Мир полон загадочных существ…
Аристоника уже прежде бывала в этом дворце. В своих грезах. Хотя последовавшая за ними явь была ужасна – пифия и по сей день помнила прикосновение ледяного взгляда Мрачного гостя, – но память упорно возвращалась к чудесному видению. Аристоника пыталась проникнуть туда вновь, но непонятная сила, упругая и влажная, не пропускала ее сознание, бесцеремонно отталкивая его прочь. Попытки раз за разом терпели неудачу, но пифия не оставляла их. Ей почему-то казалось, что узнай она тайну дворца, и Мрачный гость более не будет посещать ее сны.
И потому она почти ежедневно приходила в священную пещеру, даже когда не было нужды в пророчествах. Криболай сопровождал ее.
Раздевшись донага, Аристоника садилась на треножник, вдыхала ядовитые пары и впадала в забытье. Душа покидала тело и отправлялась в призрачные странствия. Она побывала в стране холодных оборотней, именующих себя торегасками, видела огненные пустыни третьего полушария, едва спаслась от ледяного ящера Атрогуна. Пифия посетила множество диковинных миров, но мир дворца не принимал ее, возвращая душу в исстрадавшееся, больное тело. И Аристоника уходила, чтобы вернуться на следующий день вновь.
Свод и стены пещеры привычно исчезли, перед глазами замелькали мириады золотых блесток. Их сменили оранжево-фиолетовые круги с черной дырой посередине. Словно гигантские разноцветные обручи, они облаками проплывали мимо и исчезали за границами сознания. Затем они растаяли. Зажглись зеленые сполохи. Подобные тем, что бывают в очень сильную грозу. Сполохи становились все гуще, пока не превратились в сплошную стену. Затем стена развалилась на мириады осколков, и Аристоника увидели перед собой дверь.
В этом мире она уже бывала. И не раз. Пифия была уверена в этом, так как правый верхний угол двери был чуточку отбит. За дверью жил голубой лев. Он любил рассказывать сказки, а когда гость впадал в сладкую дрему, лев пожирал его. Аристоника открыла дверь. Голубой лев поднял голову и тут же завел свою бесконечную историю:
– Солнце встает над страной Таргу, где все цветы голубые, а трава с золотистым оттенком. В стране Таргу я однажды повстречал Куга, мудрого зверя…
Пифия уже слышала это. Дальше мудрый Куг должен был запеть песни-луфты. Сначала весеннюю, потом летнюю. До осенней дело обычно не доходило, потому что лев съедал слушателя.
Помахав голубому льву рукой, Аристоника захлопнула дверь.
Следующая была незнакома. Она была сколочена из свежеструганных кедровых досок и вкусно пахла деревом. Так пахнут погребальные костры вельмож. Осторожно приотворив дверь, пифия заглянула внутрь. Мир, который предстал ее глазам, походил на сладкую детскую мечту. На голубых лужайках, разбросанных промеж скал и небольших кедровых рощ, резвились красивые беззаботные люди. Тела их были стройны и мускулисты, кожа имела тот золотистый оттенок, который бывает, когда солнце не жжет, а ласкает ее. Люди бегали друг за другом и с радостным смехом падали на пушистую траву. Аристоника залюбовалась этими прекрасными созданиями, похожими не на смертных, а на героев или на куросов [курос – общее название каменных статуй мужчин, созданных в 7-6 вв. до н.э.] и харит [хариты – богини красоты и женской прелести, сопровождали Афродиту; наиболее известны три хариты – Аглая (Блеск), Евфросина (Радость) и Тадия (Цвет)] делосских ваятелей. Внезапно откуда-то появилась группа странных существ. Отдаленно смахивающие на людей, только тела их были покрыты серой чешуей, образовывающей жесткие выступы на плечах, коленях и локтях, они восседали на уродливых животных, являвших собой нечто среднее между лошадью и птицей; голова "скакунов" напоминала змеиную, конечностей было шесть. Монстры набросились на беззаботных людей и начали пронзать их кривыми трехлезвийными мечами. Аристоника поспешно захлопнула дверь.
За третьей дверью жили синие птицы. У них были красные, словно налитые кровью, глаза и очень неприятный голос. Питались синие птицы падалью.
Потом была четвертая, пятая, шестая дверь… Кое-где Аристонике уже приходилось бывать, кое-куда она попала впервые. Миры были бесчисленны. Пифия устала и начала задыхаться. Пришло время возвращаться домой. Перед тем, как повернуть обратно, Аристоника толкнула последнюю дверь, выкрашенную в черно-белую клетку. Толкнула машинально, ни на что не рассчитывая.
Это был дворец. Аристоника поспешно проскользнула внутрь.
Видимо, празднества были в этом мире обычным делом. Как и в первый раз, дворец был заполнен мириадами диковинных существ, чинно прохаживающихся по полированному полу. Мастер-иллюминатор постарался на славу. Все искрилось, переливалось, сверкало. Под потолком и вдоль бесконечных стен были развешаны огоньки, точно такие, что скрывались в прозрачных основаниях колонн; вся зала искрилась блестками диковинного фейерверка.
Аристоника несколько мгновений полюбовалась этим зрелищем, а затем начала пробираться сквозь толпу. Она шла мимо огромных монстров, похожих на человека и на гору сразу, мимо людей с блеклой кожей, мимо крылатых женщин. Время от времени ей встречались существа, сутью похожие на нее. Одно из них – тщедушный прозрачный старичок с козлиной бородкой – игриво подмигнуло пифии. Аристоника не ответила ему и пошла дальше. Она не знала точно, как долго бродила по зале, пока не пересекла ее вдоль. Здесь в гранитную стену была врезана высокая золоченая дверь, преграждавшая путь во внутренние покои. Ее охраняли существа, подобные тем, что некогда сопровождали Мрачного гостя в Дельфах. Аристоника испугалась. Она затаилась за пузатым морщинистым созданием, не зная, что делать дальше. В этот миг к двери приблизилась разношерстная компания, состоящая из самых невероятных монстров. Пифия решила рискнуть. Выскользнув из-за колонны, она прижалась к прозрачному старичку, точной копии того, что заигрывал с ней прежде. Быть может, это и был он. Старичок не протестовал, напротив, по его физиономии разлилась блаженная улыбка. Он приобнял Аристонику, и они вместе миновали ужасную стражу.
Опасность миновала. Вместе с ней исчезла и потребность в сластолюбивом старичке. Но тот никак не желал расстаться с приглянувшейся ему подружкой. Нежно поглаживая Аристонику эфемерной лапкой по бедру, он закатывал глаза и кивал головой в сторону укромного уголка, где, судя по всему, намеревался предаться любви. Аристонике с большим трудом удалось избавиться от надоедливого ухажера, воспользовавшись тем, что их разъединила кучка весело ухающих существ. Ей пришлось дожидаться, пока огорченный неудачей старичок не отправится по своим делам, прежде чем она смогла продолжить свой путь в неизведанное.
Дворец был бесконечен. Аристоника блуждала по нему целую вечность. Несколько раз она наталкивалась на диковинных созданий, однажды едва избежала встречи со стражей. Она побывала в комнатах, отделанных черным панбархатом и белоснежным шелком, полюбовалась диковинными статуями, подивилась на груды золота, блестящих камней и жемчуга, доверху наполнявшие несколько помещений, однако разгадки своей тайны не нашла.
Наконец, ее внимание привлекла дверь, точно такая же, через какую она попала в мир дворца. По бокам от двери были установлены две статуи, как две капли воды похожие одна на другую. Только одна из статуй была из багрового, почти черного гранита, вторая – из белого мрамора. Затаив дыхание, Аристоника подкралась к двери и проскользнула внутрь.
Комната, в которой она очутилась, была невелика. Добрую треть ее занимал стол, заставленный всякими странными приспособлениями. Сбоку от стола располагалось ложе, над которым висели два плаща и две маски. Те, что справа, были белого цвета, другая пара – черного. У ложа лежал диковинный ковер, сплетенный из блестящих полос. За столом в высоком резном кресле сидел человек. Он находился спиной к двери и потому не заметил Аристонику.
Пифия сделала небольшой шажок. Человек не шевелился. Аристоника осмелела и, крадучись, двинулась вперед. Когда она была на расстоянии вытянутой руки от кресла, за спиной вдруг послышалось угрожающее шипение. Пифия повернула голову и вскрикнула от ужаса. То, что она приняла за ковер, превратилось в огромного змея. Встав на хвост, змей смотрел на незваную гостью, медленно покачивая головой. Воротник на его шее угрожающе раздувался, в глазах горели ослепительно-желтые огоньки.
Раздался смех. Аристоника вновь обернулась. Хозяин дворца поднялся из кресла и стоял перед пифией. На этот раз он был без шлема и она могла видеть его лицо – прекрасное и в то же время холодное, словно вода Кастальского ручья.
– Ты все же пробралась сюда, – произнес он знакомым металлическим голосом, от которого пифию пробрала дрожь. – Хотя я предупреждал тебя не делать этого. Ни один человек не смеет знать моих тайн. Дай руку.
Аристоника против своей воли повиновалась. Мрачный гость привлек ее к себе и заглянул в самую глубину души. Глаза его были пугающе-бездонны. В них была сила, способная познать то, что еще не было ни свершено, ни даже задумано.
– Я сделаю то, чего хочешь ты, а мой Пифон сделает то, что хочу я.
Хозяин дворца обнял Аристонику и прильнул к ее губам. Застонав от наслаждения, женщина начала растворяться в его объятиях. В столь сладких объятиях…
Криболай внимательно следил за погруженной в транс пифией. Поначалу все было как обычно. Пифия медленно покачивалась и издавала невнятные звуки. Затем она вдруг задрожала и несколько раз вскрикнула. В этом крике звучал ужас. Встревоженный жрец хотел снять Аристонику с треножника и привести в чувство, но внезапно женщина улыбнулась и принялась ласкать свою грудь. Кусая губы, Криболай следил за тем, как руки Аристоники медленно ползут по бедрам, раздвигая их. Рот жреца заполнился вожделеющей слюной. Криболай сглотнул ее и начал медленно приближаться к пифии. Он уже протянул к ней руку, собираясь коснуться сладострастно вздрагивающего тела, когда из-под земли донесся негромкий свист. Криболай вздрогнул. Свист повторился. На этот раз он был чуточку сильнее. Затаив дыхание, жрец осторожно нагнулся и заглянул в расселину. Из клубов удушливого пара на него смотрели два огненных глаза, каждый размером с ладонь, затем из уродливой пасти показался длинный раздвоенный язык. Криболай закричал от ужаса и бросился бежать. Однако ноги отказались повиноваться ему, жрец рухнул на землю. Он лежал и наблюдал, цепенея от ужаса, за тем, как из белесого облака появляется гигантский змей, тот самый, которого в Дельфах величали Пифоном.
