Будь во главе экспедиции многоопытный Сила Гораздович Попов, он, несомненно, подал бы команду остановиться и организовать круговую оборону. Министр распределения, знакомый с волкособаками только через шубы и малахаи, производимые из их шкур, продолжал гнать вперед. Псов лупили хореями, рубили топорами, кололи пиками, однако и караван нес потери. Поливая снег кровью из разорванного горла, рухнул олень. Придавив погонщика, перевернулись нарты. Две упряжки столкнулись и, запутавшись сбруей, встали поперек тропы.
– Не сворачивать! – крикнул Пряжкин. – Держаться всем вместе!
Но было уже поздно – караван развалился, рассыпался по тундре во все стороны, и псы могли без помех выбирать самую удобную добычу. Вырвав у кого-то из рук секиру, Пряжкин бросился назад.
Кто-то рванул его сзади за ногу, чуть повыше коленного сгиба. Обернувшись, Пряжкин увидел, что на нем повисла худая черная псина, вся покрытая грязной ледяной коростой. Голод понуждал ее немедленно вырвать из человека кусок вожделенной плоти, но прокусить толстые ватные штаны было не так-то просто. Рубить назад было весьма неудобно, но с третьего раза Пряжкин все же достал собачью голову лезвием секиры. Два пса, уже собравшиеся было наброситься на замешкавшегося человека, мигом изменили планы и вцепились в еще трепыхающееся тело своего товарища. Вылетевшая из темноты упряжка без погонщика тут же сбила Пряжкина с ног.
Пробыл он без сознания минут пять, не больше, однако успел вмерзнуть в лужу крови, оставшуюся от собак. Рядом никого не было. Где-то слева орали люди и рычали псы. Нашарив секиру, Пряжкин вскочил и оглянулся.
"Где Наташа, – подумал он. – Ведь пропадет же одна! Никогда себе этого не прощу!"
Пригнувшись, чтобы лучше видеть следы на снегу, он побежал в сторону противоположную той, откуда слышались голоса людей и псов. Отпечатки человеческих ног, собачьих лап и оленьих копыт уходили во всех направлениях. Дважды он натыкался на агонизирующие тела псов, а однажды налетел на то, что осталось от ездового оленя – полуобглоданная голова, пара копыт, клочья шерсти и раздробленные хребтовые кости.
– Наташа! – рискуя застудить легкие, орал он через каждые десять шагов. – Наташа!
Следов становилось все меньше и меньше, и Пряжкину, чтобы охватить поиском как можно большую территорию, приходилось бежать зигзагами. Он уже перестал надеяться на удачу, когда наткнулся наконец на отпечаток узкой остроносой подошвы с глубоко вдавленным каблуком. Этот след мог принадлежать только Наташе. Вот она бежала, вот шла, вот присела отдохнуть, вот снова побежала, вот ее путь пересекла цепочка крупных собачьих следов. Впереди что-то вспыхнуло несколько раз, словно человек пытался закурить на ветру, затем донесся приглушенный короткий треск, сразу же перешедший в дикий всхлипывающий визг умирающего зверя.
– А-а-а! – заорал Пряжкин, ускоряя бег. – За-а-арублю! Распотрошу к чертовой матери!
Наташа стояла, прислонившись спиной к заснеженному валуну, а возле ее ног билась, извивалась змеей и колотила лапами смертельно раненная собака. Еще три пса, хоть и слегка озадаченных, но отнюдь не перепуганных, полукругом расположились перед ней. Появление Пряжкина псы вначале не восприняли всерьез, что стоило жизни одному из них и послужило хорошим уроком для остальных. Ноги у Наташи сразу подкосились, и она села на снег, предварительно отбросив далеко в сторону что-то маленькое и блестящее.
– Что с тобой? Ты цела? – бросился к ней Пряжкин. – Все нормально?
