После небольшой паузы редактор возобновил свой рассказ. До самого конца его уже почти не прерывали.
"Я начал ждать прихода чековых бланков. Я убивал время, как мог. Берешь стакан, подносишь его к губам, выпиваешь его, а потом наливаешь еще. До тех пор, пока эти манипуляции не утомляют тебя так, что ты просто падаешь головой на стол. Происходили и другие вещи, но только этот процесс меня по-настоящему интересовал. Насколько я помню. Я оговариваюсь потому, что был в то время постоянно пьян, и на одну вещь, которую я запомнил, приходится пятьдесят или шестьдесят, которые выветрились из моей памяти".
"Я ушел с работы, и уверен, что это вызвало у всех огромный вздох облегчения. У них, потому что им не надо было теперь брать на себя экзистенциальную задачу по увольнению сумасшедшего из несуществующего отдела. У меня, потому что я не мог себе представить, как я снова окажусь перед этим зданием, с его лифтом, лампами дневного света, телефонами и всем этим поджидающим меня электричеством".
"В течение тех трех недель я написал Рэгу Торпу и его жене по паре писем. Я помню, как писал ей, но не ему. Как и письмо от Беллиса, письма Рэгу были написаны мной в состоянии полного помрачения сознания. Но и в таком состоянии я не избавлялся ни от моих старых рабочих привычек, ни от привычных грамматических ошибок. Я никогда не забывал вставить копирку. Когда я просыпался на следующее утро, листы копирки валялись вокруг. Я словно читал письма от незнакомого мне человека".
"Нельзя сказать, что эти письма были безумны. Совсем нет. Они даже были почти… рассудительны".
Он остановился и покачал головой медленно и изнуренно.
"Бедная Джейн Торп. Ей, наверное, казалось, что редактор рассказа ее мужа проделывал очень сложную и человеколюбивую процедуру по излечению ее мужа от его прогрессирующего безумия. Возможно, ей и приходил в голову вопрос о том, надо ли потакать во всем человеку, которого осаждают различные параноидальные фантазии, один раз чуть уже не приведшие к тому, что он набросился на девочку. Но даже если и так, она закрывала глаза на все отрицательные стороны и потакала ему сама. И я никогда ее за это не обвинял. Она не смотрела на него, как на капризного сумасшедшего, которого надо терпеть, пока он не отправится на живодерню. Она любила его. В своем роде Джейн Торп была великой женщиной. И прожив с Рэгом ранний период, а затем период славы и, наконец, период безумия, она вполне была согласна с Беллисом, что надо "благословить минуту передышки и не терять времени на напрасные сожаления". Разумеется, чем дольше передышка и чем сильнее провисла веревка, тем больнее вам будет, когда ее в конце концов дернут…"
"В тот короткий период времени я получил письма от них обоих. Удивительно солнечные письма. Хотя солнце их было каким-то странным, почти предзакатным. Казалось, что… Впрочем, черт с ней, с этой дешевой философией. Если я смогу сформулировать, то скажу вам потом. А пока давайте забудем об этом".
"Он заходил поболтать к соседям каждый вечер. Когда листья начали падать, Рэг Торп им казался уже чем-то вроде сошедшего на землю бога. Когда они не играли в карты, начинались разговоры о литературе, во время которых Рэг мягко подшучивал над ними. Он взял себе щенка из местного приюта для животных и выгуливал его утром и вечером, встречаясь и перекидываясь парой фраз с другими людьми из квартала. Люди, подумавшие было, что Торпы – довольно странная пара, изменили свое мнение о них. Когда Джейн сказала, что без электричества ей стало довольно трудно справляться с домашним хозяйством и она хотела бы нанять служанку, Рэг сразу же согласился. Она была поражена тем, насколько легко и весело он принял известие о служанке. Дело тут было не в деньгах – после "Антиподов" они катались как сыр в масле – дело было в них. Рэг всегда свято верил в то, что они были повсюду. И разве мог для них найтись лучший шпион, чем служанка, которая могла расхаживать по всему дому, заглядывать под кровати и в чуланы, а, возможно, и в ящики письменного стола, если их, конечно, перед этим не запереть, а еще лучше – не забить гвоздями".
"Но он сказал ей, что согласен, что с его стороны было крайне бесчувственным не догадаться об этом самому. И это несмотря на то, подчеркнула она в своем письме, – что самую тяжелую работу по дому, например, ручную стирку, он выполнял сам. Он попросил только об одном: чтобы ей не разрешали входить в его кабинет".
