Велосипед я не то чтобы украл, а купил без спроса: вывел его из сарайчика и бросил в почтовый ящик две сотенные бумажки. Вообще велосипед – как, впрочем, и рогатка – незаслуженно забыт в нашем деле. Если и вспоминают о нем, то только для того, чтобы начинить "МЦ" или подобной ей гадостью, да и поставить в нужном месте. А вот то обстоятельство, что за велосипедистом почти невозможно установить незаметную слежку – это как-то ускользает от понимания. Впрочем, для меня сейчас это обстоятельство было третьестепенным: когда носишь своего шпиона с собой – тут, знаете, никакой велосипед…
Судя по тому, что я видел вокруг себя, сведения о всего лишь миллионе беженцев сильно устарели. Или весь этот миллион собрали тут… Я уже час ехал сквозь гигантский табор, сквозь людское море… странное море, надо сказать, непонятно тихое. Казалось, что все говорят здесь только шепотом. Я видел беженцев, я знаю, как они все ненавидят друг друга… русский лагерь под Абазой: не напирайте, не напирайте, еды много, еды хватит всем! – нет, толпа, лезут, валят с колес кухню, девочка из "Милосердия" умирает от ожогов… а вы здесь, кричат нам, почему вы здесь, а не там? где вы были, когда нас резали? И тому подобное, и это как раз более понятно, чем здесь: тихая толпа. Может быть, количество играет роль? Может быть… Полицейские, изможденные, но тем более предупредительные, открывали пустующие домики, пуская туда женщин с маленькими детьми на руках, и никто, кроме этих женщин с детьми, не пытался туда войти. Польские саперы рыли отхожие ямы, ставили над ними палатки; ставили и большие палатки, громадными рядами, квадратами, беспорядочными кучками – как позволяла местность. Врывали в землю столбы и натягивали тенты. Повсюду дымились полевые кухни, с грузовиков всем подряд раздавали зеленые солдатские котелки. Польская речь была слышнее всех прочих. Здесь было задействовано не меньше саперного полка плюс интенданство рангом не ниже армейского.
А потом я увидел гема. Ищущий да обрящет… Гем брел мне навстречу, и было ему лет семнадцать.
– Привет, – сказал я, останавливаясь перед ним. – Брат, где ваш глатц?
– Там, – он показал рукой за спину. – Где-то в той стороне. У тебя не найдется пятидесяти пфеннигов?
Я дал ему марку.
– Спасибо, – сказал он. – А зачем тебе наш глатц?
– Ищу одного человека.
– Кого? Может быть, я его знаю?
– Себя.
– Нет, не встречал, – он сделал попытку меня обойти, но я опять заступил ему дорогу.
– Брат, – сказал я, – не торопись. Продай мне свой абвер.
– Зачем тебе абвер?
– Здесь очень тяжело дышать. Я задыхаюсь в этой слизи.
– А как же я? Мне тоже будет трудно без абвера.
– Я даю тебе триста марок.
– У меня старый абвер, – сказал гем, – и немного слизи в него попадает. Он порван в двух местах. За триста марок ты сможешь купить себе новый и целый.
– Это ничего. Ты купишь себе новый и целый, а этот отдай мне. Помоги мне, брат, я уже по-настоящему задыхаюсь…
– Хорошо, – сказал он. – Но дай мне еще пятьдесят марок, потому что я до вечера должен буду ходить голый в этой слизи.
– Пусть будет так, – сказал я.
Я отслюнил бумажки, а гем разделся. Абвер действительно был очень старый, колечки позеленели, поистерлись, под мышками были солидные прорехи: пот разъел латунь.
– А вонючка в глатце есть? – спросил я.
– Есть.
– Как его звать? – я отстегнул еще десятку.
– Карузо. При нем два столба. Не спрашивай ни о чем сам – они подойдут и спросят.
– Отлично, брат, – сказал я. – Ну, просто лучше не бывает.
Я натянул абвер, ежась от кислого прикосновения металла. Рукава были пониже локтя, фартук впереди доходил до середины бедер, капюшон с тонкой вуалью закрывал лицо, оставляя только рот. Ладно, а прорехи под мышками мы заделаем… и все. Теперь эти кандидаты в потрошители меня могут бегать со своими пеленгаторами, пока не изойдут на пот и слезы.
