– Учитель… Тебя хотят видеть.
Мелькор отнял руку от лица:
– Кто?
– Какой-то мальчик… Кажется, давно в пути. Мы не смогли не впустить его; он… – воин замолчал, не зная, как продолжить.
– Пусть войдет.
Недетские глубокие глаза смотрели снизу вверх прямо в лицо Валы:
– Приветствую тебя, Властелин Мелькор.
– Приветствую… Как имя твое?
– Дайолен. Дайо. Я знаю, я не должен был…
– Я понял. Подойди.
Мальчик осторожно приблизился к черному трону, остановился, потом начал неуверенно подниматься по ступеням, не отводя взгляда от лица Мелькора. Вала положил руку на плечо Дайолену, помолчал:
– Мне жаль, Дайолен. Я не смогу излечить тебя.
– Я почти не надеялся, Властелин. Ты прости меня. Я не из-за себя. Тетушка моя, золотое сердце, когда мама умерла, взяла меня к себе. А у нее самой – шесть ртов, да я еще… Что ж я, не понимаю? Она мне как-то сказала: "Ходил бы ты по селениям, хоть на хлеб подавали бы за твои песенки, хоть какой-то толк…" В сердцах сказала, не со зла: добрая она женщина, да живется вот тяжело… Плакала потом, все просила простить, что попрекнула этим. А я тогда подумал, вдруг все-таки поможет кто? Пошел к знахарю, а он мне: не под силу это людям. Я и сам не знаю, как решился… Я бы ничего, тетушку жалко… Ты прости меня, видно и правда судьба моя по деревням петь… Проживу как-нибудь… это ничего… Пойду я…
– Дайо!
– Властелин? – снова этот неподвижный взгляд в лицо.
– Останься.
– Зачем я тебе… такой?
– Ты сам не знаешь своей силы. Я помогу тебе, оставайся. У тебя душа крылатая, мальчик.
– Ты… правда хочешь, чтобы я остался?
– У тебя зрячее сердце, Дайо. Ты видишь сам.
– Да… я вижу твои глаза… Я раньше думал: звезды – что это? Какие они? Теперь я знаю…
– Дайолен.
Юноша поднял голову. Под сводами зала гасли последние отзвуки песни.
– Да, Учитель?
– Собирайся в дорогу, Дайо.
Дайолен вздрогнул:
– Ты… ты гонишь меня, Учитель? Тебе не нравятся мои песни? – лицо его стало растерянным, по-детски беззащитным.
– Твои песни прекрасны, мальчик. Они достойны того, чтобы их слышали многие, не только я. Ведь не можешь ты вечно жить в замке. Да ты и сам об этом думал.
– Я не хочу уходить от тебя, Учитель.
– Не от меня. К людям. Слушай свое сердце.
– Сердце велит мне остаться, Учитель. Я слышал, снова война… Мне неспокойно, Учитель; прости, но… но я боюсь за тебя… Я останусь; я ведь тоже могу защищать тебя, я умею сражаться – на звон оружия…
– Зачем тебе меч, Дайо? Слово и песня тверже стали, острее клинка. Иди. И – вот, возьми эту лютню.
– Но у меня…
– Это мой дар.
Дайолен провел по струнам. Улыбнулся, начал играть одну мелодию, вторую…
– Она… она живая, Учитель!.. Поет… плачет… никогда не слышал такого…
– Я сделал ее для тебя.
– Ты, Учитель?.. Разве я достоин такого дара?
– Твои песни – ее душа. И живой ее могут сделать только твои руки и сердце.
– Она говорит, слышишь? И струны – как лучи звезд… Ох, Учитель, как мне благодарить тебя?
– Не нужно. Храни память. И пусть люди слышат тебя. Не забывай ничего, – голос Мелькора дрогнул.
Дайолен взял руку Учителя в свои. Осторожные прикосновения чутких пальцев почти не причиняли боли.
