Круг плавно вращался, подгоняемый мерными ударами ноги. Влажная глиняная лепешка постепенно принимала коническую форму, пока не превратилась в изящный лекиф [древнегреческий сосуд для масла цилиндрической формы]. Лиофар смочил в плошке с водой чуть липкие пальцы и сгладил стенки так, что они жирно заблестели в тусклом свете скупо проникающих в мастерскую полуденных лучей. Затем он умело скатал тонкую глиняную колбаску, чуть расплющил ее края и соединил ею горлышко и тулово лекифа.
Сосуд был готов. Лиофар подозвал к себе раба-финикийца Тердека и знаком показал ему, что изделие следует отправить в печь. Раб поклонился, ножом аккуратно срезал лекиф с гончарного круга и установил его на медную доску, где красовались еще два сосуда. При этом он мычал какую-то грустную мелодию – наверно тосковал по родине. Тердек попал к нему совсем недавно. Лиофар купил его на распродаже пленных с двух захваченных афинскими триерами купеческих судов, Болван никак не мог выучиться хотя бы азам эллинского языка, объясняться с ним приходилось жестами.
Второй раб, Врасим, жил у Лиофара уже давно. Он был куплен еще мальчиком и долгие годы пользовался особой благосклонностью хозяина. Сейчас он уже не интересовал Лиофара, но тот сохранил к рабу доброе отношение. Врасим был занят тем, что расписывал вазы и покрывал их лаком. Получалось это у него очень здорово. Недаром многие мастера завидовали Лиофару и предлагали за умелого раба большие деньги. Но горшечник не соглашался продать своего помощника, понимая, что в этом случае ему придется разрисовывать лекифы самому, а глаза его были уже не те.
Лиофар подошел к столику, за которым сидел Врасим и взял в руки уже готовый сосуд. Тонкими кистями раб изобразил на нем сцену битвы. Пять гоплитов в шлемах с гребнем бились над телом смертельно раненного воина. Ослабев от боли, тот пал на одно колено, а из бока его обильно текли струйки крови, мастерски изображенные Врасимом киноварью. Покупатели любят подобные сцены, и лекифы не залеживались на прилавке.
Лиофар пощелкал по стенке сосуда пальцем, а затем провел ладонью. Ни трещинки, ни неровности. Добрая работа. Прослужит лет десять, не меньше. А если он попадет в кенотаф [надгробный памятник или могила умершего, останки которого захоронены на чужбине] павшего на чужбине воина, то будет служить вечно. Хорошая работа!
– Молодец, Врасим! – похвалил Лиофар своего помощника. – Закончишь работу, можешь отправляться на агору щупать девок. Проследи только, чтобы лентяй Тердек прибрал мастерскую.
– Хорошо, хозяин.
Теперь Лиофар мог без волнения оставить мастерскую. Врасим очень добросовестный раб и сделает все как нужно. Через небольшой внутренний дворик горшечник прошел в свой дом. Это скромное по афинским меркам жилище состояло из четырех комнат. В одной из них, самой большой, жил Лиофар, другую занимали подмастерья-рабы, а третью – кухарка Фиминта, к которой прежде Лиофар был не прочь залезть под подол. Эллин прошел в четвертую комнату, служившую сразу кухней и столовой.
Фиминта, толстая и крикливая баба, колдовала над жаровней. Та нещадно чадила, клубы дыма собирались под потолком и улетали в специально проделанную щель. "Опять опрокинула горшок с водой на угли", неприязненно подумал Лиофар. Фиминта славилась своей безалаберностью. И вообще, она была никудышней хозяйкой, и Лиофар время от времени подумывал о том, чтобы избавиться от нее, но все не решался это сделать. Она досталась ему в качестве приданого жены, которая умерла несколько лет назад при родах. Терпеливое отношение к неряшливой кухарке было своего рода данью памяти ушедшей в царство мертвых Полимнии.
Подавив зевоту, Лиофар бросил:
– Дай чего-нибудь пожрать!
– Успеешь! – буркнула в ответ кухарка.
Как уже имел возможность не единожды убедиться Лиофар, спорить было бесполезно. Фиминта давно свыклась с мыслью, что хозяин позволяет помыкать над собой. Она по-прежнему неторопливо шевелилась у жаровни и, наконец, швырнула на стол две миски. В одной была рыба, в другой оливки и кусочек ячменной лепешки.
– А вино? – спросил Лиофар, подозрительно принюхиваясь к рыбе.
– Сейчас.
Фиминта подала ему вместительный килик. Горшечник немедленно продегустировал вино. Как и обычно, оно было разбавлено сильнее, нежели следовало. Но такой уж скверный характер был у Фиминты. Она старалась выгадать на всем, а прежде всего на своем хозяине. В очередной раз вздохнув, Лиофар принялся за еду. Рыба была пересоленной. Наверняка скупердяйка купила дешевую кефаль, что привозят в бочках из Боспора, и забыла вымочить ее. "Что б тебя в Тартаре всю жизнь кормили только этой рыбой!" – подумал Лиофар, торопливо сглатывая последний кусок. Затем он допил вино, отставил от себя килик и не говоря ни слова, вышел из столовой.
Очутившись в своей комнате, он стал рыться в сундуке, пытаясь найти новый хитон. Но под руку попадались лишь старые, в которых перед любимым было стыдно показаться. Отчаявшись обнаружить нужную вещь, Лиофар заорал:
– Фиминта!
Ему пришлось подождать, прежде чем кухарка явилась на зов.
– Что тебе?
– Где мой новый пурпурный хитон, что я купил у торговца-милетянина?
– С золотой каймой по подолу?
– Да! Да! – заорал горшечник, досадуя на тупоумие рабыни. Как будто у него десять пурпурных хитонов!
Фиминта хмыкнула.
– Он еще спрашивает! Да ты же сам его изгваздал на симпосионе [симпосион, симпосий – попойка, организуемая после совместной трапезы]. Залил вином и финиковым соком. Мне пришлось выстирать его, сейчас он сушится на улице.
Лиофар помянул Лернейскую гидру и прочие порождения Ехидны. Затем вновь заорал:
– Что же мне делать?!
