Мы закончили день в Хаммонде, штат Висконсин, прокатили нескольких пассажиров (был понедельник), затем сходили пешком в город пообедать и отправились обратно.

– Дон, я верю тебе на слово, что эта жизнь может быть интересной или скучной, или такой, какой нам заблагорассудится это сделать. Но даже в свои самые благополучные времена я никогда не мог понять, почему мы здесь. Это – во-первых. Расскажи мне что-нибудь об этом.

Мы прошли мимо хозяйственного магазина (закрыто) и кинотеатра (открыто): вестерн «Батч Кэссиди и Крошка Сандас», – и вместо ответа он остановился и пошел назад по тротуару.

– У тебя ведь есть деньги?

– Полно. Что случилось?

– Давай посмотрим кино, – сказал он. – Ты покупаешь?

– Я не знаю. Дон, ты иди. Я вернусь к самолетам. Не хочу, чтобы они слишком долго оставались без присмотра. Что это вдруг за важность такая для него в этом кино?

– С самолетами все в порядке. Пойдем в кино!

– Оно уже началось.

– Значит, мы опоздаем.

Он уже покупал себе билет. Я вошел следом за ним в темноту, и мы сели где-то в задних рядах. Вокруг нас в темноте сидело человек пятьдесят.

В том месте, где Батч и Сандас окружены всей боливийской армией, почти в конце фильма, Шимода вдруг толкнул меня в плечо. Я наклонился к нему, не спуская глаз с экрана, с желанием, чтобы он поскорее сказал, что ему нужно, а лучше бы подождал до конца фильма.

– Ричард!

– Да?

– Почему ты здесь?

– Это хорошее кино, Дон. Ш-ш. – Батч и Сандас, оба в крови, разговаривали о том, почему им следует уехать в Австралию.

– Почему оно хорошее? – спросил Шимода.

– Интересно. Потом расскажу.

– Оторвись, проснись. Это все иллюзии.

Я был раздосадован.

– Дональд, всего лишь несколько минут, и мы сможем обо всем поговорить. Но дай мне досмотреть кино, о’кей?

Он зашипел страстно, драматически:

– Ричард, ПОЧЕМУ ТЫ ЗДЕСЬ?

– Послушай, я здесь потому, что та попросил меня зайти сюда!

Я отвернулся и пытался досмотреть конец.

– Тебе не обязательно нужно было заходить, ты мог бы сказать – спасибо, не хочу.

– МНЕ НРАВИТСЯ ЭТО КИНО… – Мужчина впереди обернулся и секунду смотрел на нас. – Мне нравится этот фильм, Дон. Что здесь плохого?

И он больше не сказал ни слова, пока не кончилось кино, и мы снова не направились мимо кладбища старых тракторов дальше, в поле, в темноту, к нашим самолетам. Вот-вот должен был начаться дождь.

Я думал о его странном поведении в кино.

– Ты всегда делаешь все по какой-то причине, Дон?

– Иногда.

– Почему кино? Почему совершенно неожиданно ты захотел посмотреть «Сандаса»?

– Ты задал вопрос.

– Да. У тебя есть ответ?

– Это мой ответ. Мы пошли в кино, потому что ты задал вопрос. Кино было ответом на твой вопрос.

Он смеялся надо мной, я это уже понял.

– Что это был за вопрос?

Наступило долгое мучительное молчание.

– Твой вопрос, Ричард, состоял в том, что даже в самые распрекрасные времена ты не мог постичь, почему ты здесь.

Я вспомнил.

– И кино было мне ответом.

– Да.

– Вот как.

– Ты не понимаешь, – сказал он.

– Нет.

– Это был хороший фильм, – сказал Дональд, – но не самый лучший в мире. Но это была иллюзия, не так ли? На экране ничего не движется, только кажется, что они двигаются. Изменение света, который кажется движущимся на темном экране, установленном в темноте.

– Ну да, – я начинал понимать.

– Другие люди, любые люди повсюду, которые ходят в кино, почему они находятся там, раз это все равно иллюзия?

– Что ж, развлечение, – сказал я.

– Забава, верно. Раз.

– Фильм может быть воспитательным.

– Хорошо. Всегда так. Обучение. Два.

– Фантазия, бегство.

– Это тоже забава. Один.

– Технические причины. Посмотреть, как сделан фильм.

– Обучение. Два.

– Бегство от скуки.

– Бегство. Ты уже говорил это.

– Социальные причины. Побыть с друзьями.

– Причина для того, чтобы пойти в кино, но не для того, чтобы посмотреть его. Как бы то ни было, это развлечение. Один.

Что бы я ни предлагал, это соответствовало двум загнутым пальцам: люди смотрят фильмы либо ради развлечения, либо ради обучения, либо ради того и другого вместе.

– И кино подобно жизни, так, Дон?

– Да.

– Зачем же кто-то тогда выбирает жизнь, похожую на фильм ужасов?

– Но почему?

– Тебе нравятся фильмы ужасов? Ты их когда-нибудь смотришь?

– Нет.

– Но ведь некоторые люди теряют массу времени и денег, чтобы посмотреть ужасы или дурацкие мюзиклы, которые для других скучны и тоскливы?

Он не закончил своего вопроса, ожидая, что я отвечу на него сам.

– Да.

– Ты не обязан смотреть все эти фильмы. И они не обязаны смотреть. Это называется «свободой».

– Но почему кто-то должен быть устрашен или умирать от скуки?

– Потому что они думают, что заслуживают этого. Что они стоят этого, чтобы устрашать другого, или им нравится возбуждение ужаса. Или если это скука – то, какими, по их мнению, должны быть фильмы? Можешь ли ты представить, что такое множество людей, по причинам весьма для них логичным, наслаждается мыслью, что они беспомощны в своих собственных фильмах? Не можешь.

