Вот оно – снова. Это чувство неизбежной, неотвратимой беды, не оставлявшее его с того дня, когда Гортхауэр принес ему камень-звезду.
– …Взгляни, Учитель…
На лице Гортхауэра, обычно суровом, была смущенная улыбка. Он и сам бы, наверное, не смог объяснить, почему захотел в камне сохранить свет Звезды. Если бы Мелькор спросил его об этом, он сказал бы только, как Мастер Гэлеон когда-то: "Сердце вело работу мою, Учитель…" Но Мелькор ни о чем не спросил. Он только бережно взял в ладони кристалл, в котором был заключен луч Звезды, и лицо его было печально, а руки, показалось Гортхауэру, стали прежними – молодыми, тонкими и сильными, без тяжелых наручников на запястьях. Только на мгновенье.
Заметил ли что-нибудь Ученик? Голос Учителя был по-прежнему спокоен, а от его слов на сердце у Гортхауэра потеплело. И захотелось просто сесть у ног Учителя, и смотреть ему в глаза, и слушать его – как в те времена, когда он не был еще Повелителем Воинов, а просто – восторженным молодым Майя, едва начинавшим постигать красоту и мудрость мира… Мелькор легко провел рукой по его волосам:
– Благодарю тебя, Ученик мой.
Майя не спросил – за что. Почему-то показалось – сейчас нужно молчать. И не думал он сейчас ни о чем – слишком хорошо и горько было просто быть рядом. Правая рука Мелькора легла ему на плечо, а в левой мерцал звездой камень-память.
Потом Гортхауэр понял: Мелькор тогда отдал ему часть своей силы. И с этим камнем не расставался он больше никогда, носил его на груди, у сердца.
А тогда он только сказал чуть слышно:
– Я никогда не оставлю тебя.
Теперь он знал, что должно произойти. Война. Именно сейчас, когда Аст Ахэ немногое может противопоставить войску Валинора. Он-то знал, что было бы трудно выстоять, даже если бы против Севера объединились остатки королевств Нолдор. Знал это и Гортхауэр, потому использовал первую же возможность, чтобы уничтожить Гондолин. Эльфы говорят – никто из воинов Скрытого Королевства не покинул бы пределы Гондолина… Возможно; но кто мог сказать это с уверенностью? А несколько тысяч хорошо обученных воинов… Да, Гортхауэр показал себя опытным военачальником. И хорошо, что женщинам и детям была дана возможность уйти: нет их крови на руках Повелителя Воинов. Дошли, правда, вести, что в горах они наткнулись на банду Орков, и один из Балрогов был с ними… Вины Аст Ахэ в этом нет: о тайной тропе никто не знал, а Орки далеко не все подчиняется Северу. Эйно погиб… Насмешливый восторженный мальчишка – Эйно… Великий воитель Гондолина – Глорфиндел.
Без малого сорок лет – мир. Нолдор теперь на юге – как он хотел когда-то. Здесь остались – Люди. Те, что приходят ныне в Аст Ахэ, уже не рвутся в бой, как было раньше: эти мальчики не успели узнать, что такое война. Но не уйдут, если она начнется.
Война. Он знал это теперь, знал наверное.
"Я не оставлю тебя…"
"Ученик мой…"
Нет. Сейчас не об этом.
Он просил прислать к нему проводников – тех, что знают дорогу через Эред Луин. Пока они были здесь – отправил послания старейшинам Людей Востока и вождям Северных кланов. Это был приказ: все мирные жители женщины, старики, дети – должны уйти из Белерианда на Восток. Молодые воины, конечно, будут рваться в бой. Но они тоже уйдут. Кто-то должен охранять беженцев. Вожди убедят их: это важнее. И все равно: слишком многие погибнут… Этого не избежать…
Арта предчувствует беду. Когда он вернулся после заключения в Валиноре, то увидел, как изменился лик мира. Острые заливы, трещины – как шрамы… Теперь будет страшнее. Валар в большинстве своем чужие Арте, до боли мира им дела нет – лишь бы уничтожить Врага. Чтобы и следа не осталось. Как тогда.
Ни забыть, ни простить себе он не мог. Память горячим комком стояла в горле, жгла грудь, красно-соленой густой болью стыла на губах – словно ему дали испить чашу горечи, чашу теплой крови…
Сейчас нельзя поддаваться чувствам: это мешает думать. А решать нужно быстрее.
Людей не будут преследовать. "Великим Валар – он усмехнулся холодно и страшно, – нужен только я".
"Я не оставлю тебя…"
Мелькор стиснул руки. "Гортхауэр. Ученик мой. Если он не уйдет – что тогда? Плен? Суд Валар?!"
Внезапно необыкновенно отчетливо он увидел, что сделают с ним, бессмертным Майя.
"Нет. Да нет же, нет!.."
И там, за гранью мира – ибо не будет мятежнику места в Арде – в нескончаемой агонии – не забыть ни на мгновенье – Гортхауэр будет обречен бесконечно умирать и возвращаться, чтобы снова умереть…
Как в этом же зале – беспомощный, полумертвый, в крови – лежал он Ученик, Крылатая Ночь, – не в силах пошевелиться, не в силах сказать ни слова, и на заострившемся белом лице жили только глаза – подернутые дымкой страдания, беззащитные, огромные, исполненные мольбы и благодарности…
А будет – черное распятие на белой скале, но он не закричит, я знаю, он не будет кричать, не позволит им увидеть его боль, и это будет тянуться бесконечно, он сильный, очень сильный, он умрет и вернется, и умрет снова…
А из толпы будет смотреть – тот, второй, и на его красивом лице будет усмешка торжества…
Они все будут смотреть – они не знают боли, жестокие дети, а издалека это красиво даже – черный крест на белом, когда не видно искаженного лица и ран на теле… Потом зрелище наскучит, ведь он не будет кричать, и они не кричали тогда… Скучно. Нет разнообразия. Жестокие слепые дети. Всемогущие бессмертные дети. Только игрушки – живые, и можно ли их, не ведающих боли и страданий, обвинять в жестокости? Можно ли назвать бесчеловечным того, кто никогда не был человеком? Это болезнь, это как слепота… Только добровольная, или – рожденная страхом и смирением… Они не заслужили ненависти. Они достойны жалости. Не ведающие, что творят.
Довольно об этом. Осталось самое трудное.
Ты должен жить, Ученик.
…Гортхауэр предстал перед троном Мелькора, не глядя ему в лицо. Не то чтобы лицо это было уродливым или отталкивающим, нет. Но когда он говорит, в трещинах шрамов выступает кровь. Привыкнуть к этому невозможно.
– Возьми. Пришло время принести клятву.
Голос Учителя спокоен и суров, и черный меч в руках – Крылатый Гнев, Меч-Отмщение.
Гортхауэр благоговейно принял его и коснулся губами льдистого черного клинка:
– Отдаю себя служению Великому Равновесию Миров…
Замолчал. Протянул меч Мелькору, но тот жестом остановил его:
– Он – твой. Мне он больше не понадобится. Собирай людей…
Майя поднял глаза на Мелькора:
– Я уже сделал это, Учитель! И гонцов на Восток послал… Мы готовы и ждем только приказа вступить в бой!
"Всесильная Тьма, да он же счастлив!.. Думает, что предугадал мою мысль… не войне рад – тому, что будет защищать… меня?! Ох… Мальчик мой, ты же творец… что я с тобой сделал…"
Гортхауэр произнес тихо и твердо, как клятву:
– Я стану щитом тебе, Учитель.
Мелькора словно обожгло.
"Вот – душа его открыта мне… как я скажу ему – словно ударить по этому беззащитному лицу… Ученик мой! Неужели ты станешь проклинать себя за то, в чем виновен я, я один?.. Прости меня! Я говорил о праве выбора и сам лишаю тебя этого права… Да разве я не знаю, что будет?! И ни боли, ни памяти отнять у тебя не смогу… Но ты должен жить… должен… я не могу, разрывает надвое, это выше сил…"
"Что я сделал? Что я сказал? Что с тобой, Учитель, Властелин, Крылатая Тьма… тебе больно?.. Что это, что… кровь – тягучие густые красные капли – как смола – из ран… Что с тобой, что же мне делать?"
Всего на мгновенье исказилось лицо Черного Валы, и Майя, не сознавая, что делает, схватил руку Учителя и крепко сжал.
Боль помогла Мелькору справиться с собой. Лицо его вновь стало спокойным и жестким, а голос звучал глухо и холодно:
– Ты не понял меня, Гортхауэр. Собирай людей. Уходите на Восток. Ты поведешь их.
– Что?..
Лицо смертельно раненого – растерянное, потрясенное, беспомощное. Невозможно ошибиться в смысле слов – и невозможно поверить…
"Как же… За что?.."
Гортхауэр судорожно вздохнул:
– Нет. Нет! Не проси… не приказывай… однажды ты уже заставил меня уйти, и…
– Вспомни об Эллери Ахэ. Или хочешь, чтобы это повторилось? Это война не с Нолдор: с Валинором. И больше у меня не будет учеников. Кроме этих людей. И – тебя.
"Прости меня…"
"Нет, нет, мне нельзя уходить… что сделают с тобой… я не позволю им!.. Ты думаешь, тебе одному дано видеть?! Думаешь, я не понимаю?! Да вся Арта не стоит и капли твоей крови!"
– Пусть уходят люди. Я – остаюсь.
– Я приказываю тебе.
Только сейчас Гортхауэр понял, что все еще сжимает руку Мелькора. Его словно холодом обдало.
"Руки… обожженные… что я сделал… ему больно…"
Дрожа всем телом, Майя склонил голову и благоговейно коснулся губами руки Мелькора.
– Прекрати! – сдавленно прорычал Вала. – Что ты делаешь!
О, Майя знал, что Мелькор не терпит знаков преклонения – тем более таких. Но по-другому сейчас – не мог.
"Может, я и глуп, Учитель… может, снова ошибаюсь – не знаю, но ты сам разбудил мое сердце, и что мне теперь делать с ним?"
– Уходи.
Гортхауэр упрямо покачал головой.
– Я не оставлю тебя, – с угрюмым вызовом, не поднимая глаз, ответил он.
"Это мука – невыносимая, невыносимая… сердце отказывается подчиняться холодным доводам разума… Только я виноват в том, что не оставил тебе выбора… вот, сердце твое – на ладонях моих, Ученик; и что делаю я?!"
– Ты дал клятву, – медленно и тяжело заговорил Мелькор, – и отныне ты – Хранитель Арты. Здесь останусь я один. На Восток войско Валар не пойдет. И запомни: я доверяю тебе самое дорогое для меня.
"Это мука – невыносимая, невыносимая… сердце отказывается подчиняться холодным доводам разума… Я знаю, верю, ты прав, ты снова прав, Учитель, как всегда и во всем… но я не могу так, не хочу… вот, сердце мое – на ладонях твоих, Учитель; делай, что хочешь… Но отдать тебя – им – на расправу?!"
– Не-ет!..
"Не надо, прошу тебя…"
– Исполняй приказание: сейчас я имею право приказать и делать выбор за тебя!
– За что, зачем ты гонишь меня?! Если мы победим, то победим вместе…
"Ты и сам знаешь, что этого не будет…"
– …если же нет…
– Возьми меч. Возьми Книгу. Иди.
"Ученик мой!"
"Учитель мой!"