– Надень что-нибудь другое.
Горшечник расстроился.
– Я не могу пойти к Педариту в старом хитоне.
– Ничего, сойдешь и так. Тебе на нем не жениться!
Отмахнувшись от злоязыкой бабы, Лиофар выбрал хитон поприличнее и переоблачился. Он побрызгал волосы благовониями и тщательно вычистил грязь из-под ногтей. После этого горшечник придирчиво осмотрел себя. Жаль конечно, что на нем не пурпурный хитон, но смотрелся он вполне прилично. Велев Фиминте приготовить нормальный – он подчеркнул – нормальный! – ужин, Лиофар отправился на свидание.
Педарит должен был ждать в гимнасионе [гимнасион, гимнасий первоначально помещение для физического воспитания, позднее высшее учебное заведение] на Киносарге [Киносарг – холм близ Афин, где находился гимнасион, посещать который могли люди, не имеющие афинского гражданства]. В последнее время гимнасионы вошли в моду и их стали посещать не только аристократы, но и простые граждане, и даже незаконнорожденные. Юноши развивали здесь свою силу, граждане постарше беседовали да любовались стройными телами своих молодых друзей.
Чинно здороваясь с знакомыми, Лиофар направился вокруг окруженного колоннами двора для занятий. Находившиеся здесь юноши бегали, метали копье и диск, боролись друг с другом. Обнаженные тела, увлажненные потом, жирно блестели на солнце. Педарита здесь не было. Горшечник отправился дальше к бассейнам с ключевой водой.
Его любимец стоял у перевитой плющом беседки и разговаривал с каким-то мужчиной. Незнакомец был высок и плечист, тело его облегал дорогой белый хитон, на плечи был небрежно наброшен пурпурный фарос [парадный плащ]. Он что-то, горячась, доказывал Педариту, нежно держа его за локоть.
С трудом сдерживая раздражение, Лиофар подошел к беседующим. Мужчина бросил на него недобрый взгляд. Педарит подарил улыбку, невинную, как у ребенка.
– Здравствуй, Педарит, – ласково сказал Лиофар своему любимцу.
– Здравствуй, Лиофар. – Юноша обвел чуть лукавым взглядом вызывающе разглядывающих друг друга мужчин. – Позволь тебе представить – Клеодул, гость из Абдеры. А это Лиофар, афинский гражданин.
Лиофар и Клеодул дружно кивнули.
– О чем вы здесь с таким живым интересом разговариваете? полюбопытствовал горшечник.
– Да вот Клеодул рассказывает мне о тех бедах, которые постигли его в последнее время.
– И что же произошло с уважаемым абдеритом?
– Представлять, к их городу подошли мидяне, переправившиеся через Геллеспонт. Это так ужасно, так ужасно!
– Точно так, мой мальчик, – подтвердил Клеодул. – Мне пришлось спешно собрать все свое добро и бежать прочь, чтобы не попасть в руки этих варваров.
Лиофар, которого очень раздражал покровительственный тон чужеземца и особенно то, что он назвал Педарита "Мой мальчик" с ехидцей спросил:
– И много было добра?
– Я не смог взять все. У меня под рукой были лишь три судна. Погрузил золото, статуи и картины, а также запас дорогих тканей и благовоний. Все остальное пришлось оставить на разграбление мидянам.
Упоминание о трех кораблях, груженых золотом и серебром, словно нож полоснуло по сердцу горшечника. Но он постарался вынести этот удар судьбы достойно.
– А велика ли сила мидян?
Клеодул понизил голос.
– Я сам не видел и не могу поручиться, но люди говорили, что их неисчислимая тьма. Будто одних коней они ведут пятьдесят раз по сто сотен, а на каждого конного приходится по пять пеших воинов.
Горшечник покачал головой.
– Врут, – сказал он не очень уверенно.
– Наверно, – согласился купец. И добавил с кривой усмешкой.
– У меня не возникло желания проверить.
Абдерит посмотрел на горшечника, словно вопрошая, остались ли у того какие-либо вопросы. У Лиофара их не было. Вместо этого, он обратился к Педариту:
– Я пришел, как мы и договаривались.
– Хорошо, – протянул тот. – Идем. А ответ на твое предложение, Клеодул, я дам сегодня вечером.
– Я буду ждать, – сказал гость.
Лиофар не стал прощаться. Когда они отошли достаточно далеко, горшечник спросил:
– О каком предложении идет речь?
– Да так! – отмахнулся Педарит. – Не будем об этом говорить.
Немного подумав, Лиофар решил не настаивать.
Они спустились с холма и вышли на поросший кустарником берег мелкой речушки. Идеальное место для любовных игр. Так судя по всему, считали не только они. Неподалеку в густой траве мелькали чьи-то смуглые тела и слышались приглушенные вскрики. Ничуть не стесняясь, Лиофар и Подарит устроились под ближайшим кустом. Пока Подарит стягивал с себя хитон, горшечник извлек из кошеля небольшую золотую застежку, изображавшую сплетенных в любовном объятии Зевса и Ганимеда.
– Это тебе. Подарок.
Юноша рассеянно посмотрел на безделушку. Еще вчера подобная вещица привела бы его в восторг, но сегодня он остался равнодушен.
– Спасибо. Очень красивая застежка.
Не в силах больше сдерживать себя, горшечник заключил Педарита в объятия и жарко поцеловал его в уста. Его ласки были в этот день неистовы, Подарит же, напротив, оставался прохладен. Когда пресытившись любовью, они облачались в хитоны, он сказал своему любовнику:
– Я хочу, чтобы ты знал – это наша последняя встреча.
– Почему? – изумился Лиофар.
– Я охладел к тебе. Нам надо подобрать себе новых партнеров.
– Ты уже, кажется, себе подобрал… – протянул горшечник, вспоминая волевое лицо абдерита.
– Ты о Клеодуле? Да, он мне нравится, и я наверно соглашусь стать его возлюбленным.
– Так, значит, вот о каком предложении шла речь?
Юноша лениво усмехнулся.
– Ты пойми, Лиофар, – он положил руку на бедро любовника, – ты не можешь содержать меня достойно, а он богат и с ним я не буду знать никаких лишений. Смотри, что он подарил мне сегодня.