"А самым лучшим и наиболее обнадеживающим с точки зрения Джейн было то, что он вернулся к работе, на этот раз над новым романом. Она прочитала первые три главы, и они показались ей великолепными. По ее словам, все это началось с того момента, как я принял "Балладу о блуждающей пуле" для публикации в "Логане". До того момента он был в безнадежно плохом состоянии. И она благословляла меня за то, что я сделал".
"Я абсолютно уверен, что она была искренней, но все же в ее благодарности не было особой теплоты, и солнечность ее письма местами замутнялась. Вот я и опять заговорил об этом: свет, который пронизывал ее письмо, чем-то напоминал лучи солнца в тот день, когда оно пробивается через тяжелые дождевые облака, предвещающие бурю".
"При всех этих хороших новостях – друзьях, собаке, служанке и новом романе – она тем не менее была слишком проницательна, чтобы поверить в его окончательное выздоровление… по крайней мере, мне так казалось из моего тумана. У Рэга оставались признаки психоза. Психоз чем-то похож на рак легких: ни одна из этих болезней не может пройти сама собой, хотя и у сдвинувшихся и у раковых больных могут быть периоды временного облегчения".
"Могу я попросить у вас еще одну сигарету, дорогая?" Жена писателя протянула ему одну штуку. "В конце концов", – продолжил он, доставая свой "Ронсон", – "знаки его болезни были повсюду. Ни телефона, ни электричества. Он кормил свою пишущую машинку так же регулярно, как и своего щенка. Соседи-студенты считали его гением, но они не видели, как по утрам он надевает резиновые перчатки от радиации, чтобы принести свежую газету. Они не слышали, как он стонет во сне, и им не надо было успокаивать его, когда он, крича, просыпался от кошмаров, которые не мог потом вспомнить".
"Вы, моя милая", – повернулся редактор к жене писателя, "удивлялись, почему она была так привязана к нему. Но вы ведь не все сказали, что было у вас на уме. Не так ли?" Она кивнула.
"Да. И я не собираюсь перечислять вам все причины. Когда рассказываешь правдивые истории, надо просто перечислить все происшедшие события, и пусть люди сами беспокоятся о том, почему они произошли. В общем, никто никогда не знает причину тех или иных событий… а в особенности те люди, которые утверждают, что она им известна".
"Но все-таки в представлении Джейн Торп дело значительно поправилось. Она переговорила с негритянкой среднего возраста о работе по уборке дома и заставила себя рассказать ей о странностях мужа настолько откровенно, насколько она могла. Женщина – ее звали Гертруда Рулин – рассмеялась и сказала, что ей приходилось работать на людей, которые вели себя куда страннее. Первую неделю работы Рулин в доме Джейн провела почти с тем же самым чувством, с которым она впервые шла вместе с мужем в гости к соседям. Она постоянно ожидала какого-нибудь дикого взрыва. Но Рэг очаровал служанку в той же степени, что и своих молодых друзей, поговорив с ней о ее церковной деятельности, о ее муже и о Джимми, ее младшем сыне, рядом с которым, по словам Гертруды, даже Джек-потрошитель выглядел бы смирным зубрилой-первоклассником. У нее было одиннадцать детей, но между Джимми и следующим ее ребенком был разрыв в девять лет. Ей приходилось с ним трудновато".
"Рэг выглядел неплохо… по крайней мере, если вы смотрели на мир с его точки зрения. Но, разумеется, он был таким же сумасшедшим, как и раньше. Таким же сумасшедшим, как и я. Безумие – это блуждающая пуля, но любой эксперт по баллистике скажет вам о том, что не бывает двух одинаковых пуль. В одном из писем ко мне Рэг написал немного о новом романе, а затем прямо перешел к форнитам. К форнитам вообще и к Рэкну в частности. Он размышлял о том, действительно ли они хотят убить форнита или, что казалось ему более вероятным, взять их в плен живыми и изучить, что они из себя представляют. Он закончил письмо так: "Как мой аппетит, так и мой взгляд на жизнь неизмеримо улучшились со времени начала нашей переписки, Хенри. Я вам очень благодарен. Искренне ваш. Рэг". И в конце небольшой постскриптум, в котором он небрежно осведомлялся, будет ли его рассказ проиллюстрирован. Это вызвало у меня внезапные угрызения совести, и мне срочно потребовалось выпить".
"Рэг был занят форнитами, а я – электропроводами". "В моем ответном письме я упомянул форнитов лишь походя. Вот когда я действительно стал потакать ему, во всяком случае, в отношении форнитов. Эльф с девичьей фамилией моей матери и мои повторяющиеся грамматические ошибки перестали интересовать меня".
"Что меня начинало интересовать все больше и больше. Так это электричество, радиоволны, микроволновые печи, радиоизлучение небольших приборов, слабая радиация и Бог знает еще что. Я пошел в библиотеку и взял книги по интересующему меня предмету. Я также купил несколько книг. Там было много пугающих вещей, и, разумеется, их-то я и искал".