– Я буду помнить все, что ты говорил. Тебя. Твои глаза. Твои руки. Ты прав, я давно решился. Но мне тяжело уходить. Сердцу больно, словно не встретимся больше.
– Не думай об этом. Прощай.
– …Ты говорил с ним? – выспрашивал мальчишка. – Ты знаешь его? Какой он, расскажи?
– У него глаза – звезды, а руки – чудо и боль. Он крылатый, но в его венце – вся скорбь мира. И голос – как музыка… когда он говорит, хочется просто сидеть у его ног и слушать, слушать…
Дайолен умолк, потом промолвил, отвернувшись:
– Все, хватит, Андар. Иначе я не смогу уйти. Слишком тяжело уходить от него. Как сердце разорвать надвое. Идем. Пора в дорогу.
Они шли на восток – много дней, много месяцев. Голубые горы в туманной дымке поздней осени встретили их резким ветром, хлещущим по лицу, как мокрое полотнище. Здесь мучительно-остро ощутил Дайолен свою беспомощность и ненужность: он не мог охотиться, не мог даже набрать сучьев для костра. Тем усерднее учился он разводить огонь, готовить пищу, искать целебные травы и съедобные коренья. Когда удавалось отыскать ночлег, надежно защищенный от пронизывающего ветра и злого мокрого снега, Дайолен брал в руки черную лютню, и Андар замирал, иногда в чудовищно неудобной позе, боясь вздохнуть, и слушал…
Когда спустились в долину, наступила зима. Дайолен теперь спал мало: мучили тревожные сны, и часто он просыпался от собственного стона…
Андар проснулся от того, что кто-то тряхнул его за плечи. Мальчишка заворчал: "Ну что тебе, что…"
Прямо в лицо ему смотрели темные неподвижные глаза Дайолена.
– Что там? – отрывисто спросил менестрель.
Андар взглянул и ответил сонно:
– Ну, закат…
Сон как рукой сняло. Какой закат на Севере? Да и ночь ведь…
Но там, за горами, вставало зарево, и небо стекало кровью по черным горным пикам… А потом – словно кто-то клинком рассек живую плоть неба разошлись рваные края низких туч и ослепительно ярко вспыхнула Звезда… Из груди Дайолена вырвался хриплый звук, похожий на стон раненого зверя, и он упал ничком, впиваясь сведенными судорогой пальцами в мерзлую землю…
И потянулись дни – краткие и туманные, а ночи длились бесконечно, и Андар сидел рядом с Дайоленом, не решаясь ни на минуту оставить товарища одного. И, склоняясь к синеватым губам менестреля, слушал бессвязные слова, и глухие рыдания и навязчиво повторяющееся: "Я думал… звезды… какие они?.. Теперь я знаю… Я вижу твои глаза… Твои глаза…"
Он все-таки задремал, наверно. Очнулся, как от удара, от страшного крика, рванулся к Дайолену – и отшатнулся, встретив неподвижный нечеловеческий взгляд.
В ту ночь на землю обрушился звездопад…
Дайолен молчал. Часто брал он в руки черную лютню, и струны стонали и плакали под его пальцами, но он никогда не пел. Они шли на восток, а Дайолен все оглядывался назад – туда, где горела Звезда – так ярко, что и свет солнца не мог затмить ее; туда, где билась Звезда – как задыхающееся, рвущееся в агонии сердце. И свет ее был – свет глаз, которым не сиять уже никогда; и свет ее был – боль, которой нет сильнее…
Прошла странная молчаливая весна, отплакало печальное лето, отпылала огнем и кровью осень… Ранняя зима застала их в лесу, к которому пришли они, миновав неприветливый перевал и переправившись через широкий речной поток на неумело связанном плоту.
– Стойте!
Стройный лучник возник бесшумно, словно из ниоткуда: только что не было никого – и вот, стоит у ствола тысячелетнего дерева, и волосы отливают бледным золотом в лучах неяркого предзимнего солнца.