Педарит продемонстрировал перстень с изумрудным цветком удивительно изящной работы.
– Ты ведь не можешь делать мне таких подарков.
– Не могу, – согласился горшечник.
– Поэтому я и ухожу к нему. Ты сам говорил, нужно наслаждаться жизнью, пока молод.
С этими словами Педарит поднялся и пошел прочь. Ошеломленный горшечник остался сидеть на примятой траве. Он смотрел на мутную реку, а потом заплакал.
Отвергнутая любовь вселяет в сердце печаль.
Их встречу нельзя было назвать теплой. Слишком многое лежало между ними. Но сейчас каждый из них был нужен родине и это заставило прежде непримиримых противников сесть за одну сторону стола. Что они и сделали, отвесив взаимный поклон.
Очень легко поссориться, неимоверно трудно помириться. Друзья их понимали это и потому взяли на себя роль посредников. Они не спорили – для споров не было времени – и оба без возражений явились на обед в пританей [здание, в котором собирались на общественную трапезу пританы, члены буле, исполнявшие текущие государственные обязанности; обед в пританее считался для афинянина высокой почестью].
Теперь они сидели рядом, ловя на себе косые взгляды окружающих. Но они не хотели дать толков к пересудам. Одинаково не доев мясо с миндалевой подливой, оба встали со своих мест и вышли.
По-прежнему не говоря ни слова, они пересекли город, миновали городские ворота и направились по Священной дороге в оливковую рощу. Усевшись под одним из деревьев, они внимательно посмотрели в глаза друг другу.
– Я не уверен, что рад видеть тебя, – сказал тот, что был чуть помоложе.
– А я вернулся сюда не для того, чтобы доставить тебе радость. Хочешь ты этого или нет, тебе придется смириться с моим присутствием, Фемистокл.
– Я знаю, Аристид…
Так встретились два виднейших политика Афин Аристид и Фемистокл. Вот уже более двадцати лет они стояли по разные стороны баррикад, поочередно одерживая верх.
Аристид был богат, а главное, знатен. Последнее обстоятельство открывало перед ним большие возможности. Аристократ по рождению, Аристид, естественно, возглавлял партию аристократов. Он как нельзя лучше подходил для этой роли. Он был храбр, щедр и очень честен. Столь честен, что даже заслужил прозвище Справедливого. Никто и никогда не решился обвинить Аристида в том, что он хоть раз использовал свое положение для личной выгоды.
В нем рано обнаружились задатки крупного политика. Он обладал теми качествами, которые импонируют и толпе, и личности. Его заметил еще великий законодатель Кимон и сделал своим другом Мильтиад.
Но даже поддержав демократические перемены, в душе он оставался аристократом в высшем смысле этого слова. Ему претила страсть к наживе, вспыхнувшая вдруг у афинских граждан. Он брезгливо наблюдал за тем, как крикливый охлос рвется к власти. В глубине души он порой завидовал спартиатам, создавшим державу рыцарей. Он и сам был таким рыцарем, служащим отчизне не ради корысти, а за совесть.
С другой стороны он сознавал, что легко быть бессребреником, имея все, что нужно для безбедной жизни. Поэтому его душу раздирали противоречия, но аристократ всегда одерживал верх. И толпа чувствовала это и порой яро ненавидела Аристида. Ненавидела за то, что он не хотел быть как все, за то, что он имел прозвище Справедливый, которым она сама его наградила.
Фемистокл был полной противоположностью Аристиду. Не богат и не знатен. Зато с большими претензиями на богатство. И с неуемной жаждой славы.
Он единственный грустил в тот день, когда Эллины праздновали победу под Марафоном. И на вопросы друзей почему он невесело признался:
– Мне не дают спать лавры Мильтиада.
Столь сильна была у Фемистокла жажда славы и это при том, что она не обошла его стороной. В числе десяти стратегов, командовавших афинским войском Фемистокл был увенчан лавровым венком и имя его прославляли на агоре. Но он мечтал о великой славе!
В отличие от Аристида он поставил на толпу. Шумливую и непостоянную. Со временем он стал любимцем охлоса и уже никто не смел игнорировать его советы.
Фемистокл любил покричать, выпить, побуянить. Но с другой стороны он был умен и отважен, у него был поистине государственный ум. Прежде из таких людей получались великие тираны. Но Фемистокл оскорбился бы, предложи ему ненароком кто-нибудь из друзей установить тиранию. По крайней мере, в то время оскорбился бы.
Он отчетливо представлял, какие замыслы вынашивают мидяне и выступал за активное противодействие им. Понимая сколь ничтожны шансы эллинов разгромить несметные мидийские полчища на равнинах Эллады, Фемистокл выступал за то, чтобы перенести войну на море. Именно на море по его мнению было суждено подняться могуществу новых Афин, города предприимчивого, смелого и стремительно богатеющего. Аристид же хотел встретить врага на земле.
Они мешали друг другу, кто-то должен был оставить эту сцену. Победил Фемистокл. Его противник был изгнан из Афин на целые десять лет.
Черепок-острака, на котором писалось имя того, кто подлежал изгнанию. Эту традицию впервые ввел Клисфен, считавший, что таким образом народ сможет избавляться от тех, кто рвется к тиранической власти.
Остракизм стал мощным орудием в руках политических интриганов. С его помощью было нетрудно избавиться от самых влиятельных политиков, не облачая их при этом в одежды мучеников. Одним из первых пал жертвой остракизма Аристид. Не минует чаша сия в будущем и его противника Фемистокла.
Разгромив оппозицию, Фемистокл провел через народное собрание ряд законов, направленных на усиление военной мощи Афин, прежде всего морской мощи. По его предложению граждане отказались от распределения доходов с Лабрийских серебряных рудников. На эти деньги были построены двести быстроходных остроносых триер. Аристократы немедленно обвинили Фемистокла в том, что он пытается заставить афинян променять копье на весло, но тому было наплевать на стенания эвпатридов [эвпатрид – афинский аристократ].
– Зато теперь, – говорил он, – мы можем пустить на дно моря любого врага, будь то эгинцы или мидяне.