Гортхауэр закрыл лицо руками.
И тогда Мелькор рывком поднялся с трона и заговорил – холодно и уверенно.
Он не слышал, что говорит. Собственный, словно издалека идущий голос казался чужим. Ненавистным. Он перестал ощущать себя, он был болью, комком обожженных нервов, он ненавидел себя – люто, страшно.
…Слова – как иглы, как вбитые гвозди… Гортхауэр не мог потом вспомнить, что говорил Учитель. Помнил только одно: каждое слово Мелькора пронзало, как ледяной клинок, и он корчился от невыносимой боли, обезумев от муки, и только шептал непослушными губами: "За что, за что…"
Мелькор склонился над распростертым у его ног Майя. Опустился на одно колено, осторожно разжал побелевшие руки Ученика, судорожно стискивающие голову.
Широко распахнутые страданием невидящие глаза смотрели прямо в лицо Мелькору. Вала стиснул зубы, стараясь отогнать воспоминание. Нельзя об этом сейчас.
Он наклонился к самому лицу Гортхауэра.
– Ученик мой, Хранитель Арты… Прости меня, прости, если сможешь, прости за эту боль… Арта не должна остаться беззащитной, понимаешь? Только ты можешь сделать это, только ты – Ученик мой, единственный… Возьми меч. Возьми Книгу. Это сила и память. Иди. Ты вспомнишь это, когда все будет кончено. Я виноват перед тобой – я оставляю тебя одного… Прости меня, Ученик, у меня больше нет сил… Прощай.
А потом поднял Майя за плечи и, глядя в глаза, жестко проговорил:
– Уходи.
– Да, Властелин, – бесстрастно ответил Майя.
Он вышел, не оглянувшись. Твердо и прямо.
И не видел, как за его спиной, неловко, словно раненый, опустился на колени Мелькор.
Не видел, как мучительно исказилось его лицо.
Не видел обреченных горячечных сухих глаз, утонувших в темных полукружьях.
Не видел беспомощно протянутой к нему руки – то ли благословение, то ли мольба.
Не слышал глухого стона: "Ученик мой…"
Мелькор поднялся и медленно, вслепую побрел к трону.
"За что, зачем ты гонишь меня, Учитель?.."
Больше никогда не увидеть. Никогда.
"За что, за что…"
А тем четверым – не приказать, не заставить их уйти. Они выбрали. Но смерть не вернет их в Валинор.
И только одному карой станет жизнь.
Мысли о неизбежном приговоре – равнодушно-усталые, тяжелые, безразличные, как холодный серый камень.
"Я заслужил вечную пытку. Проклят. И нет прощения. Никогда".
Он стиснул седую голову. Он все еще смотрел вслед Гортхауэру, словно надеясь, что Ученик вернется. А сердце сжало словно раскаленными тисками…
"Что я сделал?!"
Он рванулся – догнать, остановить…
"Я не могу так, не могу, пусть остается… Останься!!"
Нет.
Рухнул в черное кресло.
Ничего не изменить.
Все кончено.
Он шел на Восток, унося Книгу и меч.
Он что-то говорил, не слыша себя, не помня своих слов. Ему повиновались. Он вел людей – ничего не видя вокруг, он шел вперед.
Беспамятство.
Только – надо всем этим – приказ-мольба: "Уходите. Уходите!.."
Больше ничего.
Как черная стена.
А потом, когда прошло оцепенение, и память с неумолимой жестокостью вернулась к нему, он продолжал идти вперед, стискивая зубы и повторяя, повторяя, повторяя про себя с решимостью обреченного: "Я вернусь. Я исполню и вернусь. Я успею – должен успеть".
А потом началось страшное.
Боль раскаленным обручем сжала виски, боль вгрызалась в запястья, боль была везде – он стал болью, и перехватывало горло – он не мог кричать, только глухо стонал, метался, как раненый зверь, он задыхался, откуда это, что это, что?!
"Учитель!.."
Листы Книги кажутся – черными, и огнем проступают на них – слова, от которых кровью наполняется рот…
"Зачем, за что…"
Боль петлей захлестывает горло, цепями стягивает грудь – не вздохнуть, не вырваться…
"Я должен быть с ним…"
Он приказал…
"Пусть – приказывал. Пусть проклянет. Зачем я ушел, как я мог оставить тебя, Учитель…"
Один. Теперь – один.
Слово – черно-фиолетовое, пронизанное иссиня-белыми молниями.
Один.
"Будь я проклят, предатель, тварь, как я посмел…"
Как тянут жилы из тела…
"Берите меня вместо него! За что…"
Распятый в алмазной пыли – черным крестом.
"Свет в ладонях твоих… Изломанные крылья… Глаза твои… Глаза твои!.."
Отчаянье – слово пронизывающе-прозрачное, ледяное.
Поздно.
Не успеть – даже быть рядом.
Один.
"Трус. Трус, подлец. Трусливая тварь. Оставил его – одного, спрятался от судьбы за его спиной, позволил ему заплатить этим за меня, труса и ничтожество…"
Он глухо застонал. Поднялся.
"Я должен…"
Плащ за спиной – огромным крылом.
"Крылатая Тьма…"
Больной черный ветер, горечь полыни на губах.
"Прости меня…"
Глаза – пустые от отчаяния.
"Пусть я умру…"
Лицо – застывшая маска боли.
"Я бессилен – один… зачем ты, зачем…"
Ветви деревьев хлестали его по лицу, как плети, но он не чувствовал этого.
"За что?.."
Шипы терновника впивались в кожу, но он не ощущал этого.
"Всесильный, почему, почему – так?.."
Звезда горела нестерпимо ярко, и разрывалось, не выдерживало сердце.
"Пусть казнят, пусть – вечная пытка… Я должен, должен был принять это вместо тебя. Что сделали с тобой…"
Не было слез.
"Учитель!.."
Эонве предстал перед троном Манве, не глядя ему в лицо, склонив голову. Тронный зал Короля Мира поражает великолепием и роскошью убранства, удивительной даже здесь, в Валимаре, и невольно благоговейный трепет наполняет душу. Привыкнуть к этому невозможно.
По правую руку Короля Мира восседает Тулкас Непобедимый, Гнев Эру, в парадном золоченом доспехе и пурпурно-золотой мантии, по левую – Великий Охотник Ороме в темно-зеленых с золотом одеждах и золотом шлеме, украшенном рогами дикого быка. Здесь держали военный совет, потому единственная женщина в чертогах – звездноликая Варда, суровая и величественная – ибо ныне настал один из тех часов, что решают судьбы Арды.
– О Эонве, воитель Валар! Ныне призвали мы тебя, дабы возвестить: приблизилось предсказанное Отцом время великой битвы сил Света и Тьмы. Да станешь ты Словом Валар в Арде, а если таково будет веление судьбы и не смирится непокорный, да будешь наречен ты Мечом Валинора. Принеси же клятву.
Голос Короля Мира торжественен и исполнен величия, и сияющий меч в руках – Меч-Справедливость.
Опустившись на колени, Эонве принял его, и коснулся губами отполированного до зеркального блеска сверкающего клинка:
– Я клянусь, что не отступлю от пути, указанного Великим Творцом Всего Сущего. Клянусь вершить волю Твою, о мудрый и справедливый, в мире, подвластном Тебе. Но достоин ли я великой чести быть орудием замысла Твоего, о Манве, Повелитель Небесных Сфер?
– Совет Великих счел тебя достойным. Потому – прими меч Наш в знак того, что будешь ты рукой Нашей в смертных землях, и призван вершить справедливость в них. Но да будет чист и не запятнан кровью этот клинок, когда вновь предстанешь ты перед Великими, ибо справедливость требует суда, но не кары. Собери же войско…
Эонве осмелился, наконец, поднять глаза на Манве.
– Я уже сделал это, о господин и Владыка мой! Мы готовы и ждем лишь повеления Твоего.
Манве милостиво кивнул. Нетерпение Эонве и его готовность исполнить приказ были приятны Королю Мира.
– Но запомни: с миром должны прийти вы в Смертные Земли. Однако если Отступник вышлет против вас войско и прольется хоть капля крови – да будет истреблено зло, а он силой доставлен на суд Великих. Только тогда; понял ли ты меня, воитель? Только тогда!
– Да, о Великий, – Эонве вновь поклонился и впервые позволил себе незаметно улыбнуться. Он понял главное: то, что стояло за словами Короля Мира.
И Манве протянул своему Майя белую красивую руку, унизанную драгоценными перстнями. Благоговейно припал Эонве к этой надушенной холеной руке, и, подняв глаза, преданно взглянул в лазурные очи Манве.
Тогда, восстав с трона, заговорила до сих пор молчавшая Королева Мира:
– Прими знамя Валмара, воитель – да узрят в Смертных Землях славу и величие Бессмертных.
Нежный мягкий голос Варды прозвучал в ушах Эонве колдовской музыкой. Сами Владыки Арды напутствуют его – есть ли счастье выше, чем исполнить их волю!
На лазурном полотнище искусные руки Вайре-Ткачихи вышили золотом сияющее Око – знак всевиденья Единого. Королева Мира коснулась холодными губами лба Эонве, он же, объятый трепетом и смущением, поцеловал край ее бело-золотой мантии.
Голос Ороме прозвучал, словно зов боевых труб, и Эонве вскинул голову, раздувая ноздри, словно пес, предчувствующий славную охоту:
– И от меня прими дар, Глашатай Короля Мира! Пусть звук этого рога огласит просторы Смертных Земель, вселяя ужас в сердца врагов и заставляя трепетать души покорных!
И белый, окованный золотом, украшенный изумрудами и бриллиантами боевой рог лег в руки Эонве. Глашатай Манве поклонился.
Последним заговорил Тулкас, и мрачная радость была в его глазах:
– Подними эту чашу – да исполнится воля Владык Мира! Во славу Отца да сгинет Враг!
Эонве выпил густо-золотое вино. Слегка кружилась голова – то ли от сладкого крепкого напитка, то ли от того, что его удостоили столь великой чести. Один из Майяр Манве, рангом пониже, молчаливо поклонившись, принял пустой кубок и почти мгновенно исчез, робея перед Великими.
– Теперь иди, – повелительно сказал Манве. – Часом торжества Справедливости станет тот час, когда вернешься ты.
Поклонившись почти до земли, Эонве вышел, бряцая оружием.
…Лучше, чем кто бы то ни было, он понимал: Люди выстоят против Эльфов даже сейчас, когда земля эта обескровлена войнами. Но воинство Бессмертных им не победить.
Он знал, чем может защитить себя. Но и сама мысль о том, чтобы ранить сердце Эа, была невероятной, кощунственной. Преступной.
И тогда он приказал уходить всем.
Можно ли не исполнить приказ Властелина? И – как подчиниться такому приказу? Воины Востока и Севера готовы были сражаться до конца: пусть уходят женщины и дети, они – останутся. Они еще надеялись, что Властелин вступит в бой сам, безоглядно веря в его силу.
А у него больше не было сил.
И воины Аст Ахэ, его ученики, видевшие и понимавшие все, сказали только: "Среди нас нет предателей. Мы не оставим тебя". И кто-то глухо добавил: "Учитель".
Им он не смог приказать.
А потом пришли Четверо. И Золотоокий, спокойно и печально взглянув ему в глаза, промолвил: "Мы на твоей стороне, Великий Вала. Мы остаемся". Это – мы остаемся – как клятву, повторили остальные.