А гем ушел, ни о чем не спрашивая и не оглядываясь. Хороший народ гемы. Ненавязчивый. Вот только граждане их не любят. Вообще, я обратил уже внимание, граждане здесь многих не любят: гомиков, наркоту, бродяг, трансверзов, хюре; в Германии с этим помягче, а в Сибири нет совсем, так что национальный характер тут, похоже, ни при чем. Покойный Кропачек говорил, что такая безопасная "праведная злость" характерна для комплекса поражения, а у сибиряков этого комплекса нет, сознание успело перестроиться: империя развалилась, метрополия погибла, но колония-то обрела независимость и процветает… С Филом можно было бы поспорить, тыча пальцем в разные места и времена, но это не самое благодарное занятие: спорить с теми, кто уже там, где нас нет. И еще Фил говорил: а вот представь на минуту, что победили большевики – и разворачивал апокалиптическую картину: ГУЛаг от Лиссабона до Анадыря, истребление десятков миллионов – сначала по имущественному признаку, а потом, учитывая, что побежденный всегда воскресает в победителе – и по национальному, – торжество серости, остановка в развитии, сползание и опрокидывание в средневековье… Боюсь, я не слишком прислушивался к нему – недаром он мне так часто вспоминается последнее время. Все чаще и чаще… Большевики вовсе не были так уж фатально обречены, говорил Фил, затяни Гитлер с началом похода, или окажись на месте душки Ворошилова какой-нибудь солдафон – вон сколько их тогда постреляли! – какой-нибудь Штерн, Тухачевский или Жуков – и ага! И даже в Сибири они могли бы остаться у власти, догадайся быстренько сделать то, что сделал чуть позже толстый Герман: облей говном бывшее начальство, покайся в грехах, побей себя в грудь, покричи, что ошибки исправлены – исправлены ведь, все же на свободе! – и вперед, к победе коммунизма… дать небольшую передышку – и можно опять набивать лагеря… Да, это было классе в девятом: мы с Филом, Майкой, Копытом, еще с кем-то, человек семь нас было, – спускались по Чулыму на плоту и остановились на ночевку у разрушенной пристани, зашли в тайгу – и наткнулись на старый лагерь. Сто лет тут никого не было, все заросло осиной, тонкой, больной, проволока, конечно, была с кольев снята, но сами колья оставались, и колья, и вышки, и бараки, конечно, и мы вошли в один барак, там было темно, мы стояли и ждали, когда глаза приспособятся к полумраку, и вдруг сверху стал падать какой-то мусор, сначала показалось: чешуйки коры… оказалось – клопы, они падали на нас и присасывались на лету, и жрали, сразу наполняясь красным… с Майкой сделалась истерика, мы тут же бросились к реке, смывать с себя это, вода была ледяная – июнь, самое начало, – потом голыми плясали у костра, пока сушилась одежда, стало даже смешно, но оказалось, что мы так ни черта и не смыли, и только на третий день удалось устроить настоящую баню и стирку… ждут, гады, сказал Фил, это сколько же они ждут…
За всеми этими воспоминаниями я едва не проскочил глатц. Я и не понял бы, что это глатц, если бы не пустота вокруг странного здания: плоской коробки из серого бетона с окнами-щелями под самой крышей – и ампирным фасадом. Вокруг было огромное множество людей, всем было плохо под открытым небом – но никто даже не смотрел в сторону этого дома… так уж они брезговали гемами… Ну да, начать выгонять гемов из-под крыши значит, по самые уши искупаться в том презрении, которое гемы питают к "плаве". Поэтому плава, то есть не-гемы, то есть так называемые "нормальные люди", просто вынуждены делать вид, что непреодолимо брезгуют гемами… Даже передо мной расступались и отворачивались, если я подходил близко – а ведь я по внешности был "высоким гемом", то есть гемом не из глатца, гемом, имеющим работу, семью, квартиру… гражданином, слегка съехавшим на учении мудреца Урси. Итак, я подошел к фасаду – он был фальшив до омерзения – и поднялся на крыльцо.