Время подтвердило справедливость этих слов. Мидяне выступили походом на Элладу, и теперь Афины могли противопоставить им не только отряды гоплитов, но и мощный флот, наличие которого позволяло в случае необходимости без особого труда перенести театр военных действий на малоазийское побережье. Кроме того стало очевидно, что, имея столь грозную силу, город Паллады выдвигается на лидирующее место среди эллинских полисов.
Все, даже противники Фемистокла, признали его правоту. Теперь можно было вернуть из изгнания тех, кто мешал ему прежде. И первым вернулся Аристид. Афины с нетерпением ждали примирения противников.
Рассеянно поигрывая сломанной веточкой сливы, Аристид сказал:
– Я буду говорить без обиняков. Поверь в искренность моих слов, Фемистокл. Я не хочу продолжать нашу вражду. Отложим ее до более спокойных времен. Я вернулся, чтобы сражаться и готов выполнить любое поручение, которое мне доверит Совет пятисот [(буле – греч.) – государственный совет, ведавший важнейшими государственными делами]. Я согласен быть хоть филархом [филарх – командир небольшого подразделения], хоть гиппархом, хоть простым гоплитом [гоплит – тяжеловооруженный пехотинец; гоплиты составляли основную часть армий эллинских полисов].
Эта речь понравилась Фемистоклу.
– Ну зачем же филархом. Эта должность недостойна тебя. Я намеревался предложить тебе занять место первого стратега. Я возглавлю флот, а ты армию. Если ты, конечно, не против.
– Мне надо подумать, – сказал Аристид.
– Надо, значит подумай. Но я делаю это предложение не в качестве подачки, служащей поводом для примирения. Просто у меня нет лучшего кандидата. Ты бил мидян под Марафоном. Твоя доблесть известна всем. Воины пойдут за тобой.
– Спасибо на добром слове. А какими силами мы располагаем?
– Тебя интересует армия?
– Да.
Фемистокл взял двумя пальцами веточку, брошенную на землю Аристидом и с хрустом переломил ее. Лицо его стало жестким.
– Армии нет. Вообще нет. Есть двадцать тысяч граждан, готовых взять в руки оружие. Есть тридцать тысяч метеков [метек – некоренной житель полиса, обладавший личной свободой, но не имевший гражданских прав], также готовых взять оружие, но в том случае, если им пообещают гражданство. Есть запасы оружия, достаточные, чтобы вооружишь пятидесятитысячное войско. Есть деньги. А армии нет. Ты за этим и возвращен в Афины, чтобы создать армию.
– Понятно. Сколько у меня времени?
– Семь дней. Через семь дней трехтысячный отряд должен отправиться в Фессалию, чтобы… Эй, ты куда? – окликнул Фемистокл внезапно поднявшегося с земли Аристида.
– Создавать армию.
– Эй, капитан Форма, может зайдешь отведать горячего пирожка?
Юноша в желтом хитоне с раздражением отмахнулся от кричащего. Булочник-метек Ворден уже третий день донимал его этой фразой, строя при этом ухмылки. Слово "капитан" он произносил с гаденьким оттенком, словно желая сказать – ну какой из тебя, сопляка, капитан!
Форма был действительно молод, очень молод, но это обстоятельство не давало повода сомневаться в его способностях. Мысленно поклявшись при первом удобном случае отрезать мерзавцу Вордену уши, юноша направился к Пирейским воротам. Шагал Форма быстро, но это не мешало ему время от времени замедлять шаг, глазея на зазывно подмигивающую гетеру или на лучников-скифов [лучники-скифы – рабы, представители кочевых племен, чаще всего скифы, исполнявшие в Афинах полицейские функции], поймавших мелкого воришку.
День был жаркий. Вползавшее в зенит солнце немилосердно палило голову и Форма очень скоро пожалел, что не захватил с собой шляпу-петас, которую обычно надевают горожане, отправляясь работать на свои клеры [клер земельный участок афинского гражданина]. Пока представлялась возможность, юноша прятался в тени домов, но, выйдя за городские стены, он оказался на открытом солнечным лучам пространстве.
Ему предстояло отшагать около сорока стадий. Дорога, тянувшаяся через поля ячменя, еще не успевшие пожелтеть под летним солнцем, была оживленной. Навстречу двигалось множество людей – торговцев, моряков, рабов. Лошади и быки тащили телеги с товарами. Время от времени кто-нибудь из прохожих поднимал руку, приветствуя Форму, тот отвечал тем же жестом и придавал лицу важное выражение. В эти мгновения он был чрезвычайно похож на павлина, гордо распушившего роскошный хвост.
Но вся важность моментально исчезала как только знакомый проходил мимо. Тогда Форма превращался в обыкновенного юношу, не уставшего еще удивляться миру. И еще – очень довольного судьбой. Говоря откровенно, он был готов прыгать от счастья. Его отец, богатый купец Ниобед наконец внял мольбам сына и дал деньги на постройку триеры. Совсем недавно судно было спущено со стапелей и Форма ежедневно бегал в Пирей, наслаждаясь своим новым положением триерарха.
Афины не были приморским городом в полном смысле этого слова. От моря их отделяла широкая полоса земли, сплошь заполненная виноградниками и полями. Связующим звеном между городом и морем был Пирей, который издавна использовался афинянами в качестве стоянки для кораблей, но лишь недавно стал настоящим морским портом. По предложению Фемистокла здесь были сооружены многочисленные пирсы, торговые склады; побережье полуострова было укреплено оборонительными стенами. С увеличением числа кораблей были задействованы все три гавани Пирея. В самой большой из них – Кантаре останавливались торговые суда. Гавани Мунихий и Зея были отданы под военный флот. В Зее стояли государственные триеры, а в Мунихий снаряженные на частный счет. Здесь находилась и триера Формы.
Запыхавшись от быстрой ходьбы, юноша наконец вышел к пирсам и остановился, завороженный величественным зрелищем. Эскадра кораблей покидала гавань, отправляясь к берегам Фракии. Там они будут следить за действиями мидийского флота, а, может быть, даже вступят в бой с вражескими кораблями. Тысячи весел одновременно падали вниз, дробя напоенную солнцем воду. Время от времени взвизгивала свирель, задававшая нужный темп. Выйдя из гавани, корабли ставили паруса.
