Там, где Днепр сворачивает к востоку, травянистая степь сменяется высокими утесами, и прямо сквозь них устремляется река, оглушительно ревущая на порогах и водопадах. Здесь корабли приходится разгружать и тащить бечевой, а кое-где и волоком по суше. Раньше это было самое опасное место на всем торговом пути. Поблизости прятались печенежские племена, чтобы наброситься на пеших и беззащитных корабельщиков, разграбить товары и увести в рабство тех, кому не повезет пасть в сражении. Олегу Владимировичу в молодости довелось участвовать в такой схватке. Тогда, слава Богу, русские отбросили степняков и сами захватили много крепких пленников для продажи в Константинополе.
Но с тех пор, как великий князь Ярослав – что за воин, даром что калека! – усмирил язычников, дела пошли на лад. Он нанес им у самых ворот Киева такое сокрушительное поражение, что вороны обожрались падали и не могли взлететь. И с тех пор ни один печенег не показывался в его владениях. Олег был в княжьей дружине в тот памятный день, тринадцать лет назад, и тогда-то он и понял, что такое настоящая война. Был он в ту пору семнадцатилетним юнцом с первым пухом на щеках. Потом воевал с литовцами, а позднее участвовал в том самом злополучном морском походе на столицу Византии. Но по ремеслу он купец и войны считает делом разорительным (драки в византийских тавернах не в счет, от них только кровь играет, если успеешь убраться до прихода императорских стражников). Он доволен, что греки проявили благоразумие и, отразив нападение русских, возобновили торговлю с ними.
– Да, – сказал он, обращаясь к кружке кваса в руке. – Мир и братская любовь благоприятствуют торговле. Как и учил Господь, когда ходил по этой земле.
Олег стоял на холме над рекой. Негоже судовладельцу тянуть бечеву или таскать тюки. У него теперь три корабля – не так уж плохо для мальчишки в лаптях, проверявшего некогда звероловные ямы в северных лесах. Кормщики присмотрят за работой. Но и караул необходимо выставить. Не то чтобы он ожидал разбойного нападения – просто меха, шкуры, янтарь, сало и воск на юге стоят недешево и могут соблазнить каких-нибудь проходимцев.
– За твое здоровье, Екатерина Борисовна, – сказал Олег, поднимая кружку. Кружка была походная, деревянная, хоть и отделанная серебром, чтобы показать белому свету, что владелец ее – не последний человек у себя в Новгороде.
Прихлебывая кислый квас, он, впрочем, думал вовсе не о супруге или многочисленных рабынях и служанках, а о некоей игривой шалунье, с которой встречался в прошлом году. Удастся ли договориться с Зоей на этот раз? Если удастся, то будет лишний повод (помимо заключения новых сделок с заморскими купцами) зазимовать в Константинополе. Хотя за несколько месяцев Зоя влетит в копеечку.
Жужжали пчелы в клевере, под солнечным небосводом ярко синели васильки. Где-то внизу люди Олега суетились вокруг ладей, чьи носы были украшены изображениями головы лебедя либо дракона. Всем хотелось поскорее добраться до Черного моря, а там сесть за весла, поднять парус – пусть ветер несет, быстрину можно не искать, а о возможном крушении пусть печалится хозяин. Команды и божба разносились далеко вокруг и сливались с гулом батюшки Днепра. На холмах царили покой и жара; пот стекал ручейками по спинам и впитывался в стеганые одежды под кольчугами. Высоко-высоко над головой поет жаворонок, его веселая песня плывет к земле, а навстречу ей поднимается мирное гудение пчел.
Олег улыбался всему, что сулил ему завтрашний день.
И вихрь подхватил его.
На этой равнине, куда с боями прикочевали предки Ульдина, зима не так сурова. Снега здесь выпадает немного и нет необходимости смазывать лицо жиром от холода. Но беспечный и здесь может потерять скот из-за бескормицы и непогоды, особенно когда приближается время отела.
С Ульдином было только шестеро, считая двух безоружных рабов. Восточные готы бежали в пределы Римской империи, где их вряд ли ждет хороший прием. Некоторые, конечно, остались – те, кто были убиты или пленены. В течение последних трех лет гунны жили мирно, осваивая завоеванные земли.