– Кто вы, откуда и куда держите путь?
Лучник говорил на наречии Синдар со странным непривычным акцентом.
– Кто это? – тихо спросил Дайолен.
– Не знаю, – так же приглушенно ответил Андар. – По обличью вроде Эльф… Одежда странная…
– Мы странники, – сказал Дайолен. – Идем на Восток.
– Ты менестрель? – лучник заметил лютню.
– Да… Позволите ли нам обогреться? Правда нам нечем отплатить за гостеприимство… разве что песней.
Эльф подумал немного.
– Идите за мной. Я отведу вас к правителю.
Андар с некоторой опаской поглядывал на Дайолена, но тот шел уверенно, лишь изредка касаясь стволов деревьев, и мальчик перестал волноваться.
Дом правителя здешних Эльфов был украшен тонкой резьбой по дереву: золотисто-светлый, словно пропитанный солнцем, звенящий и легкий. Андар заметно робел, но Дайолен держался с достоинством, и мальчик успокоился, только старался держаться поближе к менестрелю: мало ли, что может случиться?
Правитель Эльфов встретил их в небольшом круглом зале. Пол был устлан мягкими шкурами, и Люди шли словно по щиколотку в мягком теплом мху. Остановившись, Дайолен учтиво поклонился. Андар последовал его примеру.
Собравшиеся в зале Эльфы – кто сидел на резной скамье, кто прямо на полу, на шкурах – с интересом разглядывали Людей.
Старший – невысок ростом, строен и красив, в черных одеждах. Тонкая талия перетянута поясом из стальных пластин – у правителя почти такой же, серебряный: металл здесь – редкость. Черные волосы спадают на плечи тяжелой волной, лицо смуглое, с острыми по-птичьи чертами. Но самое странное – глаза: в мягких, по-девичьи длинных ресницах – две темно-зеленых, горящих странным огнем звезды, неподвижно смотрящих в лицо правителя. Становится не по себе от глубокого взгляда: как в душу глядит.
Младший – совсем мальчишка, светловолосый и хрупкий; кожа тонкая, прозрачно-белая, яркий румянец на высоких скулах. Смотрит настороженно, как лесной зверек: глаза – черные, глубоко посаженные. Одет не по-здешнему, но цвета те же – цвета леса. Только – меч у пояса, или, скорее, длинный кинжал: словно паж или телохранитель – у старшего оружия нет.
А темные глубокие глаза не отрываются от лица правителя. У Эльфа глаза тоже зеленые, но светлые как листва, пронизанная лучами солнца, с золотыми искрами. Если бы не это да не странная – зеленый лист с золотыми прожилками – пряжка подбитого мехом плаща, правитель ничем не отличался бы от собравшихся в зале: та же одежда из тонко выделанной тисненой золотисто-коричневой кожи и темно-зеленого полотна, разве что рубаха вышита богаче – зелено-золотыми нитями: тонкая вязь цветов и листьев.
– Приветствую тебя, Правитель Лесов, – Дайолен говорил на языке Синдар.
– Привет и тебе, менестрель, странник, пришедший от Заката.
У правителя был мягкий звучный голос, похожий на ласковый свет солнца, пробивающийся сквозь листву – по крайней мере, так казалось Дайолену.
– Ешь и пей, обогрейся у огня. Потом, если захочешь, расскажешь нам о своих странствиях: должно быть, ты многое видел в пути…
Андар метнул быстрый взгляд на Дайолена, но менестрель только тихо улыбнулся и поблагодарил.
– Правитель Айонар, позволь задать тебе вопрос…
– Спрашивай, менестрель.
– Твои глаза… У Эльфов они другие. Почему?
Правитель задумался. Андар внутренне ахнул: откуда Дайолен знает? А если Эльф разгневается?.. Мальчишка невольно огляделся по сторонам: их слишком много, если что – не уйти. И смотрят странно.
