Должно быть, я очнулся раньше, чем следовало. Вокруг меня, распяленного на чем-то жестком, скорее всего – сырых неструганых досках типа "горбыль", звучали голоса. Речь была явно не родная. Однако же, слова, произносимые во вполне обыденных интонациях, были мне понятны. Негромко обсуждалось, стоит ли возжигать все светильники зараз или же "ниллган" – я с трудом подыскал этому понятию удобопроизносимый эквивалент "тусклоглаз" – удовольствуется двумя пястями, не набросить ли все тому же "тусклоглазу" по лишней веревке на руки, не то сорвется до исхода церемонии, примется крушить алтарь, как в прошлое Воплощение… "Что еще за зверь такой – "тусклоглаз", – подумал я не без усилия. Мысли звонко бились о пустую внутренность черепа, как язык о медный колокол. Из этого звона сама собой родилась истина, которую я вынужден был принять без доказательств: это я – "тусклоглаз". Так называют в этом мире всех нас, вызванных из ада. Я вызван из ада, я лежу пластом, голый, прикрученный к алтарю из паршиво обработанного дерева, и это меня сейчас подвергнут Воплощению. Кстати обнаружилось, что глаза мои давно открыты и заняты тупым созерцанием высоких каменных сводов, по которым метались раскоряченные тени от факелов. Разило паленой шерстью. Я напряг одубевшие мышцы и повернул голову, чтобы увидеть тех, кто говорил. Мое слабое движение вынудило их прервать пересуды о деталях ритуала.
– Бьеоверюйбо адиуйн бюнзоге! – провозгласили откуда-то сверху.
"Тело соединилось с душой!" – откликнулся мой внутренний переводчик. Наверное, это была ключевая фраза к началу Воплощения. Гулко, с дребезгом, застонал гонг. Каменный мешок озарился прыгающим светом. Нестройно рявкнули трубы. Я ощутил быстрые опасливые прикосновения к животу и ногам. "Какого черта, что вам надо?!.." Но было уже ясно, что ни к чему лезть в бутылку, а разумнее всего лежать себе тихо и ждать, когда все закончится естественным образом. Конечно, смотря что под таковым понимать.
Фигуры в черных бесформенных накидках кружили надо мной, вразнобой бормоча заклинания, иногда срываясь на истерические вскрики:
Члены твои нальются соками,
Мясо твое умягчится,
Жилы твои укрепятся,
И станешь ты – вода,
И станешь ты – глина,
И станешь ты – медь,
И станешь ты – человек,
Человек как мы,
Человек как ты,
Человек как бог,
Бог как человек…
Чуть в стороне от кликуш недвижно стояли трое в кожаных латах. Лица их на сей раз были открыты: одинаково грубые, иссеченные не то морщинами, не то шрамами, с одинаково застывшим выражением зверского мужества. Мне сразу стало понятно, отчего я – "тусклоглаз". По-волчьи глубоко упрятанные под надбровья белки моих похитителей светились в сумраке. Если быть точным, они полыхали.
И разорвешь путы,
Словно зверь Уэггд,
И прочь извергнешь свою ярость,
И восстанешь как человек,
Человек как мы,
Человек как ты,
Человек как бог…
Раскаленный гвоздь впился мне в колено. "А-а, мммать вашу!" – взвыл я. И все взвыли, будто бродячая собачья свора в лунную ночь. Жгучие уколы сыпались на меня отовсюду и без разбора. Я извивался, рвал свои путы с невесть откуда взятой нелюдской силой, мне даже удалось высвободить ногу и наугад лягнуть одного из мучителей – тот с воплем укатился прочь.
И явишь кровь свою,
И явишь гнев свой,
И не станешь зверь Уэггд,
И станешь человек,
Человек как мы!..
Трубы истошно визжали, истязатели в балахонах хрипло выкрикивали свои заговоры, я вился винтом на алтаре. И только трое в латах сохраняли каменную безучастность.
