НАЗАД | INDEX | ВПЕРЕД

ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА. 544-545 ГОДЫ I ЭПОХИ

– Учитель…

Вот так же она пришла в первый раз, четыре года назад – темноволосая, по-мальчишечьи стриженая, большеглазая, трогательно-угловатая. Он тогда спросил ее имя. "Ахтэнэ", – ответила она. "Ну, здравствуй, Ахтэнэ…" Она чуть склонила голову – глаза у нее были зеленовато-карие, печальные и добрые, как у олененка, он еще подумал, что за четырнадцать прожитых ею лет ей нечасто приходилось видеть радость, – и сказала с тенью смущения, но без страха: "Здравствуй, Учитель…" Было в ней что-то, вызывавшее чувство щемящей нежности, что-то смутно знакомое, но никак не понять что…

– Учитель, позволь, я попробую вылечить – твои руки.

– Не получится, девочка…

– Но разве кто-нибудь пробовал?

Он с удивлением осознал – нет, никто. Как-то сразу поверил, что эти раны и ожоги не заживут. Она без труда разгадала смысл его молчания:

– Вот видишь! Я хотя бы попытаюсь. Я многому научилась…

Это было правдой: потому-то она и оказалась здесь. Девочка обладала редким даже для целителей Твердыни даром – чувствовать травы и говорить с ними. Алри, один из лучших целителей Аст Ахэ, только руками разводил: "Такой ученицы у меня еще не было. Бывает, я уже к ночи с ног валюсь, а ей хоть бы что – про то расскажи, это объясни… Ну, бывает, и поворчишь на нее… Но упорная девчонка попалась! Веришь ли, Учитель – я иногда думаю, что и мне не справиться, не исцелить рану, смотришь – она отвар или настой какой сделает, пошепчет что-то, листочки приложит… и ведь удается все! Бывает правда, и сама потом еле на ногах стоит, одни глазища и видны – в пол-лица…"

– Ты только не говори себе, что ничего не выйдет. Надо поверить.

Серьезный взгляд, и голос – ласковый, но твердый. Верно; эта уж, если решила что, от своего не отступится. "Что ж с тобой делать… Только ведь испугаю тебя…"

– Не думай, я не побоюсь, – словно мысли прочла. – Покажи руки, Учитель…

Только губы дрогнули. Опустилась на колени, провела рукой над его ладонями.

– Тебе рассказал кто-то?..

Дернула плечом, не поднимая глаз:

– Я знала. Всегда знала. Теперь… только поверь мне.

"Если бы ты знал, почему я выбрала этот путь…"

Она склонилась к самым его рукам, зашептала что-то – быстро, горячо, беззвучно. Он чувствовал ее теплое дыхание на своих ладонях; то ли мерещилось, то ли и вправду – боль утихала… Удивился про себя: неужто и меня убедить сумела?.. Невероятно…

Она закрыла глаза, борясь с безумным неодолимым желанием – коснуться губами этих израненных рук; стискивала зубы, чувствуя, как набегают на глаза слезы. Хотелось верить, так хотелось верить – все удастся, ведь не было еще так ни разу, чтобы – не удалось… ничего, ничего, бывали раны и страшнее… но никогда не было – таких. Незаживающих. Как долго, долго, бесконечно тянутся минуты… Если бы ты знал… если бы ты знал – все эти годы, все, все – только ради этого… Голова кружится, перед глазами огненные круги. "Не может быть. Не может! Я не верю…"

– Не могу… больше…

Он поддержал ее, когда она начала медленно валиться навзничь. Не открывая крепко зажмуренных глаз:

– Что?..

Он молчал, глядя в ее лицо.

– Не получилось… Не говори ничего! – почти зло. – Я знаю. Значит, я так ничему и не научилась.

Одна слезинка, жгучая и злая, все-таки пробилась из-под длинных ресниц:

– Ненавижу себя.

Он не знал, что говорить. Попытался как-то успокоить:

– Мне стало легче, девочка. Поверь, это правда.

– Вот именно. Девочка. Девчонка. Глупая самоуверенная девчонка. Так и скажи. И не нужно меня утешать! – посмотрела с вызовом. – Только прости. Если сможешь. За то, что понадеялся на меня. А я… Прости.

Она стремительно поднялась и выскочила за дверь прежде, чем он успел ответить.