– Трудный вопрос задал ты, странник. Я не знаю и сам, из какого рода была моя мать. Я плохо помню ее. Она тоже пришла от Заката в давние времена… вернее, ее нашли в лесу. Она была молода, совсем девочка, дикарка; все молчала и смотрела, как испуганный зверек. Одета была в обноски, ноги изранены и загрубели – видно, долго бродила по лесам. Она была – Эльф, но непохожа на нас: волосы – как черная бронза, а глаза зеленые звезды… Говорят, она была очень красива. Говорят, когда пела умолкали птицы, словно стыдясь своих грубых голосов. Я помню только ее руки: маленькие, тонкие, теплые… Имя у нее было странное – Айони. Отец мой полюбил ее, и она стала его женой. Она умерла, когда мне минуло пять лет. Прилегла на траву и уснула… Так и думали, что спит. Отец тосковал по ней и через несколько лет ушел. Он говорил – однажды, незадолго перед смертью матери, пронесся над лесом черный ветер, и она плакала, протягивала руки к небу и шептала странные слова, словно вдруг вспомнила, откуда она и кто она… Только никому не рассказала об этом, все повторяла что-то об ушедшем народе, о сбитых черных птицах и о Звезде… Одно осталось от нее – взгляни…
Менестрель подошел к правителю, и в его руку легла брошь – кленовый листок из камня с мягко мерцающей каплей росы. Что-то дрогнуло в сердце Дайолена:
– Никто не знал, откуда приходили они – странники в черных одеждах; но плащи летели за их плечами как крылья птиц, и глаза их сияли как звезды… Странна была их речь, печальны были их песни, знали они имена богов, но не пели о Благословенной Земле… Говорили они о звездах, но иные давали им имена…
– Ты слышал о них? Ты знаешь о них?
Снова – всевидящий темный взгляд:
– Вы храните память?
– Мы помним… Они учили нас… Кто были они? Мы не знаем имен, менестрель…
Голос жесткий и ровный:
– Имен не осталось. Приказано забыть. Я спою.
Никто не успел ответить: запели струны черной лютни, и ясный чистый голос взлетел под золотистые своды…
Он пел, глядя куда-то поверх головы правителя, и все ниже опускал голову Эльф. Человек говорил – Учитель, не называя имени; человек именовал Людьми тех, кого знали как Эльфов Тьмы, Черных Эльфов, отступников. И плакала лютня, и высокая скорбь была в словах, и полынным серебром звенела мелодия…
Долго молчал правитель, а потом тихо сказал:
– Этого не может быть… но песня не лжет…
Новый голос хлестнул, как плеть:
– Прислужник Врага! Как ты смеешь… как смеешь петь такое!
Эльф выступил из тени. Он был одет по-иному: в доспехах, опоясан мечом, чью рукоять стиснули сейчас пальцы, унизанные драгоценными перстнями.
Взгляд менестреля остановился на лице говорившего:
– Прости, я не сразу увидел тебя, Нолдо, – с легкой усмешкой сказал Человек.
– Лжец! Морготово отродье!
Дайолен вздрогнул как от удара, но голос его звучал спокойно:
– Я говорю правду, и ты знаешь это. Иначе мои слова не разгневали бы тебя, Нолдо.
– Я загоню их тебе обратно в глотку, смертный! – крикнул Эльф.
Андар вскочил и схватился за меч, заслонив собой менестреля. И тогда заговорил правитель. Тихий голос его прозвучал властно и сурово:
– Ты, Нолдо, и ты, мальчик – вложите оружие в ножны. Умерь свой гнев, воитель: пока еще я властвую здесь, и никто не поднимет меча на моих гостей – таков закон гостеприимства. Не заставляй меня жалеть о том, что тебе позволили оставить при себе меч.
Нолдо резко развернулся и вышел из зала. Правитель проводил его долгим взглядом.