Форма с нескрываемой завистью смотрел на удаляющиеся суда. Как бы он хотел, чтобы его триера была в их числе. Но ничего, его время еще придет. Он еще покажет себя!
Паруса исчезли за мысом. Форма вздохнул и отправился на свой корабль. У сходни его поджидал Крабитул.
– Добрый день, капитан.
– Здравствуй, Крабитул.
Крабитул был назначен помощником триерарха. Хотя он и относился к Форме подчеркнуто уважительно, но юноша подозревал, что старый моряк приставлен отцом следить за его действиями. Это слегка задевало самолюбие Формы, но он не мог не признать, что Крабитул знает морское дело во сто крат лучше его.
– Ну что нового?
– Получили паруса. Совет пятисот прислал недостающих гребцов.
– Но это здорово! Значит мы можем выйти в море!
– Да, как только последует приказ.
– Крабитул, – юноша умоляюще посмотрел на своего помощника, – но мы можем хотя бы опробовать триеру?
Моряк задумался.
– Пожалуй, да, – ответил он после некоторого колебания. – Ее даже стоит опробовать. Но надо испросить разрешение у наварха.
– Я поговорю с ним, а ты распорядись, чтобы гребцы заняли свои места.
Сбиваясь с ходьбы на бег, Форма поспешил к стратегу Ксантиппу, назначенному навархом эскадры частных триер. Ксантипп стоял на пирсе, окруженный группой людей, среди которых Форма признал сына Мильтиада Кимона и знаменитого триерарха Ликомеда. Юноша подошел к наварху и несколько раз кашлянул, нерешительно пытаясь обратить на себя внимание. Ксантипп, увлеченный беседой с Ликомедом, не замечал этих уловок до тех пор, пока Кимон не подтолкнул его локтем в бок и указал глазами на Форму.
– Что тебе? – не очень ласково спросил Ксантипп, не испытывавший особого восторга оттого, что кораблями его эскадры будет командовать зеленая молодежь.
– Мне бы опробовать корабль, – запинаясь, вымолвил Форма.
– Зачем?
– Ну, проверить какой у него ход…
– В плавании проверишь.
– Да ладно тебе, Ксантипп, – вмешался Кимон. – Пусть капитан пройдет вокруг Пирея.
Слово Кимона кое-чего стоило, поэтому Ксантипп смягчился.
– Кто у тебя помощником?
– Крабитул.
– Знаю его. Опытный моряк. Ну так и быть, проведешь судно вокруг Пирея и обратно. Потом доложишь мне.
Обрадованный Форма убежал даже, забыв попрощаться. Ксантипп добродушно усмехнулся.
– Котенок! Ну как с такими выиграешь сражение?
– Ничего, котенок со временем вырастает в льва, – ответил Кимон, который сам был лишь на год старше Формы.
Получив разрешение наварха моряки начали готовить триеру к выходу в море. Гребцы – числом сто семьдесят – заняли свои места на скамьях. На носу разместились прорет [начальник моряков на носу корабля], флейтист и несколько матросов. Триерарх и его помощник стали на корме. Форма пожелал лично держать рулевое весло.
С помощью шестов матросы оттолкнули триеру от пирса. Весла упали на воду. Легкий рывок и судно чуть прыгнуло вперед. Заиграла флейта, задавая нужный темп. Лопасти весел размеренно погружались в зеленоватую воду, заставляя триеру плавно скользить по морской глади.
Уверенно поворачивая весло, Форма направил судно к выходу из бухты. Крабитул стоял рядом, готовый в любой момент придти на помощь. Но так как ничего непредвиденного не происходило, он отошел к противоположному борту и с деланным безразличием стал наблюдать за резвящимися дельфинами, чьи мокрые спины то и дело выскальзывали из-под днища корабля.
Когда триера очутилась на порядочном расстоянии от берега, Форма приказал поставить парус. Матросов было меньше, чем положено, поэтому Крабитул поспешил им на помощь. Вскоре гигантское белое полотнище развернулось и оглушительно хлопнуло, приняв в себя порыв ветра. Триерарх приказал гребцам прекратить работу и те с облегчением выпустили рукояти весел.
После нескольких неудачных попыток триерарх поставил судно по ветру, парус надулся и стремительно повлек триеру вперед. Гребцы-феты [фет представитель малоимущей прослойки граждан Афин; феты не обладали полным объемом прав, которые имели представители трех высших разрядов; во время войны обычно служили гребцами или легковооруженными пехотинцами] дружно загорланили моряцкую песенку, в которой упоминались берег, сытый ужин и прекрасная гетера, готовая подарить любовь прошедшему бури и шторма моряку, что возвращается из долгого плавания домой.
Мощно вспенивая окованным медью носом волны триера обогнула небольшой мыс и подошла к гавани Зея. Гавань прямо-таки кишела военными судами, завершавшими приготовления к выходу в море. Черные бока триер маслянисто поблескивали на солнце, веселые зайчики плясали на металлических носах судов и шлемах воинов.
Миновав Зею, триера направилась дальше. Форма не мог нарадоваться ее стремительному бегу. Это заметил и Крабитул. Вернувшись на корму, он сказал:
– Капитан, это самая быстрая посудина, на которой мне когда-либо приходилось плавать.
Форма не ответил, но по его лицу можно было заметить, что он счастлив.
Триера обогнула южную оконечность Пирея и подошла к входу в гавань Кантар, где разгружались купеческие суда. В этот момент из гавани как раз выходил пузатый, неповоротливый, с набитыми доверху трюмами купец. Форма направил триеру наперерез, наметив курс так, чтобы проскочить под самым носом встречного судна.
Когда Крабитул разгадал этот замысел, изменить что-либо было уже поздно. Корабли стремительно сближались. Казалось, столкновение неизбежно – на купеческом судне сразу несколько человек заорали дурными голосами, но в последний момент Форма изо всех сил налег на весло и триера стремительно пронеслась мимо, едва не задев статую на носу торгаша.