Потом он долго не видел ее – похоже, Ахтэнэ избегала встречаться с ним. До этого вечера…

Ей вовсе не хотелось спать в эту ночь: странное чувство непокоя, не дававшее даже на мгновение сомкнуть веки. Даже старинные книги не могли унять смятения души; может, виной тому была бьющая в окно метель…

Она не смогла бы объяснить, откуда знала, что нужно идти именно сюда, в Одинокую башню. Из приоткрытой двери тянуло холодом, но видно было, что в комнате горит светильник – значит, не спит. Не спит. Странная мысль. Грустная. Нелепая. Он говорил – Бессмертные не умеют спать.

Мысль о бессмертии заставила ее помедлить на пороге. Наверно, легче всего это понять детям – им кажется, что они никогда не умрут. И – правы: он ведь тоже говорит, что люди не умирают – уходят. Он вообще в последнее время много говорит о Дороге. Ему верят. В людях Твердыни нет страха смерти – а потому они сами подчас вызывают страх почти священный. Многие думают, что Черным Рыцарям вообще неведом страх: словно нет ничего страшнее, чем ступить за порог, словно бояться можно только за себя. Смешно. И грустно.

Бессмертие… Те, что были рядом с тобой, уходят без возврата – а ты живешь. И всегда вокруг тебя – люди, и всегда ты – один, потому что знаешь: они уйдут. Ты – останешься. И будешь помнить – всех и все. Тяжело понять, как это – помнить все. Иногда у кого-нибудь случайно вырывается: "Учитель, ты не помнишь?.." – и в его глазах появляется тень печальной улыбки. Милосердный дар – забвение: тускнеют воспоминания, и самые тяжелые и страшные из них, теряя отчетливость, оставляют по себе только смутную горечь и приглушенную саднящую боль. И человек сживается с ней, привыкает. А – когда, вспоминая, переживаешь все заново? Так, словно это происходит сейчас?.. Он однажды обмолвился об этом свойстве памяти Бессмертных, и с тех пор она часто задумывалась над этим.

Девушка тряхнула головой пытаясь отогнать грустные мысли, и тихо проскользнула в комнату.

…Стрельчатое окно в тонком переплете распахнуто настежь, вьюжный ветер врывается в комнату, швыряет пригоршни снега в лицо тому, кто стоит у окна – высокому, седому, запахнувшемуся в крылья, как в плащ…

Он стоял, запрокинув голову, закрыв глаза – она знала это, даже не видя, – и ветер развевал его волосы – белые, белые, как зимняя луна, и металось звездное пламя в хрустальной чаше светильника – огонек бесприютной души, а вьюжная ночь за окном была светлой, ветер гнал призрачные рваные облака, и в разрывах туч проглядывало черное небо с далекими искрами звезд – ночь полнолуния; тени и блики скользили по его лицу, и вздрагивали больные крылья…

Она беззвучно вздохнула, и беззвучно выскользнул сухой стебель из ее пальцев, но он услышал и обернулся, и она одними губами прошептала – не надо… – зная, что сейчас произойдет: черные крылья обернутся плащом, снегом рассыплются звезды в волосах, и яркая ледяная звезда на челе погаснет, и погаснет, уйдет из глаз этот невероятный горький и счастливый свет, заставляющий видеть только – глаза, только – взгляд…

И – ничего этого не произошло.

Все с тем же странным выражением на лице, словно еще во власти неведомого ей видения:

– Ты?..

– Я, Учитель, – по-прежнему одними губами, – ты замерз, наверно… я принесу тебе горячего вина…

Так-уже-было. Он кивнул.

– И огонь погас… Сейчас я…

– Не надо…

Ощупью, не отводя глаз от ее лица, он закрыл окно, шагнул к камину так-уже-было – и начертил в воздухе знак Ллах: взметнулись языки пламени.

– Но… ты ведь не за этим пришла, – он с трудом выговорил эти слова. – Ты… хотела говорить со мной?

– Да… Нет… – внезапно она поняла, что хочет сказать, осознала, что несколько ломких веточек и высохших кореньев, которые все еще держала в руках – только предлог, повод прийти. Поняла и то, что ничего не скажет – просто не сможет, настолько чудовищным и невероятным было ее видение – а может, всего лишь кошмарный сон.

И – медленно, как во сне, наклонилась, подняла хрупкий стебель, подошла к столу. Шорох – шелест – шепот…

– Я принесу вина, – повторила, мучительно сознавая, что, быть может, разрушает непонятное, ею самою созданное наваждение, что может никогда больше не вернуться эта тень памяти – что он не ответит ей на единственный вопрос, который она хотела – и страшилась задать.