"Я отключил телефон и электроэнергию. Ненадолго это помогло, но однажды, когда я стоял, пошатываясь, в дверях с одной бутылкой "Черного Бархата" в руке и с другой – в кармане пальто, я увидел маленький красный глазок, уставившийся на меня с потолка. Боже мой, с минуту мне казалось, что сейчас у меня случится сердечный приступ. Сначала я подумал, что это жук… огромный черный жук с одним пылающим глазом".
"У меня был газовый фонарь, и я зажег его. Сразу понял, что это было. Но от этого мне не стало легче. Наоборот, гораздо хуже. Как только я хорошенько рассмотрел эту штуку, я почувствовал пульсирующие взрывы острой боли в голове. На мгновение мне показалось, что глаза мои стали смотреть внутрь и я могу заглянуть в свой собственный мозг и увидеть дымящиеся, чернеющие, умирающие клетки. Это было противопожарное устройство, в 1969 году оно было еще большей технической новинкой, чем даже микроволновая печь".
"Я вылетел из квартиры и понесся вниз по лестнице. Хотя я жил на шестом этаже, к тому времени я перестал пользоваться лифтом. Я забарабанил в дверь к швейцару. Я сказал ему, что хочу, чтобы эту штуку убрали, хочу, чтобы ее убрали совсем, хочу, чтобы ее убрали сегодня же вечером, хочу, чтобы убрали ее в течение часа. Он посмотрел на меня так, как будто я – вы простите мне это выражение – свихнулся, как пьяный барсук, и теперь я его прекрасно понимаю. Противопожарное устройство было установлено для моего же блага, для моей же безопасности. Сейчас они есть повсюду, но тогда это был Большой Шаг Вперед, за который ассоциация жильцов вносила специальную плату".
"Он снял устройство – много времени на это не потребовалось – но взгляд его оставался столь же пристальным, и отчасти я мог его понять. Я был небрит, от меня несло виски, волосы у меня на голове стояли дыбом, пальто было грязным. Он, должно быть, знал, что я уже не хожу на работу, что я продал мой телевизор, что телефон и электроэнергию я добровольно отключил. Он считал меня сумасшедшим".
"Возможно я и был сумасшедшим, но, как и Рэг, я не был идиотом. Я стал очень любезным. Редакторам по должности полагается уметь располагать к себе людей. И я подмазал его десятидолларовым банкнотом. В конце концов мне удалось замять это происшествие, но, по тем взглядам, которые я ощущал на себе в течение следующих двух недель – моих последних недель в этом доме – я понял, что слухи обо мне распространились. Тот факт, что ни один из членов жилищной ассоциации не подошел ко мне, чтобы упрекнуть меня в неблагодарности, был особенно красноречив. Я сидел при неровном свете газового фонаря, единственного источника света на все три комнаты, за исключением всех электрических фонарей Манхэттена, свет которых пробирался через окна. Я сидел с бутылкой в одной руке и с сигаретой в другой и смотрел на участок потолка, где раньше было противопожарное устройство с красным глазком, глазком, который был таким безобидным в дневное время, что я никогда даже не замечал его. Я думал о неопровержимом факте, что хотя я и отключил все электричество, одна штука все-таки работала… а где оказалась одна, там могла оказаться и другая".
"Но даже если это и не так, весь дом все равно был начинен проводами. Он был полон проводами, как человек, умирающий от рака, бывает полон злокачественными клетками и гниющими внутренними органами. Закрыв глаза, я мог видеть все эти провода, бегущие в темноте и излучающие слабый зеленый свет".
"Когда я получил от Джейн Торп письмо, в котором она упоминала о фольге, одна часть моего "я" поняла, что в этом она увидела признак безумия Рэга. И эта часть моего "я" знала, что я должен ответить ей так, будто все мое "я" уверено в ее правоте. Но другая часть моего "я" – к тому времени значительно большая – воскликнула: "Какая замечательная идея!" – и в тот же день я покрыл фольгой все выключатели у себя в квартире. Вспомните, что я был тем человеком, который должен был помогать Рэгу Торпу. При всей мрачности ситуации это довольно забавно".
"В ту ночь я решил выехать с Манхэттена. У меня был старый фамильный дом в Адирондакс, куда я мог отправиться, и мне нравилась эта перспектива. Единственное, что удерживало меня в городе, – это был рассказ Рэга Торпа. Если для Рэга "Баллада о блуждающей пуле" стала спасательным кругом в океане безумия, то теперь она сыграла ту же роль и для меня. Я хотел, чтобы ее напечатали в каком-нибудь приличном журнале. После этого я мог отправляться хоть к черту на куличики".