– Нормально, – прошептала она. – Вот только ног не чувствую…
Пряжкин присел рядом и стянул с нее правый сапог. Узкая, с крутым подъемом ступня была такая же холодная, как и снег вокруг.
– Больно? – он содрал тоненький белый носок и ущипнул за подошву.
– Нет…
Пальцы с окрашенными ногтями были как сосульки – кажется, дерни резко, отвалятся. Наташа сама уже не могла пошевелить даже мизинцем. Пряжкин выхватил из внутреннего кармана фляжку со спиртом, плеснул его на ладони и принялся грубо, изо всех сил тереть ступню.
– Сейчас, сейчас, – бормотал он. – Потерпи немного.
Опомнившись, он разул ее левую ногу и засунул по колено себе за пазуху, под нательную рубашку. Едва-едва светало. Лишь тяжелое, прерывистое дыхание Пряжкина нарушало тишину вокруг. Неяркий и скудный, стертый белизной вечных снегов мир был пуст, равнодушен и непоколебим. Человеку не было в нем места, точно так же, как в открытом космосе или в глубинах океана.
– Ой, – тихо вскрикнула Наташа. – Колет…
– Это хорошо, хороню…
Уже не доверяя своим огрубевшим рукам, Пряжкин коснулся порозовевшей ступни губами и почувствовал под тонкой кожей пульсирующее тепло. Внезапно утратив над собой контроль, он впился ртом в эту хрупкую, маленькую ногу и принялся целовать, кусать, почти грызть ее.
Появившийся спустя полчаса Пашка так и застал их: Наташа сидела на снегу, откинув голову и полузакрыв глаза, а Пряжкин, стоя на коленях, мял, целовал, отогревал своим дыханием ее ступню, на этот раз уже левую.
– Ну, привет, – сказал комендант, слезая с нарт. – Куда это вы подевались? Все уже собрались. Только вас ждут…
– Подождут, – сказал Пряжкин странным голосом.
Пашка носом втянул еле уловимый запах спирта и подумал: "Что это с ним? Может, пьяный?"
Экспедиция потеряла третью часть оленей, дюжину нарт и кое-что из поклажи, однако все люди остались живы. Раненых перевязали, а Наташу заставили обуть валенки и намотать под них по две пары толстых шерстяных портянок. Остальным обмороженным поднесли по кружке спирта, и караван продолжил путь.
В полдень и без того бледное небо посветлело над горизонтом еще больше и стало похоже на беспредельно-огромную размытую картину, на которой вверх тормашками смутно рисовались силуэты огромных ледяных утесов. Медленная и низкая прибойная волна, отягощенная шугой и снежным салом, лизала узкий пляж, покрытый черной крупной галькой. Воздух был полон солоноватых неуловимо легких кристаллов.
Олени сразу бросились лизать морскую воду, а люди разбрелись по берегу в поисках принесенных течением и ветром чужеземных сокровищ. Кто-то обнаружил бутылку диковинной формы, кто-то пустую пластмассовую канистру, кто-то доску с гвоздями, из которых можно было выковать вполне приличный нож. Больше всех повезло министру здоровья – ему достались хоть и слегка изодранные, но еще вполне годные к употреблению матросские клеши. Ливония хоть и находилась на самом отшибе, чуть ли не у черта на рогах, считалась тем не менее одной из богатейших провинций государства. Нужды в строевом лесе и топливе она никогда не испытывала.
Именно по высокой пирамиде бревен экспедиция и отыскала просторную, двухэтажную избу губернатора. Страховидные сторожевые псы – прямая родня ночных разбойников – долго не подпускали гостей на территорию усадьбы, но на крыльце появился, наконец, заспанный и недовольный хозяин. В отличие от столичных жителей, он курил не самокрутку, а причудливо изогнутую резную трубку. Фамилия его была Козлявичус. Губернатор Крайней Козленко и губернатор Белой – Козел были его родными братьями.