– Не могу, – сказал я.

– Пока ты не поймешь этого, ты снова и снова будешь задаваться вопросом, почему некоторые люди несчастны. Они несчастны потому, что они избрали быть несчастными, и это, Ричард, правильно.

– Хм.

– Мы – играющие в игры, получающие развлечения создания. Мы – гидры Вселенной. Мы не можем умереть. Мы можем только причинить себе небольшой вред, но не больший, чем иллюзия на экране. Но мы можем верить, что нам очень плохо, и представить себе это в любых мучительных подробностях, на какие только способны. Мы можем верить, что мы жертвы, убиваемые или убивающие, содрогающиеся от ужаса неудач.

– Многие жизни? – спросил я.

– Сколько фильмов ты посмотрел?

– Ох.

– Фильмы о жизни на этой планете, о жизни на других планетах, все, в чем есть пространство и время, – все это кино и все это иллюзия. – сказал он. – Но в течение такого времени мы можем очень многое узнать и хорошенько повеселиться за счет наших иллюзий, разве не так?

– Как далеко зайдет твоя шутка с кино, Дон?

– Как далеко ты хочешь? Ты посмотрел сегодня фильм, в частности, потому, что захотел посмотреть его. Множество людей выбирают те или иные жизни потому, что им нравится делать что-то вместе. Актеры из этого фильма сегодня играют вместе и в других фильмах. До или после – это зависит от того, какой фильм ты посмотрел вначале. Или ты можешь увидеть их одновременно на разных экранах. Мы покупаем билеты на эти фильмы, платя за вход тем, что соглашаемся верить в реальность пространства и в реальность времени… Ни то, ни другое не верно, но тот, кто не хочет платить эту цену, не может появиться на этой планете или в какой-либо пространственно-временной системе вообще.

– Дон, существуют ли люди, у которых не бывает никаких жизней в пространстве-времени вообще?

– Существуют ли люди, которые никогда не ходили в кино?

– Понимаю. Они обучаются и развлекаются другим способом.

– Ты прав, – сказал он, довольный мной. – Пространство-время – довольно-таки примитивная школа. Но множество людей пребывает с иллюзиями, даже если они скучны, и им не хочется, чтобы свет зажигался раньше.

– Кто делает фильмы, Дон?

– Разве не странно, как много мы знаем, если только спрашиваем себя, а не кого-нибудь другого? Кто делает эти фильмы, Ричард?

– Мы, – сказал я.

– Кто играет?

– Мы.

– Кто оператор, киномеханик, директор кинотеатра, контролер, кто смотрит за тем, чтобы все шло своим чередом? Кто способен выходить в середине, в любое время, в любой момент изменять сюжет, кто способен смотреть этот фильм снова и снова?

– Дай-ка сообразить, Дон, – сказал я. – Тот, кто этого хочет?

– Это для тебя достаточная свобода? – спросил он.

– Не потому ли кино так популярно? Оттого, что мы интуитивно чувствуем, что оно является параллелью нашей собственной жизни?

– Может, так… может, нет. Разве это важно, а? Что же представляет собой кинопроектор?

– Ум, – сказал я. – Нет, воображение. Это наше воображение, как бы его ни называли.

– А что такое сам фильм? – спросил он.

– Объясни мне.

– Все, что мы согласны допустить в наше воображение?

– Может, и так, Дон.

– И никто по-настоящему не страдает? И вместо крови – томатный сок, а слезы – от лука?

– Нет, с кровью тут все в порядке, Ричард, – сказал он. – Но это вполне мог бы быть томатный сок, если говорить о влиянии, которое все это оказывает на нашу настоящую жизнь.

– А реальность?

– Реальность божественно равнодушна, Ричард. Матери все равно, какую роль ее сын играет в играх, сегодня – доброго молодца, завтра – злодея. Сущее даже не знает о наших иллюзиях и играх. Оно знает только Себя и нас по своему подобию, совершенству и законченности.

– Я не уверен, что хочу быть совершенным и законченным, Дон. Говоря о скуке…

– Посмотри не небо, – сказал он.

Изменение темы было таким быстрым, что я взглянул на небо. Там, высоко, разорванные перистые облака серебрились по краям в только что появившемся лунном свете.

– Красивое небо, – сказал я.

– Это совершенное небо?

– Что ж, небо – всегда совершенное небо, Дон.

– Не говоришь ли ты мне, что, хотя оно изменяется каждую секунду, небо – это всегда совершенное небо?

– Ха, до чего же умен! Да!

– И море – это всегда совершенное море, а ведь оно всегда меняется, – сказал он. – Если совершенство – это загнивание, то Небеса были бы болотом! Сущее – уж никак не болотное производное!

– Сущее – вот уж никак не болотное производное, – повторил я рассеянно. – Совершенное и все время меняющееся. Н-да. Беру. Согласен с этим.

– Ты согласился с этим давным-давно, раз уж настаиваешь на времени.

Я повернулся к нему на ходу. – Дон, разве тебе не становится скучно оставаться все время в одном и том же измерении?

– О, а разве я остаюсь только в этом одном измерении? – спросил он. – А ты?

– Почему все, что я ни скажу, неверно?

– А разве все, что ты говоришь, неверно? – сказал он.

– Думаю, я влезаю не в свое дело.

– Может, займешься торговлей недвижимостью? – сказал он.

– Торговлей недвижимостью или страховкой.

– У настоящего момента есть будущее, если оно тебе нужно.

– Ладно, извини, – сказал я. – Не хочу будущего. Или прошлого. Я бы просто стал быстренько Учителем мира иллюзий. Примерно через недельку, а?

– Что ж Ричард, надеюсь – гораздо быстрее!

Я внимательно посмотрел на него, но он не улыбался.