Они сделали выбор. И он не смог сказать – нет.
Таково было великое, бесчисленное войско Ангбанда. Да еще полсотни Демонов Темного Пламени, Валараукар.
И Орки, в ужасе бежавшие перед войском Бессмертных.
Последний день. Последняя ночь. Краткие часы, дарованные им – перед смертью, ему – перед вечной мукой.
– Учитель!
Он поднял голову. Все-таки остался. Зачем? Он не может не понимать, что это – неизбежная смерть…
– Учитель, мы решили – пусть будет сегодня пир. Я пришел пригласить тебя…
Острой болью пронзило сердце. Голос – ровный и спокойный:
– Благодарю. Я приду.
Он вошел в зал, и замерли воины в благоговейном молчании – словно видели его в первый раз. И, показалось, вслед за ним ворвался в зал горький холодный ветер – хотя шел он медленно, впервые – не скрывая хромоты, впервые – не пряча в складках тяжелой мантии искалеченных рук. И не было короны на нем, как не было ее никогда, если приходил он говорить со своими учениками: только седые волосы волной лунного света спадали на плечи, но показалось почему-то – звезда на челе его.
…Сегодня место и честь – младшему, самому юному из воинов Аст Ахэ, для которого завтрашний бой станет первым. И – последним. Сегодня ему выпало – поднести первую чашу Учителю, и мальчишка старается справиться с волнением. Чаша из мориона, окованная железом, в его руках. Одно – прийти к Учителю, позвать его на пир; но совсем другое – перед всеми подать ему чашу. И голос юноши чуть дрожит, когда он произносит:
– Возьми, Учитель…
Эту чашу всем – пить в молчании, словно причастие. За победу? победы не будет. И – кому пожелаешь здравствовать, когда завтрашний день суждено пережить только одному – Бессмертному? И вновь льется в чашу густое вино. Голос – мягкий и печальный:
– Скажи свое слово, Хэттар.
Пересохло в горле. Юноша мучительно подыскивает слова, на скулах жарко вспыхивает румянец: ему – говорить перед всеми – сейчас? Что сказать, что, чем отблагодарить, как оправдать дарованную ему высокую честь? Все они – закаленные в боях воины, рядом с которыми он всегда чувствовал себя мальчишкой-несмышленышем – ждут его слова. И Учитель ждет…
Звонкий юный голос взлетел под своды черного зала:
– Во имя Арты!
Слабая улыбка тронула губы Учителя; отпив вина, он передал чашу Хэттару; юноша понял – эту чашу пить вкруговую. И осторожно передавали из рук в руки черный кубок, едва касаясь его губами.
Потом – все было, как обычно бывало на пирах. И звучали песни менестрелей, и в дружеских поединках скрещивались мечи, и поднимались кубки… Сегодня забыто и прощено все. Сегодня, в последний день, в последнюю ночь, дарованную им судьбой.
И самому юному среди них – место по правую руку от Учителя.
Как будто ничего не случилось и ничто не изменится. Кто-то говорит "завтра" так, как будто за этим "завтра" будут еще дни и дни…
Сколько их? Так мало – всего пятнадцать сотен Черных Рыцарей, да не более десяти тысяч тех, кто откликнулся на Зов… Лучше бы они не откликнулись. Но их – не изгнать, нет…
Все как в бреду. Это оттого, что знаешь: завтра – последнее завтра. А так – что изменилось?
Опять песня менестреля – в честь прекрасной дамы…
Охотник встал с невозможно светлой – сейчас – улыбкой:
– Могучий Вала! Сегодня мы окончательно решили – с кем мы. И вот мы здесь. И я прошу – соедини нас двоих. Пусть это будет сегодня. Пусть это сделаешь ты.
Ити молча кивнула.
Сердце дрогнуло. Ведь завтра – все… Опять – двое, опять… Что с ними будет, ведь они тоже не станут просить пощады, как и те, и опять из-за него…
– Нет, Могучий Вала. Мы выбрали сами, – ответил Айо, читая его мысли.
"Опять, опять те же слова! Сколько же можно… Нет. Не искупить никогда…"
Он слышал свой голос как бы со стороны, словно кто-то чужой говорил:
– Перед Ардой и Эа, Луной и Солнцем… в жизни и смерти…
Глаза в глаза. Пальцы сплелись решеткой на серебряной чаше… Терпкий вкус вина на губах…
– Муж мой…
– Жена моя…
Молнии взметнувшихся в приветствии мечей, здравицы… А завтра конец.
На башне пропел рассветный рог. И вот – встал менестрель, и это была последняя песня:
О чем ты, песнь моя? – рука моя слаба,
И если грянет бой – мне быть среди сраженных.
Но победителя всегда жалка судьба,
Когда уйдет звездой в легенду побежденный.
Еще горит звезда. Еще не кончен путь.
А мне уже пора войти в иные двери.
И страшно умирать, и – некуда свернуть,
Когда не можешь знать, а можешь только верить.
Я – верю, что конца не будет никогда.
Я открываю дверь – а за порогом Вечность.
Остался только шаг… Меня зовет Звезда.
Горит костер в ночи как знак далекой встречи…
А потом певец встал и осторожно положил лютню в огонь – так опускают мертвых на погребальный костер… Вошел воин. Мелькор, даже не спросив ни слова, понял – пора.
– Пора, – негромко сказал он. Где-то снаружи заревели трубы. Штурм начался.
Воинство Валинора пришло в Белерианд на кораблях Тэлери, но никто из мореходов Тол Эресса не вступил в бой.
Первым сошел с корабля Эонве, как и подобало предводителю Светлого Войска. И позлащенное древко знамени Валмара вонзил он в землю. Майя не ощутил, как под его ногами, словно от боли, содрогнулась Арта. И вот – на берегу выстроились воины Валинора. Златокудрые Ванъяр, народ Ингве, были здесь под белыми знаменами, сверкавшими на солнце, как снега Таникветил; и те Нолдор, что никогда не покидали Земли Бессмертных, под предводительством Финарфина; и воинство Майяр в золоченых доспехах.
Стоя на холме под лазурным знаменем, так сказал Эонве, предводитель Светлого Воинства, Глашатай Манве, Слово и Меч Великих:
– Воины Валар! Могуч Враг, и грозно войско его. Тяжела будет битва, но помните, что во имя Арды и во славу Единого принимаем мы этот бой. И я клянусь – знамя Валинора взовьется над развалинами вражьей твердыни. Победа близка; да узрит Единый Творец, как свершится воля Его в мире. Во славу Эру!
Он вознес к небу меч, и тысячи мечей взлетели, как один, и тысячи голосов слились в боевом кличе, и грозным эхом отозвались горы.
Верные, Люди Трех Племен, шли на бой вместе с воителями Валинора; но никого из Нолдор Средиземья, никого из Эльфов Белерианда не было в Светлом Войске. Лишь после узнали они об этих сражениях, потому немногое рассказывают их предания – только то, что поведали им воины Валинора.
Так говорит "Квента Сильмариллион":
"Встречу войск Запада и Севера называют Великой Битвой, и Войной Гнева. И выступили все войска Державы Моргота, что стали ныне бесчисленными, и Анфауглит не мог вместить их; и весь Север был охвачен огнем Войны.
Но это не помогло Врагу. Балроги были уничтожены все, кроме тех немногих, что бежали и укрылись в недоступных пещерах у корней земли, и бессчетные полчища Орков гибли, как сгорает солома в огне, или были сметены, как сухие листья, гонимые пламенным ветром. Немного осталось их, и долгие годы не тревожили они покой мира. И те немногие, что остались от Трех Домов Людей – Друзей Эльфов, Отцов Людей – сражались на стороне войска Валар; и в те дни отмщены были Барагунд и Бараир, Галдор и Гундор, Хуор и Хурин, и многие из вождей их. Но большая часть сынов Людей – народ ли Улдора или иные, недавно пришедшие с Востока, – выступили с Врагом, и Эльфы не забывают этого".
Белыми, золотыми и лазурными были знамена воинства Валинора. Прекрасны и величественны обликом были Майяр, прекрасны и величественны были светлые Ванъяр, грозным было сверкающее оружие Нолдор, и в сердцах Людей горела радость битвы.
…Их было около полутора тысяч – воинов Аст Ахэ, шедших в бой под знаменем Тьмы. Они были обречены и знали это. Но они стали щитом тем, кто покидал Белерианд, и за ними шли в бой воины их племен, те, кому защитой была сила Властелина, те, для кого он был Учителем, мудрым и справедливым Владыкой.
Смерть была в глазах воинов Аст Ахэ, ледяным светом сияли их клинки. И показалось Верным – не Люди это, а посланники бездны. И дрогнули Эльфы и Люди, и даже Майяр отступили, но Эонве сказал – они смертны, их можно убить…
И человек с Востока, чье имя не сохранили предания, пробился к предводителю Черного Воинства. Отчаяньем звенел его голос, когда он крикнул:
– Почему же медлит Великий? Почему он не вступает в бой? Мы не выстоим…
Но воин Аст Ахэ промолчал. Он знал ответ; он не знал, как сказать такое…
И три крылатых тени встали над Тангородрим – над Горами Ночи, Гортар Орэ: драконы Огня и дракон Воздуха, которого назвали Эльфы – Анкалагон Черный. Но ведь и драконы смертны, и Ахэрэ, сраженные в битве, возвращаются в огонь Земли…
И когда пал последний из Черных Воинов, рухнуло знамя Аст Ахэ и было втоптано в кровавую грязь под ногами воинов Света.
Он мог приказать Гортхауэру. Этим – нет. Они не давали ему клятвы. Они не были его учениками. Они просто пришли сюда, ибо считали, что их место – здесь, и что биться им на этой стороне. Путь у них и у него был один.
…И – только эти, последние преграждали путь воинству Валар. Из них лишь Охотник умел сражаться, остальные же впервые взяли оружие в руки.
– Это против чести, – глухо сказал Воитель.
– Наше место среди них, – ответила его сестра.
Когда-то давно, почти год назад – всего год, как недавно, он думал, что смерти нет. А если есть, то все еще так далеко! Впереди целая жизнь, столько предстоит еще узнать и свершить, впереди – только счастье и радость… Все впереди. Впереди оставалось только несколько сотен шагов. В голову неотвязно лезло видение: огонь идет по пятам, сжигая все, и назад нет пути, и нет пути вперед. Уже некуда. Достигнут тот последний предел, далее которого отступать нельзя. Он затравленно оглянулся. Один. Совсем один. Липкий холодок пополз по спине. Только сейчас он окончательно понял, что все кончено. Дальше он идти просто не смел. Не имел права. И нет больше ничего впереди. Ему никогда не увидеть девятнадцатой зимы. Ее просто не будет. В этот миг сознание конца всего вдруг странно обрадовало его, словно мгновенно выветрив все обыденное, ежедневным грузом лежавшее на душе, оставив лишь самое главное. Он обернулся. Теперь не нужен был даже меч – все равно не выстоять.
– Властелин! Нас больше нет! – крикнул он что есть силы, прислонившись к тяжелым створкам железных дверей. "Теперь он уйдет… Нет, как я смел подумать… он велик, он всесилен. Ха! Я увижу, как он отомстит за нас. Вы все получите свое, все!"