Их отец, глуховатый бирюк Тихомир Козлов, когда-то не захотел перебираться в город, и теперь его наследники вынуждены были править провинциями. Дело это было довольно неблагодарное и совсем небезопасное. Их четвертого брата, губернатора Нагорной Козлошвили несколько лет назад задрали волкособаки, после чего в тех краях никто не селился.
– И на какого рожна вас принесло на ночь глядя? – растягивая слова и не выпуская из зубов трубки, спросил Козлявичус.
– Окстись, хозяин, – вылез вперед Пашка. – Какая ночь! Мы еще даже и не обедали.
– Куда я столько народу, интересно, дену? Да и еды на всех не хватит.
– Не прибедняйся, – перебил его министр распределения. – Ты в этом году столько пшена и сахара получил, что до конца жизни не слопаешь.
– Если согласны пшено и сахар есть, тогда проходите, – флегматично произнес Козлявичус. – Добро пожаловать.
– А куда это все ваши идолы подевались? – недоуменно огляделся по сторонам шурин министра бдительности.
– Ваши нам не годятся, – спокойно ответил Козлявичус, выколачивая трубку о ладонь. – Ливонии свои собственные идолы нужны.
– Какие, например? – не без ехидства поинтересовался Пашка. – Свиной окорок? Или бочка пива?
– Зачем же. Все отец наш – Один. А еще Тор и Фрейя.
– Ишь, чего захотел… – присвистнул министерский шурин. – Может, ты еще и отделиться захочешь?
– Там видно будет… Дальше болтать станете или в мызу пройдете? Ничего особенного не обещаю, но как говорится – чем богаты, тем и рады.
Сыновья Козлявичуса, такие же несуетливые и малоразговорчивые, как и отец, уже распрягали оленей, и погнали их пастись в тундру.
Когда все разместились за необъятным столом, сработанным из похожих на железнодорожные шпалы сосновых, плах, был подан обед, по мнению Козлявичуса состоявший из национальных ливонских блюд: соленой селедки, кровяной колбасы и сыра с тмином. С избытком хватало также оленины, медвежатины, копченой рыбы, моченой клюквы и консервов всех видов, начиная от детского тыквенного пюре и кончая яичным порошком, который здесь принято было есть ложками. Самогон, на изготовление которого, надо думать, ушел весь запас достославного сахара, был разлит в сервизные фаянсовые чашки. Такой посуды не было даже у Великого Князя, Государя и Генсека Силы Попова. Перехватив завистливый взгляд зайцевского шурина, придирчиво изучавшего убранство стола, Пряжкин подумал, что в самое ближайшее время министерство бдительности приступит к разработке версии о причастности Козлявичуса к шпионажу, контрабанде и вероотступничеству.
Инициативу за столом сразу же захватил Пашка. Потребовав общего внимания, он обратился непосредственно к хозяину.
– Отец ты наш, я поднимаю эту кружку за то, чтобы ты сдох, – с надрывом произнес он, сделав ударение на последнем слове. Переждав поднявшийся шум, Пашка закончил: – И все мы выпили на твоих поминках… ровно через сто лет!
Самогон ухнул в луженые глотки, а затем дружно заработали челюсти, перемалывая дары благодатной ливонской земли. Не пила одна только Наташа. Вяло ковыряя вилкой в тарелке, она рассеянно поглядывала по сторонам. Яркие красные пятна горели на ее высоких скулах. Пряжкину не удалось захватить место рядом с ней, и теперь, по мере того, как тост следовал за тостом, он все еще концентрировал взгляд на ее личике, свежем, как только что снесенное яичко. Впрочем, в этом занятии он был не одинок: масляные кобелиные взоры подвыпивших мужчин кинжальным огнем простреливали все прилегающее к девушке пространство.