Пифон взобрался вверх по треножнику, обвил тело Аристоники и уставился на нее немигающими зрачками. Затем он медленно раскрыл пасть и начал надвигаться на жертву…
Объятия Мрачного гостя были подобны прикосновениям медных канатов, а ласки неистовы. Аристоника задыхалась от наслаждения, чувствуя, как могучие руки все крепче обхватывают ее тело и оно начинает растворяться, содрогаясь восторженной негой…
Пасть чудовища растягивалась подобно цветку росянки. Затем она приблизилась вплотную к голове жертвы и разом заглотила ее, сомкнув зубы на груди и плечах…
Лицо ласкали неистовые поцелуи. Аристоника кричала от восторга и целовала Мрачного гостя. Внезапно она перестала видеть, должно быть, Мрачный гость коснулся губами ее глаз, и в тот же миг ее тело пронизал приступ оргазма, сладкими волнами прокатившийся от живота до самой шеи…
Жрец, широко раскрыв глаза, следил за тем, как Пифон, словно огромный чулок, наползает на тело пифии. Сначала скрылась голова, затем плечи, туловище вместе с прижатыми к нему руками. Женщина наполовину исчезла в огромном чешуйчатом коконе, а ее обнаженные ноги еще подрагивали то ли от боли, то ли от наслаждения. Криболай пытался выползти из грота, но тело не слушалось его, а глаза упорно не хотели зажмуриться и избавить жреца от ужасного зрелища…
Наслаждение становилось невыносимым. Его влажные стебли проникали внутрь, обжигая каждую молекулу тела жаркими поцелуями. Краем сознания Аристоника чувствовала, что близок предел, которого она уже не сможет перенести. Пифия пыталась вырваться, но наслаждение не отпускало и чувственность торжествовала над разумом…
Тело громадного гада перекатывалось неровными выступами – все, что осталось от Аристоники. Последними исчезли розовые пятки, с которых стекали струйки любовной влаги, яда и пота. Змей, желая продлить удовольствие, покусывал жертву клыками. Сделав натужное движение мышцами, он затолкал женщину в свой необъятный желудок. Раздвоенный язык облизал морду. Затем – Криболай мог поклясться! – он сладко рыгнул…
Любовные волны обволакивали тело, совершенно растворяя его. Аристоника поняла, что умирает. Но ей было уже все равно. Немеющими губами она целовала вдруг ставшую шершавой кожу мрачного гостя и безмолвно кричала от восторга. И вот пришел миг, когда она растворилась целиком…
Пифон повернул голову и мрачно уставился на жреца. Он испытывал желание убить и этого человека. Не съесть – змей был уже сыт, – а просто заглянуть в его глаза своими холодными зрачками и сжать трепещущее от ужаса тело стальными кольцами. Пифон ненавидел людей. Но у него не было приказа убивать кого-либо, кроме сидевшей на треножнике женщины. Потому он ограничился тем, что плюнул на ногу Криболая струйкой яда, от которого плоть загнивает и медленно разлагается, и, тяжело переваливаясь плотно набитым туловом, пополз обратно под землю. Для того, чтобы уйти, ему потребовалось сначала вылезти наружу целиком – расселина была слишком узка и он не мог развернуться в ней. Пифон извлекал свое тело длинной спиралью, пока не заполнил им половину грота. Бросив в последний раз безжизненный взгляд на лишившегося чувств жреца, змей сунул голову в ядовитое облако и заскользил вниз – в бездну. Минуло еще несколько мгновений, и он исчез совершенно, оставив в гроте разбитого страхом человека и покореженный треножник, по которому стекала ядовитая слизь…
– По крайней мере это была сладкая смерть, – философски заметил Ариман, сминая умершую душу в комок. – Сладкая смерть. Я б не желал, чтобы моя смерть была столь сладкой…
Мир полон загадочных существ. Где-то в глубинах земли и в океанской бездне живут чудовища, принять которых наше сознание не в силах. И как знать, быть может, наступит завтра и они выйдут на свет и нам придется понять их или убить. Ибо непонятное – опасно.
Мир полон загадочных существ…
Человек привык склонять голову перед пурпуром. Пурпур – цвет царя, жреца, героя. Пурпур – цвет власти и отваги.
Пред облаченным в пурпурный плащ Эмпедоклом склонялись как перед богом.
Каждый выход мудреца в город походил на триумф. Этот не был исключением. Эмпедокл гордо восседал на поджаром пепельном жеребце, за его спиной развевались багровые волны фароса, голову украшал небольшой венок, сплетенный из золотых листьев. На улицах, по которым он следовал, стояли толпы людей, восторженно приветствовавших мудреца. Многие не ограничивались радостными криками, но и опускались на колени, моля о чуде. Даже аристократы и те слезали с коней и почтительно кланялись.
В такие мгновения на бледном лице Эмпедокла появлялось подобие легкой улыбки и он простирал над толпой руку. Поговаривали, этот жест излечивал от бесчисленного числа хворей. Так это или нет, но доподлинно известно, что многие неизлечимо больные выздоравливали, будучи осенены перстами волшебника из Акраганта.
Однако люди жаждали видеть чародея не только ради того, чтобы обрести здоровье. Взгляд Эмпедокла даровал мудрость. И многие желали стать мудрее.
В толпе было немало иноземцев, прослышавших о великом философе. Они также хотели увидеть его, чтобы потом было о чем рассказать по возвращению на родину. Ведь байки о чародеях вроде Пифагора Самосского или Фалеса Милетского были с недавних пор чрезвычайно популярны в Элладе. Слава мудрецов постепенно затмевала славу тиранов и даже победителей Олимпиад. Ведь мудрецы несли в себе частицу высшего разума, ныне почти утраченного землею.
Отвечая на приветствия горожан легкими поклонами, философ, сопровождаемый донельзя гордым за своего учителя Павсанием, проследовал к Зеленому холму, что близ рыночной площади, где должна была состояться церемония закладки храма Зевса.
Тиран Ферон и знать Акраганта были уже здесь. Пышно разодетая публика терпеливо дожидалась появления мудреца. Конечно же, царедворцы были недовольны той неспешностью, с какой Эмпедокл прибыл на холм, но ни один не рискнул упрекнуть его ни словом, ни даже взглядом. Мало того, едва только мудрец успел слезть с коня, как к нему тут же почтительно приблизились сам Ферон и его ближайшие советники.
– Приветствую великого мудреца. – Ферон почтительно склонил голову.
Эмпедокл не остался в долгу и также отвесил поклон.
– Рад видеть мудрого владыку.
– Нам надо поговорить.
С этими словами тиран взял мудреца под локоть и увлек его за собой в сторону трех зеленеющих дубов. Свита и Павсаний приотстали, чтобы не мешать беседе великих.
Искоса поглядывая на шагающего рядом философа, Ферон спросил:
– Как идут твои дела, мудрейший Эмпедокл?
– Превосходно, благородный Ферон.
– По городу ходят слухи, что на твой дом было совершено нападение.
– Да? – Эмпедокл изобразил недоумение. – И кто же, позволь спросить, напал на меня?
– Тебе лучше знать.
Ферон остановился под сенью одного из дубов и улыбнулся. Тиран был чуть ниже мудреца, но кряжист и могуч. Поговаривали, что он может поднять лошадь. Ферон был воин и совершенно не умел притворяться, потому улыбка его походила скорей на гримасу. Эмпедокл был куда более искушен в подобной игре. Придав лицу благожелательное выражение, он сказал:
– Но я ничего не знаю. По-видимому, мудрый владыка Акраганта, окруженный толпой верных слуг, осведомлен лучше меня.
Тиран нахмурился.
– Ты удивляешь меня, Эмпедокл, ища ссоры по пустякам. Я и не думал приставлять к тебе сикофантов. Булочник Терм, живущий напротив, случайно видел, как через стену, окружающую твой дом, ночью перелезали несколько молодцов. Булочнику показалось, что у них были недобрые намерения.
– Выходит, Терм обладает даром читать мысли? – предположил Эмпедокл.
– Нет, он обладает зоркими глазами и заметил, что под плащами этих людей блестели мечи.
– А твой булочник случайно не видел, как эти люди покинули мой дом?
– Нет, он лег спать.
– Вот как. Жаль… Знаешь, – Эмпедокл подмигнул тирану, – я не видел этих людей. Думаю, они поняли, что я уже отдыхаю, и не захотели тревожить мой покой.
– Верно, так оно и было, – сказал Ферон, поправляя висящий на боку меч. – Но на следующее утро в одном из моих полков недосчитались нескольких наемников.
– Ты обвиняешь меня в убийстве?
– Нет, что ты. К тому же ты вправе убить любого, вторгнувшегося в твой дом с мечом в руке, да еще и ночью. Я просто хотел бы узнать судьбу своих воинов.
– Все очень просто, Ферон. Они получили жалованье и дезертировали.
– Действительно, все очень просто, – вновь подозрительно легко согласился Ферон. – Наверно они и впрямь дезертировали. Но они не получали жалованья!
Эмпедокл провел пальцем по коре дерева, раздавив упрямо ползущего вверх муравья. Тиран внимательно следил за ним.
– К чему этот разговор, Ферон?
– Да ни к чему. Просто меня интересует, куда это подевались мои воины?
– Ты полагаешь, что мудрец и его ученик способны разделаться с десятком вооруженных гоплитов?
– С двенадцатью, – поправил Ферон. – Нет, конечно же, я уверен, что ты здесь ни при чем. Но мне очень хочется узнать судьбу этих воинов. Очень!
– Спроси у богов.
– Спрашивал. Не отвечают. Может быть, ты спросишь у них? Ведь боги наделили тебя даром пророчества.
На лице мудреца появилась усмешка.
– Хорошо, я займусь этим сразу после церемонии. Ты сказал мне все, что хотел?
– Почти.
– Тогда давай на время отложим наш разговор и займемся более важными делами. Нас уже заждались.
Эмпедокл указал на вершину холма, где должно было развернуться строительство и где все было готово к открытию церемонии. Ферон не стал возражать.
– Будь по-твоему, Эмпедокл.
Натянуто улыбнувшись друг другу, собеседники двинулись по тропинке на вершину холма…
Держава Ферона процветала. Особенно сейчас, когда было разгромлено огромное войско пунов и сикелийские тираны овладели почти всем островом. А что служит лучшей памятью о владыке, приведшем свое царство к расцвету? Конечно, храм. Ферон намеревался воздвигнуть храм, равного которому нет ни в одном эллинском полисе. Гигантское здание должно протянуться на двести пятьдесят локтей в длину и сто двадцать пять в ширину. Свод будут поддерживать пятьдесят локтей в длину и сто двадцать пять в ширину. Свод будут поддерживать пятидесятифутовые колонны, а перед входом тиран повелел поставить статуи громадных атлантов.
С этими статуями произошла странная история. Ферон пожелал, чтобы храм украшали самые прекрасные скульптуры в мире. Потому был объявлен конкурс на изготовление фигур атлантов. В назначенный день пятнадцать мастеров с Делоса, Коринфа, Сиракуз, Тарента, Самоса и самого Акраганта представили на суд тирана модели будущих изваяний. Победил никому не известный мастер со странным именем – Гиптий. Однако за назначенным вознаграждением скульптор не явился. Ничуть не обескураженный этим, Ферон приказал придворным камнетесам начать изготовление фигур, а награду мастеру выплатить как только он объявится. Награду немалую – пятьсот драхм! Весь мир должен знать, что в Акраганте приветливо относятся к людям искусства. Ведь они придают блеск державе, а значит и ее владыке.
Контуры статуй уже были обозначены в мраморных глыбах. Не пройдет и пяти месяцев, как они будут готовы. Но прежде нужно было воздвигнуть сам храм.
Пока же рабы-пуны выкопали лишь небольшой котлован, куда сегодня будет заложен памятный камень. По решению граждан Акраганта честь установить камень была оказана двум славнейшим жителям города – владыке Ферону и мудрецу Эмпедоклу. Поглазеть на церемонию пришли многие тысячи акрагантян, а также многочисленные гости из Гелы, Сиракуз, Селинунта и Гимеры.
