Димирест не произнес ни слова, пока официантка подавала им кофе и чай, потом взмолился:

– Ради бога, Гвен, постарайся же быть серьезной.

– А зачем нам это? Тем более раз это не нужно мне. Ведь если кому и следовало бы тревожиться, так, наверное, мне.

Димирест уже собирался возразить, но Гвен отыскала его руку под столом. Выражение ее лица смягчилось.

– Не сердись. Я понимаю, что это в самом деле несколько ошеломляющая новость… для каждого из нас.

Именно этого признания Димирест и ждал. Он сказал, осторожно выбирая слова:

– Ничего особенно ошеломляющего в этом нет. Более того, нам совершенно необязательно обзаводиться ребенком, если мы этого не хотим.

– Понятно, – бесстрастно произнесла Гвен. – Я все ждала, как и когда ты к этому подберешься. – Она щелкнула крышкой пудреницы и спрятала ее в карман. – Когда мы ехали в машине, это уже чуть-чуть не сорвалось у тебя с языка, верно? Но в последнюю минуту ты передумал.

– Что я передумал?

– Ну брось, Вернон! К чему это притворство? Мы же оба прекрасно понимаем, что ты имеешь в виду. Ты хочешь, чтобы я сделала аборт. С тех пор как ты узнал, что я беременна, ты ни о чем другом не думаешь. Разве не так?

Вернон неохотно кивнул:

– Верно.

Манера Гвен прямо и решительно ставить точки над «i» всегда неприятно его обескураживала.

– Так в чем же дело? Или, по-твоему, я первый раз в жизни слышу об абортах?

Димирест невольно оглянулся, но шум разговоров, звон посуды, как всегда, заглушал голоса.

– Я не был уверен в том, как ты к этому отнесешься.

– А я и сама еще не уверена. – На этот раз и Гвен заговорила серьезно. Опустив глаза, она рассеянно смотрела на свои руки, на свои сплетенные пальцы – тонкие, длинные, гибкие пальцы, которые всегда приводили Димиреста в восхищение. – Я ведь тоже думала об этом. И все же – не знаю.

Это его приободрило. Во всяком случае, она не отрезала ему сразу все пути, решительного отказа пока не последовало.

Он старался говорить спокойно, рассудительно:

– Право же, это единственный разумный выход. Ситуация, конечно, не особенно приятная, но, по крайней мере, все очень быстро останется позади, а если с медицинской точки зрения все будет сделано как надо, то это совершенно безопасно и не грозит никакими осложнениями.

– Я знаю, – сказала Гвен. – Все страшно просто. Сейчас у тебя это есть, а потом раз – и уже нет ничего. – Она поглядела ему в глаза. – Правильно?

– Правильно.

– Вернон, – мягко проговорила Гвен, – а ты думал о том, что там, во мне, – живое человеческое существо? Живое, понимаешь, маленький человечек? Уже сейчас. Мы любили и зачали, и теперь – это мы, частица нас, тебя и меня. – Ее глаза были полны тревоги, они искали у него ответа, он никогда еще не видел у нее таких глаз.

Он сказал намеренно резко:

– Это неверно. Зародыш на этой стадии развития еще не человек. Он еще не оформился как человек. Позже – да, но пока еще нет. Он не дышит, не чувствует, не живет сам по себе. Сделать аборт – особенно в самом начале – вовсе не значит отнять у человека жизнь.

Гвен вспылила так же, как в машине, когда они ехали в аэропорт:

– Ты хочешь сказать, что позже это будет выглядеть уже не так безобидно? Если мы не поторопимся и ребенок начнет оформляться и у него уже будут пальчики на ручках и ножках, тогда аборт будет выглядеть несколько более безнравственно? Убить такое существо будет вроде бы менее этично? Так, Вернон?

Димирест покачал головой.

– Я этого не говорил.

– Но так выходит.

– Может быть, только я не это имел в виду. Ты выворачиваешь мои слова наизнанку.

Гвен вздохнула.

– Просто я рассуждаю как женщина.

– И никто не имеет на это больше права, чем ты. – Он улыбнулся и окинул ее взглядом. Через несколько часов они будут уже в Неаполе… Он и Гвен… Эта мысль волновала его.

– Я же люблю тебя, Вернон. Люблю, понимаешь?

Теперь он отыскал под столом ее руку.

– Я знаю. Именно потому это и трудно для нас обоих.