Земля белела под низкими серыми тучами. Тут и там торчали голые стволы деревьев. Почерневшие от огня остатки ограды были единственным признаком былого жилья. Ограду разобрали на костры, пахотные поля заросли травой. Пронзительный ветер пахнул дымом. Копыта лошадей хлюпали в снегу, стучали по промороженной земле. Скрипели седла, звенели поводья.
Рядом с Ульдином ехал его сын Октар. И сам Ульдин был молод, а сын едва достиг возраста, когда садятся на коня. В мальчике была заметна аланская кровь матери – высокий рост и светлая кожа. Она была первой женщиной Ульдина, рабыней, ее дал ему отец, когда Ульдину приспела пора. Потом Ульдин проиграл ее товарищу на Празднике Солнца и не знал, что с ней сталось, хоть и вспоминал временами.
– Если поторопимся, сможем добраться до стойбища еще сегодня, – важно сказал мальчик и, заметив, что Ульдин поднимает арапник, поспешно добавил: – Благородный господин.
– Нет, – ответил Ульдин. – Я не стану загонять лошадей, чтобы ты мог дрыхнуть в теплой юрте. Мы развяжем седельные мешки, – он быстро, по-степняцки, прикинул, – возле Кучи Костей.
Глаза Октара расширились, он с трудом глотнул. Ульдин хрипло рассмеялся:
– Что, боишься готских скелетов? Их давно растащили волки. Готы при жизни не могли остановить нас – нам ли бояться призраков? Ты только прикрикни на них, – он кивком отпустил мальчишку, и Октар отстал.
По правде говоря, Ульдину и самому не хотелось располагаться там лагерем. И вообще мало радости путешествовать по горному хребту в такое время года. Летом другое дело, все племя движется вместе со стадами, и мужчина в любом месте чувствует себя как дома после дневных трудов или охоты. Хорошо: скрипят телеги, пахнет дымом, жареным мясом, лошадиным потом и навозом, люди кажутся друг другу ближе на бескрайней зеленой равнине под бескрайним небом, где вьются ястребы. Когда спустится тьма, хорошо сидеть у костра: пламя трещит, освещает лица верных друзей, идет беседа, серьезная либо с похвальбой; кто-то расскажет предание о временах героев, что вдохновляет молодежь на подвиги, о древних временах, когда Срединная Империя трепетала перед гуннами; а то зазвучит веселая непристойная песня под барабан и флейту, и мужчины начнут топтаться в неуклюжем танце… А кумыс – чаша за чашей густого перебродившего кобыльего молока, от которого мужчина в конце концов начинает чувствовать себя жеребцом и отправляется на поиски своей юрты и своих женщин… Да, не гроза бы с молниями (Ульдин поспешил сделать знак, отгоняющий демонов, этому знаку научил его шаман во время посвящения), так лето – лучшее время года, вот приехать бы сейчас домой да помечтать о лете…
Но нельзя позволять никаких поблажек. Это нарушение дисциплины, а чего стоит племя без дисциплины? Ульдин достал из-под седла палочку, на которой отмечал численность своего скота, и принялся изучать ее.
Не так уж мало. Но и не так уж много. Он не глава рода, а только глава семьи – несколько молодых сыновей да должники со своими семьями, жены, наложницы, слуги, рабы, лошади, крупный скот, овцы, собаки, повозки, упряжь да добыча…
Добыча. Немного ему досталось, когда гунны победили аланов к востоку от реки Дон, потому что был он еще молод и только начал постигать военное искусство. Зато добыча, взятая у готов, обогатила его. Сейчас, при хороших пастбищах, он предпочел бы обменять серебро и шелка на скот, чтобы сама природа приумножала единственное настоящее богатство человека.
Взгляд его обратился к западу. Он слышал, что там, далеко, стоят высокие горы, а за горами живут римляне, и мостят эти римляне, по слухам, улицы своих городов золотом. Там человек может создать для себя империю, великую, как державы предков, такую, чтобы и тысячи лет спустя народы трепетали при звуках его имени.
Нет, вряд ли Ульдину представится в жизни такая возможность. Нет причин у гуннов двигаться походом дальше, пока не возрастут они числом. Конечно, без сражений боевое ремесло забудется и племена станут легкой добычей врагов; потому-то и будут постоянно вершиться набеги на земли готов и других народов, а в этих набегах появятся свои возможности.