Тиран обратился к собравшимся с небольшой речью, которая была воспринята вполне благосклонно. Горожане и гости аплодировали, наемники выражали свое удовольствие ударами мечей о щиты.
Затем говорил Эмпедокл. Он говорил не о величии Акраганта, доблести его воинов и мудрости владыки, а о дружбе всех эллинов и об опасности, нависшей над Элладой. Речь мудреца нашла живейший отклик. Аплодисменты и одобрительные крики зрителей слились в единый рев. Средь многочисленной толпы слова мудреца пришлись не по душе лишь Ферону да его свите, видевшей недовольство владыки.
После речей перешли к делу. Ферон и Эмпедокл дружно взялись за небольшую, но увесистую гранитную плиту, на которой была вырезана надпись, сообщавшая, что храм Зевса заложен в год семьдесят пятой Олимпиады, когда в Акраганте правил великий Ферон. Кряхтя от натуги, мудрец и тиран опустили камень в ров. При этом они ревниво посматривали друг на друга, каждый втайне надеясь, что напарник не выдержит тяжести мраморной глыбы и выпустит ее из рук. Однако обошлось без неприятностей.
Камень был засыпан землей. Эмпедокл принес дары богам, а затем на радость толпе совершил небольшое чудо, разогнав облака, собравшиеся над головой. После этого зрители стали покидать холм, направляясь к дворцу тирана, где их ожидало обильное угощение. Ушли горожане и иноземные гости, ушли под охраной стражи военнопленные пуны, нестройной цепочкой проследовали на конях аристократы. Последними покинули холм свита и наемники, за исключением двадцати личных телохранителей Ферона.
Тиран и мудрец расположились на прежнем месте, в тени трех дубов. Разговор возобновил Ферон.
– Знаешь, Эмпедокл, – Ферон сделал паузу и принялся рассматривать почти зажившую рану на тыльной стороне правой ладони, нанесенную пунийской стрелой, – в последнее время ты стал позволять себе много лишнего.
– Например?
– До меня доходят слухи, что ты волнуешь людей речами против моей власти, осуждаешь мои решения. Мне неприятно это, тем более, что раньше между нами никогда не возникали подобные недоразумения.
Мудрец хмыкнул.
– Неужели несколько невинных слов столь взволновали могущественного владыку Акраганта.
Ферон нахмурился, на его шее выступили красные пятна, свидетельствующие о том, что тиран с трудом сдерживает себя. Однако голос Ферона звучал вполне миролюбиво.
– Тебе бы все шутить, Эмпедокл. А пришло время поговорить серьезно. Ты пользуешься большим авторитетом среди акрагантян. Твой род берет начало от древних базилевсов, мой дед был простым гоплитом. Ты красноречив, умен, умеешь творить чудеса. Чернь внимает каждому твоему слову, будто его изрек божественный оракул. Это беспокоит меня. Сейчас беспокоит, потому что прежде ты никогда не использовал свое влияние во вред мне. Но с недавних пор в твоих речах порой проскальзывает угроза моей тирании. Чего ты добиваешься? Царской власти?
– Упаси меня Зевс! Я не люблю людской суеты. Жизнь отшельника-мудреца куда привлекательней для меня.
– В чем же тогда дело?
Эмпедокл ушел от прямого ответа.
– Я слышал, ты отказался помочь материковым эллинам в их войне против варваров.
– Да. – Ферон утвердительно качнул головой. – У меня не столь много воинов, чтобы я мог безрассудно положить их на равнинах Фессалии или в горных проходах Истма. Эта война ничего не даст сикелийцам, не считая того, что в случае успеха афинян и спартанцев мы через несколько лет приобретем в их лице новых могущественных врагов. Наши интересы с недавних пор нередко сталкиваются, в будущем эти конфликты будут постоянными. Кроме того, этой войны не желает Гелон, оскорбленный предложением спартиатов воевать под их началом. Если бы он согласился помочь, я бы присоединился к нему. Но так как он отказался, я не могу послать войско в Элладу. Кто может поручиться, что через несколько дней после отплытия моих эскадр у стен Акраганта не появится войско Гелона, решившего, что настало время увеличить пределы сиракузской державы.
– Я согласен со всем, что ты говоришь, но не забывай, что эта война общеэллинское дело. Речь идет не о судьбе отдельных полисов – Афинах, Спарте или Коринфе, а в недалеком будущем, я уверен, Акраганте и Сиракузах. Речь идет о существовании всего эллинского народа.
– Мидяне вряд ли доберутся до нас. А насчет существования эллинского народа, так я думаю, что ему ничего не грозит. Мидяне не убивают покоренных и даже, как правило, не обращают их в рабство.
– Да, но они поглощают их, растворяя в чреве своей гигантской империи.
– Это не столь страшно, Эмпедокл. Ксеркс сожрет Элладу и настолько отравится ею, что сам станет эллином.
– Но дело совсем не в царе Ксерксе, а в том, что он и те, кто стоят за ним, намереваются покорить весь мир.
Ферон задумался.
– Я не совсем понимаю, о чем ты говоришь, Эмпедокл, – сказал он после небольшой паузы, – но уверен, что у мидян ничего не выйдет. И не придавай внимания подобным пустякам.
Эти слова рассердили философа, в его голосе появились раздраженные нотки.
– Твои речи показались мне поначалу умнее, Ферон. Ты разочаровываешь меня. Если правитель глуп, надо свергнуть этого правителя.
Тиран искоса взглянул на мудреца.
– Я мог бы ответить угрозой на угрозу, но скажу лишь, что причина твоего недовольства мною кроется отнюдь не в глупости правителя, как ты выразился, а в том, что его действия не совпадают с твоими планами, о которых я могу только догадываться. Так что давай лучше оставим подобные разговоры, иначе тринадцать могут вернуться в твой дом.
– Тринадцать? – переспросил Эмпедокл. – Ты же совсем недавно сказал, что их было двенадцать.
– Двенадцать, тринадцать – какая разница?
– Действительно, почти никакой. Кстати, боги поведали мне, куда подевались твои наемники.
Ферон изобразил живой интерес.
– Ну и куда?
– Они направились в гости к одному человеку, полагая, что легко справятся с ним. Им хорошо заплатили. Золотом… – Эмпедокл умолк.
– И что же?
– К сожалению, они оказались недостаточно умелы, и этот человек расправился с ними, а затем зарыл в глубокой яме. Кстати, я не знал, Ферон, что у тебя служат наемники-пуны.
– Это не наемник. Это Фарнабал, воин, захваченный… – простодушно начал Ферон, но тут же осекся, сообразив, что болтает лишнее.
– Захваченный в сражении, – докончил его мысль Эмпедокл. – Ему пообещали свободу, и он согласился.
– Может быть, я ошибаюсь, – небрежно бросил Ферон и поднялся, показывая, что намерен закончить разговор.
Эмпедокл тоже встал.
– Нет, ты не ошибаешься. Бедняге пообещали свободу и награду. А на деле его должны были прикончить сразу после того, как умру я, чтобы потом все это можно было представить как нападение пунов. В следующий раз, Ферон, позаботься, чтобы их было по крайней мере шесть раз по тринадцать.
– Ты слишком много воображаешь о себе, мудрец!
– Ничуть.
Тиран начал спускаться по узкой каменистой тропинке. Сделав несколько шагов, он обернулся и крикнул:
– Посмотрим, чья возьмет!
В тот же миг он поскользнулся и упал. Поскользнулся, хотя дождя не было уже много дней. Чертыхаясь и вытирая рукой испачканный хитон, Ферон вскочил на ноги и быстро зашагал вниз. Эмпедокл тихо рассмеялся. Это было самое маленькое чудо, на которое он был способен.
Тиран скрылся из виду, а мудрец все стоял на холме. Над его головой сгущались тучи и вскоре хлынул дождь. Мудрец стоял, и крупные капли стекали по его бледному лицу. Губы Эмпедокла тихо шептали лишь одно слово:
– Посмотрим.
Бродяга-критянин по имени Фрост шарил в развалинах древнего дворца. Ему было совершенно начхать на все эти байки, будто здесь живет страшное чудовище, пожирающее людей. Не так давно он собственными глазами видел, как отсюда вышли двое чужестранцев – целехонькие и невредимые, а их кошели были туго набиты монетами. Фрост имел возможность лично убедиться в этом, когда один из чужестранцев расплачивался в портовой харчевне. Он бросил на стол полновесный мидийский дарик, которому рад любой торговец. У бродяги не было полной уверенности, что чужестранец не привез монеты с собою, однако что-то подсказывало, что он нашел их именно в развалинах. Ведь дворец некогда был переполнен сокровищами. Об этом рассказывали старики, а кое-кто уверял, что видел эти сокровища собственными глазами. Фросту было нечего терять. Ему надоело перебиваться подачками и случайными заработками, а кроме того, почему чудище должно непременно сожрать его. Ведь он возьмет совсем немного. Несколько дней бродяга собирался с духом прежде чем наконец решился. Он взял в руки крепкую дубину и отправился на поиски сокровищ.
Озираясь и вздрагивая при малейшем шорохе, Фрост шнырял меж каменных обломков, переворачивая куски черепицы и осколки ярко расписанных амфор. Найди он хотя бы один такой сосуд целым – и можно считать, что потратил время с пользой. На свете немало богатых чудаков, готовых платить деньги за разного рода диковинки. Однако под ногами противно хрустели лишь искалеченные временем черепки, не стоившие даже обола. Вдоволь наползавшись по каменным нагромождениям, Фрост устал и присел отдохнуть на обломок гигантской колонны.
Человек появился ниоткуда, даже не из воздуха. Бродяга мог поклясться, что еще мгновение назад у этой полуразвалившейся стены никого не было, и вот теперь здесь стоял облаченный в пурпурную хламиду человек. Фрост вздрогнул и вознес молитву Зевсу. Однако незнакомец не проявлял признаков враждебности. Внимательно оглядев его, Фрост обнаружил, что тот безоружен, и осмелел. Он прикинул, сколько можно выручить за такую великолепную хламиду. Получалось весьма немало. Да и трудно было предположить, чтобы обладатель подобной одежды ходил без туго набитого кошеля.
К-ха-к-ха! Бродяга откашлялся и собрался поинтересоваться, что делает сиятельный господин в подобном месте, но в этот миг незнакомец заговорил сам. Причем губы его не шевелились, однако Фрост все прекрасно слышал.
– Следуй за мной.
– А кто ты такой, чтобы мне приказывать?! – возмутился Фрост. Чтобы придать словам весомость, Фрост выразительно подкинул на ладони свою увесистую дубинку.
Незнакомец бросил на оружие Фроста быстрый взгляд, и оно превратилось в труху.
– Следуй за мной.
От подобного фокуса Фрост едва не подавился собственным кадыком. Несколько мгновений он ошалело взирал на кучку древесной трухи, лежавшую на его ладони, а затем бросился бежать. Однако он не сумел сделать и нескольких шагов. Какая-то неведомая сила схватила его за ноги. Впечатление было такое, будто они по самые бедра завязли в камне. Бродяга попытался вырваться, но безуспешно.
– Следуй за мной, – в третий раз повторил незнакомец и добавил:
– Иначе я убью тебя.
– Да, мой господин, – быстро пробормотал Фрост. – Я повинуюсь вам, мой господин.
В тот же миг он почувствовал, что свободен. На всякий случай критянин пошевелил левой ногой. И впрямь, его больше никто не держал. Бродяга заискивающе посмотрел на могущественного незнакомца, тот поманил его пальцем. Изобразив на лице улыбку, Фрост приблизился к магу. О, теперь он ничуть не сомневался, что перед ним могущественный маг!