За дверью меня встретил полумрак, прохлада с привкусом подвальной сырости, и сложная гамма запахов. Изнутри здание выглядело еще страннее, чем снаружи. Войдя, я оказался на узком, меньше метра шириной, карнизе, который по периметру опоясывал все помещение – недостроенный плавательный бассейн, догадался я… большой, однако, бассейн… Внизу, на трехметровой глубине, был глиняный пол, изрытый окопчиками, земляночками и прочими щелями – собственно глатц. Карниз с полом сообщались где лестницами, где просто широкими досками. На глатце было около сотни гемов – лежали, сидели, искались, что-то шили, вязали, занимались мелким ведьмачеством: так, прямо подо мной лохматая девочка деятельно мастурбировала, уставясь в качающееся на нитке круглое зеркальце; многие курили травку, и сладковатый запах дыма оттенял все прочие ароматы глатца. Я прислонил велосипед к стене и пошел по карнизу влево – мне показалось, что там дальше есть незанятые места. Так и вышло. По третьей по счету лестнице я спустился и, перешагнув через спящую парочку, расположился на треугольнике примерно два на три метра, не помеченным ничьим присутствием. Я положил сумку под голову, разулся и лег. На всей земле не было для меня более спокойного места.
Может быть, я даже уснул. По крайней мере, когда я смог поднести к глазам часы, прошло уже сорок минут, а я совершенно не помнил ничего – ни мыслей, ни ощущений… нет, ощущение было, одно, то же, что и год назад, при остановке сердца: тело воздушно, ничем не привязано к земле и может лететь куда угодно… тогда я так никуда и не улетел, но ощущение – очень приятное – осталось… Сорок минут я был беспомощен, как младенец – но даже сейчас, задним числом, меня это не испугало.
Кто-то подошел и встал рядом. Я открыл глаза.
– Я тебя не знаю, – сказал подошедший. Это был, наверное, один из столбов вонючки: невысокий, но очень тяжелый парень лет тридцати, из коротких рукавов железного абвера торчат руки толщиной с мою ногу.
– Я тоже.
– Вообще я тут знаю всех, а тебя нет.
– Я недавно пришел.
– Хавла не принес?
– Нет.
– Зря.
– Плевать.
– Тут ты прав. Покурить хочешь?
– Да. Карузо есть?
– Ты его знаешь?
– Я никого не знаю.
– Значит, покурить. Какую: сизую, желтую?
– Черную.
– А еще что?
– Десять путешествий.
– Ого! А рвань у тебя есть?
– На это хватит.
– Ты же отплывешь с десяти доз.
– Ты пришел заботиться о моем здоровье?
– Тоже верно. Ладно, жди.
Он ушел. Мне надоело лежать, и я сел по-турецки. И тут же почувствовал на себе чей-то взгляд. Мощный, почти обжигающий взгляд. Я обернулся. На меня в упор смотрел парень… что-то знакомое мелькнуло в лице…
– Точно. Это ты, – сказал он.
– Это я… – начал я и вспомнил: – Терс?
– Терс, – кивнул он. – И Таня здесь. Она манила тебя, ты почувствовал?
– Нет, – сказал я. – Зачем я ей?
– Ну, это может знать одна она. Но она манила тебя, и ты пришел.
Черт-те что, подумал я. Не верю.
– Принес, – сказали за спиной. – С тебя тонна сто.
Я отдал столбу пачку десяток и набрал еще сотню разными. Терс, подняв брови, смотрел на все это.
– Ты его знаешь? – спросил столб Терса.
– Худей, – сказал Терс.
Столб, изменившись в лице, попятился.
– Это тебе? – спросил Терс удивленно, кивнув на мои приобретения.
– Да.
– Странно, ты не похож…
– Не похож, – согласился я, и вдруг пришла мысль: а может быть, Таня поможет мне в задуманном? Может быть, это судьба, что меня занесло именно в этот глатц… без ассистента риск слишком велик… Я достал монету. Решка – риск, орел – Таня.
Орел.
– Хочешь обмануть судьбу? – спросил Терс, улыбаясь.
– Нет, – сказал я. В точности наоборот.