Остановись, сказал он себе. Почитай предков, слушайся князя и исполняй его волю, как исполняют твою волю члены семьи, мудро веди свои дела. Кто знает, что ждет тебя в грядущем?
И вихрь подхватил его.
Снова настала пора Эриссе отправиться к вершинам в одиночку.
Она сама не знала, что за сила посылает ее туда. Возможно, шепот Богини или, если это кощунство, другого, младшего по чину божества правда, в этих путешествиях видения ее не посещали. А возможно просто хочется побыть хоть недолго наедине с луной, солнцем, звездами, просторами и воспоминаниями. В такие минуты и дом, и Дагон, и широкие поля и леса, и милая обуза детей представлялись ей рабской конурой, из которой надо немедленно бежать. И так сильна была эта тяга, что нельзя не признать ее божественной. Понятно – это жертва, которую она должна приносить снова и снова, чтобы очиститься для Воссоединения, которое было ей обещано двадцать четыре года назад.
– Завтра на рассвете я уйду, – сказала она Дагону.
Тот знал, что возражать бесполезно, но добавил своим обычным спокойным голосом:
– Возможно, как раз в это время вернется Девкалион.
На мгновение она смешалась, подумав о рослом капитане, ее старшем сыне. Тот бывал в море чаще, чем на острове, да и это время проводил в основном с красавицей-женой и детьми либо с приятелями – дело понятное. Но он так похож на своего отца…
И еще она вспомнила, как Дагон всегда был добр к мальчику, своему приемному сыну. Конечно, большая честь – воспитывать дитя бога. Но у Дагона эта доброта шла и от души. Эрисса улыбнулась и поцеловала мужа.
– Если вернется, налей ему целый ритон кипрского, чтобы выпил за меня, – сказала она.
Зная, что ее не будет несколько дней, Дагон был особенно пылок этой ночью. Другие женщины никогда не интересовали его. Хотя, наверное, были и такие в чужих портах во время его торговых плаваний, да и она порой в его отсутствие принимала мужчин, но с тех пор, как он отказался от разъездов и занялся посредничеством, они принадлежали только друг другу. Но нынче ее мысли были направлены к горе Атабирис и на четверть века назад.
Она проснулась еще до того, как поднялись рабы. В темноте взяла головню из домашнего очага и зажгла светильник, умылась холодной водой, чувствуя, как кровь начинает бежать быстрее, оделась по-дорожному и опустилась на колени перед домашним алтарем. Изображение Богини было искусно выполнено самим Дагоном. В неровном свете лампы Госпожа Двойной Секиры, держащая на руках божественного сына, казалась живой, а за спиной ее, в стенной нише, словно бы открывалось окно в Бесконечность.
Помолившись, Эрисса стала собираться в дорогу: надела длинную юбку и вязаную кофту с открытой грудью, обула крепкие сандалии, волосы связала узлом на затылке, прицепила к поясу нож и сумку с припасами. Поела хлеба с сыром, запила чашкой вина с водой. Тихонько, стараясь не разбудить, вошла в комнаты к детям и поцеловала их. Два мальчика и две девочки в возрасте от семнадцати (скоро невеста, о, девственная Бритомартис, тот самый возраст, когда бог избрал ее!) до пухлой трехлетки. И лишь в дороге сообразила, что не попрощалась с мужем.
В синих глубинах запада еще горели несколько звезд, но восток засветлел, засверкала роса, защебетали птицы. Их дом находился на окраине города, недалеко от гавани, так что густые заросли фиговых, гранатовых и оливковых деревьев быстро скрыли из виду всякое жилье.
Когда она выбрала место для дома, Дагон колебался: "Лучше жить в городе, под защитой стен. Год от года растет число пиратов, а здесь нам никто не поможет".
Она грустно засмеялась и сказала твердо и решительно: "После того, что мы пережили, дорогой, нам ли бояться пиратов?"
Диагон был не из робких сухопутных жителей, что идут на поводу у женских желаний, и ей пришлось объяснить: "Мы построим надежный дом и наймем надежных людей, чтобы его защищать. Любое нападение мы сумеем отбить и вызовем дымовым сигналом помощь из города. А для того, чтобы вырастить священных быков, мне нужно много-много простора вокруг!"