Блистательное воинство Благословенной Земли сметало все преграды на своем пути. Паренька, прижавшегося крестом к дверям, сочли лишь досадной помехой, и его крик – "не смейте!" – заглушили топот ног и звон оружия. Кто-то метнул дротик – эльфийское оружие, пронзавшее железо как кору дерева, легко пропороло человеческую плоть. Он так и остался пригвожденным к двери. Дротик вошел прямо в середину груди, проломив кость. Двери распахнулись внутрь зала. Превозмогая смертную муку, он поднял голову, чтобы видеть. И он увидел все.
Все было кончено – а он еще жил. Он ненавидел того, кто метнул дротик – не убил сразу. Он ненавидел самого себя – никак не мог умереть…
Он видел как поверженного Валу уводили – и все еще жил… И, может, этот взгляд умирающего в отчаянии и безо всякой надежды – на что надеяться, если даже Властелин, если его – так, словно раба – этот взгляд ощутил обреченный пленник. И впервые, встретившись со взглядом человека, Вала не выдержал этого взгляда. Последнее, что он мог, что должен был сделать, последние силы – он отдал этому умирающему воину, последнему воину Аст Ахэ. Дар Смерти…
Ни звука больше не раздалось в опустевших залах и коридорах. Пригвожденный к двери мертвый воин стоял на страже, пока не рухнули, погребая под собой его и его убитых соратников, стены крепости Тьмы.
"И могущество Валар проникло в глубины земли. Здесь и стоял Моргот как загнанный трусливый зверь. Он бежал в глубочайшее из своих подземелий, моля о мире и пощаде, ноги его подкосились, и он рухнул ничком на землю. Тогда вновь был он скован, как в прежние времена, цепью Ангайнор, из железной короны его сделали ошейник ему, и голову его пригнули к коленям".
Воины Валинора ворвались в тронный зал Аст Ахэ. Мелькор стоял подле своего высокого трона и ждал. Не было меча в его руках. Он молча смотрел, и под этим взглядом Майяр замерли на пороге.
Юные и прекрасные, торжествующие, не знающие сомнений. Народ Валар. Воины Валар. Победители.
Слабая улыбка тронула губы Черного Валы. Он сделал шаг вперед.
И тогда Майяр бросились на него.
Высокую корону превратили в ошейник раба. Руки Проклятого связали за спиной, и голову его пригнули к коленям.
Он поднял голову и увидел кровавый рассвет. "Все кончено", – подумал он.
Он встал, тяжело опираясь на меч. Последний из Черного Воинства. Последний рыцарь Мелькора. Последний защитник Аст Ахэ. Снова – в который раз – смерть пощадила его.
Медленно пошел вперед. Кружилась голова, в ушах стоял гул, лицо побелело, и только старый шрам – наискось через все лицо слева направо алел ожогом огненного бича.
Он знал, что умрет. Раны его были смертельны. Но одна мысль не давала ему упасть.
Все они остались здесь. Его соратники. Его братья. Не ушел никто. Вглядываясь в мертвые лица, он повторял про себя их имена. Один. Словно последний живой на земле, о котором забыла смерть.
Он нашел то, что искал. В грязи и крови – черное знамя Аст Ахэ. Знаменосец лежал рядом, и лицо его было спокойно, прекрасно и сурово. Как лицо мертвого бога.
"Наверно, так и будут думать о нас. Будут слагать легенды о великой битве богов. Смешно. А имен вспомнить некому. Словно и не было нас".
Он опустился на колени и коснулся губами окровавленного знамени. Лег, прижавшись к нему щекой, и закрыл глаза.
"Прости нас, – прошептал он, – прости нас…"
Его приволокли в Валинор и швырнули лицом вниз перед троном Манве в Маханаксар.
Мантия его разметалась, словно изломанные крылья; он казался черной звездой, распятой в жгучей сверкающей пыли.
Валар сидели в молчании, но лавина их чувств и мыслей обрушилась в его мозг, и он был беззащитен перед этим. Ненависть. Отвращение. Любопытство. Страх. Скука. Боль… откуда – боль – здесь?..
"Как это красиво: черная звезда на блистающе-белом… Наверно, прекрасна была бы бриллиантовая диадема с единственным сверкающим черным камнем…"
Тулкас и Ороме рывком подняли Проклятого с ослепительно-белых полированных плит в центре Маханаксар и поставили его на колени.
Варда отвернулась: изорванное шрамами лицо – это некрасиво. Когда-то он был лучше.
Равнодушно-прекрасный безупречно правильный лик Варды Элберет, на котором не оставляли следа ни горе, ни радость, ни сострадание, ни ненависть. Никогда. И затмевало лицо Королевы-не-знающей-боли сияние, исходившее от чела ее. Величественная и блистательная. Безликая.
И внезапно нездешний ветер ворвался в Маханаксар. Отбросил вуаль Ниенны, открыв прекрасное страдальческое лицо. Разметал по плечам седые волосы Проклятого, рванул плащ за его спиной – окровавленными крыльями умирающей черной птицы…
"Крылатый…"
И вот – поднялся с трона Король Мира и, сойдя вниз по золотым ступеням, подошел к своему старшему брату. Он не смотрел на Валар, но знал – сейчас все взгляды прикованы к нему. Помедлив лишь мгновение, Манве промолвил тихо и печально:
– Брат мой… Встань, брат мой…
Недоуменно, ошеломленно смотрели Валар, как Король Мира сам поднял мятежного Валу с колен, как по приказу Манве Великий Охотник, стиснув зубы, рассек коротким кинжалом ремни, стягивавшие руки Проклятого.
Только в лицо брату не посмел взглянуть Владыка Валар.
– Настал день великой радости для нас, – вновь заговорил Манве, – ибо сегодня все избравшие путь Могуществ Арды собрались здесь, и вот пятнадцать тронов в Маханаксар…
Лишь сейчас заметили Валар: напротив тронов Короля и Королевы Мира поставлен – еще один. К нему подвел Манве Проклятого и на высокий золотой престол усадил его.
– Ты – равный среди равных, брат мой, ибо нет здесь ныне ни королей, ни слуг.
"Равный среди равных…" Намо скрипнул зубами. Проклятый сидел неподвижно: изуродованные руки – на подлокотниках трона, смотрит прямо перед собой, и слепыми кажутся всевидящие глаза. Но как гордо держит голову… Внезапно Намо понял: ошейник. Кровь незаметна на черном, но как же не догадался… А подлокотники трона кажутся чернеными – кровь, кровь в узорах золотой резьбы…
Изумленный вздох пронесся среди Валар: Король Мира снял свою сапфировую корону и положил ее на белые плиты Маханаксар.
– Здесь нет ни королей, ни слуг, – повторил Манве, – и я лишь один из вас, Великие, не Король Мира. И не брата моего – меня будете судить вы, ибо и моя вина в том, что нарушен был мир в Арде и замысел Единого Творца Всего Сущего, Отца нашего. Я не сумел предостеречь моего брата от ошибки, не сумел защитить Арду от зла, не сумел исполнить волю Отца. Судите же меня, братья и сестры мои, судите меня справедливым судом. Покорно приму я ваш приговор и, если более достойного увенчаете вы как Короля Мира, первый склонюсь перед ним… Пусть же каждый из вас, Великие, изречет суждение свое. И выслушан будет каждый, и мера ошибок каждого будет определена, и взвешены будут все деяния.
В этот миг он был прекрасен в своей скорби и смирении, и слова его были мудры и справедливы. Склонив златокудрую голову, Манве сел на трон и застыл в молчании.
Намо стиснул руки. "Сказать? Нет, я не могу, я не судья… Судить может лишь беспристрастный, а мне слишком нравишься ты, Мелькор… Мелькор. И будут взвешены все деяния… Да, взвешены – вот они, чаши весов, и моего слова довольно, чтобы нарушить их равновесие… но какая из двух окажется тогда тяжелее? Кажется, я знаю; но будет ли это справедливо? И что есть справедливость? Не знаю. Я не знаю. Я не вправе. Тогда я тоже считал себя беспристрастным, а мной правил гнев. Теперь – любовь к моему брату. И снова – мною правят чувства. Нет, я должен молчать".
В Маханаксар повисла тишина.
– Дозволено ли будет мне сказать слово, Великие? – спросил Манве, не поднимая глаз. Молчаливое согласие было ему ответом, и младший брат Проклятого продолжил:
– О Средиземье забота наша, так да будут призваны и выслушаны те, кто побывал в Смертных Землях. Пусть поведают они нам, что видели, ибо, не зная этого, мы не вправе судить.
И предстал перед тронами Великих Эонве блистательный, военачальник Валар в Средиземье. И так говорил он:
– Воинство Врага – чудовищные твари, извращенные им; те же из них, что подобны обликом младшим Детям Единого, кажутся порождениями бездны. Если мы позволим Врагу остаться на свободе, вечно будут эти отродья Тьмы терзать Арду. Да свершится над Врагом суд Великих: кара Единого должна настичь его.
– Слышишь ли ты слова эти, брат мой? Почему ты молчишь?
Голос Манве был исполнен скорби.
"Почему же тебе было так легко убивать этих воинов, могучий Эонве? Почему же тот, кого ты называешь Врагом, не смог защитить себя? Почему от вас, мудрых и справедливых, бежали на Восток Люди? Мелькор, ведь ты знаешь, что все блистательные подвиги Эонве – ложь… Почему ты молчишь?"
Но Черный Вала не ответил.
И так говорил Курумо:
– Все, чего касается он, становится нечистым и отвратительным. Не только тела, но и души калечит он, и не знает земля покоя, пока пребывает в мире Враг. Да судят его Великие Валар по деяниям его.
– Ответь же на эти обвинения, брат мой…
"Я видел твои творения. То, что создавал ты, прекрасно, Мелькор. Даже мой Майя предпочел застывшей мудрости Валинора – смерть, лишь бы стать твоим учеником. Учеником Творца. И Валар знают, что ты творец, не разрушитель; они видели, они вспомнят, только расскажи им, не молчи, расскажи им, Мелькор…"
Но Проклятый не сказал ни слова, только чуть заметно дрогнули его руки, когда он услышал голос Майя.
И так говорил Эарендил:
– Слуги Врага сеют раздор между Атани и Элдар, и в ненависти своей ко всему живущему даже Людей разделил он. И те, что служат ему, перестают быть Людьми. Только злобная воля его ведет их; это чудовища, подобные живым мертвецам, устрашающие в битве! Никому в мире не будет покоя, пока существуют они! Да сгинет Враг и мерзкие твари его, что носят лишь обличье живых, на деле же – духи ненависти и разрушения!
– Брат мой, не молчи, ответь…
"Я видел, видел их! Эти люди умирали за тебя, своего Учителя, и никто не предал тебя, не повернул назад… Да что же ты молчишь! Говори, слышишь?!.."
И снова – ни слова не проронил Мелькор.
И так говорил Арафинве Ингалаурэ, Финарфин Златокудрый, король Нолдор Валинора:
– Велика моя скорбь и скорбь народа Нолдор. В бедах всех собратьев своих, в смерти отца моего Финве, братьев и родных моих, что пребывают ныне в чертогах Мандоса, в безумии Феанаро обвиняю я его. Старшие Дети Единого изначально были чисты душой, но Враг смутил мысли их, и тьма отравила души их. Я скажу слово за народ Нолдор: лишь Враг повинен в бедствиях, что постигли их, в том, что Нолдор посмели ослушаться воли Валар и Единого. Никакая кара не будет слишком суровой для Врага и приспешников его. Пусть же заплатят они за все страдания народа моего. Должно Могучим Арды оставить великое милосердие свое в этот час.