– Странны песни Смертных… Верно, слово ранит больнее клинка… Горько слушать тебя, менестрель… и все же – пой. Я хочу слышать, хочу знать. Пой, я прошу тебя.
И снова запел Дайолен – о том, чего не мог видеть, о том, что услышал в биении Звезды. И правитель сидел, впившись в виски пальцами, а потом еле слышно прошептал:
– Не надо… Не надо больше… Больно…
Звенящая тишина повисла в маленьком зале. Правитель беспомощно смотрел в глаза менестрелю, и голос его прошелестел как осенняя листва:
– Мне нечем одарить тебя… да, кажется, ты и не взял бы дара, ибо песни твои выше всех даров… Прими хотя бы это…
Бесшумно подошел к менестрелю слуга и, поклонившись, подал ему резной деревянный кубок, оправленный в серебро:
– Правитель посылает тебе эту чашу, менестрель.
Дайолен поднял глаза на Эльфа и протянул руку. Рука замерла в воздухе – как-то беспомощно.
– Что же ты? – начал было правитель. И вдруг осекся. – Ты… ты не видишь?
Горькая улыбка тронула губы Дайолена:
– Я слеп от рождения, правитель.
– Но как же…
– Глаза – я вижу. Больше ничего.
Андар осторожно принял у Эльфа кубок и положил на него руку Дайолена. Менестрель поднялся:
– Пью за тебя, правитель!..
Эльф подошел бесшумно и сел рядом.
– Менестрель.
– Да?..
– Я хотел просить тебя спеть мне.
– О чем ты хочешь услышать? – Дайолен выглядел задумчивым. – О заповедных лесах Дориата? О государе Элу Тинголе и его королеве Мелиан? Или о королевне Лютиэнь, прекраснейшей из Бессмертных?
– Да! – порывисто ответил Эльф – и тут же вскинул на Дайолена удивленный взгляд. – Но как ты…
– Ты Синда, и, судя по выговору, из Дориата.
– Ты так хорошо знаешь языки Эльфов? Откуда? Впрочем, нет, потом; пой.
– Хорошо, – у менестреля была странная улыбка. – Только я буду петь по другому. Не так, как рассказывают у вас.
– Это все равно.
…Только один раз Эльф не смог сдержать тяжелого вздоха.
– Странная… песня…
Теперь Дайолен смотрел ему в лицо – очень серьезно и печально.
– Откуда вы там, на Севере, знаете это?
– Но ведь они пришли именно к нам, – так же серьезно ответил менестрель. – Я не думал, что ты дослушаешь до конца.
– Теперь уже все равно. Кто тебе это рассказал?
Дайолен не ответил.
– Я хотел бы спеть тебе еще одну песню – и, не дожидаясь согласия, запел.
Из сумрака Севера вновь в колдовские леса
Вернулась твоя звезда, о Даэрон.
В вечерней тени звенят соловьев голоса Умолкла твоя весна, о Даэрон…
Цветы и звезды в венок вплетай,
Как сердце, бьется пламя свечей…
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль…
Как под ноги – сердце, ты песню
бросаешь свою Последнюю песню, о Даэрон.
Легенды слагают о птицах, что лишь перед
смертью поют Но смерть не излечит тебя, о Даэрон.
Полынью песню в венок вплетай
Горчит на губах золотистый хмель Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль.
Зачем тебе пить эту чашу до дна?
Вино золотое горчит, как вина,
Шуршат, как осенние листья слова,
И сломана флейта – но песня жива.
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль.
Зачем тебе пить эту чашу до дна?
Два озера боли на бледном лице,
А звезды – как камни в Железном Венце,
И память не смоет морская волна
И в темных одеждах – как скорбная тень Один лишь венка из цветов не надел…
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль.
И в светлой земле, что не ведает зла,
Истает ли тень, что на сердце легла?