– Пойдем, – велел маг и двинулся вперед. При этом он столь беззаботно подставил свою спину, что у Фроста непроизвольно возникло желание размозжить незнакомцу голову одним из тех славных камней, что во множестве валялись под ногами. Едва он подумал об этом, как его руки онемели.
– Я пошутил, благородный господин! Прости меня! – взмолился Фрост. Маг не ответил, но бродяга вновь почувствовал себя свободным. Больше он не рисковал даже подумать о сопротивлении, безропотно подчинившись таинственному незнакомцу.
Тот неторопливо пробирался между каменных обломков. Фрост покорно следовал за ним. Они миновали огромные колонны и нагромождения рухнувших стен. Маг шагал уверенно, словно уже бывал здесь. По дороге он несколько раз нагибался, подбирал разноцветные кусочки сосудов и внимательно рассматривал их. Один из таких кусочков он зачем-то передал Фросту. На покрытой глазурью глине было мастерски изображено морское чудовище. У него были выпученные черные глаза и множество извивающихся беспалых рук. Фрост повертел осколок в руке, не зная что с ним делать. Когда они двинулись дальше, критянин незаметно уронил его на землю.
Вскоре путники достигли завала, внутри которого виднелся черный глаз.
– Ступай внутрь, – велел незнакомец.
Фрост задрожал от ужаса.
– Нет, мой господин! Лучше смерть! Там живет чудовище!
– Верно, – спокойным тоном подтвердил маг.
– Но оно сожрет меня!
– Да, если ты не будешь слушаться моих приказаний. – Незнакомец указал рукой на подземную щель, из которой веяло сыростью и холодом. Ступая, иначе я съем тебя!
Произнося "я", маг ласково улыбнулся, и Фрост понял, что тот не шутит. Тогда критянин заявил:
– Но я ничего не увижу в темноте. Как я найду дорогу?
Однако мага трудно было смутить подобными отговорками.
– Держи. – Он протянул бродяге небольшой матовый шарик, сделанный из стекла. – Этот светильник рассеет тьму. И ничего не бойся, я буду идти вслед за тобой. Если будешь в точности исполнять то, что я велю, то не только останешься целым, но и разбогатеешь.
Фрост кивнул – а что еще ему оставалось делать? – и неохотно шагнул в темноту.
Едва исчезло солнце, шарик, который дал ему маг, чудесным образом преобразился. Он вдруг начал светиться. Сначала робко, словно степной светлячок, затем все ярче и ярче. Вскоре он сиял сильнее, чем дюжина восковых факелов, вырывая из тьмы не менее ста локтей бесконечного подземного коридора, уходящего, как показалось Фросту, в бездну.
– Иди вперед, – велел маг, который также вошел в подземелье. – И ничего не бойся, я буду рядом.
Кивнув, критянин несмело двинулся по коридору. Он не испытывал ни малейшего удовольствия от этой, насильно навязанной ему, прогулки, но теперь хотя бы мог не опасаться, что чудовище внезапно нападет на него из темноты. Фрост медленно шагал вперед, его губы шептали горячую молитву Зевсу-Лабрису [Зевс-Лабрис – одно из имен Зевса; Зевсу-Лабрису поклонялись на Крите]. Он не мог видеть, что при каждом упоминании имени Зевса идущий сзади маг тихо улыбается в бороду.
Постепенно коридор становился шире, затем начал распадаться на ответвления. Несколько раз критянин избирал неверный путь, и тогда в его голове звучал голос мага, предупреждавший об опасности.
– Там бездонный провал. Ты идешь прямо в лапы подземного краба.
После каждого подобного предупреждения Фрост стремглав мчался обратно и долго успокаивал бешено колотящееся сердце.
Казалось, они пробыли под землей целую вечность, когда незнакомец сказал:
– Будь осторожней. Мы приближаемся к его логову.
Тело Фроста стало ватным. Он прижался спиной к стене и поклялся, что никакая сила не заставит его идти дальше. Однако ноги критянина вдруг проявили чрезмерную прыть. Они перестали повиноваться хозяину и повлекли его вперед. Бродяга пытался сопротивляться своенравным конечностям, он хватался руками за шероховатые стены, но все, чего он добился, были ободранные в кровь ладони да гневный окрик незнакомца, буквально разорвавший наполненный ужасом мозг:
– Идиот, не вырони шар!
Таким, самым неестественным образом Фрост был доставлен к пещере, из которой пахло живым существом. Запах этот был слабым и незнакомым. Люди или скот пахнут иначе. Сердце застучало барабанной дробью.
– Теперь будь осторожней, – вновь велел незнакомец.
Хорошо сказать – будь. Но как? Ноги упорно влекли своего хозяина вперед. Фрост буквально влетел в подземную залу и, лишь очутившись в центре ее, застыл, пораженный представшим его взору зрелищем. Да, здесь было от чего превратиться в недвижный столб. Вся пещера была буквально завалена сокровищами. По большей части это были разные статуи и посуда, но жадные глаза Фроста узрели и горы серебряных слитков, и разноцветные камушки, небрежно рассыпанные между изящных чаш. Пока бродяга раскрыв рот созерцал невиданное богатство, в пещеру вошел маг. Равнодушным взором пробежав по сокровищам, он заметил:
– Странно, его здесь нет.
В тот же миг в мозгу Фроста раздался еще один голос – хриплый и низкий.
– Ничего странного.
– А, ты все-таки здесь! – обрадовался маг. – А ну-ка, покажись!
Голос с усмешкой поинтересовался:
– Ты полагаешь, я сошел с ума?
– К сожалению, нет. Хотя это было бы совсем неплохо. Но где ты? Я хочу поговорить с тобой.
– Говори.
Ошалевший от испуга Фрост полубессознательно внимал этому странному диалогу.
– Я привел тебе подарок. Почему ты не взял его?
– Ты полагаешь, я не чувствовал, что кто-то сканирует мозг этого недоумка? – вопросом на вопрос ответил Голос. – Кроме того, он использует вместо свечи источник энергии, которой владеют лишь высшие посвященные.
– Этот свет раздражает тебя?
– Немного. Хотя я нахожусь на достаточном отдалении.
– Я уберу его, – сказал маг, и шар мгновенно погас.
Фрост заорал от ужаса, очень живо представив себе, как обладатель Голоса подкрадывается к нему, скаля ужасные клыки. Маг прочел эти мысли и захохотал. Клацая зубами, критянин вознес горячую молитву Зевсу. На этот раз захохотали оба – и маг, и Голос. Последний к своему смеху присовокупил:
– Идиот! Ты просишь помощи у того, кто завел тебя сюда!
Критянин не понял, что Голос имеет в виду, но кричать перестал, потому что Голос доверительно шепнул:
– Не бойся, я не буду есть тебя. Я боюсь отравиться.
После этого Голос сделал паузу и поинтересовался у незнакомца:
– Что тебе надо?
– Я хотел бы договориться с тобой.
– Но вначале ты хотел убить меня.
– Я и сейчас не прочь это сделать, – откровенно признался спутник Фроста, – но раз ты сумел вовремя спрятаться, то полагаю, нам лучше договориться.
– Давай попробуем. Я слушаю тебя.
– Ты должен перестать вмешиваться в мои дела, а также сообщать о них тем, кто может повредить мне.
Голос задумался. Затем в голове Фроста прозвучал его ответ:
– Допустим, я соглашусь. Что ты предлагаешь мне взамен?
– Безопасность и столько вкусных человечков, сколько ты в состоянии слопать. Я восстановлю культ Минотавра, и тебе будут вновь поклоняться. Тебе будут приносить в жертву самых интересных людей – философов, царей, отважных воинов, путешественников, побывавших во многих странах.
– Разве ты не нуждаешься в подобных помощниках?
– А зачем они мне?
– Я полагал, что новому миру нужны мудрые и сильные люди.
– Считается – да. Но, если быть откровенным, к чему мне лишние проблемы? Кто силен и мудр, тот самостоятелен; мне же проще иметь дело с людьми покорными и послушными. Вроде этого, что я привел тебе в подарок.
– Заманчивое предложение, – прошептал Голос. – Заманчивое… Но где гарантии, что ты не обманешь меня?
– Мое слово.
Голос захохотал.
– Оно немногого стоит.
– Ты обижаешь меня, – процедил маг.
– Я не знал, что ты обидчив.
– Какие же гарантии тебе нужны?
– Я хочу получить Первоключ.
– Ты знаешь о нем? – изумился незнакомец. – Впрочем, глупый вопрос. Конечно знаешь.
– Как и обо всем остальном, – подтвердил Голос. – Если ты дашь мне Первоключ, я прекращу борьбу против тебя.
– Но как я могу быть уверен, что ты не используешь Первоключ против меня?
– Я дам тебе слово.
Теперь засмеялся незнакомец.
– Оно тоже немного стоит. А если учесть то, что ты без труда проникаешь в мои парасознания, это означает, что с помощью энергии Ключа ты сможешь контролировать их. Ведь так?
– В общем, да, – неохотно согласился Голос.
– Выходит, заимей ты Первоключ и завтра я вполне могу оказаться в одном из парамиров, облаченный в звериную шкуру?
– Ты весьма неплохо смотрелся бы в ней, – невозмутимо заметил Голос.
– Еще лучше я смотрелся бы, накинув на плечи твою шкуру.
Голос издал серию квохчущих звуков, нечто похожее на ехидный смех.
– Ну, это не дано даже Юпитеру!
Маг дождался, когда Голос перестал веселиться и подвел итог торгу.
– Надеюсь, ты сам понимаешь, я не могу дать тебе Первоключ. Если хочешь, я подарю тебе один из миров.
– Неужели я кажусь настолько глупым, чтобы добровольно залезть в клетку?
Незнакомец помолчал, затем задумчиво ответил:
– Мне кажется, ты что-то задумал.
Критянин почувствовал, как в душе мага пробуждается нечто похожее на тревогу. Надо признаться, это странное приключение захватило фроста. Он постепенно начинал понимать, зачем понадобился облаченному в пурпурную хламиду незнакомцу. Сначала тот использовал его в качестве приманки, а потом критянин превратился в живое устройство, через которое маг и Голос переговаривались друг с другом. Странное слово – передатчик. Фрост мог поклясться, что прежде не знал его. Увлекателен был не только разговор, во многом непонятный бродяге, еще более захватывали воображение Фроста чувства, бушевавшие в загадочных собеседниках.
Сильнее других была ненависть – эдакая багровая стена, клубящаяся серыми прожилками. Стена была очень прочной и это немудрено – ведь ненависть – самое сильное чувство у каждого живого существа.
Подозрительность походила на хамелеона. Она была многоцветной синей, зеленой, розовой, голубой в черную крапинку, коричневой, но чаще серой. Подозрительность зарождалась тоненьким ручейком и постепенно превращалась в бушующий поток.
Уважение походило на золотистую фольгу, которая то тускнела, то начинала блестеть по мере того, как противники оценивали хитроумные маневры друг друга. Голос уважал мага несколько сильнее, из чего критянин сделал вывод, что маг обладает огромным могуществом. Это предположение подтверждал и страх, белесоватый, липкий, время от времени проскальзывавший в мыслях Голоса. Маг же проявил подобное чувство лишь раз, когда понял, что Голос ведет нечистую игру.
– Похоже, ты намереваешься замуровать меня в лабиринте, – задумчиво произнес он.