– Дело в том, – произнесла Гвен медленно, словно думая вслух, – что я еще никогда не была беременна, а пока это не случится, каждая женщина невольно сомневается, она не уверена в себе: а вдруг ей это не дано. И когда неожиданно открывается, как мне сейчас, что да, ты можешь стать матерью, – это как подарок, возникает такое чувство… Только женщина может его понять. Кажется, что произошло что-то непостижимое – огромное и замечательное. К вдруг у нас с тобой обстоятельства складываются так, что мы должны разом покончить с этим, отказаться от такого чудесного подарка. – Ее глаза затуманились слезами. – Ты понимаешь, Вернон? Понимаешь?

Он ответил ласково:

– Да, мне кажется, я понимаю.

– Разница между нами в том, что у тебя уже есть ребенок.

Он покачал головой.

– У меня нет детей. Сара и я…

– Я говорю не о твоей семье. Но у тебя был ребенок. Ты сам мне рассказывал. Девочка. Еще тогда пришлось прибегнуть к нашей программе «Три пункта о беременности». – Едва заметная усмешка тронула губы Гвен. – Ребенка усыновили, но все равно где-то есть живое существо, в котором продолжаешься ты.

Вернон молчал.

Гвен спросила:

– Ты когда-нибудь думаешь о ней? Хочется тебе узнать, где она, какая она?

Лгать не было смысла.

– Да, – сказала Вернон. – Бывает.

– А есть ли у тебя возможность что-нибудь о ней узнать?

Вернон снова покачал головой. Однажды он пытался навести справки, но ему сказали, что после того, как ребенок усыновлен, все прежние документы уничтожаются. Значит, он не сможет ничего узнать… никогда.

Гвен пила чай и поверх края чашки поглядывала по сторонам. Вернон почувствовал, что она уже вполне овладела собой, в глазах не было слез.

Она улыбнулась и сказала:

– Ах, друг мой, как много я причиняю тебе беспокойства.

Он ответил – на этот раз вполне искренне:

– Дело не только в моем беспокойстве. Главное – поступить так, как будет лучше для тебя.

– Ну, что ж, вероятно, в конце концов, я поступлю так, как подсказывает здравый смысл. Сделаю аборт. Но я должна сначала все это обдумать, обсудить.

– Если ты придешь к такому решению, я тебе помогу. Но нельзя раздумывать слишком долго.

– Вероятно, да.

– Послушай, Гвен, – сказал Вернон, стараясь укрепить ее в этой мысли, – это же делается быстро и в смысле здоровья ничем тебе не грозит, ручаюсь. – Он принялся рассказывать ей о шведской клинике, сказал, что возьмет на себя все расходы, а администрация авиакомпании пойдет навстречу и доставит ее туда.

– Когда мы будем лететь обратно, я уже приму решение, обещаю тебе, – мягко сказала Гвен.

Вернон взял со столика счет, и они встали. Гвен уже нужно было спешить, чтобы быть на месте и встречать пассажиров, отлетавших рейсом два.

Когда они выходили из кафе, Гвен сказала:

– Вероятно, мне еще очень повезло, что я имею дело с таким человеком, как ты. Многие мужчины просто бросили бы меня без лишних слов.

– Я никогда тебя не брошу.

Но он уже знал теперь наверняка, что бросит ее. Когда все – и Неаполь и аборт – будет позади, он порвет с Гвен, положит конец их связи; он постарается сделать это как можно деликатнее, но разрыв должен быть окончательным и полным. Осуществить это будет не слишком трудно. Придется, конечно, пережить несколько неприятных минут, когда Гвен узнает о его намерении, но она не из тех, кто устраивает сцены, он уже убедился в этом теперь. Так или иначе, он с этим справится, да ему и не впервой – он уже не раз успешно выпутывался из любых интрижек.

Хотя, правду сказать, с Гвен дело обстояло несколько иначе, чем с другими. Ни одна женщина не занимала его так, как она. Ни с одной женщиной не было ему так хорошо. Расстаться с ней будет ему нелегко, и он знал, что впоследствии еще не раз у него возникнет соблазн изменить свое решение.

И все же он его не изменит. Придя к какому-либо решению, Вернон Димирест неуклонно его выполнял. Да, так было всегда. Он воспитал в себе самодисциплину, и она вошла у него в привычку.