"Вот до какого момента дошла переписка Уилсон-Торп как раз незадолго до катастрофы. Мы были похожи на двух умирающих наркоманов, проводящих сравнительный анализ достоинств героина и ЛСД. У Рэга форниты жили в пишущей машинке, у меня они жили в стенах, и у нас обоих они жили в головах".
"И кроме того, были еще и они. Не забывайте о них. Прошло немного времени, и я решил, что к ним принадлежат все нью-йоркские редактора художественной прозы – нельзя сказать, чтоб их осталось много к концу 1969 года. Если всех их собрать вместе, их можно было бы убить одним зарядом дроби, и вскоре я начал думать, что это не такая уж и плохая идея".
"Только через пять лет я смог взглянуть на эту ситуацию их глазами. Я потряс своим видом швейцара, а ведь он видел меня не в самом худшем состоянии и к тому же получил от меня на чай. Что касается редакторов… ирония была в том, что многие из них действительно были моими хорошими друзьями. Джерид Бейкер, например, был заместителем редактора по художественной литературе в "Эсквайре", а ведь мы с Джеридом вместе воевали во Второй мировой войне. Эти ребята не просто почувствовали некоторое неудобство, увидев новую улучшенную версию Хенри Уилсона. Они были в ужасе. Если бы я просто отослал рассказ с любезным поясняющим письмом, мне, возможно, сразу же удалось бы пристроить его. Но это мне казалось недостаточным. О, нет, это не для такого рассказа. Я должен был убедиться в том, что об этом рассказе позаботятся особо. Так что я таскался с ним от двери к двери, вонючий, седой бывший редактор с трясущимися руками и красными глазами, с огромным кровоподтеком на левой щеке, который я приобрел, стукнувшись о дверь ванной комнаты, пробираясь к туалету в кромешной темноте".
"Кроме того, я не желал разговаривать с этими ребятами в их кабинетах. Я просто-напросто был не в состоянии. Давно прошли те времена, когда я мог позволить себе зайти в лифт и подняться на сороковой этаж. Так что я поджидал их в парках, на лестницах, или, как это случилось с Джеридом Бейкером, в баре на сорок девятой авеню. Джерид по крайней мере был бы рад пригласить меня в более приличное место, но, как вы понимаете, прошли те времена, когда нашелся хотя бы один уважающий себя метрдотель, который пропустил бы меня в ресторан для деловых людей". Агент поморщился.
"Я получал формальные обещания прочесть рассказ, за которыми следовали неформальные вопросы о том, как мое здоровье, как много я пью. Я помню – весьма смутно – как я пытался объяснить парочке из них, что утечки электричества и радиации сбивают все мысли у людей, и когда Энди Риверс, возглавлявший отдел художественной литературы в "Американз Кроссингз", спросил, не нужна ли мне помощь, я сказал, что это ему нужна помощь".
"Видишь всех этих людей на улице?" – спросил я. Мы стояли с ним в Вашингтон-сквер парке. "У половины, а, может быть, даже у трех четвертей из них в мозгу развились злокачественные опухоли. Держу пари, что ты не возьмешь рассказ Торпа, Энди. Черт, вы ничего не можете понять в этом городе. Ваш мозг находится на электрическом стуле, а вы даже не подозреваете об этом".
"В руках у меня был экземпляр отпечатанного на машинке рассказа. Он был свернут в трубочку, как газета. Я ударил его свернутой трубочкой по носу, как бьют собаку, которая мочится на угол дома. Я повернулся и пошел. Помню, как он кричал мне вслед, что-то насчет того, чтобы выпить чашечку кофе и обсудить все это еще раз, но в этот момент я заметил неподалеку магазинчик уцененных грампластинок. Колонки, поблескивающие тяжелым металлом, уставились прямо на тротуар, а внутри виднелись гроздья ламп дневного света, и я перестал слышать его голос в нарастающем жужжании, которое раздалось в моей голове. Я помню, как подумал о двух вещах: во-первых, мне надо поскорее уехать из города, как можно скорее, а то у меня у самого образуется опухоль в мозгу, и во-вторых, мне надо немедленно выпить".
"Когда я добрался домой в тот вечер, я обнаружил под дверью записку. В ней было написано: "Убирайся отсюда, сумасшедший козел". Я выбросил ее, не обратив никакого внимания. Мы сумасшедшие старые козлы, думаем о слишком важных вещах, чтобы обращать внимание на анонимные записки от всяких сосунков".