…Вернулась очень быстро; он благодарно улыбнулся одними глазами, приняв из ее рук чашу.

– …Это чернобыльник – ахэнэ, его еще называют Черной Девой: есть такая легенда… Он успокаивает в горе, утишает боль; если растереть листья и приложить к ране, останавливает кровь, а рана заживает быстрее. Лечат им и лихорадку… Это ветка ивы, ниэнэ; свежие листья ивы хорошо класть на воспаленную рану, а древесный сок, собранный в пору цветения, лечит болезни глаз. Вот пятилистник – къет'Алхоро, Волчий след: он обостряет чувства и дает мыслям ясность, а Волчьим следом зовется потому, что растет на глухих лесных тропах – людские предания говорят, там, где прошел Древний Волк. Можжевельник, йэллх; его плоды собирают с пятнадцатого дня знака Локиэ до пятого дня знака Хэа и сушат только на воздухе. Чтобы язва подсохла и зажила скорее, сушеные ягоды надо истолочь и смешать с медом, а если омыть голову отваром или просто смочить им виски и лоб, можно снять головокружение. Дым от сухого можжевельника хороший, от него легче думать… Къелла, или ирный корень; аир. Собирают его корневища с поздней осени до первых дней знака Алхор, но выкапывать нужно непременно железным клинком. Тоже лечит раны – если настой сделать или присыпать рану сушеным корнем, истолченным в порошок. А это корень ириса, иэллэ; если сушеный корень смешать с вином, он хорошо помогает от кашля и боли в груди, дает успокоение душе и притупляет боль телесную. А это – о, это элгэле, звездный колос… где ты его разыскала? Его в здешних лесах трудно найти. Он помогает при чахотке. И… это – серебристая полынь.

Опустил глаза. Долго молчал.

– Трава Странников. Трава Дороги… Ахтэнэ, ты совсем не за этим пришла. Ты ведь знаешь все это не хуже меня.

– Трава Дороги… – повторила она и неожиданно для себя самой спросила. – Учитель… а вернуться можно? Если шагнешь за грань?

– Не знаю, – глухо, словно через силу. – Но… если нужно, если что-то не окончил, не завершил, и больше некому…

Так-уже-было.

– Когда-нибудь и я…

Неоконченная фраза обожгла ее – стало невыносимо, до немоты страшно. Как от того видения, о котором не могла рассказать даже Учителю. Даже ему. Именно ему.

Ее взгляд упал на узкую руку с тяжелым браслетом наручника на запястье – он больше не прятал от нее рук.

– Оковы ненависти, – бессмысленно-размеренно, не осознавая смысла слов.

– Что?..

Она смотрела прямо в его растерянное лицо, смотрела невидящими, широко распахнутыми глазами:

– И оковы ненависти не разбить… Ортхэннэр однажды ведь пытался…

Потом – вдруг, порывисто:

– Учитель, откуда я помню это?

Он почти бессознательно отметил: не "знаю" – "помню".

– Ведь это было так давно…

– И танец Хэлгэайни…

– И танец Хэлгэайни… Откуда ты?..

Он поднялся, прошелся по комнате, стараясь не хромать – по привычке.

– Ахтэнэ…

Как тебе объяснить это, как рассказать тебе это?.. Я многое знаю; многое – но не все. Меня почитают бесстрашным – и вот теперь я боюсь. Боюсь ошибиться. Боюсь разбудить твою память – не знаю, не понимаю, почему. Одного слова будет довольно, а я не смею произнести это слово… Скажи, полынный стебелек, видишь ли ты то, что вижу я? И что будет с тобой, если ты вспомнишь? Что станешь делать ты? Что делать мне?..

– Ахтэнэ, я… я не знаю.

Благоразумие – милосердие – трусость… не все ли равно, как называть. Не понимаю себя. Или – это ты, та – ты, и ты вернулась?..

– Учитель…

Голос позади – неожиданно глуховатый. Он, не оборачиваясь, почувствовал, как она склоняет голову, как бессильно опускаются ее плечи.

– Ты, наверно, устал… Я… пойду.

Без надежды на то, что он остановит ее.

– Приду… в другой раз. Потом.

Он не смел обернуться.

– Я пойду, – совсем тихо. И вдруг: – Кори'м о анти-этэ.

