…Имен не осталось.
Приказано забыть.
Только следы на песке – на алмазном песке, на острых режущих осколках – кровавые следы босых ног. Но и их смыло море, но и их иссушил ветер…
Ничего.
Когда Светильники рухнули, по телу Арты прошла дрожь, словно ее разбудило прикосновение раскаленного железа. Глухо нарастая, из недр ее рванулся в небо рев; и фонтанами брызнула ее огненная кровь; и огненные языки вулканов лизнули небо. Когда Светильники рухнули, сорвались с цепи спавшие дотоле стихии. Бешеный раскаленный ветер срывал с тела Арты гнилостный покров неживой растительности, выдирал из ее недр горы, размазывал по небу тучи пепла и грязи. Когда Светильники рухнули, молнии вспороли слепое небо, и сметающий все на своем пути черный дождь обрушился навстречу рвущемуся в небо пламени. Трещины земли набухали лавой, и огненные реки ползли навстречу сорвавшимся с места водам, и темные струи пара вздымались в небо. И настала Тьма, и не стало неба, и багровые сполохи залили тяжелые низкие тучи, и иссиня-белые молнии рвали в клочья дымные облака. И не стало звуков, ибо стон Арты, бившейся в родовых муках, был таков, что его уже не воспринимало ухо. И в молчании рушились и вздымались горы, срывались пласты земли, и бились о горячие скалы новые реки. Словно незримая рука сминала мир, как глину, и лепила его заново. И в немоте встала волна, выше самых высоких гор Арды, и беззвучно прокатилась – волна воды по волнам суши… И утихла плоть Арды, и стало слышно прерывистое огненное дыхание земли.
Когда Светильники рухнули, не было света, не было тьмы, но это был миг Рождения Времени. И жизнь двинулась.
Когда Светильники рухнули, ужас сковал Могущества Арды, и в страхе страхом оградили они себя. И со дна Великого Океана, из тела Арды вырвали они клок живой плоти и создали себе мир, и имя дали ему – Аман. Отныне Эндорэ значило для них – враждебный ужас, и те, кто не отвратился от него, не были в чести у Валар…
Когда Светильники рухнули, не стало более преграды, что застила глаза не-Светом. И он, забытый, потерянный в агонизирующем мире, увидел темноту. Ему было страшно. Не было места на земле, которое оставалось бы твердым и неизменным, и он бежал, бежал, бежал, обезумев, и безумный мир, не имеющий формы и образа, метался перед его глазами, и остатки разума и сознания покидали его. И он упал – слепое и беспомощное существо, и слабый крик о помощи не был слышен в реве волн, подгоняемых бешеным радостным Оссе.
…И в немоте встала волна выше самых высоких гор Арды, и на гребне ее, как на коне, взлетел, радостно хохоча, Оссе. Долго мертвый покой мира тяжелым грузом лежал на его плечах, но он не смел ослушаться господина своего Ульмо. И теперь великой радостью наполнилось сердце его, когда увидел он, что ожил мир. И не до угроз Ульмо было ему – он почуял свою силу. Волна вознесла его над миром, и на высокой горе увидел он Крылатого Валу. Мелькор смеялся – и смеялся в ответ Оссе, проносясь на волне над Ардой. И в тот, первый День, Майя Оссе стал союзником Черному Вале.
Вода подняла его бесчувственное тело, закрутила и выбросила на высокий холм, и отхлынула вновь. И много раз перекатывалась через него вода – холодная, соленая, словно кровь, омывая его, смывая с тела грязь. Ветер мчался над ним, сгоняя с неба мглу, смывая дым вулканов, протирая черное стекло ночи. И когда открыл он глаза, на него тысячами глаз смотрела Ночь. Он не мог понять – что это, где это, почему? Это – Тьма? Это – Свет? И вдруг сказал – это и есть Свет, настоящий Свет, а не то, что паутиной оплетало Арду, источаясь из Светильников. Вечность смотрела ему в лицо, он слушал шепот звезд и называл их по именам, и, тихо мерцая, они откликались ему. Тьма несла в себе Свет бережно, словно раковина – жемчуг. Он уже сидел, запрокинув голову, и шептал непонятные слова, идущие неведомо откуда, и холодный ветер новорожденной Ночи трепал его темно-золотые длинные волосы. И именовал он Тьму – Ахэ, а звезды – Гэле, а рдяный огонь вулканов, тянущий алые руки к Ночи – Эрэ. И казалось ему, что Эрэ – не просто Огонь, а еще что-то, но что – понять не мог. И полюбил он искать слова, и давать сущему имена – новые в новом мире.