К тому же здравый смысл подсказывал ему, что если он в ближайшее время не порвет с Гвен, потом у него не хватит на это сил. И тогда не спасет никакая самодисциплина: он просто не сможет отказаться от нее. А если так, значит, он будет связан по рукам и ногам. Тогда уже ему самому потребуется узаконить их отношения, и это повлечет за собой тяжелую ломку всей жизни: семья, работа, душевный покой – все полетит к черту. А ведь он твердо решил, что надо этого избежать. Лет десять-пятнадцать тому назад это, пожалуй, еще было возможно, но не теперь.

Он тронул Гвен за локоть.

– Ступай вперед. Я сейчас приду.

В главном зале в поредевшей на мгновение толпе пассажиров он заметил фигуру Мела Бейкерсфелда. Вернона Димиреста не пугало, что его увидят вместе с Гвен, тем не менее было бы глупо афишировать их отношения перед родственниками.

Вернон видел, что его шурин погружен в разговор с лейтенантом Недом Ордвеем – молодым, славным и весьма энергичным негром, начальником полицейского отделения аэропорта. Вполне возможно, что Мел, поглощенный разговором, и не заметит его. Это вполне устраивало Димиреста, который совершенно не стремился к такой встрече, хотя и не собирался намеренно ее избегать.

Гвен скрылась – лишь на мгновение в толпе мелькнули ее стройные ноги с тонкими щиколотками… О Sole Mio… Скорей бы уж Неаполь!

Черт побери! Мел Бейкерсфелд все-таки увидел его.

– Я искал вас, – говорил лейтенант Ордвей Мелу. – Мне сейчас стало известно, что к нам должны пожаловать гости. Сотни две-три, а может, и больше.

Сегодня начальник полиции аэропорта был одет в форму. Высокий рост и осанка делали его внушительным, похожим на вождя какого-нибудь африканского племени, вот только голос у него звучал неожиданно мягко.

– У нас и так уже немало гостей, – сказал Мел, окидывая взглядом шумный, заполненный людьми зал и направляясь к своему кабинету. – Их даже не сотни, а тысячи.

– Я имею в виду не пассажиров, – сказал Ордвей. – Я говорю о тех, что могут причинить куда больше хлопот.

Он рассказал Мелу о митинге протеста, состоявшемся в Медоувуде. Теперь, после закрытия митинга, большинство его участников направляются в аэропорт. Об этом митинге в Медоувуде и о том, какие он преследует цели, лейтенанту Ордвею сообщили репортеры телевидения и попросили разрешения установить свои камеры в здании аэровокзала. Переговорив с ребятами из телевидения, Ордвей позвонил приятелю из газеты «Трибюн», и тот вкратце изложил ему суть репортажа, который только что передал в редакцию репортер, присутствовавший на митинге.

– А, черт! – проворчал Мел. – Надо же было им выбрать именно сегодняшний вечер! Нам и без них хватает забот.

– Мне кажется, они именно на это и рассчитывают: надеются, что при такой обстановке им удастся большего добиться. Вот я и подумал, что мне следует, пожалуй, предупредить вас, потому что они, наверное, захотят разговаривать с вами, а также, возможно, и с представителями Федерального управления авиации.

Мел сказал угрюмо:

– Ну, а вы как? – Полицейский усмехнулся. – Вы тоже намерены уклониться?

– Нет. Можете передать им, что я готов принять их представителей. Человек пять-шесть, не больше, хоть я и считаю, что в такой момент это пустая трата времени. Я же ничего не могу предпринять, решительно ничего.

– Вы понимаете, – сказал Ордвей, – если не возникнет беспорядков и не будет нанесено материального ущерба, я не имею законного права удалить их отсюда.

– Разумеется, я это понимаю, но разговаривать с этой толпой не намерен. Тем не менее надо любой ценой избежать возникновения беспорядков. Если они даже будут вести себя агрессивно, позаботьтесь, чтобы с нашей стороны никакой агрессивности не было – во всяком случае, без крайней нужды. Не забывайте, что здесь будут представители прессы, и я не хочу давать кому-либо повод изображать из себя жертву.

– Я уже предупредил своих ребят. Они постараются отделываться шутками, а джиу-джитсу приберегут про запас.

– Отлично.

Мел знал, что может положиться на Неда Ордвея. Полицейские функции в аэропорту Линкольна осуществлялись отделением городской полиции, работающим самостоятельно, а лейтенант Ордвей воплощал в себе лучшие черты молодого, идущего в гору полицейского. Он уже год возглавлял полицию аэропорта, и можно было ожидать, что в скором времени его переведут с повышением в управление городской полиции. Мел думал об этом с сожалением.