Он вздрогнул и обернулся. Она повторила, глядя ему в глаза:

– Кори'м о анти-этэ, Мелькор.

И, мгновение помедлив, подняла руки – открытыми ладонями вверх.

Знак открытого сердца – знак того, что этот разговор останется между ними – просьба об ученичестве, в которой нельзя отказать – или… Или все это вместе? И – имя вместо привычного – "Учитель"… Он коснулся ее рук – ладонь к ладони:

– Кор-мэ о анти-этэ.

Взял в ладони ее лицо – как доверчиво, как беззащитно смотрит, Тьма, какие глаза, губы почти детские – сердце мое в ладонях твоих, слова древнего языка…

– Я пойду.

Он молча кивнул. Она пошла к двери – легко и странно неуверенно, снова чем-то напомнив еще беспомощного маленького олененка; он закрыл глаза – и услышал тихое, похожее на стон:

– Учитель, Мелькор – кто я?

И – нет ее в комнате. Как сон.

Он подошел к столу, невольно прислушиваясь к затихающим – неверным, словно вслепую – шагам и поднял сухой стебель серебристой полыни.

Больше она не приходила. Не спрашивала ни о чем. Когда они все же встречались – нетрудно затеряться среди полутора тысяч людей приветствовала его легким поклоном, прижав ладонь к сердцу, и проскальзывала мимо – легкая, тоненькая, кажущаяся невероятно юной в своей мужской одежде.

…Она вошла – нерешительно, словно силой заставляя себя идти. В этот час обычно редки были гости – люди все-таки спят по ночам. В такие минуты он принадлежал только себе. Он мог быть самим собой. И были это страшные часы, потому что это были часы откровенности. Днем – он еще мог надеяться на лучшее, на то, что все будет хорошо, а в тишине ночи беспощадное осознание надвигающейся беды, неотвратимой и жестокой, все сильнее сжимало его сердце. Он совсем не казался величественным сейчас – усталый седой человек. Он сидел, ссутулившись, за низким столом, обхватив голову руками, и, не мигая, смотрел на белый огонек – маленькую звездочку в хрустальном кубке. Крохотный магический светильник. Тоскливое развлечение. А ночь тянется, тянется без конца… Много ли еще осталось таких ночей… Уже скрылся в тумане нездешних морей горький свет похищенного Сильмарилла. Скоро взойдет он кровавой звездой – знаком войны и мести Врагу…

Тихий-тихий голос сзади:

– Учитель… Можно?

Он вздрогнул, неожиданно выхваченный из бесконечной круговерти своих мыслей:

– А? Кто здесь? Ты? Зачем ты здесь, дитя мое?

Отчаянные горькие глаза, покрасневшие от слез:

– Ты сейчас так сидел, Учитель… И рукава сползли… Так тяжело стало…

Он внутренне выругал себя. Неужели даже наедине с собой нельзя быть самим собой… Но что с ней такое? На себя непохожа… Всегда такая спокойная, уверенная, а тут… И голос…

– Так с чем ты пришла? – спросил, как мог, мягко.

– Я? Я… так. Учитель, знаешь… – она попыталась улыбнуться, но губы ее жалко задергались. Она расплакалась – так дети плачут от горькой обиды, нелепо вытирая руками глаза. Он быстро встал и, взяв ее за плечи, слегка подталкивая, подвел к столу.

– Садись. Успокойся, пожалуйста. Вот, выпей. Так что случилось?

– Да нет, я уйду… Как глупо…

Попыталась усмехнуться сквозь слезы.

– Никуда ты не уйдешь. Говори, что случилось? Разве я могу отпустить тебя с твоей бедой – одну?

Ему показалось – она немного успокоилась. Он медленно ходил взад-вперед, глядя куда-то мимо нее. А через мгновение она дрожащим комочком прижалась к его ногам и зашептала, смеясь и плача:

– Учитель, я люблю тебя. Люблю. Вот я и сказала…

Наверное, ничего глупее нельзя было ответить:

– Что же теперь делать…

Таким беспомощным он себя еще никогда не чувствовал. Он поднял ее осторожно, дрожащими руками.