И сделал он первый шаг по земле, и увидел, что она тверда, и пошел в неведомое. Он видел и первый Рассвет, и Солнце, и Закат, и Луну; удивлялся и радовался, давал имена и пел… И думал он: "Неужели это – деяние Врага? Но ведь это прекрасно! Разве может быть так прекрасно зло? И разве Враг может творить, тем более – такое? Может, это ошибка, может, его просто не поняли? Тогда ведь надо рассказать!" Он не решался искать Мелькора сам, страшась могучего Валы, потому решил вернуться и поведать о том, что видел.
Манве и Варда радостно встретили его.
– Я думала, что ты погиб, что Мелькор погубил тебя! – ласково сказала Варда. – Я счастлива, что снова вижу тебя!
"Странно. Я же Майя, я не могу погибнуть!" – удивленно подумал он. Высокий, хрупкий, тонкий, он был похож на свечу, и темно-золотые волосы были словно пламя. Тому, кто видел его, почему-то казалось, что он быстро сгорит, хотя был он Майя, и смерть не была властна над ним. И когда пел он перед троном Короля Мира, его огромные золотые глаза лучились, словно закат Средиземья отражался в них.
Он пел о том, что видел, о том, что полюбил, и те, кто слушал его, начинали вдруг меняться в сердце своем, и что-то творилось с их зрением сквозь яркий ровный свет неба Валинора они различали иной свет, и это был – Свет. И боязнь уходила из душ, и к Средиземью стремились сердца, и уже не таким страшным казался им Мелькор. Светилась песнь, и создавала она мысль. Но встал Манве, и внезапно Золотоокий увидел его перекошенное лицо и страшные глаза. Король Мира схватил Майя за плечи, и хватка его была жестче орлиных когтей. Он швырнул Золотоокого наземь и прорычал:
– Ты! Ничтожество, тварь… Как смеешь… Предался Врагу! – наверно, Манве ударил бы Золотоокого, но Варда остановила его.
– Успокойся. Он только Майя, и слаб душей. А Мелькор искушен во лжи и злых наваждениях, – ласковым был ее голос, но холодным – ее взгляд.
Манве снова сел.
– Иди, – сурово сказал он. – Пусть Ирмо колдовскими снами изгонит злые чары из души твоей. Ступай! А вы, – он обвел взглядом всех остальных, – запомните: коварен Враг, ложь его совращает и мудрейших! Но тот, – он возвысил голос, – кто поддастся искушению, будет наказан, как отступник! Запомните это!
В мягкий сумрак садов Ирмо вошел Золотоокий. Ему было горько и больно; он не мог понять – за что? Не мог поверить словам Манве: "Все это наваждение; Тьма – это зло, и за Тьмой – пустота". "Но я же видел, я видел!" – повторял он, сжимая руками голову, и слезы обиды текли по его щекам. Кто-то легко коснулся его плеча. Золотоокий обернулся – позади стоял его давний друг, ученик Ирмо. Его называли по-разному: Мастер Наваждений, Мечтатель, Выдумщик, Чародей. И все это было правдой. Он такой и был, непредсказуемый и неожиданный, какой-то мерцающий. И сейчас Золотоокий смутно видел его в сумраке садов. Только глаза завораживающие, светло-серые, ясные. Казалось, он улыбался, но неуловимой была эта улыбка на красивом лице, смутном в тени темного облака волос. Его одежды были мягко-серыми, но в складках они мерцали бледным золотом и темной сталью. Золотоокий посмотрел на него, и в его мозгу вспыхнуло новое слово – Айо, и это слово значило все, чем был ученик Ирмо.
– Что случилось? – спросил он, и голос его был глубок и мягок.
– Мне не верят, – со вздохом, похожим на всхлип, сказал Золотоокий.