Сильно пьяных еще не было – гости не столько пили, сколько ели, дорвавшись до дармовщины. Во главе стола на почетных местах восседали два министра – распределения и здоровья. После каждой очередной кружки первый немного краснел, а второй немного бледнел. Можно было подумать, что где-то под столешницей их организм загадочным образом сообщается, и, пользуясь этим, дебелый, раскормленный министр распределения, постепенно, малыми порциями высасывает кровь из своего и без того худосочного, квелого коллеги.
– Налить! Всем налить по полной! – опять вскочил Пашка, самозваный тамада. – А сейчас я прошу поднять кружки за ту силу, которая заставляет пчелу искать цветок, лебедя – лебедушку, оленя – важенку…
– Таракана – тараканиху… – пьяно ввернул кто-то.
– …отрока – отроковицу, мужика – бабу, короче, выпьем за светловолосую богиню Ладу и ее златокудрых сыновей Леля и Полеля! Выпьем за любовь! А кто не выпьет с нами сейчас, тот позабудет любовь прежнюю, сгубит нынешнюю, отчурается любви будущей! А к вам, барышня, – он повел кружкой в сторону Наташи, – обращаюсь персонально!
– За любовь, так за любовь, – сказала Наташа, храбро поднося свою кружку к губам. Взгляд ее при этом скользнул по рядам пирующих и вдруг уперся во взгляд Пряжкина – болезненно-страстный, как у обуянного гоном оленя. В зрачках Наташи что-то дрогнуло, веки опустились и снова взлетели. Расписанная розами, выщербленная чашка качнулась вверх-вниз, словно в знак молчаливого приветствия. Пила она, уже не спуская с Пряжкина глаз.
Между тем шум за столом нарастал. Каждый талдычил что-то свое. Рожа министра распределения стала багровой, как пузо насосавшегося кровью постельного клопа. Министр здоровья, хотя и был похож на долго валявшийся на морозе труп, пить не переставал. Пашка успел сбегать по нужде и сейчас вовсю расхваливал преимущества теплого люфт-клозета, оборудованного в избе Козлявичуса, перед дворовым сортиром.
– Нет, что ни говори, а дело стоящее, – говорил он. – Тем более, если есть кому порядок поддерживать. А от сортира, скажу я вам, одни убытки. Однажды случай со мной был. Выпил я с друзьями и малость ослабел. Они меня до избы доперли и возле калитки оставили. Дальше идти побоялись. Сожительница моя тогдашняя уж очень крутая баба была. Сильно осерчать могла и даже искалечить ненароком. Стою я, значит, один, возле калитки и сам с собой рассуждаю, как дальше быть и что бабе соврать. Но первым делом, думаю, загляну в сортир. Там мне, кстати, самые дельные мысли приходят. А сортиром этим, кроме нас, еще десять дворов пользовалось. Да еще прохожий люд норовил заскочить. Чистили его в последний раз, чтобы не соврать, лет пять назад. До сортира я еще вполне удачно добрался, а уж когда на щеколду заперся, цель свою окончательно забыл. Привиделось мне, что я уже дома и собираюсь ложиться спать. Ну я и улегся на полок. Если бы спокойно спал, так еще полбеды. А я по пьянке сильно ворочаюсь во сне, позу поудобней выбираю. Утром, когда меня баба нашла и отскребать стала, верите, даже в ушах засохшее дерьмо обнаружилось. Я его потом из-под ногтей шилом выковыривал. Брюки еще кое-как отстирались, а пиджак выбросить пришлось. Вот, а ты говоришь…
– С этого всякое злоумыслие и начинается, – с трудом ворочая языком, высказался шурин. – Сначала клозет в дому, потом фарфор на столе. Почему я должен тухлую солонину жрать, а он свиной окорок лопает?
– Я тебе подарю маленького кабанчика, – сказал Козлявичус, внимательно прислушиваясь к застольной беседе. – Покормишь годик, навоз от него потаскаешь, зарежешь, разделаешь – и жри на здоровье, никому не завидуй.