– Дитя мое… бедная девочка… Что же мне делать с тобой…

Она стояла, закрыв глаза; потом вдруг гордо, почти с вызовом, вскинула голову; губы искривились в горькой улыбке:

– Знаю, ты – для всех, ты не можешь быть – для одного. Но я люблю тебя, и перед всеми готова сказать это. Что мне до того, что ты никогда не сможешь полюбить меня? – я живу во имя твое, и за тебя умру, когда придет час. Я знаю, что будет, и прошу тебя лишь об одном: позволь остаться здесь, не отнимай у меня хотя бы этого последнего счастья – умереть за тебя. Ведь большего ты не можешь мне дать. Знаю все, что будешь говорить, все, что подумаешь – все равно. Я прошу тебя.

"Нет. Нет! Никто больше не умрет за меня – так. Никогда я не смел заставлять. Теперь так будет… Ты не умрешь. Ты не будешь меня любить. Великая Тьма, у тебя такие же глаза… как же я раньше не понял… ведь просто не позволял себе понять, поверить… Ты – та же? Другая? Не надо, не надо, зачем тебе, это страшная кара…"

– Но почему же – я…

– Потому, что тебе плохо. Тебе больно за всех. Неужели никому не дано взять хоть часть твоей боли? И еще одно… Да, женщины любят за страдания. Но разве ты не знаешь, что ты прекрасен? Прекраснее всех в Арте? А я только женщина…

– Прекрасен… – он криво усмехнулся. – Посмотри на меня получше.

Она выдержала его взгляд:

– Да. Ты прекрасен.

– Девочка. Уж кому-кому, а мне известно, кто красив, а кто нет. Гортхауэр – во всем лучше меня. Я сам дал ему этот образ. Я знаю. Почему не он?

Она тихо и грустно улыбнулась:

– Я люблю тебя, Мелькор… – и повторила на древнем языке. Мэллъе-тэ, мэл кори.

…Как сказка. Печальная и прекрасная сказка. Красавица спит в пещере у темного озера среди елей; спит волшебным сном – пока не придет тот, кому суждено будет разбудить ее… Он приходил сюда, подолгу стоял у ее ложа, вглядываясь в лицо спящей, не смея понять, почему оно кажется ему таким мучительно-знакомым, не смея назвать ее по имени…

…Он был предводителем одной из многочисленных шаек изгоев, изверившихся во всех – и в Эльфах, и в их западных покровителях; враги всем, кроме самих себя. И все же Враг был первым врагом. Наверное, он здорово насолил Оркам – видавшие виды воины Аст Ахэ не помнили, чтобы отбитый у Орков человек был искалечен до такой степени. Орки пытались вытянуть из пленного ответ – где скрываются его люди. Золотоволосые потомки народа Хадора были лютыми врагами Орков, и те вырезали их вплоть до грудных младенцев. В потаенном месте в лесу жили его люди – с женами и детьми; и потому человек молчал. В течение бесконечно длинных часов ему методично переламывали ноги – все кости, одну за другой. Тело его давно уже стало сплошным ожогом. Наконец, взбешенные его молчанием, Орки решили заживо содрать с него кожу. Они уже начали осуществлять свой замысел, когда отряд черных рыцарей, привлеченный орочьим гвалтом, разогнал злобных тварей. Страшный плод висел на низком суку дуба. Хуже всего, что Орки влили человеку в горло какое-то зелье, не позволявшее впасть в забытье. Первой мыслью было – прикончить его, чтобы не мучился. Но потом решили все-таки попробовать спасти ему жизнь. Сначала везли осторожно, потому что он кричал от боли при малейшем сотрясении. Затем пустились во весь опор, уже не обращая внимания на крики – иначе не довезли бы.

…Эти большие серые глаза были так похожи на глаза Гортхауэра в тот день, когда в нем проснулось сердце… Окровавленный комок обожженной плоти. Один он не мог помочь этому человеку – он понял это сразу. Пятеро лучших учеников помогали ему. Как ювелир, он соединял обломки костей бесконечно долго, вечно… Когда, наконец, закончили, оказалось, что прошло двое суток. Человек спал. Теперь он будет жить…

Долгие дни прошли. Пережитый ужас остался позади – страшным сном; только в золото волос подмешалось изрядно серебра. Он не знал, куда попал, но, поскольку его лечили и обращались с ним хорошо, думал, что это эльфийское поселение, а седой величественный владыка – наверное, какой-нибудь Эльфийский король. Черные одежды… Видно, много горя пережил, потерял близких…