Исчезнет ли боль, что – как в сердце игла…
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль…
И жжет предвиденье, как яд:
Тебе – уйти на путь Людей
Но пусть еще – последний взгляд…
Поет безумный менестрель:
Прощай, моя звезда-печаль,
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль…
– Прости, Даэрон.
– Как ты узнал?..
– Слушал и слышал.
– Нет, не это… Сейчас – как?
– Глаза. А еще – когда ты слушал. Ты споешь?
– Я не пел… с тех пор. Откуда ты узнал о флейте?
Дайолен пожал плечами:
– Не знаю… Мне так показалось.
– Хочешь знать, как это было?
– …Ты споешь еще, Даэрон?
Менестрель поднял взгляд на короля. Он один здесь был в темных одеждах – ни одного драгоценного камня, ни даже тонкой нити серебра.
– Нет, король, – ответ прозвучал твердо, почти жестко. Он стоял очень прямо, стиснув флейту в побелевших руках, – я больше не стану петь.
Он не сказал – никогда, но это было больше, чем отказ, и все почувствовали это.
– Кто возьмет флейту мою?
Даэрон почти надменно оглядел собравшихся. Никто не шелохнулся.
– Ну что ж, да будет так.
Резко хрустнуло ломающееся дерево.
– Я больше не стану петь, король.
Он коротко поклонился – почти кивнул – Элу и Мелиан и низко склонил голову перед Лютиэнь. Ей показалось – он что-то еще хотел сказать ей, но промолчал и стремительно вышел…
"Прощай, любовь моя, прощай, о Лютиэнь Тинувиэль…"
– И – ни одной песни, ни одной мелодии?
– Мне не сделать новой флейты. А взять чужую не могу. Руки болят.
– Ты можешь не петь?
Лицо Даэрона дернулось.
– Нет… – почти шепотом ответил он.
Дайолен решился внезапно:
– Возьми лютню. Я покажу.
– Прощай, Даэрон.
– Прощай, Дайолен. Я хотел спеть тебе на прощание.
– Я буду благодарен тебе.
– В последний раз – позволь сыграть на твоей лютне…
…Песня была похожа на печальный осенний дождь; и нездешней тоской звучало:
Чаша моя пуста Некому вновь наполнить ее.
Чаша моя пуста…
– Благодарю. Прощай, Даэрон.
– Прощай, Дайолен. Мы должны были стать врагами, но, видно, и врагов равняют потери…
– Разве враждуют менестрели? Разве не все мы равны перед Пламенем и Словом?
– Должно быть, ты прав…
– Менестрель…
– Да, правитель?
– Прости, если мои слова причинят тебе боль… Я все пытаюсь понять… Я могу представить, как это – не видеть… Но ты… Ведь ты всегда смотришь в глаза…
– Я понял тебя. Так и было – я увидел глаза. Его глаза… – Дайолен замолчал, стиснув руки. Потом продолжил:
– Глаза Учителя. Вот с тех пор… А он говорил, что ничем не сможет помочь… а я вижу… и Звезду… вижу…
– Скажи, менестрель, как его имя?
Дайолен поднял на правителя взгляд, и тот вдруг тихо вскрикнул:
– Не надо, молчи! Мне кажется, я догадался… я понял…
– Та вещь, что ты давал мне, сделана им. Давно.
– Так значит, моя мать была…
– Да. Последняя из них.
Правитель осторожно коснулся руки менестреля. Его пальцы дрожали.
– Я… я не забуду тебя. И твоих песен. Если хочешь – останься.
– Нет, правитель. Благодарю. Он сказал – иди к людям. Мне пора в дорогу. Прощай.
Он набросил черный плащ, взял лютню – ту лютню, что узнал бы на ощупь из тысяч, как узнал и брошь – творение рук Учителя. Он поклонился правителю, развернулся и пошел вперед, не оглядываясь; а рядом шагал Андар – как юный паж при королевиче.