– Не надо, – покачал шурин указательным пальцем. – Не надо. Ничего мне от тебя не надо. Ни кабанчика, ни клозета. Даже к самогону твоему больше не притронусь.
– Упрашивать не буду, – спокойно сказал Козлявичус, забирая у шурина чашку и столовый прибор. – Зима еще не кончилась, каждый кусок на счету.
Шурин, воспринявший эти слова как неудачную шутку, некоторое время сидел, тупо глядя на грязную скатерть, а затем переполз на другой конец стола, где завладел миской и чашкой вконец упившегося министра здоровья.
Наташа, не дожидаясь нового тоста, к которому уже деятельно готовился неутомимый Пашка, встала, и, отпихнув чьи-то руки, покинула трапезную, попутно одним движением ресниц смахнув из-за стола Пряжкина. Решительно отклонив несколько предложений выпить на брудершафт, поговорить за жизнь, сплясать и подраться, но неминуемо потерять при этом драгоценное время, Пряжкин настиг Наташу только на втором этаже, где она дружески беседовала с женой Козлявичуса (и когда только успела познакомиться?).
– Отдохни, милая, отдохни, – говорила баба, одетая сразу во множество салопов и душегреек. – Чего тебе с этими мужчинами валандаться. Я тебе в чуланчике постелила. А то покоя от этих дураков не дождешься. Я наперед знаю, как они себя поведут. Сначала выпьют все, что в доме имеется, потом песни начнут орать и подерутся, а к утру кто-нибудь обязательно в сугробе уснет или в полынью провалится.
Подав Наташе большой кованый ключ и мельком глянув на Пряжкина, баба подхватила оплетенную четвертную бутыль и поспешила вниз.
– Подожди немного, – сказала Наташа Пряжкину так естественно, как будто у них давно была назначена здесь встреча, а затем легонько взъерошила волосы у него надо лбом.
Ощущение, возникшее при этом у Пряжкина, по силе, сладости и необычности можно было сравнить разве что с первым юношеским оргазмом. Он даже застонал от страсти и губами, как теленок, потянулся к Наташе.
– Я сейчас, – прошептала она и захлопнула за собой дверь.
Откуда-то вывернулся Пашка с совершенно остекленевшими глазами.
– Начальник, чур, я вторым буду!
– Убью, гад! – простонал Пряжкин таким голосом, что Пашка пал на колени и, прикрывая голову руками, истошно завопил:
– Пожалей, начальник! Я же не знал, что у вас любовь!
– Быстро вниз! И чтоб ни одна тварь сюда не сунулась!
– Слушаюсь! – гаркнул Пашка, кубарем скатываясь по лестнице.
Тут дверь приоткрылась, и Наташа – золотая рыбка, случайно заплывшая в жабий бочаг – поманила Пряжкина за собой. В жаркой темноте он облапил ее, прохладную, податливую, душистую и, сбивая табуретки, потащил туда, где должна была находиться постель.
– Я с самого начала знала, что этим кончится, – шепнула Наташа, целуя его в ухо…
Назавтра стало ясно, что жена Козлявичуса оказалась провидицей. Сбылись все без исключения ее предсказания: и выпито было все, способное гореть, кроме разве что керосина в лампах, и драка вспыхнула бессмысленная и дикая, с битьем посуды и переворачиванием мебели, и окоченевший труп обнаружился наутро в ближайшем сугробе.
В мертвеце немедленно признали зайцевского шурина. Судя по всему, он пал жертвой собственной принципиальности. Наотрез отказавшись воспользоваться хваленым люфт-клозетом, он выбрался во двор, где и допустил непростительную для уроженца тундры оплошность: усаживаясь по нужде, не вытоптал в снегу достаточно просторное углубление. Так он и замерз, сидя со спущенными штанами, сморенный самогоном, усталостью и морозом. Впрочем, среди собравшихся возле его тела людей почти не оказалось таких, которые бы искренне соболезновали семейству Зайцевых.