– С чего ты взял? – поспешно откликнулся Голос, но его мысли были пронизаны изумрудными прожилками коварства и Фрост понял, что Голос блефует.
– Пожалуй, мне пора, – решил маг.
– Постой, я как раз подумываю над твоим предложением относительно переселения в один из парамиров.
– Пора… – Маг неизвестно чему рассмеялся. – Человека я оставляю тебе в подарок.
Установилась невыносимая тишина. Зато где-то вдалеке прогрохотало эхо обвала, толчками пробежавшее по стенам.
– Ушел, – процедил Голос. – Ушел…
Он замолчал и молчал довольно долго. Затем задумчиво процедил:
– Что же мне с тобой делать?
Вопрос был адресован к Фросту. Тот не ответил и задрожал от ужаса.
– Съесть что ли?
– Не надо! – взмолился критянин.
– Надо – не надо, – пробормотал Голос. – Съел бы, да уж больно ты невкусный. – Голос замычал что-то неразборчивое, явно размышляя. – Ну ладно, я не буду тебя есть и даже вознагражу. За страх. Возьми себе что-нибудь из сокровищ и выметайся.
– Но как? Я ничего не вижу!
– А-а-ах! – Голос был недоволен. – Как это хлопотно – быть добрым. Ладно, сейчас я вдохну жизнь в твой энергомодуль.
Шарик, который критянин по-прежнему крепко сжимал в кулаке, замерцал и осветил пещеру.
– Выбирай скорее! – велел Голос. – А не то я вновь погашу его. Не люблю свет.
Фрост поспешно схватил два слитка, один из которых был золотой, а другой – электроновый или серебряный. Шарик тут же погас.
– А что я должен делать теперь? – осведомился критянин. Приключение, похоже, заканчивалось вполне удачно, и Фрост слегка обнаглел. – Как я, по-твоему, найду обратную дорогу?
Голос вновь недовольно заворчал.
– Связался с тобой. Надо было сожрать и все. Ладно, я выведу тебя. Следуй по светящимся линиям.
Под ногами Фроста появились две золотистые черточки, ведущие в темноту.
– Иди по ним! – велел хозяин подземелья. Критянин не сдвинулся с места. Голос рассердился. – Почему ты стоишь?
– Мне страшно, – признался бродяга.
Голос удовлетворенно хмыкнул и принял покровительственный тон.
– Не бойся. Я буду рядом. Здесь полно всяких пакостных созданий, но меня они боятся, потому что я умный. Иди.
Фрост нерешительно шагнул вперед. Ничего дурного не произошло. Тогда он медленно пошел в темноту, стараясь держаться золотистых линий. Голос оставил свое убежище и двигался неподалеку от человека, то обгоняя его, то заходя ему за спину. До Фроста время от времени долетало хриплое дыхание, а пол пещеры сотрясался от тяжелой поступи. Темнота отдавала сыростью, невидимые стены давили на плечи, со всех сторон слышался шорох, от которого у Фроста выступал холодный пот. Однажды впереди послышался шум схватки. Критянин остановился и прижал холодные слитки к бухающему сердцу. Он оставался недвижим несколько мгновений, затем Голос сообщил:
– Мохнатый паук. Та-акой противный! Я завязал ему лапы узлом. Ступай дальше.
Странно, но Фросту показалось, что Голос немного сочувствует ему. Едва он подумал об этом как Голос насмешливо фыркнул:
– Ничуть.
Внезапно золотистые линии оборвались.
– Пришли, – сообщил Голос. – Фу, как я устал. Стой здесь, я отвалю камень. А может быть, мне все-таки съесть тебя?
Бродяга закричал от ужаса, вызвав смех Голоса.
– Ну ладно, не ори. Я пошутил. Я вообще люблю шутить. Сейчас ты увидишь свет. Быстро иди вперед и ни в коем случае не оборачивайся. Это может плохо для тебя кончиться. Закрой глаза.
Фрост поспешно исполнил то, что ему велели.
– А теперь уматывай!
Критянин открыл глаза и тут же зажмурился от невыносимо яркого света. Вытирая слезы, он шагнул вперед и осмотрелся. Перед ним в обрамлении сумрачных стен было ярко-солнечное небо, где-то внизу глухо плескалось море.
Жив! Да еще и богат! Фросту хотелось петь от радости. Сзади послышалось хриплое дыхание. Это хозяин лабиринта приблизился к солнечному кругу и жадно вдыхал соленый воздух. Не в силах сдержать любопытство Фрост начал медленно поворачивать голову.
– Не оглядывайся! – крикнул Голос.
Но было поздно. Критянин обернулся. В следующий миг он закричал от ужаса и рухнул со скалы в беснующееся меж рифами море.
– Я же предупреждал тебя, дурак, не оглядывайся, – прошептал Турикор. Чудовище потерло рукой свою кошмарную физиономию. – Впрочем, он мог бы вести себя поприличнее. Неужели я так плохо выгляжу?
Щурясь от нестерпимо яркого для его глаз света, монстр поспешно завалил вход и с облегчением вздохнул.
– Темнота!
Затем он зашагал вниз – туда, где был его дом, куда не проникало беспощадное солнце.
Где-то далеко плескало принявшее очередную жертву море.
ЭПИЛОГ. СКАЗКА ЗАРИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
Человеку ведомо множество сказок – забавных и поучительных, загадочных и страшных. Но ни одна из этих сказок не может сравниться с волшебной поэмой Олимпа, феерической и причудливой хроникой жизни и деяний богов, героев и людей. Это поистине прекраснейшая сказка зари человечества.
Зевс, Аполлон, Афродита, Дионис, Афина, Арес, Посейдон и Аид, грозный Кронос и титаны, Гея и хтонические чудовища, Уран и существа, порожденные эфиром, великие герои, средь которых и закованный в львиную шкуру Геракл, и Тесей, и Персей, и те, что сложили головы под стенами семивратных Фив, и под стенами Трои, великие бунтари Сизиф и Беллерофонт, прекрасный Гиацинт и несчастный Актеон, завораживающий своим пением Орфей и жертвенная Алкеста, кентавры, лапифы, коринфяне, фиванцы, афиняне, троянцы, эфиопы, амазонки, мрачный Тартар и Элизиум – можно ли назвать это религией? Или спросим иначе: может ли современный человек воспринимать это как религию?
Вся история распятого занимает тридцать три года и двадцать одну главу Евангелия от Иоанна. Суть зороастризма или магометанства можно выразить сотней нравоучительных фраз. Иудаизм, очищенный от словесной шелухи каббалы и расплывчатых песнопений Торы вполне уместится в книге Ионы.
То, что создала великая культура античных эллинов, невозможно втиснуть в рамки религии. Это сплав веры, обычаев и архаичной истории. Это причудливая мозаика легенд, явившихся человеку во сне на границе сознания. Это чудесная сказка, самая лучшая из тех, что знал мир. И потому несправедливо бы было наречь ее религией, чья суть есть догматы, довлеющие над человеком. Творение эллинов походит на занимательную поэму с бесчисленным множеством живых, наполненных телесной, чувственной сутью персонажей. Правильней именовать веру эллинов МИФОРЕЛИГИЕЙ, ибо сказочные мифы заменяют здесь религиозные каноны.
МИФОРЕЛИГИЯ совершенно не похожа на монорелигии – иудаизм, христианство, мусульманство. Они есть религии пророков – порождение зараженного манией мессианизма ума, МИФОРЕЛИГИЯ – слепок с человеческой жизни, настолько реалистичный и "заземленный", что порой нетрудно признать в олимпийцах конкретных земных правителей и героев, волею людской памяти вознесенных на божественный пьедестал.
История знавала немало примеров обожествления человека. Но лишь однажды люди попытались "очеловечить" богов. И возник причудливый мир ЧЕЛОВЕКОБОГОВ, скорее людей, нежели богов, хотя суть их божественна. Посмотрите, как они человечны, похожи на людей – властный базилевс Зевс, надменный Аполлон, хмельной чудотворец Дионис, мудрый и неуклюжий Пан, прекрасная Афродита. Всмотритесь в их лица, прислушайтесь к их речам. Это люди, но лишь взошедшие на Олимп и по воле судьбы обретшие бессмертие и власть над миром. Но в душе они остались людьми. Они ссорятся и влюбляются, ревнуют и ненавидят, интригуют и заботятся друг о друге. Они верны клятвам и преступают их, они незыблемы и непостоянны, они придерживаются олимпийского братства, но в то же время не прочь выгадать себе лишнюю толику власти. Они могут благоволить к смертным и могут сурово покарать их, они вступают в бой против людей и, случается, терпят от них поражение. И тогда они кричат от боли совсем как люди и спешат на Олимп залечивать раны.
Про них известно все. Что они едят и что пьют. Какую одежду носят и чем умащивают волосы. Сосчитаны каждая ипостась – превращение Зевса и каждая родинка на теле Афродиты. Люди возливают в их здравие вино и негромко насмехаются над их слабостями.
Зачем?
Зачем человеку понадобилось создать богов, столь похожих на него? Почему эллины подобно иным, поднявшимся из мрака небытия народам не создали монобога – грозного и всемогущего, пред которым следует пасть на колени и молить его о милости. Они же предпочли поставить над собой легкомысленных олимпийцев, почти людей. Почему?
Это феномен, встречающийся в человеческой культуре лишь единожды. Нет, конечно же, многие племенные религии наделяли своих божеств вполне человеческими качествами и даже псевдочеловеческим обликом. Но все это были идолы на уровне деревянного чурбана перед хижиной, они были инстинктивны, но не осмысленны, и рано или поздно они уступали свое место монобогу, – существу, бестелесному по сути. Лишь эллины смогли создать веру, где боги сохранили свой человекоподобный облик в течение столетий, а Зевс так и не превратился в монотеистического духа, подобного Яхве. Объяснить это своеобразие мифорелигии можно двумя обстоятельствами.
Первое из них связано с особенностью формирования эллинского социума.
Все значительные ранние монорелигии возникли в кочевых племенах (арии, иудеи), жизнь которых происходила в постоянном перемещении, набегах и т.п. Эти племена в меньшей мере, чем оседлые, зависели от капризов природы, так как при неблагоприятных природных условиях могли переместиться в иной район. Но в таком случае они неизбежно приходили в столкновение с соседними племенами. Потому у кочевых народов было сильно влияние военного руководителя – вождя племени – и куда меньшее старейшин. Именно вождь решал, куда следует перекочевать, он руководил организацией набега, дававшего скот, женщин, рабов, определял, следует ли дать отпор вторгнувшемуся в племенные кочевья врагу или перебраться на новые пастбища. Постепенно вождь персонифицировался с монобогом, обладающим всеобъемлющей властью.
Значительное влияние оказывало здесь и то обстоятельство, что по мере завоевания кочевниками более культурных народов племена перенимали вместе с культурой и деспотические традиции, свойственные этим народам. Деспотическая власть нуждается в сильном, или, по крайней мере, стабильном монобоге. Это характерно не только для Востока, но и для более позднего Запада. Римские императоры, несмотря на проявляемую в целом веротерпимость, предпочитали поклоняться божествам восточного пантеона Митре, Мардуку, обладавшим определенно деспотическими чертами. Подобную тенденцию можно обнаружить и у древних эллинов. В период господства тираний среди возводимых храмов преобладали святилища Зевса, "старшего" бога.