– Почему ты молчишь, брат?
"А кто заплатит за кровь его учеников? И – те же слова!.. Продолжаешь дело своего отца, сын палача?! Что вы сделали с ними… Что вы хотите сделать с ним?!" – в сердце Намо поднялся ослепляющий гнев: эти обвинители, смиренный Король Мира, застывший каменной статуей Мелькор, и сам он, не смеющий сказать ни слова… "Что же ты молчишь?! Или смирился, решил покорно принять кару? Почему ты молчишь?! Скажи, скажи им, Мелькор!.. Мелькор!!"
Король Мира опустил глаза и тихо проговорил:
– Мне тяжелы ваши слова, словно судите не моего брата, а меня. Пусть скажет он слово в свое оправдание.
Но Мелькор хранил молчание. Вместо него заговорила Королева Мира:
– Воля и Замысел Отца нашего выше родства. О супруг мой, ты видишь ему нечего сказать. И если таково будет решение Великих, забудь о том, что он брат тебе.
– Неужели это правда и тебе нечего ответить? Твое молчание наполняет скорбью мою душу…
Багровая пелена перед глазами. Застывшее лицо Черного Валы. Обожженные руки. Немигающие глаза Варды. Склоненное в показном смирении чело Манве. Железные наручники. Ухмылка Тулкаса. Брезгливое лицо Ороме. Ошейник. Кровь на черных одеждах. Золотой трон. И – молчание, это мучительное молчание, непонятное, пугающее…
"Что я скажу, что, что?! Если мне хочется ударить по этому красивому скорбному лицу… Король Мира! Лицемерная тварь, лжет – и сам верит в свою ложь… Что я скажу, когда хочется крикнуть – я не отдам вам его?! Скажу я не позволю? И – что будет? Поединок, битва – здесь, в Валимаре? Что станет тогда с Ардой? Неужели таков выбор… его жизнь – или жизнь Арды… брат мой, я не могу… я не хочу этого… На благо Арды – заставить молчать свое сердце… Но неужели благо Арды должно быть оплачено такой ценой?! Или я должен принести эту жертву… я?! Кто-нибудь, скажите же, что мне делать, что?.. Почему ты не говоришь ничего, Мелькор? Ведь можно сказать сейчас, все еще можно изменить… или – уже нельзя, все предрешено? Да говори же, говори!!"
– Неужели никто не скажет слова в защиту его? – возвысил голос Манве.
И в наступившей мертвой тишине прозвенело серебряной струной:
– Я скажу!
Сестра Феантури поднялась, стиснув тонкие руки:
– О Король Мира и вы, Великие! Взгляните на брата вашего – кому довелось изведать столько боли, принять такую тяжесть на свои плечи, испытать столько страданий? В том наша вина…
Глаза Валар были прикованы сейчас к Ниенне: что она говорит? Неслыханно! Винит их! – и в чем?!
– Вы говорите – он ненавидит все живое. Но по вашему приговору, Великие – по твоему слову, Король Мира! – были казнены ученики Мелькора: как забыть такое? как простить? Зло порождает зло; и если ныне Мелькор ненавидит нас, в том повинны лишь мы сами. Не его – себя должны судить мы, лишь будучи справедливым к себе можно получить право говорить о неправоте другого. Если не познаешь меру добра и зла в себе – как сможешь понять, что есть добро и зло для мира?
Вы, пришедшие в Арду по велению своей любви к миру – разве любовь эта умерла в ваших сердцах? Если вы не слышите голос Арды – не Мелькор, а вы вершите зло! Вы, принявшие облик Детей Единого – или это не помогло вам изведать человеческие чувства? Или вы забыли о милосердии, и сострадание лишь пустой звук для вас? Я говорю свое слово – пощадите! Если вы называете его жестоким, но сами не знаете жалости – как можете обвинять его? Чем вы выше его? Кто дал вам право судить вашего брата?
Она замолчала, обводя глазами Валар. Большинство старалось не встречаться взглядом со Скорбящей Валой. Эстэ прижала руки к груди, смотрит с надеждой, жадно ловя каждое слово. Зрачки Ирмо расширены, глаза кажутся почти черными. Намо опустил голову, сильные руки, каменно-неподвижные, лежат на подлокотниках трона.
И – немигающие холодные глаза Королевы Мира.
– Такова воля Единого, – глухо, не поднимая взгляда, сказал Ауле.
Ниенна стремительно обернулась на голос:
– Разве воля Единого велит вам ненавидеть и убивать? Не довольно ли крови и боли? Вы раните Арду, причиняя боль своему брату!
– О чем ты, сестра наша? – Манве растерян. С одной стороны, он сам хотел этого, сам говорил, что будет выслушан каждый. С другой – не ждал такого. И в мыслях Валар, которые он ощущает, нет больше единства. Казалось, все уже ясно, остается лишь произнести слова приговора… Странные, жестокие слова говорит Скорбящая Вала. Страшно слышать, страшнее – поверить…
– Не вам, отрекшимся от мира, судить того, кто не покинул Арду! Не вам, укрывшимся в Валиноре, судить того, кто принял на свои плечи скорбь мира, в чьем венце была вся тяжесть Арды! Недобрый и неправый суд вершите вы, Великие!
Она удивлялась себе, тому, что посмела бросить такие обвинения в лицо Совету Великих. Но с каждым словом уходила из сердца тяжесть, ей было горько и радостно, она разрывала оковы молчания, слишком долго стягивавшие ее грудь. И все же – словно кто-то другой говорил ее голосом, хотя отчаянные эти слова рвались из глубины ее души.
– Сестра наша… – Король Мира нервно сцепил пальцы, – сестра наша, мы выслушали тех, кто пришел из Арды. Не менее, чем ты, хотел я услышать хоть слово в оправдание его деяний: ты права, лишь тогда можно судить. Но – тщетно…
– Ты слышал речи победителей, Манве! Что скажут побежденные? Разве ты стал слушать их?
– Он волен говорить. Ты видела – я просил его об этом…
– Если скажет – услышишь ли? Поверите ли? Разве вы слышите меня? И не правду хотите услышать – слова раскаянья и отречения! Я говорю – не нам судить его! Я говорю – судить вправе лишь тот, кто беспристрастен, чьи руки чисты, чье сердце свободно от гнева и ненависти!
Тишина звенит от напряжения. Как можно сказать такое? Как можно даже помыслить о таком? Почему молчит Король Мира?
Манве заговорил не сразу. Было видно, что ему тяжело дается каждое слово:
– Речи твои горьки, сестра наша, но во многом справедливы. Не мне решать и судить ныне. Я – один из равных; и кто из нас безгрешен и чист перед Единым? Судьба Мелькора, как и судьба каждого из нас, в руках Отца; так да будет над ним суд Единого.
Ниенна растерялась. О чем говорит Манве? Но следующие слова Короля Мира заставили ее вздрогнуть:
– Пусть решает поединок. Эру дарует победу правому. Изберите ныне достойного быть судьей в поединке, и первый я склонюсь перед ним, ибо он станет глашатаем воли Эру.
Тогда вступил в Маханаксар Курумо, поднял со сверкающих плит сапфировую корону и, преклонив колена перед троном Манве, склонив голову, подал венец Владыке Валинора.
– Справедливый и милосердный! Воистину, ты Король Мира волей Отца Всего Сущего! Лишь ты достоин властвовать в Арде. Прими же венец свой, да свершится суд твой, ибо это суд Единого!
– Нет… я недостоин…
Манве склонил голову. И, приняв венец из рук Курумо, Королева Мира возложила его на чело своего супруга.
– Такова воля Великих, – промолвила она. – Тяжел удел Короля Мира, но тяжесть эта возложена Отцом на твои плечи.
Манве прикрыл глаза. Голос его прозвучал ровно и тяжело:
– Кто из Валар станет вершителем воли Единого?
Могучий Тулкас давно уже сидел, сжимая кулаки. Слова Ниенны были ему непонятны: для него исход суда был ясен, он не мог и предположить, что кто-то вступится за Проклятого; все происходящее вызывало в нем глухое раздражение, но заговорить без позволения Короля Мира он не решался. И сейчас, услышав слова Манве, он сорвался с места. Это был его час.
– Позволь мне! – прорычал он.
– Да будет так, – голос Короля Мира был почти беззвучен, но его услышали все.
– Милосердия, о Манве! – крикнула Ниенна. – Мелькор не может сражаться, он ранен!.. Это против чести!
Тулкас дернулся, темнея лицом.
– Суд Эру не может быть неправедным. Поединок будет честным. Ауле, Великий Кузнец, подай Меч Справедливости брату моему, – прошелестел голос Манве. – Ты же, могучий воитель Тулкас, вступишь в бой, не имея иного оружия, кроме короткого кинжала. И да свершится суд Эру.
…Проклятый поднялся с трона и принял меч. Меч Справедливости изящная вязь золотых знаков на клинке, четырехгранные бриллианты в тяжелой витой рукояти червонного золота: слишком знакомая работа. Внешне такое украшение кажется даже удобным – тому, кто никогда не сражался: рука не соскользнет с гладкой рукояти. Красивая и бесполезная игрушка. Меч Короля Мира, призванный быть знаком карающей власти, но не оружием, и острые грани алмазов впиваются в обожженные ладони: утонченное издевательство.
Он понял сразу, что не сможет поднять меча. Просто не было сил. Понял и Тулкас и убрал руку с рукояти кинжала. Это не понадобится. Великий воитель шагнул вперед, зло оскалился, встретившись глазами с Проклятым. Тот не отвел взгляда от искаженного ненавистью лица.
"Что делаешь, делай скорее".
Тяжелый удар заставил Мелькора отступить на шаг – из сверкающего центрального круга на плиты золотистого песчаника, присыпанные алмазной крошкой.
Второй удар пришелся в плечо. Мелькор пошатнулся и упал на одно колено; лезвие меча вошло меж плит, и обожженная рука судорожно стиснула рукоять.
– На колени! – прошипел Тулкас. – На колени, раб!
Он хотел ударить снова, но Король Мира поспешно поднял руку:
– Остановись, воитель! Довольно. Правосудие свершилось.
Намо впился пальцами в подлокотники трона.
"Правосудие… а я, безумец, от кого ждал я справедливости! Брат мой…"
Словно его отчаянная мысль была услышана Проклятым – он обернулся, и скорбная усталость этих потемневших глаз была Владыке Судеб страшнее обвинений. Но ни смирения, ни покорности не было в них.
Никто не поднял его. Он должен был выслушать приговор на коленях, как покорный.
Он смотрел в небо поверх головы Манве. Пылающий мертвым светом купол, с которого бьют острые прямые нестерпимо-яркие лучи, мучительно режущие усталые глаза.
Он уже давно все знал.
Ему было безразлично.
Он молчал.
Он не хотел, чтобы последней памятью Арды для него стало – это: безжизненный и беспощадный свет, отвесно падающий с мертвенно-белого неба.