Крабитул облегченно выдохнул.
– Отличный маневр, капитан, но если бы его увидел наварх, мы вряд ли бы заслужили похвалу за подобное безрассудство.
Форма лишь рассмеялся. Он был очень доволен собой.
Обратный путь триера проделала и под парусом, и на веслах. Теперь она действительно летела по морю, едва касаясь верхушек волн. Не снижая скорости триера вошла в гавань и устремилась к пирсу. Когда до него осталось не более стадия [стадий – мера длины, равная 178,6 метра], матросы быстро и слаженно убрали парус, а гребцы подняли над водою весла. Теряя ход, триера плавно подошла к пирсу, стала точно там, где было нужно.
Наварх со своей свитой внимательно следил за этими маневрами.
– На деле ты более зрелый моряк, чем кажешься с виду, – сказал он подбежавшему Форме.
Пока юноша размышлял радоваться ему или обижаться, Ксантипп быстро пошептался с триерархами и спросил:
– Как думаешь назвать судно?
– "Борей".
– Хорошее имя. Вполне соответствует ее качествам. Ты доволен своим кораблем?
– Да! – горячо воскликнул Форма.
– А командой?
– Да.
– Тогда готовься к походу. Завтра "Борей" в числе тридцати других триер отправится к берегам Фракии.
Спал Форма спокойно. Утром, приняв на борт провиант и воду, а также двадцать гремящих медью гоплитов, "Борей" отошел от пирса и отправился в море. Триерарх стоял на корме и часто оглядывался, прощаясь с родными берегами. В его душе не было грусти. Единственное, о чем он жалел, так о том, что не успел надрать уши булочнику Вордену. Но это он еще успеет сделать, когда вернется героем.
Он не знал, что Клото уже собирается обрезать кривыми ножницами нить его жизни.
Он не знал, что булочник Ворден спустя три месяца погибнет в водах Саламинского пролива.
Он не знал, что к нему смерть подошла еще ближе, что всего сорок дней отделяют эту встречу. Он стоял на шаткой палубе и жадно вдыхал запах сосновых досок и соленого ветра.
Ему оставалось жить всего сорок дней.
ЭПИТОМА ТРЕТЬЯ. ОТЦЫ И ДЕТИ. НЕБЕСНЫЙ ГОСТЬ
Злое пришло ей на ум и коварно-искусное дело.
Тотчас породу создавши седого железа, огромный
Сделала серп и его показала возлюбленным детям
И, возбуждая в них смелость, сказала с печальной душою:
"Дети мои и отца нечестивого! Если хотите
Быть мне послушными, сможем отцу мы воздать за злодейство
Вашему: ибо он первый ужасные вещи замыслил".
Так говорила. Но, объятые страхом, дети молчали.
И не один не ответил. Великий же Крон хитроумный,
Смелости полный, немедля ответствовал матери милой:
"Мать! С величайшей охотой за дело такое возьмусь я…
Гесиод, "Теогония", 160-170
Более всего на свете он гордился своей мужской силой. Едва появившись, он доказывал ее вновь и вновь, страсть его была неукротимой, плоды ее были ужасны.
Он спускался с неба, красивый и гордый переполняющей его силой. Никто не знал, из каких миров он явился. Он был могуч и уверен в себе – такие нравятся женщинам. Крепкой рукой он бросал ее на землю и она послушно отдавалась его неистовым ласкам. А затем он вновь возвращался в свой таинственный небесный дом, оставляя в ее чреве бешеное семя.
Уходя, он даже не смотрел на нее, словно она была для него не более, чем орудие утоления страсти. Он ни разу не заговорил с ней. Ей даже казалось, он не знает ее имени, что подобно нежному шелесту листвы на деревьях – Гея.
А ее губы часто шептали его имя, пришедшее из неведомых небесных глубин; имя прекрасное и могучее, словно он сам – Уран.
Гея знала небесного гостя лишь в одной ипостаси – как любовника. Ей было неведомо кем он был в те мгновения, когда не опускался на своем волшебном шаре на землю, чтобы предаться сжигающей страсти. Но наверняка он был героем – звездным корсаром или рейнджером, яростным и беспощадным, ибо дети, возникающие от слияния его семени с чревом Геи, были ужасны.
То были существа, которых не видели прежде люди ее племени – огромные ростом и одноглазые, обладавшие множеством рук или змеиным хвостом. Страх посетил сердца соплеменников и они потихоньку оставили деревню.
Ей стало нечего есть. Заметив это, он начал приносить женщине пищу. Странную пищу. Одной крохотной, словно звезда песчинки было достаточно, чтобы утолить голод. Небесный гость подарил ей чудесный огонь, обогревающий землю на много шагов вокруг ее жилища и поставил невидимую стену, чтобы ни звери, ни злые люди не могли причинить ей вреда.
В доме поселились тепло и достаток. Исчез страх, терзавший ее сердце ночами. Любая женщина на ее месте должна была считать себя счастливой, но Гее не хватало одного – мужчины, который чинит сломанную калитку, а вечером сидит рядом и смотрит на пылающий в очаге огонь.
Она сказала об этом небесному гостю и потом повторяла это еще не раз. Но он лишь холодно улыбался и только когда она совершенно надоедала ему своими мольбами, коротко бросал:
– Нет.
Нет – это было единственное слово, которое она от него слышала.
Так прошло много лет. Листва за невидимой стеной не раз облетала и вновь возвращалась на ветви во всем изумрудном великолепии. В доме Геи все оставалось по-прежнему. Она ничуть не постарела и не подурнела, хотя разрешалась от бремени ежегодно. Сначала ей казалось, что это колдовство, позднее она поняла, что все дело в крохотных зеленых комочках, которые он торжественно клал в ее рот при каждом свидании. Она совершенно не изменилась, но подросли дети. Тех, что были чудовищно безобразны, Гея выгнала за прозрачную стену. Они просились обратно, но не могли преодолеть эту волшебную преграду. Они ушли в осень, лето и зиму, а Гея осталась в вечной весне. Со временем эти ужасные создания заселили все окрестности, распугав жившие здесь племена.