– Ну, а помимо этой медоувудской истории как идут дела? – спросил Мел. Он знал, что имевшиеся в распоряжении Ордвея полицейские, числом около сотни, работают, как почти все в аэропорту, сверх положенного с тех пор, как начался буран.

– В основном как обычно. Пьяных несколько больше, чем всегда, да две-три драки. Но это из-за того, что вылеты задерживаются, а ваши бары торгуют вовсю.

Мел усмехнулся.

– Не нападайте на бары. Аэропорт получает отчисления с каждого выпитого стакана, а мы в этих доходах очень и очень нуждаемся.

– Так же, как и авиакомпании, насколько я понимаю. Во всяком случае, судя по количеству пассажиров, которых они стараются протрезвить, чтобы их можно было взять на борт самолета. И тут уж они обычно прибегают к моему снадобью.

– Кофе?

– Ничего, вы, я думаю, с этим справляетесь.

Мел знал, что полицейские Ордвея набили себе руку в обращении с пьяными, которых – если они не вели себя буйно – редко подвергали штрафу. Чаще всего это были бизнесмены или коммивояжеры, возвращавшиеся домой после заключения какой-либо изнурительной сделки, измочаленные борьбой с конкурентами и легко пьянеющие после двух-трех порций виски. Если экипаж самолета отказывался принять пьяного на борт – а капитаны, за которыми в этих случаях оставалось последнее слово, обычно были непреклонны, – его отводили в камеру предварительного заключения и оставляли там, пока он не протрезвится. После чего отпускали его на все четыре стороны – чаще всего порядком сконфуженного.

– Да, вот еще что, – сказал полицейский. – Ребята с автомобильной стоянки говорят, что там как будто обнаружено еще несколько брошенных машин. В такую погоду трудно сказать наверняка, но мы постараемся это проверить, как только будет возможность.

Старую машину пригоняли в аэропорт, а потом украдкой снимали с нее номер и уничтожали все, что могло навести на след владельца. Уничтожить номер, выбитый на моторе, при этом, разумеется, не удавалось, но искать владельца по номеру было слишком сложно и потому нерентабельно. В результате аэропорт вынужден был заниматься тем, чего не желал делать владелец машины: оплачивать расходы по вывозу машины на свалку, и притом в самом срочном порядке, так как она даром занимала платное место на стоянке. В последнее время в международном аэропорту Линкольна ежемесячные расходы по избавлению от брошенных машин выросли в довольно значительную сумму.

Разговаривая с Ордвеем, Мел в оживленной толпе пассажиров, заполнявшей зал, заметил капитана Вернона Димиреста.

– А в общем, я считаю, что мы в боевой готовности и можем с честью принять ваших гостей из Медоувуда, – весело сказал лейтенант Ордвей. – Я сообщу вам, когда они прибудут. – И дружелюбно кивнув, начальник полицейского отделения пошел по своим делам.

Вернон Димирест, в форме компании «Транс-Америка», как всегда уверенно и твердо шагая, направлялся в сторону Мела. Мел почувствовал, как в нем снова вспыхнуло раздражение: ему вспомнилась неблагоприятная докладная комиссии по борьбе с заносами, о которой он уже слышал, но ознакомиться с которой еще не успел.

Димирест, по-видимому, не намерен был задерживаться, но Мел сказал:

– Добрый вечер, Вернон.

– Привет. – Тон был холодный, безразличный.

– Не надо быть большим специалистом, чтобы видеть, когда работают спустя рукава, – резко ответил Димирест.

Мел сделал над собой усилие и произнес спокойно:

– А ты имеешь хоть какое-нибудь представление о том, сколько тут было снега?

– Вероятно, такое же, как и ты. Ознакомление с метеосводками входит в мои обязанности.

– В таком случае ты должен знать, что за последние двадцать четыре часа в аэропорту выпало десять дюймов снежных осадков, не говоря уже о том снеге, который выпал раньше.

Димирест пожал плечами.

– Так уберите его.

– Мы это и делаем.

– Медленно, черт побери, и плохо.

– По официальным данным, еще не было случая, – не отступал Мел, – когда бы максимальное количество осадков, выпавших здесь за сутки, превысило двенадцать дюймов. И двенадцать было катастрофой. Жизнь аэропорта замирала. Мы сейчас включились в борьбу и отстояли аэропорт. Нет ни одного аэропорта, который лучше бы справился с этим снегопадом, чем мы. Все наши снегоуборочные машины до единой укомплектованы людьми и работают круглосуточно.