Он вспоминал – словно опять летел над Ардой на крыльях черного ветра. Словно трепетная звезда – сердце Эа – билась в его ладонях. Мир пел, и снова он слышал музыку Эа, музыку творения. Музыку Арды. На какой-то краткий миг он был счастлив, он улыбнулся. И эта улыбка – сейчас – была страшнее, чем его шрамы.
А потом он увидел это лицо.
Бледное до прозрачности, тонкое, залитое слезами прекрасное лицо.
И глаза – огромные, бездонные, темные от расширенных зрачков.
Ему было страшно; он боялся, что увидев его, изуродованного, она отшатнется в ужасе.
Ему захотелось спрятать лицо в ладонях, но руки словно налились свинцом – не поднять.
Он боялся, что она исчезнет.
Он боялся того, что она может сказать.
Что она скажет.
И дрогнули ее губы: как шорох падающих в бездну льдисто-соленых звезд – шепот.
Мельдо.
Боль рванула сердце, как стальной крюк: резко, внезапно, страшно.
Он готов был взмолиться: молчи! не надо, не надо! Не будет пути назад, на что ты обрекаешь себя, зачем, одумайся, не надо…
Мельдо.
Кто ты? Откуда ты? Зачем, зачем тебе эта боль, зачем ты принимаешь этот путь, зачем… Ты же знаешь, я вижу, ты понимаешь все… Кто ты? Ты была? Ты – будешь?..
Мельдо.
Возлюбленный.
И оборвалось видение, оставив лишь память этого лица, которое – он знал – не забыть уже никогда. Осталась боль, и была она – надеждой.
На миг лицо Проклятого стало беззащитным и растерянным. Но некому было увидеть это: Валар сидели, не поднимая глаз, как безмолвные статуи.
И вот – восстал с трона Король Мира, и так сказал он:
– Скорбь переполняет душу мою. Видите вы, Великие, и ты, Мелькор, как тяжело мне говорить это, но должен я ныне возвестить волю Единого, Отца нашего, да слышат все приговор Его…
– Остановись, Король Мира! – голос Ирмо прозвучал неожиданно сильно и звучно. – Ты забыл о моей просьбе!
– Не всякую болезнь лечат огнем и железом… – прошептала Эстэ.
– О Манве! – Ниенна вновь поднялась со своего трона. – Прислушайся к словам брата моего и его супруги! Вспомни, раны Мелькора не заживали сотни лет, неугасимая боль терзает его… Так пусть они исцелят душу и тело его!
– Сестра моя, – заговорила Йаванна мягко и печально, – зло сковало душу его, ни искры добра не осталось в нем. Раны его суть кара Отца нашего; не нам решать, истек ли срок, отмеренный Отцом. Воля Единого священна, сестра моя.
– Не довольно ли этой кары?! – отчаянно выдохнула Ниенна.
Манве тяжело вздохнул.
– Выслушай меня, сестра наша, и вы, Великие. Арда – дом Элдар и Людей, в ней не место Валар. Не место и ему. Мне горьки эти слова, но должен сказать: даже здесь сеет он рознь, и нет более единства среди Валар. Быть может, это не его вина, но такова недобрая сила его… Потому – слушайте слово Единого: да будут навеки скованы руки непокорного, дабы не мог он более вершить зло. В остальном же не нам судить его – мудры и справедливы слова твои, сестра наша. Там, за гранью Арды, пусть вершит над ним суд Отец Всего Сущего. Покорись же воле Единого Творца, брат мой, ибо в Его руки предаем мы ныне тебя – да властвует Он вечно в Эа.
Торжественно и печально прозвучал голос Короля Мира. В глубине души Манве надеялся, что его старший брат будет молить о пощаде. Он готов был даже смягчить участь осужденного, если бы увидел отчаяние и раскаяние в глазах Проклятого, и впервые взглянул на Мелькора.
"Вот чем обернулись твои слова, Король Мира… Глупец, я поверил тебе, – тяжело думал Намо, – и ты не солгал мне, нет!.. ведь не ты будешь приводить в исполнение приговор… Что я наделал!.. Беспристрастный судья… чаши весов… И вот – моя сестра не побоялась сказать правду в глаза Королю Мира, а я молчал, как последний трус, оправдывая себя тем, что я пристрастен, что не могу вершить высшую справедливость… Теперь молчи, молчи, жалкая тварь, не смей своим запоздалым раскаяньем, своей трусливой жалостью унижать его! Будь я проклят…"
Манве встретился глазами со своим старшим братом. Что ждал он увидеть? Униженную покорность сломленного врага? Безумный ужас? Мольбу о снисхождении? Бессильную ненависть?
Ничего этого не было.
И никогда, никому не посмел Король Мира открыть, что увидел он в этих глазах.
Манве спрятал искаженное лицо в ладонях. Со стороны казалось, что он не может сдержать слез – столь безгранична и величественна была его скорбь, столь трогательна и искренна, что Йаванна едва не заплакала сама…
Что-то новое, чужое, страшное проснулось в душе Короля Мира. Перед этим он был бессилен. Сорвалось, как бешеный зверь с цепи – где его решимость вершить праведный суд? Где беспристрастность непогрешимого судьи? Страх – страх, который он всегда испытывал перед своим братом, страх, который таился в глубине души, вырвался на волю, и внезапная мысль обожгла его. Нет, нет, чудовищно! Невозможно! Но перед этим вторым "я" бессилен был Король Мира. Страх вопил в нем – да! Ты прав – да, да, да! Отдай приказ, сделай это! Не ради себя – что, если кому-нибудь еще придется пережить такое? Ведь ты заботишься не о своем благе – о других! Ты не можешь свершить ничего, противного воле Единого, – мягко шептал страх, – значит, и это Его воля. Можешь ли ты отличить свои мысли от тех, что вложил тебе в сердце Отец? Разве, по сути, они не одно? – увещевал страх. – Вспомни, ты поймешь, такова воля Единого! Вспомни…
– …Слишком уж много ты видишь!
"Слишком много видишь, чудовище, проклятый, Проклятый! Слишком много, ненавистная тварь с жуткими глазами, слишком!"
И последняя преграда, сдерживавшая ненависть Короля Мира, рухнула.
Его вели к чертогам Ауле, когда он увидел Шестерых. И сжалось его сердце: он понимал, что с ними сделают. Он не просил милосердия к ним слишком хорошо помнил, что было с Эльфами Тьмы. И нечем ему было заплатить за них, хотя готов был отдать всю кровь до капли, чтобы жили – они. Да они и не приняли бы такого дара.
И маленькая Ити произнесла то слово, что означало – приговор для каждого из них:
– Учитель…
Он обернулся – резко, словно его ударили. "Девочка, что ты делаешь? Что ты говоришь?! Ведь это неправда, вы не были моими учениками! Зачем ты? Чему я научил вас?"
И в то бесконечное мгновение в глазах Шестерых он прочел ответ.
"Мы научились видеть", – сказал Золотоокий.
"Мы постигли суть равновесия", – сказал Айо.
"Мы стали творцами", – сказал Охотник.
"Мы познали скорбь и радость мира", – сказала Ити.
"Мы узнали жалость, – сказала Воительница, – мы поняли, что есть что-то дороже жизни".
"Мы изведали цену чести и бесчестья", – сказал Воитель.
"Мы делили с тобой радость творения, – сказали они. – У тебя и у нас один путь. Мы разделим и твою судьбу".
Тулкас зло подтолкнул его в спину. Он отвернулся и медленно пошел вперед. И вздрогнул, когда вслед ему прозвучал ясный и звонкий голос Золотоокого:
– Благодарим за все! Будь благословен, Крылатый!
Эльфы – дети Илуватара. Майяр – народ Валар. Если первые могли заблуждаться, если их судили Эльфы, то с этими было куда серьезнее. Могучие, почти равные Валар… Надо было наказать их примерно, дабы другим неповадно было. Или заставить раскаяться. Как Оссе. Чтобы не осталось в Арде, тем более, в Валиноре, и следа мысли Проклятого. И опустил веки Владыка Судеб. Намо был бессилен спасти их. Страх и ненависть – почти неодолимая сила. И приказал он своим ученикам приготовить ложа, числом шесть, в том покое, где лежал Глашатай…
…И изрек Манве:
– Пусть хозяева заберут своих Майяр и поступят с ними по справедливости, ежели не раскаются они!
– Хозяева? Мы тебе не рабы! – рявкнул Воитель. – Ты сам раб Эру, трус, и других мнишь себе подобными! Да только воля Мелькора посильнее твоей… Король Мира, – с брезгливостью в голосе закончил он.
– Мы выбрали, – тихо и твердо сказал Айо.
– Говоришь, против чести? – издевался Тулкас. – Ну, что ж, я могу тебе предложить честный бой. Одолеешь – свободен и прощен. Ну, как?
Воитель насмешливо смотрел ему в лицо. Честный бой. Тулкас – в кольчуге, со щитом, и он – только с мечом, обнаженный до пояса…
– Я принимаю бой, – спокойно ответил Воитель, и Тулкас, не выдержав его взгляда, отвел глаза.
И бились они в кругу Майяр Тулкаса, и, несмотря на неравный бой, стал одолевать Воитель. Тогда, по едва заметному знаку Тулкаса, один из Майяр взмахнул мечом, целя Воителю в спину, – и тут же сам упал с разрубленной головой – Воительница, вырвав у стражника меч, бросилась к брату.
– Спина к спине! – крикнула она, и два меча взлетели рядом…
– А теперь беги, – сказал Ороме, возвышаясь в седле. – Беги, может, спасешься. Если мои собачки позволят, – усмехнулся он. Псы рвались с поводков. Охотник не двинулся. Лицо его было спокойно и бесстрастно, но под взглядом его животные вдруг начали пятиться и прижимать уши; кони храпели, псы жалобно скулили…
…Так же спокойно и бесстрастно было его лицо, когда ослушника расстреляли из луков…
– Ты ведь знаешь, как карают отступников, – глядя на него сверху вниз, изрек Манве.
– Знаю. Я видел Эльфов Тьмы. – Золотоокий смотрел мимо Короля Мира, куда-то вдаль. Казалось, он видит и сквозь Стену Ночи.
– Так что же? Пойми, ты околдован. Околдован Врагом. Ты не мог видеть тогда ни звезд, ни Солнца. Это – Враг. Признай – и тебе станет легче! ласково говорила Варда. Сияние лица ее угасло, и с содроганием смотрел Золотоокий на ее прекрасный неживой лик.
– Я видел.
Что ему было сказать? Что не из-за Мелькора отрекся он от пути Валар, что он шел своим путем, волей своего сердца? Не поймут. Единожды уже пытался. Что ответить? Что не отречется от себя? Он понимал, что это означает, он страшно боялся боли, боялся мучений. Но отречься он не мог, это было еще страшнее.
– Он безнадежен, – со вздохом сказала Варда.
– Хватит. Дурную траву рвут с корнем, – оборвал разговор Манве. – Ты выбрал сам.
И тут Золотоокий рассмеялся. Манве изумленно воззрился на него.
– Ты говоришь – выбрал? Он сказал – поймешь между чем и чем придется выбирать… Выбор дан только Людям… Так я – Человек. И я свободен!
– Увидишь, Человек ты или нет, – прошипел Манве. – Ты подохнешь и вернешься, и опять будешь умирать и возвращаться – до Конца Времен! Тогда ты запросишь смерти, но я не дам ее тебе!