"Я думал о том, что я сказал Энди Риверсу о рассказе Рэга. И чем больше я думал – чем больше я пил – тем более осмысленными казались мне мои слова. "Блуждающая пуля" была забавным рассказом и на поверхностном уровне читалась легко… но в глубине она оказывалась удивительно сложной. Думал ли я, что хоть один редактор в этом городе сможет ухватить смысл всех уровней этого рассказа? Возможно, раньше я мог так думать, но сейчас, когда глаза мои открылись? Неужели в мире, нашпигованным проводами, как бомба террориста, найдется место для понимания и тонкого вкуса? Боже мой, ведь электричество течет повсюду".
"Пытаясь забыть о постигшей меня неудаче, я читал газету, пока еще было достаточно дневного света. И там, прямо на первой странице "Тайме" была статья о том, куда исчезают радиоактивные отходы с атомных электростанций. Там говорилось, что в умелых руках эти отходы запросто могли бы превратиться в ядерное оружие".
"Когда стемнело, я сидел у себя за кухонным столом и размышлял о том, как они добывают плутониевую пыль подобно тому, как золотоискатели в 1849 году добывали золото. Только им не надо было взрывать город. О, нет. Им достаточно было разбросать ее повсюду и всем свернуть мозги набекрень. Они были зловредными форнитами, а вся эта радиоактивная пыль была зловредным форнусом. Самым худшим форнусом, приносящим одни несчастья".
"В конце концов я решил, что вообще не хочу печатать рассказ Рэга, по крайней мере, не в Нью-Йорке. Я уеду из города, как только мне пришлют заказанные бланки чеков. Когда я буду в северной части штата, я пошлю рассказ в провинциальные литературные журналы. Начну, пожалуй, со "Сьюани Ревью". Или, может быть, с "Айова Ревью". Рэгу я потом все объясню. Рэг поймет. Все проблемы казались решенными, так что я решил выпить в честь этого. Потом я выпил еще. А потом я вырубился. До катастрофы мне предстояло вырубиться еще только один раз".
"На следующий день пришли чеки "Арвин Компани". Я впечатал в один из них требуемую сумму и отправился к доверенному другу. Опять он меня долго расспрашивал, но и на этот раз я сдержался. Мне нужна была подпись. В конце концов я ее получил. Я пошел в мастерскую и попросил тут же при мне изготовить почтовый штамп "Арвин Компани". Я поставил штамп в графе для обратного адреса на фирменном конверте, впечатал адрес Рэга (сахарной пудры в машинке больше не было, но клавиши до сих пор западали) и прибавил от себя пару строк о том, что никогда еще посылка автору чека не доставляла мне такого удовольствия… и это было абсолютной правдой. И до сих пор так и есть. Мне потребовался почти час, чтобы отправить письмо: я все никак не мог понять, достаточно ли официально оно выглядит. Вам никогда бы не пришло в голову, что вонючий пьяница, не менявший свое нижнее белье около десяти дней, мог проявлять такую осмотрительность".
Он сделал паузу, затушил сигарету и посмотрел на часы. Затем тем же тоном, которым проводник возвещает прибытие поезда в какой-нибудь крупный населенный пункт, он произнес: "Мы подошли к необъяснимому".
"Эта часть моей истории особенно интересовала двух психиатров и других специалистов по душевным болезням, с которыми мне предстояло иметь дело в следующие тридцать месяцев моей жизни. Они заставляли меня отречься от одного ее фрагмента, чтобы удостовериться в том, что я начинаю поправляться. Как сказал один из них: "Это единственная часть вашего рассказа, которая не может быть объяснена вашим неправильным умозаключением… если, конечно, предположить, что в данный момент ваши логические способности вполне восстановились". Потом я все-таки отрекся, потому что знал – даже если они этого не знали – что я начинаю поправляться и мне дьявольски хотелось выбраться из лечебницы. Я подумал, что если мне не удастся выбраться довольно скоро, тогда я сойду с ума опять. Так что я отрекся – ведь и Галилей отрекся, когда ему начали поджаривать пятки, но внутри себя я остался непреклонным. Я не хочу сказать, что то, о чем я вам сейчас расскажу, произошло на самом деле. Я только утверждаю, что до сих пор верю в то, что это произошло. Различие небольшое, но для меня оно очень существенно".
"Итак, друзья, необъяснимое". "Следующие две недели я провел, готовясь к отъезду. Мысль о том, что мне придется вести машину, совершенно, кстати говоря, меня не беспокоила. Когда я был ребенком, я прочел, что машина – самое безопасное место во время грозы, так как резиновые шины служат почти идеальными изоляторами. Я с нетерпением ожидал того момента, когда я заберусь в свой старый "Шевроле", наглухо задраю окна и выеду из города, который начинал мне представляться в виде одной огромной молнии. Тем не менее приготовления также включали в себя операцию по вывинчиванию лампочки из салона, заклеиванию патрона и отключению фар".