– Расскажи, – попросил Айо, и Золотоокий заговорил – с болью, с обидой, словно исповедуясь. И, когда он закончил, Айо положил ему руки на плечи и внимательно, серьезно посмотрел в глаза Золотоокого, и лицо его в этот миг стало определенным – необыкновенно красивым и чарующим.
– Это не наваждение, поверь мне. Это не наваждение. Я-то знаю, что есть наваждение, а что – истина.
– Но почему тогда?..
– Я не знаю. Надо подумать. Надо увидеть мне самому…
– Но я… – он не договорил. Айо коснулся рукой его лба и властно сказал:
– Спи.
И Золотоокий тихо опустился на землю; веки его словно налились свинцом, голова упала на плечо… Он спал.
Сказала Йаванна, горько плача:
– Неужели все, что делала я, погибло? Неужели прекрасные Дети Илуватара очнутся в пустой и страшной земле?
И встала ее ученица, по имени Весенний Лист.
– Госпожа, позволь мне посетить Сирые Земли. Я посмотрю на то, что осталось там, и расскажу тебе.
На то согласилась Йаванна, и Весенний Лист ушла во тьму.
Почва под ногами была мягкой и еще теплой; ее покрывал толстый слой извергнутого вулканами пепла. Как будто кто-то нарочно приготовил эту землю, чтобы ей, ученице Йаванны, выпала высокая честь опробовать здесь, в страшном, пустом, еще не устроенном мире свое искусство. Соблазн был велик. С одной стороны, следовало, конечно, вернуться в Валинор и рассказать о пустоте и сирости Арды, а с другой – очень хотелось сделать что-нибудь самой, пока некому запретить или указать, что делать… Очень хотелось. И она подумала – не будет большой беды, если я задержусь. Совсем немножко, никто и не заметит. Она не думала, что сейчас идет путем Черного Валы – пытается создать свое. Она не осознала, что видит. Видит там, где видеть не должна, потому, что в Средиземье – Тьма, и она знала это, а во тьме видеть невозможно. Но сейчас ей было не до того. Она слушала землю. А та ждала семян. И Весенний Лист прислушалась, и услышала голоса нерожденных растений, и радостно подумала – значит, не все погибло, когда Светильники рухнули. То, что было способно жить в новом мире – выжило. Она взяла горсть теплой, мягкой, рассыпчатой земли, и была она черной, как Тьма и, как Тьма, таила в себе жизнь. И Весенний Лист пошла по земле, пробуждая семена. Она видела Солнце и Луну, Звезды – но не удивлялась. Почему-то не удивлялась. Некогда было. Да и не могла она осознать этого пока. А все росло, тянулось к небу, и, вместе с деревьями и травами, поднимался к небу ее взгляд. И забыла она о Валиноре, захваченная красотой живого мира.
И все же скучно было ей одной. И потому появились в мире поющие деревья и говорящие цветы, цветы, что поворачивали свои головки к Солнцу всегда, даже в пасмурный день. И были цветы, что раскрывались только ночью, не вынося Солнца, но приветствуя Луну. Были цветы, что зацветали только в избранный день, – и не каждый год случалось такое. Ночью Колдовства она шла среди светящихся зловеще-алых цветков папоротника, что были ею наделены спящей душой, способной исполнять желания. Но такое бывало лишь в избранный час. Со дна прудов всплывали серебряные кувшинки и мерно покачивались на черной воде, и она шла в венке из мерцающих водяных цветов. Она давала души растениям, и они говорили с нею. И духи живого обретали образы и летали в небе, качались на ветвях и смеялись в озерах и реках.
И вырастила она растения, в которых хотела выразить двойственность мира. В их корнях, листьях и цветах жили одновременно смерть и жизнь, ибо полны были они яда, который при умелом использовании способен был приносить исцеление. Но более всего ей удавались растения, что были совсем бесполезны, и смысл их был лишь в их красоте. Запах, цвет, форма – ей так нравилось колдовать над ними! Она была счастлива, и с ужасом думала о возвращении. Ей казалось: все, что она создала, будет отнято у нее и убито… Но она гнала эти мысли.
В тот день она разговаривала с полевыми цветами.