Праэллинские племена не несли в себе семени зарождающихся деспотий, явления чуждого в архаичные века Западу. Кроме того, в отличие от большинства народов эллины формировались как оседлая нация. В их жизни верховный вождь не играл столь большой роли. Все решала родовая знать, в руках которой были сконцентрированы земельные богатства. Вождь руководил по преимуществу военными операциями, весьма немногочисленными, и лишь с течением времени он начинает вмешиваться в обыденную жизнь, но его воздействие не столь определяющее, как у владык кочевых племен. Последние в полной мере – боги и цари своего племени, а вождь у эллинов скорее мудрый базилевс, образно выражаясь – "первый среди равных". Базилевсы обладали куда меньшей властью, чем деспотические вожди. Решения их были далеко не бесспорны, влияние – весьма относительно. Рядовые члены племени без особого страха возражали своим базилевсам и те воспринимали это как само собой разумеющееся. Гомер красочно описывает, как "буйный" Терсит поносит Агамемнона, своего базилевса – "Что, Агамемнон, ты сетуешь, чем ты еще недоволен?..". Расплатой за дерзость будут лишь несколько оплеух, полученных от Одиссея. Причем Одиссей выступает в данном случае скорее не как базилевс Итаки, а как пользующийся уважением воин.
Не обладая деспотической властью, базилевс персонифицируется не с монобогом, а с владыкой многочисленного пантеона, располагающим главным образом военными и частично судебными функциями. Остальные функции в равной мере распределены между другими богами, которые являются не слугами, как ангелы у Яхве, а помощниками с равным или почти равным правом голоса. Зевс таким образом предстает перед нами как своего рода "председательствующий" бог, и прочие относятся к нему как к старшему, но не как к хозяину. Если вдруг действия Зевса не устраивают олимпийцев, они без колебаний выступают против него. И это не квалифицируется как бунт против основополагающих канонов. Зевс воспринимает это почти как само собой разумеющееся.
Однако, думается, феномен МИФОРЕЛИГИИ невозможно объяснить лишь особенностями социума. Определенную роль здесь играли и особенности сознания эллинов, единственного народа в ойкумене, чьи корни исходили не с Востока.
Эллины имели свое особое восприятие мира. В отличие от прочих народов они строили концепцию мироздания не на основе революционного взрыва, выраженного в божественном сотворении, взрыва из разряда тех, что осчастливливают насильно. В МИФОРЕЛИГИИ начало мира также привносится свыше, но это не божественное начало, а некая потенциальная искра, звездой упавшая из Космоса. И мир сотворен не за шесть дней, и совсем не похож на Эдем.
Сначала было нечто неопределенное. Точнее не было…
Не было моря, земли и над всем распростертого неба, Лик был природы един во всей широте мирозданья, Хаосом звали его. Нечлененной и грубой громадой,
Временем косным он был, – и только, – где собраны были
Связанных слабо вещей семена разносущие вкупе.
……………………………………….
Там, где суша была, пребывали и море, и воздух.
И ни на суше стоять, ни по водам нельзя было плавать.
Воздух был света лишен, и форм ничто не хранило.
Все еще было в борьбе, затем что в массе единой
Холод сражался с теплом, сражалась с влажностью сухость,
Битву с весомым вело невесомое, твердое с мягким.
Овидий
И начинается сотворение мира. Но это не революционный взрыв, созданный чьей-то прихотливой волей, а постепенная эволюция, где материальная суть возникает путем проб и ошибок – вспомним хотя бы хтонических чудовищ, отдаленно напоминающих грандиозных ископаемых ящеров. Это не демиургическое отворение свода, земли и воды, подобно тому, как строительная фирма возводит стены, затем прилаживает крышу, а в довершение выкапывает бассейн и разбивает цветник. Это процесс, наполненный мукой и болью. Земли рождает земное в ужасных страданиях. Пред нами проходит процесс эволюции, обозначенный столь ярко, что создается впечатление, будто Гесиод и прочие мифографы сошли на землю с неба, где в течение мириад лет наблюдали за тем, как взрываются огненными облаками вулканы, как первоначальное ядро распадается на твердь и влагу, как возникают простейшие существа, как рыбы заполняют моря и как, наконец, на сушу выползает первое земноводное существо; как мир гигантских ящеров сменяется царством не столь грозных, но таких живучих млекопитающих. И появляется человек.
Этот мир творит эволюция, представляемая эллинами как союз Урана и Геи, Космоса и Земного начала. Лишь много позднее, не без влияния Востока, появляется упоминание о некоем демиурге – "некий – какой неизвестно" (Овидий), обладающий явно монотеистическими чертами.
Мир стал осмысленным лишь когда появились земля и небо. Но это был разум природы, логосфера. Потребовался новый творец, должный осуществить качественное преображение логосферы в человеческий разум. И потребовалось время; время не бесконечное, а считаемое. Недаром нового творца звали Кронос, что означает Время.
Век Кроноса прозвали Золотым. Это был страшный век, когда родители пожирали новорожденных детей, а дети умерщвляли дряхлых отцов. Но он не был наполнен топотом конских орд, свистом мечей надсмотрщиков и звоном острого металла, и потому остался в людской памяти сладчайшим воспоминанием.
Не отдыхая, поля золотились в тяжелых колосьях,
Реки текли молока, струились и нектара реки,
Капал и мед золотой, сочась из зеленого дуба.
Овидий
Кронос был идеальным монобогом, хотя и не демиургического склада, и должно быть, очень причудливо сознание людей, если те вдруг свергают сильное и великое божество, возводя на престол вздорных и непостоянных детей его. От сильного, монолитного начала – к кучке божеств, здорово смахивающих на родовых идолов, исчезнувших с возникновением племени.
Это трудно объяснить с логической точки зрения. Обыкновенно наблюдался обратный процесс – от множества родовых божков, каждый из которых имел собственные прикладные функции, человек переходил к единому сильному монобогу, объединявшему в себе все; от конкретного идола – к абстрактному, высшему духу, суть которого весьма туманна и потому удобна. Подобный бог вроде бы и есть, а, если рискнуть возводить себе дерзкую мысль, его вроде бы и не существует. Как есть огонь, есть вода, есть земля, которых порой, в конкретной ситуации, может и не быть. Этот бог требует жертв и не обязательно дарует удачу. И на него нельзя обидеться или рассердиться как на деревянного идола, ибо он есть вселенский дух. А как можно обижаться на вселенского духа! Как можно опровергнуть существование этого духа, ведь он незрим, но всем известно, что он присутствует везде – в каждой частице воздуха, воды или земли.
Подобный вселенский дух – или почти подобный – был и у эллинов. Монобог, идентичный Иегове, Зрвану или Аллаху. И вдруг этот монобог низвергнут, а на смену ему приходят БОГИ-ЛЮДИ – а как же иначе назвать тех, кто ежедневно ссорится, интригует, вступает в любовные связи, набивает чрево нектаром и амврозией. Почему вдруг эллины пошли своим особым путем – не от дубовых идолов к абстрактному духу, напротив от синкретического творца к куда более как конкретным божествам?
Вольно или невольно мы возвращаемся к тому, о чем уже говорили. Этот феномен не объяснить никакими сверхъестественными особенностями эллинов. Просто сознание жителей Эллады не было отягчено вековой "восточной" покорностью племенным вождям; они были типичным северным народом, гордым и независимым, нуждающимся не в повелителе, а в старшем брате, помощнике в трудных делах. Эти люди уже осознавали, что они САМИ способны творить историю и изменять время. И тогда они низвергли непонятного и ненужного им более духа и возвели на его место людей – удачливых воинов и самых прекрасных женщин, позволив им владычествовать над собою. И родились БОГИ-ЛЮДИ.
На их долю пришлось три века, первым из которых был серебряный. То была эпоха расставания с дикостью, когда человек уже с трудом довольствовался тем, что имел и был менее счастлив.
Когда же он обзавелся собственной женой и познал сладость жены соседа, пришел век медный, наполненный бранным лязгом.
И, наконец, настал железный, самый несовершенный из всех. Ведь только самый несовершенный век достоин несовершенных своим непостоянством богов и столь же несовершенных людей.
Это были те самые боги, каких искали эллины. Они пришли не с неба, небо было домом их предков, – этих богов породила земля: зеленые леса и луга, гневливое море, напоенный светом эфир. Эти боги были плотью земли.
Человечество не знало сказки более прекрасной, чем эллинские мифы.
Человечество не знало религии более совершенной, нежели религия эллинов.
Наполненная живыми, "плотскими" героями, она более похожа на занимательную историю, нежели на теологические каноны. В отличие от религий пророков, туманных и запутанных, противоречивых настолько, что разрешить эти противоречия не в состоянии самые опытные теологи, МИФОРЕЛИГИЯ столь тщательно разработана, что походит на добротно написанную хронику – хронику царствования, смут, радостей и горестей Олимпийцев.
Здесь действуют боги, очень похожие на людей, но только живущие в несколько ином, "верхнем" мире, хотя он также чрезвычайно похож на мир людей и также полон склок и ссор, интриг и любовных интрижек, обид и непостоянной дружбы. Боги любят, завидуют, ненавидят, обижаются, причиняют боль и терпят ее. Они наделены столь узнаваемыми и близкими человеку чертами: Зевс – справедливость, Афродита – любовь, Арес – жестокость, Аполлон – расчетливость с долей самолюбования, Дионис – буйное хмельное веселье.
Кроме этого, человек наделил богов ярко выраженными антропологическими чертами. Ведь поначалу это были обыкновенные тотемы. Так, Зевс почитался в образе камня, некогда проглоченного, а позднее извергнутого Кроносом, Геру отождествляли с обрубком древесного ствола, Аполлона – с каменной пирамидой, Лето – с необработанным поленом. Примеров подобного архаического фетишизма можно привести еще немало. Однако постепенно эллины изменяли обличье своих богов, все более приближая его к человеческому. И вот перед нами БОГИ-ЛЮДИ. Зевс – высокий дородный мужчина с грозным взором и окладистой бородой, Аполлон – холоднолицый красавец, Афина – совоглазая, с грозно сведенными бровями, Арес – могучий, с жестоким выражением губ, Афродита – прекрасная, словно душистый майский цветок. Они конкретны, "телесны". Они имеют высшую нечеловеческую суть, схожую с грозными природными катаклизмами и т.п., но чрезвычайно редко используют ее. И потому они близки людям, ведь они похожи на людей, они и действуют как люди. Монобоги же четко проводят границу хозяин/слуга, являются пред человеком лишь в сверхъестественном облике – огненный свет, гром, ураган. Так явился Яхве Моисею на горе Синай. Можно возразить на это замечание, напомнив, что Христос предстал перед людьми в обличье человека. Но в тот миг он еще не был монобогом, он был божьим и человеческим сыном, мессией, мостом для спасения человечества. Богом он стал лишь когда утратил свою человеческую сущность и вознесся на небо.
Эллины постарались дать своим божествам подробную и по-человечески правдоподобную биографию, как-то объяснить их появление, наделить естественными чертами, вложить в них собственные привычки и чувства. Прежде всего мифы подробно информируют, где и каким образом появились на свет боги. Причем место их рождения вовсе не абстрактное "небо", а вполне реальное место на земле.
Зевс вышел из лона Реи на Крите, Аполлон родился на Делосе, Пан – в Аркадии, Афродита – на Кипре.
Многие из богов появлялись на свет самым невероятным образом. Дионис вышел из бедра Зевса. Гера родила Ареса от прикосновения к волшебному цветку. Афродита появилась из пены, образованной кровью оскопленного Кроносом Урана.