– Это не в твоей воле. Делай, что задумал, – сказал Золотоокий, глубоко вздохнув и чуть прикрыв глаза. Он боялся боли, очень боялся, но еще страшнее была мысль, что Манве может оказаться правым. И все же выбор был сделан.
…И кровавые следы босых ног на алмазном острогранном песке отмечали его путь в вершине Таникветил…
– Учитель, я не могу так… Ведь я – виновен, как и они… За что ты караешь меня жизнью? Почему ты не отдал меня Манве? Я должен был быть там. Он умирает, а я – буду жить… За что ты так мучаешь меня, Учитель… судорожные рыдания поглотили его слова.
Он лежал лицом вниз на земле Валинора, и Ирмо молча стоял рядом, не мешая ученику выплакаться. Потом он поднял его. Печаль и ласка его глаз наполняли душу ученика, смягчая боль, превращая отчаянье в надежду.
– Идем, – тихо сказал он, и Айо, опустив голову, пошел за ним…
Тих и печален был темный покой, где стояли черные ложа. Там, наверху, в круглом куполе сияли семь звезд в черном хрустале и их зыбкие лучи ласкали лица лежащих. Ирмо стоял между Айо и Намо.
– Брат, я привел его. Он должен быть здесь.
Намо кивнул головой. Только одно ложе оставалось пустым. Айо понял для него. Он видел бледные лица и израненные тела Воителей и Охотника. Рядом с ними, рядом с Охотником лежала в глубоком сне Весенний Лист. Йаванна не хотела крови, она просто прогнала и прокляла ученицу, не желавшую покаяться. И вот – она пришла сюда. И Золотоокий. Он так боялся боли, так боялся крови… Клочья мяса, вырванные когтями орлов, скованные руки скрещены на груди… Такие слабые руки, тонкие, прозрачные… Так нелепо, ужасно – эти руки и тяжелые грубые наручники… Как же все они были прекрасны! Что-то новое пробивалось сквозь замершие лица – новый облик, новая суть светилась изнутри мертвых тел… "И я буду среди них. Друзья мои, братья и сестры мои, почему я не умер с вами, не разделил ваши муки, вашу смерть? Почему…"
– Айо, смотри на меня! – сказал Ирмо. И, повинуясь его воле, Айо поднял полные слез серые глаза. Мир задрожал и расплылся, наливаясь черным. Он падал куда-то, и все глуше и глуше голос Ирмо:
– Спите, спите, дети мои… Час еще не пришел. Вы еще не Люди, но вы – свободны. Спите. Придет время – не будет преграды. Спите, дети мои. Спите, еще не Люди, но уже – выше Валар… Спите.
…И слова Мелькора были истиной – в Валинор не вернулись они…
…Имен не осталось.
Приказано забыть.
Только следы на песке – на алмазном песке, на острых режущих осколках – кровавые следы босых ног. И с воем, со стоном отчаянья бросался Оссе на немые берега Средиземья, на блистающие берега земли Аман, целуя эти следы, умоляя о прощении, проклиная себя за отступничество. Но не было ответа.
…Той ночью был шторм…
…Ничего не осталось. Только смутные печальные песни Эльфов Средиземья. Только непонятные людские легенды об умирающих богах, о распятых богах, об убитых богах, которым суждено воскреснуть, но иными…
Чертоги Ауле заливал тот же безжизненный жалящий ослепительный ослепляющий свет. Вездесущий – не укрыться. Жестоким жалом впивался он в невыносимо болящие глаза: хотелось опустить веки, закрыть лицо руками, чтобы милосердная тьма успокоила боль…
Нет. Это слабость. Они не должны этого видеть.
Здесь свет был золотистым, но не становился от этого теплее, оставаясь пронизывающим. Мертвым.
Свет отражается от белых стен, от золотых пластин пола, дрожит в неподвижном душном воздухе обжигающим слепящим маревом, сотканным из мириад безжалостно ярких искр. Вогнутые золотые зеркала отбрасывают жгучие лучи на наковальню, к которой подтолкнули Черного Валу, ровно и страшно высвечивая лежащие на густо-золотой поверхности искалеченные руки Проклятого.
За наковальней широким полукругом пылает огонь, почти невидимый в слепящем сиянии; и тяжелые, искусной работы треножники замыкают кольцо огня.
И медленно, тяжело ступая, подошел к наковальне Великий Кузнец.
"Воля Единого… воля Единого…" Он боялся встретиться глазами с Мелькором и под взглядом Черного Валы все ниже опускал голову, словно склоняясь перед ним.
Руки Врага. Не те, прекрасные узкие молодые руки: теперь они похожи на обожженные корни дерева в незаживающих ранах и ожогах. Но даже сейчас сильные. И – беспомощные. Ауле невольно ощутил благоговейный ужас от мысли, что сейчас коснется этих рук. Зачем – он не хотел думать. "Воля Единого… воля Единого…" Стучат в висках проклятые эти слова. "Прости… я не хотел, Мелькор… я не могу, прости…" Покончить с этим скорее – и забыть, забыть… Никогда уже не забудешь…
"Палач… трус, палач… но палачу безразлично, над кем он вершит приговор… А я?.. Лучше умереть… умереть?!.. Разве Бессмертный может познать смерть? – теперь может… неправда, я не хочу… Вершитель воли Единого. Палач волей Единого. Орудие в руке Единого. Слепое орудие. Ничтожество, трус…"
– Что же ты медлишь, Великий Кузнец?
"Эру справедлив… Ведь не может быть по-иному… Ведь был же суд… и только Ниенна… Ирмо… но они видят… Эру не может быть неправым, даже помыслить о таком – святотатство… Но почему же тогда… "Выходит, зло тоже изначально было в мыслях Единого?" Безумец, конечно, нет… только – откуда… ведь тогда и он – не зло, и права Ниенна… Получается, зло – мы, наши деяния, это мы сделали его таким… Но в замысле Единого не может быть зла… забыть это, забыть, я не хочу об этом думать, я не должен…"
– …волей Единого и Короля Мира. Так исполни же…
"Воля Единого. Воля Единого. Не надо, не смотри, закрой глаза, я умоляю тебя… Что же я делаю, зачем растягиваю эту пытку… сейчас, сейчас все это кончится, я быстро… Эру Отец наш, о чем я?! Я схожу с ума… забыть, забыть… воля Единого. Воля Единого. Только бы не дрожали руки, я не хочу тебе еще боли… Я должен, будь я проклят… мне тоже больно… Больно?!.. ох… это твоя кровь… я не знал…"
Расплавленный металл жег запястья, и лицо Проклятого исказилось от боли.
Но он не закричал.
Огненная цепь полыхнула багровым, коснувшись его рук. И там, за гранью мира, вне жизни, вне смерти, вечно будут жечь его оковы: таков приговор.
Словно издалека донесся голос Тулкаса:
– Подожди, – ухмыльнулся он, – это еще не все. Мы приготовили тебе великий дар. Ты останешься доволен им. Ты ведь хотел стать Повелителем Всего Сущего? Так получай же свою корону, Властелин Мира – да не снимешь ее вовеки!
Он еще успел подумать, что Гнев Эру повторяет чужие слова. Но чьи…
Раскаленное железо высокого черного венца сдавило голову, острые шипы впились в лоб, в виски словно гвозди вбили.
Только не закричать.
Его подтолкнули к дверям, но в это время в чертоги Ауле вступил сам Король Мира. Его красивое лицо дернулось, он отступил, пряча глаза.
Они стояли в двух шагах друг от друга. Владыка Валинора и Проклятый Властелин Арды. Золото-лазурные одеяния скрадывают очертания фигуры Манве, брат его кажется выше и стройнее в окровавленных черных одеждах, золотая, осыпанная сапфирами корона на челе одного, другой коронован тускло светящимся железным венцом. Тяжелое искусной работы ожерелье обвивает шею одного, другому не позволит опустить голову острозубый ошейник. Блистающие сапфирами и бриллиантами браслеты – и раскаленные тяжелые наручники…
Повелитель бессмертного Валинора и Король Боли.
Глядя в сторону, Манве отчетливо и ровно произнес несколько слов. Тулкас расхохотался; на лице стоящего рядом Ороме появилась кривая усмешка. Ауле побледнел и даже, кажется, хотел что-то возразить, но Король Мира, внезапно сорвавшись, сдавленно прорычал:
– Исполняй приказание!
…Его повалили на наковальню. Тяжелые красно-золотые своды нависли над ним. Тулкас навалился ему на грудь. Ничего не ощущает он, кроме ненависти и злорадства. Но мучительно раздражает – это, бьющееся, как птица, слева в груди Проклятого. Сдавить в кулаке до хруста, задушить, чтобы не дергалось больше… Проклятый, чудовище!..
Широкие рукава черного одеяния соскользнули вниз, открыв руки – Ороме впился жесткими пальцами в изуродованные запястья Проклятого, ощущая, как по ним медленно ползет кровь. Красивое оливково-смуглое лицо Охотника подергивается от отвращения, смешанного со страхом; кровь тяжелыми каплями падает на светлую замшу сапог Ороме, украшенных на отворотах золотым тиснением. Почему-то четче всего в память врезалось именно это. Жутко и мерзко.
По-прежнему глядя в сторону, Манве бросил:
– Ты создал Тьму, Враг Мира, и отныне не будешь видеть ничего, кроме Тьмы! – и добавил, медленно и отчетливо. – Такова воля Единого.
И подал Ауле знак начинать.
Кузнец сделал шаг по направлению к пленнику. Словно в кошмарном видении. И гордая эта седая голова – как на плахе, на золотой наковальне…
А в переполненных болью светлых глазах – жалость. Как тогда, в долине Поющего Камня.
И, отшатнувшись, закрывая лицо руками, Ауле вскрикнул:
– Не-ет! Не могу!..
Он забился в угол, как затравленный зверь, бессмысленно повторяя непослушными губами: "Что угодно, только не это… не могу… только не я… умоляю, нет… нет…"
– Позволь мне, о Великий!
Мягкий и красивый голос, непроницаемо-темный взгляд: искуснейший ученик Ауле. Курумо.
Манве коротко кивнул, нервно теребя край мантии холеными белыми пальцами.
Он не ушел сразу, младший брат Мелькора. Он остался смотреть, как приводят в исполнение приговор. Его приговор. Быть может, он надеялся еще услышать униженные мольбы о пощаде. И – не услышал их.
Не услышал даже стона.
"Ты заплатишь, заплатишь за все сполна – проклятый, Проклятый! Каленым железом выжгу память о том, что ты создал меня!.. Никто больше не посмеет сказать – вражье отродье, никто! Видишь, дружочек, не вышло по-твоему. Ты – ничто, а я Король Майяр, и Манве возвысит меня, ибо я исполню его волю там, где отступился сам Ауле!"
Курумо не торопился. Он чувствовал, что играет в этой сцене главную роль, и не хотел упускать возможности покрасоваться. С преувеличенной почтительностью он обратился к Проклятому, краем глаза наблюдая за своими зрителями:
– Приветствую тебя, Учитель! Судьба посылает нам встречу в час твоего торжества. Взгляни, о Великий – сам Король Мира покинул свои чертоги на сияющей вершине Таникветил, дабы склониться перед тобою и воздать тебе почести, подобающие Владыке Всего Сущего. Все труды свои оставили мы, чтобы сделать тебе королевский убор из железа, столь любимого тобою видишь, я помню и это, ибо сохранил твои слова в сердце своем. Поистине, счастье, что удостоил ты нас, ничтожных, высокой чести лицезреть тебя! С почтением и благоговением склоняется перед тобою народ Валимара, когда шествуешь ты, победоносный, в высокой короне своей, и королевская мантия на плечах твоих. Сколь горд и прекрасен ты, Владыка, ни перед кем не склоняющий головы, могучий и грозный! Свита почтительных слуг окружает тебя, и свет глаз твоих затмевает свет Благословенной Земли!