Сыновья Козлявичуса пригнали оленей, и путешественники, понимая, что на опохмелку рассчитывать не приходится, без лишних околичностей собрались в дорогу. Хозяевам никто даже "спасибо" не сказал.
Пряжкин шагал рядом с нартами и не сводил с Наташи ошалевшего взора. Минувшая ночь, навсегда оставшаяся для него за гранью реальности, где-то на границе волшебного и горячечного бреда, тем не менее полностью изменила представления Пряжкина о жизни вообще и о себе самом в частности. Впервые не зов плоти, а веление души толкало его – да еще как толкало, на ногах не устоять – к женщине.
Едва только упряжка пошла под гору, он упал на нарты рядом с Наташей и обнял ее так, что девушка даже вскрикнула.
– Больно? – спросил он.
– Больно, – ответила она. – Но приятно.
– Не замерзла?
– Немного.
– Потерпи. Скоро приедем.
– Я потерплю. Только обещай, что больше не будешь пить.
– Клянусь! – заявил Пряжкин, ничуть не сомневаясь в твердости своего слова.
Кем-то загодя предупрежденный Козленко встречал караван по всем правилам – цветами, музыкой и хлебом с солью. Мурзатая девчонка, неизвестно чья, но явно не хозяйская дочка, размахивала букетом тусклых бумажных тюльпанов. Старик карликового роста бряцал на самодельной кобзе. Жена Козленко держала на расписном рушнике свежевыпеченный крендель. Сам хозяин, скинув шапку и утирая усы, готовился заключить главу делегации в объятия. За спинами встречающих дымилась труба беленькой хатки и радостно скалились недавно смазанные жертвенным салом идолы – Бульба, Мазепа, Махно.
Узрев встающего с передовых нарт министра распределения, сильно подслеповатый Козленко широко улыбнулся, вытащил из рукава какую-то бумагу и строевым манером отбил три шага вперед. Рапорт его выглядел так:
– Дорогой Сила Гораздович! – Еще более широкая улыбка и взгляд в бумажку. – Разрешите! Мне! – Улыбка уже до ушей и снова взгляд в заветную бумажку. – Вас!! Поцеловать!! – Еще три шага вперед и жаркие объятия.
Здесь только Козленко понял, что допустил ошибку. Субтильного Силу Гораздовича Попова никак нельзя было спутать с почти квадратным, семипудовым Шишкиным. Отшатнувшись, Козленко приставил к левому глазу какую-то стекляшку – не то монокль, не то лупу без ручки – и грязными словами обругал своего анонимного информатора.
– Ничего-ничего, – попытался успокоить его несколько смущенный Шишкин. – Я здесь как раз и представляю особу соратника Попова, который в силу объективных причин…
Однако Козленко, махнув рукой, уже уходил прочь. Министр распределения, впрочем, как и все остальные министры, был для него тоже самое, что пустое место. Однако домочадцы губернатора были настроены более дружелюбно. Хлеб-соль был вручен Шишкину, и тот, жадно откусив кусок от калача, остальное засунул себе за пазуху. Соль была выброшена – чего-чего, а этого добра в государстве хватало с избытком. Букет тюльпанов положили на грудь министра здоровья, что окончательно сделало его похожим на покойника. Затем экспедиция не мешкая двинулась к рубежу – сбор дани был мероприятием настолько ответственным, что ради него можно было пренебречь не только отдыхом, но и обедом.