Нередко способ появления на свет каким-то образом соответствовал качествам того или иного божества. Так, Афина вышла из головы Зевса, причем в этот миг она уже была взрослой женщиной. Это должно было свидетельствовать о мудрости богини, предначертанной самой судьбой, а кроме того – о полном отсутствии архаичного инфантилизма, в той или иной мере свойственного почти всем Олимпийцам. Афродита появилась из пены – и в воображении сразу возникает что-то воздушное, легкое, непостоянное, прекрасное. Это и есть Киприда.
В отличие от монорелигий в МИФОРЕЛИГИИ присутствует четкая локализация местопребывания богов. Ни один из монобогов не имеет четко определенного места обитания. Оно где-то там, наверху: небо, облака, солнце, эфир… У эллинских богов имеется вполне определенное жилище. Они живут почти на земле – на горе Олимп. Почему именно здесь? Ну, во-первых, конечно, из-за того, что Олимп – самая высокая вершина Эллады. Во-вторых, он находится достаточно далеко от основных культурных центров архаической и классической Греции – Аттики, Беотии, Пелопоннеса. Таким образом вряд ли у кого возникнет желание повторить подвиг Беллерофонта и проверить, все ли в порядке у Олимпийцев. И кто будет прислушиваться к лепету фессалийцев или полудиких македонян, клянущихся, что вершина Олимпа пуста, словно скорлупа первозданного яйца? Эллин лишь усмехнется и скажет, что не каждому дано увидеть олимпийские чертоги, что на это нужно особое благоволение богов.
Боги жили на земном Олимпе весьма долго, вплоть до классического периода. Лишь со временем, когда в эллинистическом обществе стали возникать нигилистические тенденции, место обитания богов было перенесено на Олимп небесный.
Объяснив рождение богов и назначив им место жительства, эллины на этом не успокоились. Они дали каждому более-менее значительному богу свой индивидуальный характер и предоставили определенное поле деятельности.
ЗЕВС – "отец", "дарователь жизни", "покровитель", "владыка владык". Зевс – глава олимпийского пантеона и верховный судья, покровитель людей, земледелия, городов, помощник воинов и т.д. Он поистине всеобъемлющ и в этом несколько схож с монобогом, но не всемогущ. Рок, хотя он зачастую и персонифицируется с Зевсом, довлеет даже над ним.
АПОЛЛОН – второй по значимости бог после Зевса. "Поистине сияющий", "стреловержец", "заступник", "целитель". Это самый грозный бог среди Олимпийцев, даже Зевс порой опасается его, но в то же время Аполлон блюститель гармонии, бог светлого начала, бог-аристократ.
ДИОНИС – антагонист Аполлона. "Буйный", "шумный", "страдающий". Бог умирающий и бог возрождающийся. Бог грусти и экстатического веселья. Загадочный, вечно хмельной, наполненный порой почти женственной негой (именно таким его увидел Микеланджело), Дионис в конце концов потрясет основы МИФОРЕЛИГИИ.
ПОСЕЙДОН – "водяной", "синевласый". Бог моря, он не прочь заявить свои притязания и на земной престол, недаром претендует на имя "землевержца". Поначалу Посейдон самый опасный соперник Зевса, но постепенно он отходит от дворцовой борьбы и занимается по преимуществу делами своего царства.
АИД – "невидный", "ужасный". Бог подземного царства, третий из братьев, свергнувших Кроноса. В дела Олимпийцев вмешивается редко.
АРЕС – "беснующийся", "вероломный", "запятнанный кровью". Бог бесцельной, разрушительной войны. Нелюбим Олимпийцами и весьма быстро растворяется в облике более благородного Марса.
АФИНА – "совоокая", "световоздушная". Олицетворение мудрости и справедливой войны. Афина – ближайшая помощница Зевса. Она сурова, почти мужеподобна, своего рода "Зевс в юбке". Как и Аполлон олицетворяет гармонию, прежде всего гармонию мысли.
АФРОДИТА – "золотая", "прекрасноокая", "пенорожденная". Богиня красоты и любви. Ей подвластны все: и люди, и боги, за исключением трех божественных девственниц – Афины, Артемиды и Гестии. Власть Афродиты незрима, но очень сильна и потому это шаловливое, непостоянное, влюбчивое создание пользуется определенным авторитетом у других богов. Кроме того, боги-олимпийцы весьма неравнодушны к ней, и это дает Афродите дополнительную силу. Естественно, Афродита покровительствует влюбленным и карает тех, кто бежит от любви.
ГЕРА – "госпожа", "волоокая". Гера сильна прежде всего тем, что является супругой Зевса. Ревнива, мстительна, умеет ненавидеть. Гера защитница брака и материнского начала.
ГЕФЕСТ – бог огня и кузнечного дела. Мастер на все руки. Некрасивый и неуклюжий из-за своей хромоты нередко служит мишенью для насмешек остальных богов, но в целом все они относятся к Гефесту хорошо, уважая его за умелые руки и добрый нрав.
ГЕРМЕС – вестник богов, покровитель путников, проводник душ умерших. Вдобавок плут, хитрец, обманщик. Он не имеет никакой зримой власти, но прочие боги осторожничают с ним, так как Гермес знает все их тайны; мало кто из Олимпийцев не пострадал от его лукавых проделок.
ПАН – "понравившийся всем". Козлоподобный урод, своего рода душа Олимпа. Пан покровительствует природе и воинам. Добрый по натуре, он при желании может навести на врагов беспричинный страх.
Вот и все основные божества эллинского пантеона. Присмотритесь, типичная патриархальная семья Золотого века. Боги как боги. Люди как люди. Боги как люди.
Однако эллины идут дальше. Они идентифицируют богов с героями: мифическими или реальными. Спартанцы отождествляли Зевса с Агамемноном, афиняне – Посейдона с Эрехтеем, троянцы – Немесиду с Еленой. Таким образом, боги еще более приближаются к человеку. Меж ними всего шаг, одна ступень. До бога уже можно дотянуться рукой. Одно движение, и ты уподобишься богу. И станешь бессмертным…
Бессмертие! Именно оно заставляло человека стремиться вознестись до бога.
Любая религия дает человеку надежду на жизнь после смерти. Телесную или духоподобную, счастливую или наполненную муками ада. Эллинов после смерти ждала тоска.
Иудаизм, Зороастризм, христианство, ислам – везде есть понятие о двойственной загробной жизни, о рае и аде. (Не говоря уже о индуистах, верующих в переселение душ, или о буддистах, полагающихся на животворящую суть кармы). Местообитание праведных душ именуется по-разному: у иудеев и христиан – рай, зороастрийцев – пара-дайз, мусульман – джанна, но суть одна – там сыто и тепло, там наслаждаешься беседой и покоем, а кое-где даже можно предаться плотским утехам. И не требуется лезть из кожи, чтобы попасть в эту обитель совершенного счастья, не требуется совершать нечто из ряда вон выходящее. Достаточно быть праведником, т.е. точно соблюдать каноны религии.
Для тех, кто нарушают их, существует христианский ад, иудейский шеол, мусульманский джаханнам или огненные пустыни, населенные злобными духами для зороастрийцев. В это место лучше не попадать. Здесь скверно, хотя, как шутливо заметил Вольтер, в аду приличная компания. Но ада нетрудно избегнуть, если старательно замаливать свои грехи.
Для эллина нет понятия грех, как нет ни рая, ни ада. Все, что у него есть, это Тартар или Аид, или Гадес – со временем у мифографов происходит путаница этих понятий. Это весьма мрачное место; здесь не мучают как в аду, – мучениям подвергаются лишь самые отъявленные мерзавцы и бунтари, которых можно перечесть по пальцам, – но здесь очень тоскливо. Тоска! Тоска нескончаемая и всепоглощающая. И никак не избежать ее. И эллин не имеет надежды на воскрешение в день страшного суда, понятие о котором есть в любой монорелигии, но совершенно отсутствует в МИФОРЕЛИГИИ. А значит напрашивается единственный вывод – эллину не приходится рассчитывать на счастливую загробную жизнь, ему надо спешить насладиться жизнью земной, более того – прожить ее так, чтобы стать великим героем и обрести бессмертие. Это не подвижничество; эллины не знали, что значит жить ради бога, они жили ради жизни.
Данное обстоятельство делало их исключительными жизнелюбами, заставляло жить со вкусом и смыслом, способствовало в конечном счете их АКТИВНОСТИ, невиданной доселе национальной ПОТЕНЦИИ. Безысходность тартара учила их – carpe diem [лови мгновение (лат.)]. И они ловили.
Сыны Эллады развивали бешеную деятельность, покоряя моря и основывая новые города. Эллин становился корсаром, завоевателем, первопроходцем. Он свершал множество подвигов и все ради того, чтобы прослыть героем и быть допущенным на Олимп. Во всей мировой истории античные эллины были, пожалуй, самым предприимчивым народом. В какой-то мере с ними могли сравниться лишь евреи и испано-португальцы времен американской конкисты. Но первые проявляли подобную активность вынужденно, будучи вытеснены с родной земли завоевателями-иноверцами, вторых толкала за море неуемная жажда золота. Сыны Эллады отправлялись в неизведанное не за желтым металлом и не из желания сохранить веру предков. Они искали случая совершить нечто такое, что будет признано подвигом и позволит им избегнуть неотвратимой смерти путем обретения бессмертия.
Должно быть, здесь сыграла роль и подсознательная тяга человечества к совершенству. Человек далек от идеала, однако далеки от него и боги. Так, быть может, человек в состоянии вознестись до бога, стать БОГОЧЕЛОВЕКОМ. Эта мысль навязчиво преследовала эллинов, тем более, что традиция свидетельствовала об осуществимости подобной мечты. Ведь стали богоравными не только герои, рожденные от Олимпийцев (Геракл, Тесей, Менелай), но и Тидей, имевший смертных родителей. А значит, любой может уподобиться богам и пировать вместе с ними на Олимпе. Подобная надежда толкала эллинов на свершение героических поступков, наполняла их потенцией, равной которой не обладал ни один другой народ.
Этим двум причинам: отсутствию рая и стремлением к богочеловечеству Эллада обязана появлением многих тысяч отважных моряков и воинов, пускающихся в отчаянные авантюры и основывавших колонии в диких неизведанных землях. И моря заполонили многие тысячи парусов.
Плыли, как будто по стремю, легко; нас, здоровых, и бодрых
По морю мчали они, повинуясь кормилу и ветру.
Гомер, "Одиссея"
Но шли века. У эллинов возрастал теологический скептицизм. Они подвергали сомнению существование богов, а значит и безальтернативность Тартара как загробной жизни. Здесь, очевидно, играет роль извечная мечта человека жить бесконечно долго. Возникают "ереси", схожие с более поздним буддийским учением. Наиболее яркий пример тому – Эмпедокл с его тысячью перерождений, чья философия продумана настолько тщательно, что поневоле задаешься вопросом: а не носила ли какая-нибудь сороковая по счету ипостась Эмпедокла имя Будда. Однако все же в этом учении чувствуется определенный налет Востока, чуждый политеистической Элладе. Кроме того, от подобных "ересей" веяло поэзией натурфилософов, а эллинская мысль вступила в фазу четких, близких к догмату концепций Платона и Аристотеля.