"Когда я пришел домой в ту последнюю ночь, которую я намеревался провести в своей квартире, там ничего не оставалось, кроме кухонного стола, кровати и пишущей машинки в каморке. Я был сильно пьян, и в кармане пальто у меня была припасена бутылка для того, чтобы скоротать ночные часы. Я проходил через свою берлогу, собираясь, я полагаю, отправиться в спальню. Там бы я сел на кровать и начал бы думать о проводах, об электричестве, о свободной радиации и пил бы до тех пор, пока, наконец, не смог бы заснуть".
"Место, которое я называю своей берлогой, на самом деле было гостиной. Я устроил себе в ней кабинет, потому что там было лучшее освещение во всей квартире. Там было большое выходящее на запад окно, из которого была видна линия горизонта. Это приближается к чуду с хлебами и рыбами, особенно для квартиры в Манхэттене на шестом этаже, но линия горизонта была видна. Я не задумывался над тем, как это могло получиться, я просто наслаждался видом. Комната была освещена прекрасным ровным светом даже в дождливые дни".
"Но освещенность в тот вечер была просто сказочной. Закат наполнил комнату красным сиянием. Свет был как от раскаленной докрасна печи. Без мебели комната показалась мне слишком большой. Стук моих шагов по твердому деревянному полу отдавался эхом".
"Пишущая машинка стояла на полу в самом центре, и я как раз собирался пройти мимо, когда увидел, что в машинку заправлен лист бумаги. Это заставило меня вздрогнуть, так как я прекрасно помнил, что машинка была пустой, когда я в последний раз выходил за новой бутылкой".
"Я оглянулся в поисках какого-нибудь непрошенного гостя. Исключив взломщиков и наркоманов, я подумал о… о том, что это были привидения".
"Я увидел рваную дыру на обоях слева от двери в спальню. По крайней мере, теперь я знал, откуда в пишущей машинке оказалась бумага. Кто-то просто оторвал потрепанный кусок старых обоев".
"Я все еще смотрел на обои, когда услышал у себя за спиной негромкий отчетливый звук – клац! Я подскочил и обернулся. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Я был в ужасе, но я узнал звук, в этом не могло быть никакого сомнения. Всю жизнь я работал со словами и мгновенно распознать звук ударяющей по бумаге клавиши пишущей машинки, даже в пустой, освещенной закатным солнцем комнате, в которой некому дотронуться до клавиатуры".
Они смотрели на него в темноте, их лица расплывались белыми кругами. Никто не произнес ни слова, но все передвинулись слегка поближе друг к другу. Жена писателя двумя руками сжала руки своего мужа.
"Я почувствовал, что я… смотрю на себя откуда-то со стороны. Словно меня не было. Может быть, так всегда и чувствует себя человек, сталкивающийся с необъяснимым. Я медленно пошел по направлению к пишущей машинке. Сердце дико трепыхалось у меня в горле, но ум был совершенно спокоен… каким-то ледяным спокойствием".
"Клац! Дернулась еще одна клавиша. Я даже заметил на этот раз, какая. Клавиша была в третьем ряду, слева".
"Я очень медленно опустился на колени, а затем ноги мои стали ватными, и я почти в бессознательном состоянии рухнул на пол, и мое грязное пальто веером расположилось вокруг меня, как юбка девушки, сделавшей очень глубокий реверанс. Машинка быстро клацнула два раза подряд, затем сделала паузу и клацнула снова. Каждый клан, так же отдавался эхом, как и звуки моих шагов минуту назад".
"Обои так были так заправлены в машинку, что сторона с засохшим клеем была лицевой. Буквы были неровными и нечеткими, но я вполне мог разобрать их. Рэкн – вот что было там написано".
"Затем…" Он прочистил горло и слегка усмехнулся. "Даже сейчас, через столько лет трудно об этом рассказывать… просто произнести это вслух. Ну хорошо. Излагаю только факты. Я увидел ручку, которая высунулась из пишущей машинки. Невероятно крошечную ручку. Она появилась между клавишами С и М в нижнем ряду, сжалась в кулак и ударила по клавише пробела. Машинка дернулась, очень быстро, словно икнула. Ручка втянулась обратно".
У жены агента вырвался резкий смех. "Перестань, Марша", – мягко сказал агент, и она замолчала.