– Ну, и какая же от вас польза? Что мы скажем госпоже Йаванне в вашу защиту, а? Никакой пользы. Только глазки у вас такие красивые… Что же мы будем делать? Как нам оправдать наше существование, чтоб не прогнали нас?
– Наверное, сказать, что мы красивы, что пчелы будут пить наш нектар, что те, кто еще не родились, будут нами говорить… Каждый цветок станет словом. Разве не так?
Весенний Лист обернулась. Кто-то стоял у нее за спиной – высокий, зеленоглазый, с волосами цвета спелого ореха. Одежда его была цвета древесной коры, а на поясе висел рог охотника. Сильные руки были обнажены до плеч, волосы перехвачены тонким ремешком. Весенний Лист удивленно посмотрела на пришельца.
– Ты кто таков? – спросила она. – Зачем ты здесь?
– Я Охотник. А зачем – зачем… наверное, потому, что надоело смотреть, как Ороме воротит нос от моих тварей.
– Как это? – засмеялась она. Смешные слова – "воротит нос".
– Говорит, что мои звери бесполезны. Он любит лошадей, собак любит чтобы травить зверей Мелькора. Да только есть ли эти звери? А в Валиноре он учит своих зверюг травить моих тварей… Я говорил ему – не лучше ли натаскивать собак все же в Эндорэ, на злых зверях… А он убивает моих. Тогда я дал им рога, зубы и клыки – защищаться. А он разгневался и прогнал меня. Вот я и ушел в Средиземье. Вот я и здесь, – он широко улыбнулся. Зато тут никто не мешает творить бесполезное – так он зовет моих зверей. А я думаю – то, что красиво, не бесполезно хотя бы потому, что красиво. Смотри сама!
И она видела оленей, лис – ярких, словно язычки пламени; видела волков – Охотник сказал, что они еще покажут собакам Валинора. И отцом их был Черный Волк – бессмертный волк, волк говорящий. И они ехали по земле: она – на Белом Тигре, он – на Черном Волке. И не хотелось им расставаться – они творили Красоту. Охотник сотворил птиц для ее лесов и разноцветных насекомых – для трав и цветов; зверей полевых и лесных, и гадов ползучих; и рыб для озер, прудов и рек. Все имело свое место, все зависели друг от друга, и все прочнее Живая Красота связывала Охотника и Весенний Лист. Но то здесь, то там встречались странные существа, им неведомые: птицы-бабочки, похожие на россыпь драгоценных камней, кружили над причудливыми цветами, или крылатая рыба вдруг взлетала над гладью моря, или похожий на лисицу большеухий зверек с темными умными глазами настороженно выглядывал из-за песчаного холма; а однажды, забравшись высоко в горы, они нашли там, среди холодного камня, цветок, похожий на серебристую звездочку… Словно кто-то был рядом, и этому "кому-то" нравилось удивлять их неожиданными дарами; а иногда он по-доброму подсмеивался над ними – как это было, когда они сидели возле теплой ленивой речушки, а на корень дерева вдруг выбралась пучеглазая рыбешка и уставилась на них в недоумении. Ити даже вскрикнула от неожиданности, а потом рассмеялась невольно – уж очень чудная была тварь, и в налетевшем внезапно порыве ветра им послышался еще чей-то смех, но чей – они не знали… Между собой они называли этого, неизвестного – другом, и думали, что, верно, бродит по земле кто-то, подобный им, и творит чудеса – веселые или светло-печальные; только почему-то не показывается им на глаза.
И случилось так: в ночи они увидели что-то непонятное, тревожное и прекрасное. Две гибких крылатых тени парили беззвучно в небе, кружась в лучах луны. Это был танец – медленный, колдовской, и они стояли, завороженные, не смея и не желая пошевелиться, и странная глуховатая музыка звучала в их сердцах.
– Что это? Кто это? – изумленным шепотом спросила Весенний Лист, глядя огромными глазами в лицо Охотнику.
– Не знаю… Это не мое. Ороме тоже такого не создать…
И они переглянулись, пораженные внезапной мыслью: "Неужели Враг?" Но разве он может создавать, тем более – такое? И Отцы Зверей помчались на северо-восток, унося своих седоков в страшные владения Врага.