– Значит, у вас недостаточно машин.

– Ну что ж, – сказал Димирест, – у тебя свое мнение, у меня – свое. На мой взгляд, вы делаете недостаточно. Так я и написал в своей докладной.

– Я полагал, что это докладная не твоя, а комиссии. Или ты вытеснил всех остальных, чтобы иметь возможность свести счеты со мной?

– Как работает комиссия, это уж наше дело. Выводы комиссии – вот что должно тебя интересовать. Копию докладной ты получишь завтра.

– Весьма признателен. – Вернон даже и не пытается отрицать, отметил про себя Мел, что эта докладная направлена персонально против него. – Что бы вы там ни написали, это ничего не меняет, – продолжал Мел. – Докладная создает лишь ненужные осложнения и в этом смысле достигнет своей цели, если именно это тебе нужно. Завтра мне придется потратить какое-то время на то, чтобы доказать, сколь ты невежествен в некоторых областях.

Мел разгорячился, он уже не пытался скрыть раздражения, и это вызвало у Димиреста усмешку.

– Однако тебя это все-таки задело за живое, а? Не очень-то у тебя ловко получилось насчет твоего драгоценного времени и бессмысленных осложнений. Я с удовольствием вспомню об этом завтра, когда буду греться на итальянском солнышке. – И, продолжая усмехаться, Димирест зашагал прочь.

Впрочем, усмешка вскоре сбежала с его лица, брови сдвинулись.

Причиной этого был вид стоек страховой компании в центральном зале: здесь сегодня работа кипела вовсю, и именно это вызвало недовольство капитана Димиреста, напомнив ему, сколь эфемерна была его победа над Мелом Бейкерсфелдом – пустяк, в сущности, булавочный укол. Пройдет неделя, и неблагоприятное заключение комиссии будет предано забвению, а стойки страховой компании останутся на своих местах. И, следовательно, настоящую победу все же одержал его чопорный шурин, наголову разбивший все доводы Димиреста на заседании Совета уполномоченных и оставивший его с носом.

За страховыми стойками две молоденькие девушки – одна из них блондинка с очень пышным бюстом – торопливо заполняли страховые полисы; в очереди стояло человек пять-шесть, и почти все уже приготовили и держали в руках деньги. Вот они – живые доходы страховых компаний, угрюмо подумал Димирест. Он ни секунды не сомневался, что автоматы, расположенные в разных концах аэровокзала, тоже работают вовсю.

Интересно, есть ли среди этих страхующихся пассажиры его корабля, подумал Димирест. Его так и подмывало спросить и, если ответ будет утвердительный, попытаться отговорить их, изложив свои доводы. Однако он тут же отказался от этой мысли. Однажды Вернон Димирест уже пробовал проделать подобную штуку – пытался уговорить отлетавших пассажиров не приобретать страховых полисов в аэропорту. Но это привело лишь к тому, что на него поступили жалобы и он получил хороший нагоняй от руководства компании. Хотя самим авиакомпаниям выдача страховых полисов в аэропорту была не больше по душе, чем пилотам, им приходилось занимать в этом вопросе нейтральную позицию вследствие оказываемого на них с разных сторон давления. С одной стороны, управления аэропортов утверждали, что они не могут лишиться отчислений, получаемых ими от страховых компаний. В этом случае, заявляли они, авиакомпаниям придется возмещать им эти потери за счет повышения стоимости пользования взлетно-посадочными полосами. С другой стороны, авиакомпании боялись восстановить против себя пассажиров, которые явно будут недовольны, если их лишат привычного для них способа приобретать страховые полисы. Таким образом, пилотам оставалось лишь вести борьбу в одиночку – и шишки сыпались только на их головы.

Димирест подумал с негодованием: «Этот тип прибежал сюда в последнюю минуту. Ну и плюнул бы на страховку и шел бы к самолету».

Однако ему самому пора уже быть в пилотской кабине, напомнил себе Димирест, и быстро зашагал к выходу на летное поле. В любую секунду могут объявить посадку. Ну вот, пожалуйста!

– Объявляется посадка в самолет, вылетающий в Рим рейсом два «Золотой Аргос».

Капитан Димирест задержался в аэровокзале дольше, чем предполагал. Он ускорил шаг. Объявление о посадке продолжало звучать, перекрывая шум зала.