"Сегодня в двенадцать".
Я вел Ваську на побывку к деду с бабкой с Маришкиной стороны. Святое дело: суббота, жена на дежурстве… А в голове занозой засела эта мысль. Всю дорогу Васька хулиганил. Вырывал руку, приставал к кошкам и собакам, пугал голубей. Состроил языкастую рожу старушкам на скамейке. Заработал "дурного мальчика", на что отреагировал сатанинским смехом. Клянчил у меня мороженое. И выклянчил-таки. Я тоже слопал порцию – за компанию. Ни на секунду не забывая: "Сегодня. Сегодня в двенадцать".
Последний сувенир из двадцать первого века. Закодировали меня, как алкаша. Полгода я ходил со вшитой программой, ни о чем не вспоминая. Жил как все, работал, ночами корпел над монографией – материала в избытке, что ни день – новый поворот темы. И даже уверил себя, что обо мне забыли. Оказывается, нет. Как в паршивом детективе эпохи застоя: приходит агент западной спецслужбы к вросшему было в социалистическую действительность нераскрытому власовцу…
А она жила во мне, моя тайна. Мое древнее прошлое. Скрытое ото всех клеймо. Ни в чем особенно не проявлявшееся. Если не считать двух-трех относительно успешных ниллганских контратак в ходе непрекращающейся войны меня как законопослушного советского гражданина и попирающего все законы советского же бытового сервиса. Если предать забвению неожиданно для всех участников инцидента жестоко и умело мною побитые рыла какой-то Кодлы, сдуру заползшей в наш подъезд. Неожиданно в особенности для Маришки, которую Кодла имела неосторожность назвать гнусным словом, и которая готова была привычно проглотить обиду.
Если пренебречь тем обстоятельством, что иногда, глубокой томительной ночью вдруг я отпихивал в угол стола недописанную страницу монографии и начинал новую. С новой строки и совсем о другом. А дописав, извлекал из той же тумбочки, заветнейшего моего сейфа в швейцарском банке, недавно купленную и оттого не слишком еще располневшую папку. С надписью синим фломастером: "Материалы и исследования по истории и этнографии Опайлзигг. Выпуск 1"… Для чего я затеял все это? Наука не любит умножения сущностей сверх необходимого. На кой ляд ей очерки о том, чего никогда не существовало? И даже за фантастику это не сойдет. Бог не наделил меня литературным дарованием, и я не имею способностей заключить грубоватые и наивные верования зигган в занимательную оправу. Порукой тому – неудачный опыт публичных исполнений избранных мест перед Васькой. В популярном и сильно адаптированном варианте. Вместо непременной сказки на сон грядущий. Ощутимого интереса у него это не вызвало и потому было спешно заменено байками о муми-троллях…
Две женщины еще снились мне ночами. Нунка-вундеркиндша. Оанууг, дочь гончара. Но с каждым разом все реже. Да и черты их понемногу сливались. Одна походила на другую. И обе вместе – на Маришку. Никудышный из меня "мухерьего", что в переводе с испанского – бабник.
Сегодня. В двенадцать.
Как я увижу своего преемника? Знаком ли он мне? Будет схватка, и он победит. Где это произойдет? В трамвае, в заброшенном сквере, в подворотне? Наш город создан в наилучших традициях криминогенной архитектуры. Здесь нет уголка, где нельзя было бы кого-нибудь грохнуть и спрятать тело… Любопытно, как он вернется. В тот же миг или с разрывом во времени? Может быть, я и не замечу его возвращения. Буду валяться в отрубе. Оклемаюсь – а он уже тут.
Васька вредничал. Ему хотелось еще мороженого. А также – домой. И одновременно – к дедуле с бабулей. И заодно в зоопарк. Иными словами, спать. Так и случилось. Когда мы поднимались в лифте на седьмой этаж, рассматривая недвусмысленную наскальную живопись, он вдруг оборвал свой оживленный комментарий на полувздохе и привалился к моей ноге. В квартиру я его уже внес.
Теща к нашему приходу стряпала пирог. Тесть деликатно осведомился о моем самочувствии, а затем извлек из серванта початую бутылочку азербайджанского коньяка. "Три свеклы", – произнес он со значением и протер ладонью наклейку. Я хотел и пирога и коньяку. Я хотел посидеть в глубоком кресле возле телевизора, где опять гоняли пузырь наши в каком-то там Кубке. И чтобы Васька дрых в спальне на тещиной кровати, теща расспрашивала бы про его диатез, а тесть материл бы вползла футболистов, строго спохватываясь задним числом.
Но было уже пол-двенадцатого.
А может быть, так и задумано? Кандидат в ниллганы позвонит в дверь этой квартиры, я первым кинусь отпирать и схлопочу по морде. При условии, что он квартирный вор. Иную ситуацию, когда человека вырубают на пороге его квартиры, я вообразить затруднялся.
Поэтому я отпросился на часок – пробежаться по магазинам.
Теперь я неспешно двигался по людным улицам. И стрелка часов тоже двигалась в зенит.
Купил в киоске газетку. Не читая, сунул в карман. Посидел на скамейке под свежим апрельским солнышком. Проводил отеческим взглядом потихоньку заголяющих острые коленки старшеклассниц из близлежащей школы. Пошарил в кошельке – сыскалась единственная двушка. Позвонить Маришке на дежурство как она там со своим пузиком, не тяготит ли? Поднялся, отряхнул брюки от прошлогоднего мусора. Направился к телефонной будке. Единственной на весь квартал и, понятное дело, занятой. Подбрасывая монетку на ладони, терпеливо стал дожидаться. Без четверти двенадцать. Целая вечность.
Этот тип в клетчатых штанах и ветровке поверх свитерка явно не торопился завершать разговор. Бросал в трубку короткие реплики, похохатывал. И невдомек ему было, что у человека времени в обрез.
Я обошел кабину так, чтобы он меня видел. Он отвернулся. Я снова обошел. И замер.
Апостол. Мой мучитель из двадцать первого века, мой сосед по двадцатому.
Опыт последнего шанса продолжался. Темпоральная лаборатория действовала. И подготовлен был новому императору новый ниллган.
Часы показали без пяти полдень.
Юруйаги со своими арбалетами должны быть где-то рядом. За углом дома? На пустой лестничной площадке подъезда напротив? В ящичных развалах пункта приема стеклопосуды?
Вот он, последний шанс. Последний – для нас, а не для них. Другого не будет. Поломать игру. Как – еще не знаю. Отбить им пальцы, чтобы не тянули ни сюда, ни дальше в прошлое. Сейчас – или никогда.
– Змиулан, – назвал я свое имя. Он выпустил трубку.
Почти не разбегаясь, я взлетел на высоту своего роста, ногами вошел в верхнее оконце давно избавленной от стекол двери будки и припечатал пятками голову Апостола к таксофону. Упал на локти, пружинисто вскочил, ожидая контратаки… Апостол сползал вдоль стенки, страдальчески перекосив окровавленный рот. Из трубки доносился тоненький тревожный голосок. Сзади кто-то дико завизжал.
– Милиция-а! Убива-а-ают!..
Я обернулся.
И услышал пение тетивы.