По мере того как эллины теряли свою религиозную чистоту, все более возникала нужда в утешении слабых – в рае, надежде на то, что уж если не тело, то по крайней мере душа не исчезнет безвозвратно. Мудрый старается оставить о себе добрую память, глупец ищет утешения в сказке об обиталище души, где она будет пребывать после смерти. И тогда возникает легенда об Элизиуме или Островах Блаженных. Эта легенда существовала и раньше, о ней упоминает еще Гесиод. Но прежде Острова Блаженных были местом обитания героев, из числа самых великих, которым в силу их небожественного происхождения не нашлось места на Олимпе. Со временем традиция начинает помещать в это "райское" место всех праведников. Неизведанный мир был велик и Острова блаженных было нетрудно разместить за Геркулесовыми столпами. Идеальный мир, схожий с Атлантидой Платона. И вновь вопрос Платон ли срисовывал свою Атлантиду с Островов Блаженных или же древние мифографы придали эллинскому раю черты смутнопамятной, канувшей в Лету империи?
С тех пор, как эллины уверовали в существование спасительного рая, пришел конец эллинской ПОТЕНЦИИ. Эллада была поглощена Римом, верившим не в сказку о загробной жизни, а лишь в гражданскую доблесть и меч. Сами римляне, к слову, сойдут с арены истории, когда уверуют в христианский рай.
Какое влияние оказывала МИФОРЕЛИГИЯ на становление эллинской государственности?
Политеизм в целом не препятствует становлению единого национального государства. Это характерно для случая, когда создание пантеона идет попутно с национально-государственным оформлением. Так было в Египте.
В Элладе этот процесс шел иначе. Эллины легко воспринимали новых богов и поклонялись всем им сразу, но при этом предпочтение отдавалось богу-эпониму [бог-эпоним – бог-покровитель, давший название городу, определенной местности]. Разделенная горными хребтами и местными культами, Эллада так и не оформилась в единое государство, а до поглощения Римом представляла огромное множество полисов, объединяющихся время от времени в непрочные политические образования.
МИФОРЕЛИГИЯ при всем своем жизнелюбии не смогла создать стержня, объединяющего нацию. Коринфянин чувствовал себя прежде всего коринфянином, аргосец – аргосцем, афинянин – афинянином. И лишь потом они чувствовали себя эллинами. Подобная национальная раздробленность была в истории любого народа, но у древних эллинов она была перманентной. Поразительно, что именно на эти века приходится расцвет эллинской культуры!
МИФОРЕЛИГИЯ отличается веротерпимостью. Пожалуй, невозможно привести хотя бы один пример того, чтобы эллины по религиозным мотивам сокрушали храмы иных божеств. Напротив, они очень легко идентифицировали иноземных богов со своими. Так Геродот без колебания отождествляет с Зевсом и скифского Папия, и египетского Аммона, с Афродитой – малоазийскую Кибелу и египетскую гатор, с Аполлоном – скифского Гойтосира, Некоторые боги, к примеру Дионис, вообще позаимствованы эллинами у других народов, но они вписались в МИФОРЕЛИГИЮ столь естественно, словно присутствовали в ней изначально.
Любая вера, не исключая даже самую пассивную – христианскую, содержит в себе некое наступательное начало. В моноверах это начало жестокое, насильственное, – сила, исходящая от бога, – у эллинов оно творческое. Эллин может убивать, жечь и грабить, но он не вправе насиловать сознание, привнося в него свои идеалы. Эллины отправлялись в поход не с шестиконечной звездой, крестом или полумесяцем, они несли с собой гармонию Аполлона, вино Диониса и красоту Афродиты. Они признавали рабство, но лишь физическое – над телом, а не над сознанием. Рабы эллинов могли поклоняться кому угодно и не терпели за это никакой кары. Как и не имели никакой выгоды, если отрекались, скажем, от Мардука и начинали поклоняться Зевсу.
МИФОРЕЛИГИЯ сделала эллина предприимчивым к миру, она же сделала мир восприимчивым к эллинистической культуре. Мир чрезвычайно легко принимал эллинских богов и с удовольствием поклонялся им. Эти боги были близки человеку, они помогали избавиться от страха перед сверхъестественным, который присутствует в любой восточной монорелигии. Бог превратился из господина в друга и покровителя. Друга, возливая которому из чаши, ты пьешь вместе с ним; пьешь вино, а не кровь.
Однако при всей своей человечности – имеется в виду близость к человеку – МИФОРЕЛИГИЯ порой была очень жестокой. Несоблюдение религиозных норм, как-то осквернение храма пролитием крови ищущих покровительства у божества (случай с Алкмеонидами) [Алкмеониды – афинский род, ведший свою родословную от Алкмеона; принадлежавший к роду Алкмеонидов архонт Мегакл приказал истребить участников заговора Килона, искавших спасение у алтарей богов; за это весь род Алкмеонидов был проклят и изгнан из Афин], разрушение священных изображений (Алкивиад), несовершение погребального обряда (Аргинузские острова) каралось не менее строго, чем нарушение христианских догматов в эпоху инквизиции, магометанских норм в период правления халифов или иудаистских при великих царях.
Чем объяснить эту жестокость – отголосками архаического прошлого или проявлением религиозного догматизма? Думается, таким образом эллины пытались предотвратить начавшееся разложение общества. Не в силах удержать человека в рамках общественной морали они пытались заменить ее строгим соблюдением религиозных канонов.
Механизм самоуничтожения присутствует в каждой вере. МИФОРЕЛИГИЯ не исключение. Как и прочие, она была насквозь пропитана скепсисом. Не мятущимся, переполняющим душу индивидуума, а взрывным, бунтарским. Сами боги порой восстают против божественных устоев. Аполлон, Афина, Посейдон и Гера интригуют против Зевса и тому волей-неволей приходится прибегнуть к помощи титанов – могучей силе земли, чтобы подавить "придворный" бунт. Но все это дворцовые шалости, а вот уже Аполлон учит смертных противостоять воле божественных предопределений.
Как же смогли б вы, Эней, защитить вопреки и
бессмертным,
Трою высокую, если теперь ниспослать вам победу
Хочет сам Зевс, а вы лишь трепещете, стоя без битвы?
Видел когда-то других я людей, – только собственной силе,
Собственной смелости духа и мощи они доверяли…
Гомер, "Илиада"
Здесь Аполлон выступает по сути против Зевса, отвергая возможность преемственного восприятия последним вселенского духа. Фрондер по натуре, светозарный бог, не прочь занять олимпийский престол, не колебля при этом основ веры. Однако выступая против отца, он волей-неволей наносит сильнейший удар по всему зданию веры. Это не бунт, но уже его предвестие.
Активно содействовал разрушению веры титан Прометей. Он осмелился взбунтоваться и против Зевса и против предопределения, так как, обладая даром предвиденья, знал, какие последствия повлечет его поступок, но тем не менее отважился на него. Прометей дал людям знание, порождающее религиозный скептицизм. Он был примерно наказан, но затем его фактически помиловали и даже пригласили на Олимп. По логике событий Прометей должен был занять место рядом с Зевсом, потеснив таким образом верховного бога. Это уже первое проявление бунта.
Апогей бунта начнется тогда, когда на Олимпе объявится буйный гость из Фракии – Дионис.
Бог разрушающий и созидающий. Бог умирающий и воскресающий вновь. О нем писали так много и столь многие (достаточно упомянуть имена Ф.Ницще, Вяч.Иванова, В.Вересаева), что я не хочу много говорить об этом, вне всякого сомнения, самом загадочном боге эллинского пантеона. Затронем лишь одну тему – как Дионис, самый языческий из всех языческих богов похоронил языческий Олимп.
До него Олимп был подобен несокрушимым мраморным чертогам, покоящимся на зевсовой мудрости и аполлонической гармонии. Дионис, воплотивший в себе суть растерзанного и сожранного титанами Загрея, нес в себе титаническую силу, частицу укрощенного им хаоса; если только вообще можно говорить об укрощении хаоса. Он подарил Элладе вакхическое неистовство, сокрушив гармонию аполлонического эллина. Произошел взрыв. Эллин внезапно узрел еще одну возможность уподобиться богам, слиться с ними воедино в хмельном экстазе. И не нужны были больше подвиги и свершения, достаточно было принести возлияние хмельному богу и выпить чашу неразбавленного вина. Дионис, самый жизнелюбивый из богов таким образом лишил эллина активной жизненной позиции, той самой ПОТЕНЦИИ, что двигала афинскими и эгинскими триерархами, коринфскими переселенцами и гоплитами спартиатами. Он понизил авторитет Элизиума, а значит и всей веры. Но это было полбеды. Помимо всего Дионис был вечно умирающим и воскресающим богом, то есть присущее богам бессмертие он дробил на жизненные циклы, свойственные человеку. И люди заговорили о переселении душ. Первым об этом сказал Ферекид, его мысль подхватили и развили Пифагор и Эмпедокл. Человек обретал бессмертие, а значит уподоблялся богам. А разве может подобный тебе служить авторитетом?
Дионис заменил стройное логическое предопределенное начало на буйную хаотичную стихию, стремился преодолеть неотвратимость рока и вернуться к хаосу. Поначалу бунтарская суть дионисийства проявлялась в принципе умирающей и воскресающей природы, но здесь наличествовало спиралеобразное развитие, не противоречившее логическим законам времени. Однако постепенно Дионис превращается в свою первую ипостась, противоречившую Зевсу и уничтоженную им. Дионис по сути поворачивает время вспять, потрясая устои бытия.
Двоякая суть Диониса – бога вечно веселящегося и вечно страдающего. В этой сути было нечто, несвойственное Олимпийцам, которым было чуждо страдание как категория. В ней – черный червь, копошащийся сомнением в душе человека – быть или не быть. И эллин уже не находи ответа. То, что было для него ясным и понятным, вдруг стало запутанным. Человек ищет выход в радости, как прежде, но не находит его, потому что в его душе поселилось страдание. И тогда он ищет выход в страдании, но это уже не олимпийская вера, наполненная оптимизмом. Страдание порождает мессианизм, потребность в божестве, к которому можно б было обратиться со слезливой молитвой. Был ли Дионис таким божеством? Однозначно – нет. Ведь:
Принес он смертным влажный сок лозы.
Когда бессчастный человек той влаги,
Рожденной виноградом, изопьет, То улетает скорбь, и сон приходит,
Приходит повседневных зол забвенье, Иного средства от страданий нет.
Еврипид, "Вакханки"
Дионис имеет средство от страданий. Он единственный может избавить от страдания, привнесенного им же. Но человек уже не нуждается в излечении. Как это сладко – страдать! Достоевский устами Алексея Ивановича ("Игрок") замечает: "Есть, есть наслаждение в последней степени приниженности и ничтожества. Черт знает, может быть, оно есть и в кнуте, когда кнут ложится на спину и рвет в клочки мясо".
Человек наслаждается душевным мазохизмом. Он начинает размышлять о грехе – понятии, чуждом аполлоническому эллину. Грех становится изначален и с этого мгновения Дионис преображается. Его сладострастный, порочно-хмельной, вечно возрождающийся лик "дьявола", сменяется скорбным лицом Христа. Остается лишь умертвить суть бунтаря, объявив себя рабом раба, и животворящая сила Диониса исчезает. Дионис свергает олимпийцев лишь затем, чтобы самому пасть под тяжестью креста.
Человечество должно было содрогнуться в тот миг, когда Дионис обдуманно-нечаянным ударом тирса убил великого Пана, душу олимпийской Эллады. Но оно осталось равнодушно, ибо еще не осознало этой утраты. Оно стояло на коленях пред висящим на кресте, не задумываясь над тем, что этот крест подмял не просто лживых языческих идолов Юлиана Отступника, не демонических божеств канувшей в Лету эпохи. Он подмял самую прекрасную сказку, когда-либо созданную человечеством. Юная сказка ушла, уступив место согбенноспинной старости.