На обоих концах протоптанной в снегу черты полыхали жаркие очистительные костры, а в сотне шагов от них, уже на вражьей территории стояло странное сооружение, отдаленно похожее на огромные закрытые нарты. От его железных ребристых полозьев в тундру уходили два глубоких следа. Чтобы тащить такую громадину, понадобилось, наверное, целое стадо оленей, однако сведущие люди поговаривали, что она загадочным образом способна двигаться сама по себе, а при этом еще ревет, как разъяренный медведь, и плюется синим дымом. Впрочем, рассуждать на эту тему считалось дурным тоном. Мало ли какую пакость могут придумать полоумные супостаты и лиходеи. Может, это мираж, а может, и нечистая сила. Тем временем от самоходных нарт отделился человек в странной одежде, сшитой не то из крашеной в ярко-голубое змеиной кожи, не то из здоровенного рыбьего пузыря. За собой он волок по снегу объемистый мешок.
– Хоть бы подсобили, кореша, – жизнерадостно сказал он, останавливаясь у черты.
Пряжкину показалось, что он где-то уже видел это лицо с широко расставленными задорными глазами и красиво вырезанным ртом.
– Стой! – гаркнул Шишкин. – Не пересекать рубеж!
– Стою-стою, – примирительно сказал хозяин самоходных нарт. Было ему от силы лет двадцать, а может, и того меньше.
– Что в мешке?
– Лекарства.
– Высыпай. Будем проверять.
– Эх! – огорчился парень. – Значит, опять все сначала.
– Не твое дело, – осадил его Шишкин, оглядываясь в сторону каравана.
Министра здоровья уже сняли с нарт и под руки вели к месту приема дани. Сортировка лекарств была его обязанностью, поскольку под их видом враг мог подсунуть любую гадость. Некоторые давно испытанные средства вроде йода и касторки проходили контроль беспрепятственно, все другие подвергались тщательному и придирчивому изучению.
Официально министра называли Разумником Сидоровым, но он отзывался и на кличку Упырь. Свою нынешнюю должность он получил не по наследству, как все другие, а по указанию коллегии волхвов. Его предшественник скоропостижно скончался от чрезмерной дозы лекарства под названием "морфий", которое он регулярно принимал как средство против облысения, и при этом не оставил после себя преемника. Поскольку Сидоров неизвестно откуда знал всякие ученые слова (из-за чего, кстати, находился под постоянным надзором министерства бдительности), он оказался самым приемлемым кандидатом на должность министра здоровья.
– Принимай лекарства. Да только с полным вниманием, – наставительно сказал ему Шишкин. – Если какую-нибудь дрянь по ошибке возьмешь, сам же ее потом и жрать будешь.
Из пестрой кучи пакетов, коробочек и бутылей Сидоров трясущейся рукой извлек упаковку каких-то пилюль и по слогам прочел: – Ан-ти-би-о-тик… Немного подумав, он не вполне уверенно объяснил: – "Анти" на научном языке обозначает против… А "био" – жизнь… Значит, какое-то снадобье против жизни. Яд, наверное…
– Яд нам без надобности, – сказал министр распределения. – Кидай в огонь.
– Слабительное, – министр здоровья уже рассматривал со всех сторон другой пакет. – Это, надо думать, средство для помощи ослабленным людям.
– Нужное лекарство. Оставляй. Будешь давать больным и раненым.
– Валидол, – Сидоров задумался. – Скорее всего, это означает "валить долу". То есть, сбивать с ног. Наркотик какой-то.
– Прочь его! Пусть они свои наркотики сами глотают, извращенцы.
– Горькая соль.
– Горькая соль не нужна. Обыкновенной некуда девать.
– Люминал. Чтобы это могло значить? Люм… Люм… Это что-то связанное со светом. Может, от него в глазах светло становится. Скорее всего средство против сна.
– Для караульных в самый раз подойдет. Одобряю.
– Пирамидон. Ну, это понятно… От слова "пиро" – огонь. Для согревания организма.
– Для согревания организма лучшего средства, чем спирт, нет. Выкидывай.
– Бесалол.
– Чур меня, чур! Никаких бесов! В огонь немедленно! Только руки себе испоганишь!
– Свечи глицериновые.