И глядя им вослед, правитель тихо сказал, не зная, что повторяет столетия назад произнесенные слова Эльфа Тьмы, Мастера Гэлеона:
– Мне кажется, я понял… Если бы не было Тьмы, мы никогда не увидели бы звезд…
…Ее дом стоял на краю поселка, у самого леса. Родных у нее не было. Хотя ей минул уже двадцать пятый год, и все ее сверстницы давно уже повыходили замуж, она по-прежнему жила одна. Причина тому была проста. Она была дурнушкой – маленькая, но худая и нескладная как подросток; обветренное широкоскулое лицо, большой, а потому редко улыбающийся рот. Резкая и угловатая в движениях, как мальчишка, она и густые медные волосы свои остригла коротко – в знак скорби по брату, что погиб год назад в лесу. Правда, глаза у нее были чудесные – большие, бархатно-черные как теплая южная ночь; да голос – чистый, нежный и звонкий… Она уже смирилась с тем, что придется всю жизнь жить одной. Одна радость была у нее – дети любили ее за чудесные песни, за то, что мастерила им игрушки и возилась с маленькими, в эти минуты становясь совсем девочкой.
В то утро она собиралась печь хлеб, как всегда напевая незамысловатую песенку, а потому не сразу услышала осторожный стук в дверь. Она открыла, вытирая осыпанные мукой руки о передник: может, дети?
На пороге стояли двое – странники, судя по обличью, издалека. Когда девушка взглянула на старшего, у нее даже дыхание перехватило, а смуглая кожа вспыхнула ярким румянцем: никогда она не видела такого красивого лица. Наверное, такой прекрасный и благородный господин и не посмотрит на нее… А между тем, глубокие зеленые глаза не отрывались от ее лица. Смущенно и неловко поклонившись, стыдясь своей залатанной выгоревшей одежды из грубого полотна и бедного убранства своего дома, пряча в складках передника маленькие, загрубевшие от работы руки; пригласила их в дом.
Не сразу решилась спросить, кто они и откуда. Младший назвался Андар, ответа старшего она ждала с сильно бьющимся сердцем. Его имя прозвучало как музыка, прекрасная и непривычная: Дайолен. Прибавил еще несколько слов: девушка поняла, что они пришли с Севера. Речь его была сходна с речью тех людей, что прошли несколько лет назад через эти края: угрюмые измученные воины из дальних земель. Чужое наречие было смутно знакомо, сходно со здешним как два стебля, проросших из единого семени. Она назвала свое имя: Хаггинн.
Так остались странники жить в маленьком доме у леса; Хаггинн быстро выучила чужой язык: очень уж ей хотелось понять песни черного менестреля. Острый слух и цепкая память Дайолена позволили ему легко привыкнуть к языку земли Х'ана.
Не сразу поняла Хаггинн, что ее чудесный гость слеп. И мучительно стыдилась мелькнувшей у нее мысли: может и для нее, дурнушки, возможно счастье – он ведь не видит, какова она обликом…
Незаметно для себя самой она изменилась: в движениях появилась девичья, чуть диковатая грация, кошачья мягкость. Она старалась получше одеться, забывая о том, что Дайолен не видит ее. Впервые в жизни она осознала себя женщиной. Всю тяжелую работу по дому делал теперь ученик Дайолена, Андар, к которому она привязалась, как к младшему брату. И только грызла душу мысль о том, что придет время уходить этим немногословным людям, что снова придется ей остаться одной…
И вот однажды она увидела, как Андар собирается в дорогу. Она забилась в угол и тихо, чтобы никто не слышал заплакала. "Конечно, глупо было надеяться, что он… что они останутся здесь навсегда, – уговаривала она себя. – Вот и кончилось мое недолгое счастье, вот ты и уходишь, мой черный рыцарь. Дайолен. Дайо".
– Хаги…
Она вздрогнула: он вошел неслышно, ощупью нашел скамью. Сел.