День был похож на день, Геей овладело граничащее с отупением равнодушие. Порой ей казалось, что она полностью довольна жизнью. Бывали, правда, мгновения, когда раздраженная безразличием небесного гостя, Гея грозилась вернуться в свое племя. Однажды она даже попыталась осуществить свою угрозу, но прозрачная стена не пустила ее в осень.
Гея не была огорчена этой неудачей. Она сознавала насколько безрассудным было ее желание. Ведь все те, кого она знала, давно умерли, а их потомки ненавидели женщину, порождающую ужасных чудовищ. Она вернулась в свой дом, чтобы попасть в объятия оставшихся с нею сыновей и дочерей. Эти дети походили на людей ее племени и поэтому Гея не выгнала их за прозрачную стену. Но еще более они были схожи с Ураном. Они были прекрасны и сильны, словно их отец. Сама не зная почему, Гея называла их титанами. Она была счастлива, наблюдая как их загорелые тела мелькают в ярком разноцветье весенних лугов.
А небесный гость?
Он не забывал о ней. Через строго определенное количество времени, за которое во внешнем мире успевали минуть детство, молодость, расцвет и старость и вновь приходило раннее детство, небольшой серебристый шар опускался на поляну перед домом.
Бесшумно отворялась дверь и появлялся одетый в блестящий костюм Уран, такой же красивый и сильный, как при их первой встрече. Не обращая внимания на детей, исподлобья взирающих на него, небесный гость брал Гею за руку и уводил ее в дом. Пресытившись любовью, он оставлял женщину и не слушая стенаний и проклятий возвращался на небо. А Гее лишь оставалось с тоскою взирать на растущий живот, чтобы по истечению отведенного срока выбросить за пределы прозрачной стены очередного чудовищного младенца.
Титаны видели страдания матери и страдали вместе с нею. Они хотели уйти, но в окрестных лесах бродило множество чудовищ, а кроме того титаны не хотели оставить мать, которую не пропускала прозрачная стена. Нечего было думать и о том, чтобы напасть на Урана и силой принудить его остаться отцом в их доме. Быть может небесный гость почувствовал, что у его отпрысков возникают подобные мысли, быть может это было случайное совпадение, но однажды он продемонстрировал свою магическую силу. В тот раз Гея в очередной раз пригрозила возлюбленному, собирающемуся исчезнуть в своем небесном шаре:
– Я оставлю этого ребенка у себя! – Она показала на чудовищного младенца, родившегося после его предыдущего визита. У существа были змееподобные руки и ноги, а изо рта высовывался огромный раздвоенный язык. – Скоро он подрастет и убьет тебя.
Уран усмехнулся. Впервые. И поднял руку. Из указательного пальца вырвался ослепительный луч и маленькое чудовище бесследно исчезло.
– Нет, – сказал Уран и улетел на небо.
Гея горько рыдала, когда к ней подошел Крон. Он родился последним, но был отважнее и хитрее остальных.
– Я отомщу ему!
Женщина порывисто вскочила с ложа и обняла сына.
– Убей его!
Крон утвердительно кивнул головой. Оставалось лишь дождаться, когда небесный гость прилетит вновь.
Прошел целый год. В этот год ничего не изменилось в маленьком, отрезанном прозрачными стенами мирке. В этот год изменилось многое…
Заручившись поддержкой сына Гея внезапно почувствовала, что пришел тот, которого она ждала всю свою жизнь. Тот, что будет сидеть рядом и смотреть на огонь, а ночью согревать ее нестареющее тело в жарких объятиях. И никогда не уйдет. Никогда – это было главным. Она обнимала голову сына и рассказывала ему о страданиях, причиняемых слабой женщине небесным гостем, о муках, которые она претерпевает, рожая чудовищных детей. Она желала поселить в сердце Крона жалость к себе, жалость, за которой последует любовь, но смогла внушить ему лишь лютую ненависть к небесному гостю.
Ненависть. Ненависть…
Долгими вечерами, зачарованно покачивая головой, женщина плела свою бесконечную историю, выдумывая все новые и новые небылицы. Она мечтала, чтобы сын пожалел ее и нежно коснулся рукою тонкокожей шеи, а затем поцеловал. Сначала робко, преисполненный нежностью, затем страстно и с вожделением. В исступлении она шептала Крону, что сделает его главою рода. Пусть это против всех традиций, пусть! Она мать, решать ее право. Он приходил в изумление от той страсти, которая невольно проскальзывала в ее жарком дыхании и соглашался. А она лелеяла надежду.
Так прошел этот год.
Небесный гость прилетел точно в определенный срок. Проследив за тем как серебристый шар отделяется от огромного облака и начинает стремительно падать вниз, Крон подошел к матери. Он сунул ей в руку чашу с вином и сказал:
– Сделай так, чтобы небесный гость выпил это.
Гея испуганно вздрогнула, но кивнула.
Уран вышел из своего шара, взял женщину за руку и увлек ее в дом. Все было также, как и прежде. Все…
Но перед тем как расстаться он вдруг заговорил со своей возлюбленной. Говорил он также, как люди ее исчезнувшего племени.
– Я улетаю насовсем. В благодарность за любовь, которую ты мне дарила, я оставлю тебе небольшой подарок. – Уран извлек из-под блестящего плаща странной формы предмет и протянул его Гее. – Это очень сильное оружие. Оно поможет тебе бороться с врагами. – Небесный гость добавил еще несколько незнакомых слов. Заметив, что Гея не поняла их смысла, он пояснил:
– Стоит направить это оружие острием на того, кто тебе угрожает, и он упадет на землю и долго будет неподвижен. Это мой прощальный подарок.
Гея слушала небесного гостя и ей почудилось, что она понимает его, понимает почему любя ее он каждый раз возвращается на небо. Затаив дыхание женщина смотрела в его глаза – темно-васильковые, бездонные словно ночь. Обладателю таких глаз просто не было места на земле – его домом было небо.