Ныне выше тронов Валар вознесен будет престол твой, выше бесчисленных звезд самой Варды, выше небесных сфер, выше Стены Ночи! Ибо кто из живущих может сравниться с тобою величием и мудростью? И никто из Смертных, ни из Бессмертных не ступит в дивный чертог твой, дабы не помешать раздумьям твоим о судьбах мира. И возвеличены будут те, кто помогал тебе на пути твоем.
И вот я, верный ученик твой, пришел, чтобы преклонить колена перед тобою и исполнить любое твое повеление, господин и Учитель мой. Какова же будет воля твоя? Почему молчишь ты? Чем прогневал я тебя, Великий? Я умоляю тебя, прости меня, Учитель – ведь ты, справедливый, ведомо мне, милосерден к слабым и неразумным. Коснется ли меня милость твоя в сей великий час, когда, воистину, достиг ты высшей славы и высшей власти? Мудрость твоя безгранична; должно быть, ты предвидел такую вершину своего блистательного пути. Ведь глаза твои видят дальше глаз Владыки Судеб… а теперь будут видеть еще дальше!
…Мягкий обволакивающий голос, размеренный и монотонный, как жужжание мухи, ровный яркий свет, терпкий запах крови – все слилось воедино, пульсируя в такт мучительной однообразной боли…
Он пришел в себя, только увидев склонившегося к нему Курумо. Темные прямые – до плеч – волосы схвачены золотым обручем; на красивом лице притворно-подобострастная улыбка, в глазах – злобное торжество…
Майя встретился взглядом с Проклятым.
Слова замерли у него на губах. Он отступил на шаг, пытаясь справиться с собой.
Руки предательски дрожали.
…Золотое пламя – почти невидимо в жарком мареве, и непонятно, отчего начинает пульсировать раскаленно-красным длинный острый железный шип…
Искуснейший ученик Ауле заговорил снова, но что-то изменилось в его уверенном голосе. Казалось, он говорил просто чтобы не молчать, потому что не мог уже остановиться.
– Что вижу я, о могучий? Не цепь ли на руках твоих? Разве такое украшение пристало Владыке, тому, кто равен самому Единому? Яви же силу свою, освободись от оков – и весь мир будет у твоих ног! Но ответь мне, о мудрый, где же Гортхауэр, вернейший из твоих слуг? Почему он не сопровождает тебя? Или он, неустрашимый, побоялся узреть величие твое? Отдай приказ, пусть придет он сюда, дабы склонились мы перед ним, ибо в великом почете будет у нас и последний из твоих слуг. Кто, кроме него, достоин высокой чести ныне быть рядом с тобой? Не так ли, Учитель? Чем же искупит он вину свою? – воистину, должно ему на коленях молить о прощении… как жаль, что ты этого не увидишь!
…От того, что этот, распластанный на наковальне – молчит, становилось невыносимо жутко. Он испытывал боль: это было видно по тому, как мучительно напряглось, выгнулось его тело, по тому, что Ороме с заметным усилием сдерживал его скованные руки.
Но он не кричал.
– …Но, конечно, твой недостойный раб будет прощен, если ты замолвишь за него хоть слово. Что же ты молчишь? О, понимаю, понимаю, гордость твоя не позволяет заговорить с нами, ничтожными. Ты же, как-никак, Владыка Всего Сущего! Надеюсь, корона пришлась впору тебе? Все знания, что дал ты мне, Учитель, вложил я в создание этого дивного венца. По нраву ли тебе этот дар? Ты доволен, о Великий? – ну, отвечай! Молчишь? Ничего-ничего, сейчас заговоришь! Я заставлю тебя!..
"Глаза… какая боль!.. Глаза мои… Я ничего не вижу… Я ослеп… Неужели мало того, что они сделали со мной… Как… больно…"
Он прокусил насквозь губу, и струйка крови вязко стекала из угла рта: не закричать, только не закричать, не доставить им этой радости, только не закричать, только бы…
"Арта… И никогда не смогу… вернуться… никогда… в пустоте скованный – слепой… Слепой?!.. Вот она – кара… самая страшная… не видеть, никогда не увидеть больше… какая боль… не видеть… не видеть…
Нет!.."
Курумо отскочил в сторону, лицо его дернулось: кровь Проклятого, забрызгавшая бело-золотые парадные одежды Майя, жгла его, как расплавленный металл.
Младший брат Гортхауэра наклонился к лицу Черного Валы, словно хотел полюбоваться своей работой:
– Учитель, снизойдешь ли ты до того, чтобы взглянуть на своего недостойного ученика?
Внезапно Курумо отшатнулся с безумным воплем ужаса.
Смотревшие на него страшные пустые глазницы – провалы в окровавленную тьму – были – зрячими.
…Его отпустили. Он поднялся сам: никто не помогал ему. Валар отводили глаза. Ауле закрыл лицо руками.
Он покинул чертоги Кузнеца и пошел вперед по алмазной дороге. Он знал, куда идти, и никто не смел подтолкнуть его – никто не смел коснуться его: он был словно окружен огненной стеной боли. И тяжелая цепь на его стиснутых в муке руках глухо, мерно звенела в такт шагам.
Выдержать.
Он оступился, но выпрямился и снова пошел вперед.
Не упасть. Не пошатнуться. Выдержать. Не закричать. Только не закричать. Выдержать.
Нестерпимо болит голова, сдавленная шипастым раскаленным железом, и из-под венца медленно ползет кровь – густая, почти черная на бледном лице.
Алмазная пыль забивается под наручники, обращая ожоги на запястьях в незаживающие язвы; и страшной издевкой кажется его королевская мантия, осыпанная сверкающими осколками – словно звездная ночь одевает плечи его. Сияющая пыль – всюду, она налипает на пропитанное кровью одеяние на груди… Воистину, он кажется Властелином Мира – в блистающих бриллиантами черных одеждах, в высокой, тускло светящейся железной короне, и седые волосы его, разметавшиеся по плечам, ярче лучей Луны… Стражи и палачи его следуют за ним, как покорная свита.
Он идет, гордо подняв голову.
Высокий железный ошейник острыми зубцами впивается в кожу на шее и подбородке: он не смог бы опустить голову, даже если бы захотел.
Он идет медленно, как и подобает Владыке.
Боль в разрубленной ноге не отпускает, он ступает словно по лезвиям мечей, и пытка – каждое движение, каждый шаг.
И склоняются Валар, и Майяр, и Эльфы перед ним.
Никто не смеет взглянуть ему в лицо.
Каждый вздох раздирает легкие: пыль, алмазная пыль…
Равнодушный немеркнущий ослепительный свет отражается в тысячах крошечных зеркал, бессчетными иглами впивается в зрячие глазницы.
Выдержать.
Выдержать.
Выдержать.
Почти беззвучный шепот:
– Мелькор…
Кто теперь осмелится назвать его – истинным именем? Он – Моргот, Черный Враг Мира.
Он замедлил шаг и оглянулся на голос.
Властители Душ, Феантури. Эстэ спрятала лицо на груди Ирмо. Огромные глаза Ниенны, темные от расширившихся зрачков, смотрят в изуродованное лицо.
– Брат мой!..
Он молча отвернулся.
…Отворились Врата Ночи, и Вечность дохнула в лицо… Все было не так, совсем не так, но он цеплялся за эту фразу, потому что встретившее его здесь было – необъяснимо.
…Оставался один шаг.
Может, для них – там, позади – это и был один шаг. Здесь было по-другому. Алмазная дорога истаяла искрами осколков, под которыми ледяная красно-коричневая пустота, небо Валимара рассыпалось вспышками и бликами, за которыми – зеркальная пустота. Или – стены и своды огромного неизмеримо-высокого коридора из тончайших полированных пластин – сколов отливающего кровью льда, отражающего свет… здесь нет света. Нет тьмы. Только бесконечный коридор тысяч зеркал. Здесь нет времени. Нет пространства. Плененные звуки, не рождающие эха – безмолвные звуки, вмерзающие в несокрушимый, тоньше водяной пленки, лед, под которым бесконечно-медленно течет кровавая река…
"Словно я вижу чужими глазами…"
Чужими глазами.
Странные – из ниоткуда – слова. Он был один – и все же кто-то шел рядом, хотя он знал, что это невозможно. Нет, не те бесчисленные его отражения в Нигде, которым суждено навсегда (навсегда? никогда? – что значат эти слова для безвременья?) остаться здесь. "Кто это, кто со мной, кто?!" Слова умирали на его губах. Здесь голос обращается в беззвучие, в немой крик зеркал, в мертвое безмолвное эхо отражений, готовое обрушиться от малейшего шороха. Здесь. Нигде. Ничто сомкнулось, как занавес, за спиной, и впереди – то же. Впереди? – где это? смысл понятий утерян…
Стена Ночи. Нет, не стена. Каменный туман, заледеневший воздух, непроницаемая пелена тончайшей пустоты. Он мучительно поразился своей способности в этот миг осознавать увиденное, искать объяснения…
А бесплотный черно-красный лед истаивал, и он скорее чувствовал, угадывал, чем видел, как сквозь непрозрачную каменную пустоту мерцают тусклые искры звезд…
…И внезапно пелена Ничто исчезла, и нездешний ветер коснулся его лица. Так близко-близко сияли звезды – ласковые, добрые, прохладные, как капли родниковой воды; так близко, что, кажется, их можно коснуться рукой – но на руках цепь, не поднять… Мягкий трепетный исцеляющий свет омывает раны, заглушая боль… Словно стоишь на пороге, зная, что здесь тебя ждут, словно ты вернулся домой из дальней дороги…
Оставался один шаг.
Один-единственный шаг.
И он сделал его.
…Звезды завертелись бешеным хороводом, и вместе с этой коловертью в тело начала ввинчиваться боль. Наручники и венец словно вгрызались раскаленными клыками в плоть все глубже и жесточе, пустые глазницы будто залил расплавленный металл. Боль была нескончаемой, неутихающей, к ней нельзя было притерпеться, привыкнуть. Так мучительно рвалась связь с Ардой, и он висел в нигде, растянутый на дыбе смерти и жизни, изорвав в клочья губы – чтобы не кричать, чтобы те, кто видит его муки не могли торжествовать. Он превратился в сплошную боль, не в силах уйти от нее в смерть, не в силах вырваться из ее медленно впивающихся в тело когтей. Он не мог даже сойти с ума, и ужас захлестнул его, когда он понял, что обречен вечно терпеть эту пытку в полном сознании, безо всякой надежды на избавление, и никогда, никогда не кончится это…
Страшное слово – "посмертная слава":
Не оправдаться и не исправить.
Правда – лишь оттиск ладони в лаве
Да крик, заточенный в теснине Ламмот.
Стали иными названья созвездий.
Отнято Имя. Забыто Слово.
Гасят Память волны столетий,
Словно костер заливают кровью.