Горбыль подо мной выгнулся и с треском переломился. Я сел. Трубы моментально заткнулись. Балахоны со всхлипами шарахнулись рассыпную. "Гады, – сорванным, плачущим голосом бормотал я, стряхивая с ободранных рук обрывки грубого вервия. – Сейчас устрою вам Воплощение… зверя Уэггд… пасскуды!" На левой грудной мышце отозвался нытьем багровый кровоподтек – след от арбалетной стрелки. Я покосился на латников – те сменили позы. Стояли выставив вперед одну ногу и вскинув арбалеты наизготовку. "Траханого черта вы меня возьмете…" Избавившись от уз, я замер – пусть зафиксируют меня своими гляделками-прожекторами, привыкнут к моей недвижности. Арбалеты чуть заметно загуляли: латники поднапряглись, пальцы онемели на спусковых крючках…
Вот тогда-то я опрокинулся на спину, перекатился через себя, упал за алтарь, притих. До моего слуха доносилось шебуршание торопливых шагов. Они потеряли меня, но приблизиться боялись. И правильно боялись.
Что-то противно заскрежетало, посыпалась каменная труха. Я выглянул из своего укрытия. Пусто. И тихо – если не считать треска чадящих факелов, понатыканных по углам. Все куда-то сгинули, оставив меня одного в этом склепе.
Неужто я переусердствовал, "извергая свою ярость", перепугал их, и все пошло прахом?..
Впрочем, вместо стены, у которой прежде истуканами торчали латники, теперь разверзлась черная пасть прохода. Оттуда ощутимо тянуло сквозняком.
"Двадцать пятый век до рождества Христова".
Эта дикая мысль родилась в моем мозгу сама собой и моментально заполыхала там, как транспарант. Словно подошел срок, и невидимый дирижер моих поступков, он же по случаю переводчик, раздернул занавесочки и подбросил мне подсказку, загодя начертанную на ученической доске.
Минус двадцать пятый век!
Толща ненаступивших времен обрушилась на меня тяжким, неподъемным гнетом, согнула в три погибели, смяла и расплющила. Я был один не только в этом затхлом святилище – один во всем мире, во всей эпохе. Голый, беззащитный, смертельно перепуганный. Воздух не поступал в сдавленное железным обручем горло. Мне хотелось плакать. Обхватить голову руками, забиться в самый дальний угол и беспомощно захныкать.
И тогда была начертана новая подсказка.
"Чего ты, в самом деле… Это же древний мир, ты как историк душу бы должен запродать за саму возможность одним глазком заглянуть в него! Вот и пользуйся шансом, изучай. И не дрожи попусту. Ты ловок и силен, сильнее всех живущих сейчас на земле. Для них ты великий воин, и это правда. Тебя зовут Змиулан, и никто не спросит с тебя больше, чем ты умеешь. И ты обязательно, неизбежно, в свой час вернешься домой".
Я успокоился. Отдышался, утер слезы.
Подобрал обломок алтаря поувесистее. Пригибаясь, на четвереньках, по-обезьяньи метнулся к проходу. Обернулся на случай нежданной стрелы в спину. Вроде бы никого. И все же был чей-то внимательный, испытующий взгляд.
– Эй, где ты? – спросил я шепотом.
"Ты… ты…" – запричитало эхо под закопченными сводами.
– Молчишь? Ну, как знаешь.
Я припал к холодному камню, напряженно слушая, обоняя, осязая темноту перед собой. Там могли поджидать затаившиеся латники, прикрывая своими арбалетами беспорядочный отход балахонов. Там могла быть иная угроза. Или наоборот – свобода.
Едва различимый приближающийся звук. Будто частый цокот копытцев. Если, к примеру, выпустить козленка на паркетный пол. Но откуда и зачем козленок здесь?.. Я попятился. Выставил дубину перед собой. Собрался, как тогда… в трамвае, тысячи лет тому вперед.
Сначала показалась голова. Потом, спустя какое-то время – все остальное. Но мне хватило и головы, чтобы подавиться собственным желудком.