Дом остался позади, она шла по тропе вдоль луга, на котором паслось ее стадо. От травы поднимался пар, одни коровы дремали, к щедрому вымени других неуклюже прильнули телята. И Отец Минотавров был здесь – он стоял под высоким деревом, верхушка которого уже осветилась первыми лучами. Эрисса остановилась на мгновение, залюбовавшись его великолепными рогами. Кожа у быка пятнистая, как травяной ковер в тенистом лесу, мышцы движутся под ней мягко, словно морские волны в штиль. Господи! Ей до боли захотелось исполнить священный танец.
Нельзя. Бог, от которого она зачала Девкалиона, отнял у не право служить танцем Богине, а право обучать танцу молодых у нее отняло само время.
Раб, пасший свиней, почтительно поклонился Эриссе. Она на ходу благословила его, хотя, строго говоря, не имела права этого делать: ведь она была никакая не жрица, а просто мудрая и искушенная в медицине и магии женщина.
Но и мудрой женщине не обойтись без божественной помощи, поэтому Эрисса и решила восстановить здесь, на Малате, некоторые обряды древних культов: ведь она сама в девичестве танцевала с быками для Госпожи и оставалась ей верна даже после того, как ее избрал бог – да, для людей она была чем-то большим, чем знахарка.
Дагон, например, особенно в первые годы, крепко побаивался ее и считал источником своих торговых удач. Эрисса улыбнулась, вспомнив об этом.
Она уходила все дальше и дальше в глубь острова. И вскоре оказалась в древнем сосновом бору. Здесь, на высоте, под душистыми кронами, уже начинала чувствоваться осенняя прохлада. В полдень Эрисса отдохнула и подкрепилась возле быстрого ручья. Ручей впадал в пруд, и Эрисса могла бы там поймать пару рыбешек и съесть их сырыми, если бы правила алтаря Богини не запрещали ей вредить живому.
Когда стало уже смеркаться, она достигла цели – пещеры на склоне самой высокой горы Малата. Неподалеку отсюда в хижине жила сивилла-прорицательница. В качестве подношения Эрисса отдала ей подвеску из северного янтаря, в котором застыл навеки жук. Это был весьма дорогой подарок, поэтому сивилла не только помолилась за Эриссу перед всеми тремя богинями, чьи изображения стояли возле входа в пещеру Бритомартис-девственницей, Реей-матерью и Диктинной Помнящей и Провидящей, – но и провела ее за завесу, к источнику и его Тайне.
В хижине было вдоволь припасов, доставляемых местными жителями. После ужина сивилла собиралась посплетничать с гостьей, но Эрисса была не в настроении. Спать легли рано.
Эрисса снова поднялась засветло и с рассветом была уже на горном склоне.
Здесь, в торжественной тишине и одиночестве, она могла вволю поплакать.
Под ногами круто падали вниз скалы и утесы, темневшие на фоне зеленых сосен, за которыми пестрели поля и сады. Над головой в чистом небе парил одинокий орел, и крылья его отливали золотом в лучах Астериона – Солнца. Прохладный воздух пропитан запахами шалфея и чабреца, легкий ветерок шевелит волосы. Вокруг острова расстилается море – то синее, то зеленое, а вдали и вовсе пурпурное, покрытое клочьями тумана. На северо-западе, словно белогрудые корабли, возвышаются другие острова и побережье Северной Азии, где видят еще ночные сны, на юге виднеется гора Ида, где был рожден Астерион – на Кефте, любимом и навеки потерянном.
От Кариа-ти-йех нет и следа, и никогда не будет.
– Бог Дункан, – молила Эрисса и простирала руки к небу, – когда ты вновь призовешь меня к себе.
И вихрь подхватил ее.
Они стояли на тверди, опаленной солнцем, скалистой, рассеченной ущельями, поросшей редким кустарником. Южный горизонт расплывался в дрожащем нагретом воздухе. На севере пустыня граничила с водами, сиявшими подобно расплавленному металлу в безжалостном свете. В небе кружили стервятники.
Люди увидели друг друга и эту землю. И закричали.