– Хаги, подойди ко мне…
Она сжалась в комок: вот сейчас, сейчас он скажет "я ухожу". И все. Лучше бы и не жила. Все-таки грустно улыбнулась, услышав, как он зовет ее. Однажды она объяснила ему, что та невзрачная серая птичка, которая так чудесно поет весной в лесах, зовется – хаги. С тех пор он так и звал ее. Говорил – "у тебя такой же голос".
Она подошла и села рядом, опустив глаза. Он осторожно взял ее маленькие горячие ладошки в свои.
– Хаги, я хотел сказать тебе…
– Я знаю, – она постаралась, чтобы ее ответ прозвучал спокойно. – Я знаю, ты уходишь, Дайо…
У нее все внутри похолодело: как вырвалось это – "Дайо".
– Что делают у вас, когда хотят взять девушку в жены?
Она вскинула на него глаза, веря – и не веря его словам, а он заговорил быстро и горячо:
– Постой, молчи, я должен сказать… Я люблю тебя, Хаги. Я не могу остаться и хочу, чтобы ты ушла со мной.
Слезы брызнули из ее глаз:
– Дайо… ох, Дайо, как же… ты не знаешь, ведь я… я так некрасива… разве я тебе пара?
– Это неправда, Хаги; твои глаза – как черные звезды, твой голос звонче лесного ручья, чище родниковой воды, твои руки – как крылья маленькой птицы. Твоя душа яснее звезд, и я люблю тебя, – он смотрел ей в глаза и улыбался своей открытой доверчивой улыбкой.
Она вскочила, высвободив руки.
– Постой… постой, я сейчас…
– Андар! – крикнул Дайолен. Ученик появился мгновенно, встревоженно глядя на менестреля. Хаггинн вернулась, неся деревянную чашу с вином. Серьезная как маленькая девочка, впервые надевшая взрослое платье. Дайолен встал.
– У нас говорят: я хочу пить с тобой из одной чаши теперь и всегда. Да будут свидетелями мне люди и эта земля, хлеб, вода и огонь очага: я беру тебя в мужья, – она отпила глоток вина, потом положила на чашу руку Дайолена. Тот принял ее и медленно проговорил:
– Перед Артой и Эа, Звездами, Луной и Солнцем говорю я: отныне ты жена мне, и быть нам вместе – в жизни и смерти.
И отпил вина.
– Да будет так, – тихо откликнулся Андар.
…Странная была свадьба. Не было на ней гостей. Только дети, откуда-то прознав все, пришли к своей подруге с гирляндами полевых цветов в руках, а потом, притихнув, сидели за столом и слушали песни Дайолена… Они же, видно и разнесли весть по селению.
Их провожали взглядами: кто-то с радостью, кто-то с насмешкой, кто-то с удивлением или с завистью. И Хаггинн вздрогнула, услышав сладенько-ядовитое:
– Повезло, что и говорить! Только слепой и мог взять в жены такое чучело!
Она обернулась, встретив насмешливую улыбочку местной красавицы; стиснула маленькие кулачки, готовая броситься на обидчицу. И тогда спокойно и грустно заговорил Дайо, ее Дайо:
– Такая юная – и такая жестокая… – он смотрел в лицо девушке, и та невольно заслонилась рукой от его взгляда. – Ты права, мои глаза слепы; но у тебя слепое сердце, а потому я вижу дальше, чем ты. Я вижу то, что скрыто от вас, и не стыжусь сказать перед всеми: она прекрасна, мой соловей, моя крылатая песня, а твоя красота – лишь блистающая оболочка, позолоченная скорлупа пустого ореха. Пройдут годы, красота поблекнет, и что останется у тебя? Холеные руки, не знавшие труда, и слепое жестокое сердце… Мне жаль тебя.
Так они ушли, и никто не бросил им вслед злого слова. И люди помнили горькие рассказы слепого менестреля. И вспоминали дети добрую веселую Хаггинн и странные летящие песни Дайолена.