Она открыла рот, чтобы сказать: прости – Гея не могла сказать толком за что, но ей хотелось попросить у него прощения – и в этот миг он поднялся, а за окном появилось нахмуренное лицо Крона. Какое-то мгновение Гея колебалась, затем решилась и произнесла:
– Я благодарю тебя, возлюбленный, за этот щедрый дар. Прими же и мой подарок… Выпей на дорогу светлого вина. Я приготовила его из самого лучшего винограда. Выпей… и прости!
Небесный гость пробормотал, что его не пропустит… – Далее следовали несколько слов, смысла которых женщина не поняла. Затем он отчаянно махнул рукой, усмехнулся одними уголками губ и сделал несколько глотков. Вернув Гее чашу, Уран направился к выходу, но так и не дошел до него. Могучие ноги подкосились, небесный гость рухнул на пол и захрапел.
В тот же миг Крон очутился в комнате.
– Молодец! – коротко бросил он матери и извлек из-за пояса кривой нож.
Гея схватила его за руку.
– Постой! Он сказал, что собирается улетать. Насовсем! Он больше не будет мучить меня. Мне больше не придется рожать ужасных детей.
Крон обратил к ней хищное лицо. В его глазах в этот миг было мало разума, лишь злоба, копившаяся не один день злоба.
– Уйди! – С этим криком он грубо вытолкнул мать из комнаты и запер за ней дверь. После этого он подошел к спящему Урану. Взявшись рукою за тяжелый подбородок, Крон приподнял голову отца и зажмурившись нанес удар. Нож раскроил горло Урана. В тот же миг на землю хлынул кровавый дождь. Он шел несколько дней и люди поняли: бог, приходящий с неба, умер, и да здравствует новый бог!
Вскоре тело Урана бесследно исчезло. Вместе с ним растворилась и прозрачная стена. Остались лишь блестящий шар, да волшебное оружие, бережно спрятанное Геей в один из сундуков.
А на земле воцарился Крон. Недаром он считался самым хитрым среди титанов. Он разгадал тайну многих диковинных приспособлений, оставшихся от небесного гостя. С их помощью Крон научился управлять временем и многим другим премудростям. Он подчинил своей воле чудовищ, в жилах которых текла кровь его матери и отца. Он мог сделать своими слугами прочих титанов, но вместо этого сделал их своими союзниками, наделив каждого немалой властью. Ведь он был умен, этот Крон.
Он видел и понимал все. Его взгляд проникал в земные недра и достигал звезд. Он читал мысли живых существ и мог узреть черные пятна на снежных облатках их душ. Он видел и понимал все, кроме одного. Он не мог постичь помыслы своей матери, как и много лет назад ждущей того единственного, кто сядет рядом и будет смотреть на огонь, на чье плечо можно положить голову, не опасаясь, что он встанет и уйдет. А Гее казалось, что он понял ее еще в те мгновения, когда она изливала боль своей отчаявшейся души. Она была уверена в этом. После того, как Крон пропустил мимо ушей все ее намеки, Гея прямо сказала ему, чего она хочет.
Титан осуждающе покачал головой.
– Это нехорошо.
– Но в нашем племени так было испокон веков! – возбужденно воскликнула Гея. – Глава рода должен принадлежать матери-прародительнице!
– Я и так принадлежу тебе как сын.
– А я желаю чтобы ты стал моим мужем! Я мать рода и ты должен повиноваться мне. Так было всегда!
– Пришли другие времена, – сказал Крон. – Мы стали взрослыми.
В это мгновение он вдруг с ужасом осознал, что небесный гость пал жертвой каприза взбалмошной женщины, не пожелавшей, чтобы ее любимая игрушка досталась другому. Крон понял это именно так. Как понял бы на его месте любой мужчина. Будь Крон женщиной, он расценил бы это совершенно иначе.
Чтобы избегнуть новых домогательств матери, он спешно сочетался браком со своей сестрой Реей, которую не любил, а детей от которой вскоре возненавидит. Сам того не замечая, он невольно уподобился своему небесному отцу, приходившему в дом лишь для одного. Только Ураном двигала необъяснимая, схожая с животной страсть, а Кроном – долг перед родом.
Жена платила ему взаимным равнодушием, а мать возненавидела. Ей было непереносимо больно видеть как любимый сын, любимый целует другую женщину. Страшно, когда женщина тебя не любит, еще страшнее – когда тайно ненавидит.
Увлеченный созданием мира, он не заметил как мать и жена постепенно овладели всем тем, что давало ему силу. Это была большая, но вполне поправимая ошибка.
Наслаждаясь ролью творца, он не обращал внимания на то, что подросли воспитанные ненавидящей матерью и равнодушной женой дети, именовавшие себя Кронионами. Эту ошибку оказалось невозможно исправить.
Пришел день, когда Гея обвинила сына в том, что он с помощью колдовских приспособлений отца пытается превратить ее мир в серебряный шар и улететь на небо в чертоги небесной женщины. Когда она выкрикивала эти слова, глаза ее сверкали бешеной злобой, а на губах выступила пена. Крон ужаснулся, увидев в какое ужасное чудовище превратила его мать женская ревность.
Гея подбила своих внуков восстать против отца и дала младшему, самому хитрому и отважному из них – Зевсу, оружие небесного гостя.
– Только не убивай его, – попросила она. – Пусть его муки продлятся вечно!
Ненависть обманувшейся в своих ожиданиях женщины была столь сильна, что она ликовала, видя как Кронионы волокут ее поверженных детей, опутанных цепями в подземную тюрьму. Она заливалась истерическим смехом…
Этот смех будет преследовать Крона всю жизнь. Сардонический смех, какой бывает у людей, сгорающих заживо. Этот ужасный смех заглушил даже грохот битвы, развернувшейся на флегрейских полях [флегрейские поля местность к западу от Неаполя, где происходила мифическая битва между богами и гигантами]. То сражались Кронионы и гиганты, возжелавшие освободить Крона. Возжелавшие по воле тоскующей Геи.
Но минули те времена, когда мог придти мужчина, что починит калитку, а вечером будет сидеть рядом, неотрывно глядя на огонь. Минули…
Осторожный и расчетливый, Зевс окружил Гею надежной стражей. Он опасался напрасно, женщина не любила младшего внука. В нем было слишком мало от небесного гостя.
А на землю падал кровавый дождь.