– Ну-ка, покажи. Что-то уж больно мелковаты. Попробуй зажечь.
– Не горят, едрена мать…
– Кидай в огонь. Нам такого дерьма не надо.
– Что же вы делаете! – крикнул парень, как раз в этот момент притащивший к рубежу второй мешок. – Эти штуки ведь не для освещения.
– А для чего? – поинтересовался любознательный Сидоров.
– Их в задницу положено засовывать.
– Ну вот ты и засунь, – хладнокровно сказал Шишкин, отправляя в огонь всю партию глицериновых свечей.
Все лекарства, названия которых не поддавались расшифровке, были также преданы сожжению. С уцелевших пузырьков содрали этикетки, а из пакетиков и коробок извлекли инструкции. Любая печатная продукция, вне зависимости от ее назначения, не допускалась в пределы государства.
Парень тем временем подтаскивал мешок за мешком. В одних были консервы, в других мука, в третьих – одежда, обувь, посуда. Работа нашлась для всех. Кто-то отскабливал надписи с бутылок, кто-то срезал их с мешков (дырявый мешок надежней, чем мешок расписанный всякой галиматьей), кто-то просеивал муку в поисках ампул с ядом и взрывных устройств, кто-то бил детскую посуду, на которой обнаружилась явно провокационная надпись "Ну, погоди!" Скоро в костре трещала, бухала, чадила и рассыпалась синими искрами добрая половина дани.
Солнце клонилось к закату, когда парень сделал последний рейс прикатил бочку с керосином. Несмотря на мороз, пот градом катился по его лицу.
– Все, – сказал он, утираясь руками. – Пользуйтесь, дармоеды.
– А секиры за такие слова не хочешь отведать? – озлился министр распределения, также порядочно притомившийся.
– Ну, допустим, зарубите вы меня, а что дальше? Кто вам это добро будет доставлять? Дураков нет. Отощаете тогда.
– Ты нам своими подачками в глаза не тычь! Подумаешь, облагодетельствовал!
– Да мне не вас, а ваших детей жалко. Вы сами и так от пьянства передохнете. Зачем же лекарства жечь, посуду бить? Варвары вы!
– А ты дурак. Всякой лжи веришь. Одурманили тебя. Хочешь, переходи к нам. Узнаешь тогда, как надо жить.
– Может, я и дурак, но не до такой степени!
– Да к нам народ от вас толпами валит. Мы даже не всех принять можем. Вон, посмотри, – министр указал на Наташу. – Она уже неделю как здесь. Нарадоваться не может.
– Уж это верно, – с готовностью подтвердила Наташа и, отпустив руку Пряжкина, пошла к рубежу. – Ты слушай, что тебе умные люди советуют.
Пряжкину показалось, что она сказала еще что-то, уже значительно тише, но этих слов он не разобрал. Это ему не понравилось. Еще больше ему не понравилось поведение парня, взгляд которого остался делано-равнодушным, словно встреча с перебежчицей да еще с такой хорошенькой, ничуть не заинтриговала его. Сразу утратив полемический задор, он натянул на глаза капюшон своей странной одежды и подался назад к железному чудовищу, которое вскоре действительно взревело, как медведь, пустело тучу вонючего синего дыма, развернулось на месте и само собой покатило в тундру.
– Скажи, а как ты попала сюда? – спросил Пряжкин, когда Наташа вернулась к нему.
– Пришла, – ответила девушка, нахмурившись.
– Ногами, что ли? Да отсюда хоть месяц иди, никуда не придешь.
– Сначала меня один человек подвез, а уж потом я сама пошла, разговор этот явно не нравился Наташе.
– Какой человек?
– Ну какая тебе разница! Ты его все равно не знаешь. Больше вопросов нет?
– Нет, – ответил Пряжкин, хотя один вопрос как раз имелся: каким это оружием Наташа смогла убить позапрошлой ночью напавшего на нее пса.