Говорить с ним было хорошо, хотя и странно – кто в такие времена говорит о красоте и мире? Печальный мудрец, жаль его. Такие гибнут в нынешние времена. Смерть забирает самых беззащитных, а они-то, как правило, и есть лучшие. Как странно дрогнуло его лицо, когда человек назвал свое имя – Хурин…

А чуть позже Хурин мельком увидел руки собеседника. И впервые подозрение проникло в его душу. Вскоре он осмелился спросить у одного из своих лекарей, как имя того, кого здесь называют Учителем…

Удар был страшным. Словно предательство лучшего друга. Он так привязался к этому человеку… Враг И… нет, невозможно. Враг, которого он знал по рассказам, совершенно не походил на того, кого он видел перед собой. И то был не обман, Хурин чувствовал это. Но как же понять все, что о нем говорили? Эта раздвоенность так измучила его, что он начал придумывать самые невероятные объяснения. Пережитой ужас вновь неотвратимо заполнял его душу. Ночь он провел без сна, почти на грани безумия; мысли его путались, и жуткие видения клубились во тьме. Утром его вынули из петли – еще живого, по счастью. Страх подтолкнул его к самоубийству.

…Вала стоял рядом с человеком и сурово смотрел ему в глаза:

– И зачем же ты сделал это, Хурин? Неужели я дал тебе повод?

Человек отвел взгляд и, смежив веки, откинулся на подушки. Говорить было тяжело и мучительно стыдно.

– Прости. Но сомнения истерзали меня. Я не знаю, чему верить. Не так легко забыть все, чему учили с детства. Я хочу верить тебе – и не могу. Послушай, я говорил с тобой, я не верю, что ты так сверхъестественно жесток. Я не знаю, зачем ты велел меня лечить. Если для новых мучений, то лучше убей меня. Верю, ты знаешь жалость. Может, я обманываюсь, и ваш обычай велит убивать пленных мучительной смертью, но хотя бы ради своего прошлого сжалься надо мной! Ведь ты пришел в Арду из любви к ней, так вспомни же свое прежнее имя! Ведь не всегда ты был таким!

– Верно, – тяжело сказал Вала. – Верно, Хурин. Не всегда. Когда-то я даже умел летать, смеяться и петь. Пока брат мой не сломал моих крыльев, не отнял мою радость, не лишил меня песни. Но имя свое я помнил всегда. Я никогда не менял его и не изменял ему. Странно, что и ты помнишь его смысл. Почему? Почему не Восставший в мощи своей?

– Но я же знаю язык Эльфов…

– Другие тоже знают, но почему-то не понимают… Благодарю и за это. За то, что поверил в мое милосердие. За то, что поверил мне. Жаль, что твой тезка не был столь понятлив… Когда встанешь на ноги, я отпущу тебя. А пока, – Вала коротко усмехнулся, – ты мой пленник.

Он не сразу покинул Твердыню. Здесь его уже никто не считал врагом, и свободы его никто не стеснял. Странно, но мысль о побеге никогда не приходила ему в голову. А иногда он покидал черный замок в горах и подолгу бродил по лесам. И, должно быть, сама судьба вывела его – сюда…

…Как сказка. Печальная и прекрасная сказка. Красавица спит в пещере у темного озера среди елей; спит волшебным сном – пока не придет тот, кому суждено будет разбудить ее… Он долго смотрел в юное печальное лицо спящей, а потом, не удержавшись, наклонился и поцеловал ее. И это тоже было – сказкой, потому что она открыла глаза и улыбнулась ему. Он не сразу решился задать вопрос:

– Кто ты?..

Шорох-шепот:

– Ахтэнэ…

"…Неужели судьба всегда будет так жестока? Неужели и эти погибнут? Как же прекрасны они своим счастьем…"

– Долго ты был моим гостем, Хурин. Теперь, когда ты совсем здоров, ты можешь уйти.

– Господин… Куда же мне идти теперь? Разве я смогу уйти один? Разве ты позволишь взять с собой это сокровище?

Лицо Валы стало очень серьезным и печальным:

– Напротив. Я хочу, чтобы вы ушли. Вот что. Я отпускаю тебя, но с одним условием. Ты уведешь своих людей отсюда на восток. И никогда вы не поднимете меча против моих воинов. И – береги ее.

– Я все исполню. Но почему – на восток?

– Не спрашивай. Так я велю. А завтра пусть у нас будет радость – пир и веселая свадьба. Нечасто здесь такое бывает…

 

НАЗАД | INDEX | ВПЕРЕД