"Машинка стала клацать немного быстрее", – продолжил редактор, – "и через некоторое время мне почудилось, что я слышу тяжелое дыхание существа, которое молотило по клавишам. Оно задыхалось, как задыхается человек, выполняющий очень трудную работу и все ближе и ближе подходящий к пределу своих возможностей. После некоторого времени машинка вообше почти перестала печатать. Большинство литер было измазано в том самом клейком сиропе, но я смог разобрать уже напечатанное. Там было написано: рэкн уми… Р завязло в сиропе. Я помедлил мгновение и высвободил клавишу. Не знаю, смог ли бы Беллис освободить ее сам. Думаю, нет. Но мне не хотелось смотреть на то… как он будет… пытаться… С меня хватило и кулачка. Если бы я увидел эльфа, так сказать, в полный рост, я бы действительно сошел с ума. Убежать я не мог. Ноги перестали мне повиноваться".
"Клац-клац-клац. А затем эти покряхтывания и напряженные вздохи. И после каждого слова мертвенно-бледная, испачканная в грязи и чернилах ручка появлялась между С и М и ударяла по пробелу. Не знаю точно, сколько это продолжалось. Может быть, семь минут, Может быть, десять. Может быть, целую вечность".
"Наконец клацанья прекратились, и я понял, что больше не могу различить его дыхания. Может быть, он потерял сознание… может быть, он сдался и ушел… а, может быть, он умер. От сердечного приступа или чего-нибудь в этом роде. В одном я уверен: послание не было закончено. Вот его текст: рэкн умирает из-за мальчика джимми торп ничего не знает скажи торпу рэкн умирает мальчик джимми убив… На этом послание обрывалось".
"Наконец я нашел в себе силы подняться и выйти из комнаты. Я шел на цыпочках, словно думая, что он заснул, и если звук моих шагов разбудит его, он снова начнет печатать… и я подумал, что если это произойдет, то после первого же клацанья я закричу. И я буду продолжать кричать до тех пор, пока не взорвется мое сердце или моя голова".
"Мой "Шевроле" стоял на стоянке на улице, с полным баком, весь забитый вещами и готовый к отъезду. Я сел за руль и вспомнил о бутылке в кармане пальто. Руки так тряслись, что я выронил ее, но она упала на сиденье и не разбилась".
"Я вспомнил о своих помрачениях сознания, и это было именно то, что мне нужно, и именно то, что я получил. Я помню, как сделают первый глоток из горлышка. Помню второй. Помню, как включил аккумулятор и поймал по радио Фрэнка Синатру, который пел "Эта Старая Черная Магия", что мне показалось вполне подходящим к случаю. Помню, как я стал подпевать и сделал еще несколько глотков. Я стоял на последнем ряду стоянки и мог видеть, как чередуются цвета у светофора на углу. Я продолжал думать об ослабевающем клацаньи в пустой комнате и угасающем красном сиянии в моей берлоге. Я продолжал думать о пыхтящих звуках, вызывающих у меня в воображении фигуру занимающегося культуризмом эльфа, который подвесил рыболовные грузила на хвостик буквы Ц и упражняется в их поднятии внутри моей пишущей машинки. Я все еще видел перед собой шероховатую изнаночную поверхность обрывка обоев. Мой ум желал установить, что происходило в квартире до моего прихода… желал представить себе, как он, Беллис, подпрыгивает и ухватывается за отставший кусок обоев у двери в спальню, потому что это была единственная вещь в комнате, отдаленно напоминающая бумагу, повисает на нем и в конце концов отрывает и несет его на голове обратно к машинке, как пальмовый лист. Я пытался вообразить, как он умудрился заправить его в машинку. Я никак не мог отключиться, так что я продолжал пить, а Фрэнк Синатра кончил петь и появилась Сара Воган с песней "Сейчас Я Сяду и Напишу Себе Письмо", и это опять вполне подходило к случаю, так как совсем недавно я делал нечто подобное, или, по крайней мере, думал до сегодняшнего вечера, что делал, пока не случилось то, что, так сказать, заставило меня пересмотреть свою позицию по этому вопросу, и я подпевал старой доброй Саре и, очевидно, именно в этот момент я наконец отключился, потому что сразу после второго припева, без всякого перерыва, я почувствовал, как кто-то бьет меня по спине, а потом заводит руки за спину и вновь отпускает их и снова бьет по спине. Это был водитель грузовика. После каждого удара я чувствовал, как фонтан воды поднимается к горлу и собирается уж вернуться обратно, но не возвращается, так как он поднимает мои локти, и каждый раз, как он это делает, на меня наступает приступ рвоты, и рвет меня даже не "Черным Бархатом", а обычной речной водой. Когда я наконец смог поднять голову и осмотреться, было шесть часов вечера, и прошло три дня с тех пор, как я сидел в салоне своего "Шевроле", и я лежал на берегу Джексон-ривер в западной Пенсильвании, примерно в шестидесяти милях от Питсбурга. Мой "Шевроле" торчал в реке кверху задом".
"Не найдется ли еще выпить, милая? Чертовски пересохло в горле".
Жена писателя молча передала ему стакан, и когда она наклонялась к нему, она импульсивно поцеловала его в морщинистую, обтянутую крокодильей кожей щеку. Он улыбнулся, и глаза его сверкнули в сумерках. Это отнюдь не означало, что он смеется над ней. Глаза не сверкают так от смеха. "Спасибо, Мэг".
Он сделал большой глоток, закашлялся и отмахнулся от предложенной сигареты.
"Я уже достаточно накурился за вечер. Я собираюсь совсем бросить курить. В будущем воплощении, так сказать".
"Едва ли стоит продолжать мою историю. В ней есть только один порок, которым страдает всякая история – она абсолютно предсказуема. Они выудили нечто вроде сорока бутылок "Черного Бархата" из моей машины, причем большая часть была пустой. Я нес что-то об эльфах, электричестве, форнитах, добытчиках плутония и форнусе. Я выглядел в их глазах абсолютно сумасшедшим, и таким я и был на самом деле".
"А теперь о том, что случилось в Омахе, пока я разъезжал – судя по чекам на бензин, оставшимся в ящике для перчаток – по пяти северо-восточным штатам. Как вы понимаете, всю эту информацию я узнал от Джейн Торп после долгой и болезненной переписки, которая
завершилась личной встречей в Нью-Хейвене, ее теперешнем месте жительства, спустя немного времени после того, как я был выпущен из санатория в обмен на мое окончательное отречение. К концу этой встречи мы рыдали друг у друга в объятиях, и именно тогда я снова начал верить в то, что я смогу снова по-настоящему жить и, возможно, даже смогу быть счастливым".
"В тот день, около трех часов дня в дом к Торпам постучали. Это был мальчик, разносящий телеграммы. Телеграмма была от меня – последний документ нашей злополучной переписки. Текст ее был следующий: РЭГ У МЕНЯ ПРОВЕРЕННАЯ ИНФОРМАЦИЯ ЧТО РЭКН УМИРАЕТ БЕЛЛИС УТВЕРЖДАЕТ ЧТО ЕГО УБИВАЕТ МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК БЕЛЛИС ГОВОРИТ ЧТО МАЛЬЧИКА ЗОВУТ ДЖИММИ FORNIT SOME FORNUS ХЕНРИ".
"На тот случай, если примечательный вопрос Ховарда Бейкера о том, "Что ему было известно и когда это стало ему известно?" посетил ваш ум, я могу сказать вам, что я знал о том, что Джейн наняла служанку. Но я не знал – и узнал только от Беллиса, что у нее был маленький дьяволенок Джимми. Боюсь, вам придется поверить мне на слово, хотя я должен добавить, что врачи, занимавшиеся мной в следующие два с половиной года моей жизни, никогда мне не верили".
"Когда пришла телеграмма, Джейн была в бакалейной лавке. Она нашла ее уже после того, как Рэг был мертв, в одном из его задних карманов. На ней было проставлено время отправления и время получения, а рядом была пометка: "Не передавать по телефону. Вручить в руки". Джейн говорила, что хотя со времени прихода телеграммы прошел всего лишь один день, она выглядела так, будто он по крайней мере месяц таскал ее в кармане и вертел в руках".
"В каком-то смысле эта телеграмма, эти двадцать шесть слов и были настоящей блуждающей пулей, и я выстрелил ей из Патерсона, Нью-Джерси, прямо в мозг Рэгу Торпу, и я был так пьян, что даже не помню, как я это сделал".
"В последние две недели жизни Рэг, казалось, стал совсем нормальным. Он вставал в шесть часов утра, готовил завтрак для себя и для жены, затем в течение часа писал. Около восьми он запирал свой кабинет и выводил собаку для долгой прогулки по окрестностям. Он был общительным во время этих прогулок, останавливался поболтать со всеми, кто этого хотел, привязывал собаку у ближайшего кафе и заходил внутрь, чтобы выпить чашечку утреннего кофе, потом они снова отправлялись бродить. Он редко возвращался домой до полудня. Обычно в двенадцать тридцать или в час. Частично продолжительность прогулок объяснялась тем, что он хотел избежать встречи с болтливой Гертрудой Рулин. Во всяком случае, Джейн думала так, потому что прогулки стали такими долгими дня через два после того, как служанка приступила к работе".
"Он съедал легкий ланч, отдыхал около часа, а потом вставал и писал в течение двух-трех часов. По вечерам он часто заходил в гости к своим молодым друзьям, иногда вместе с Джейн, а иногда и один. Иногда они с Джейн отправлялись в кино, или просто читали вечером в гостиной. Они рано ложились спать, причем Рэг, как правило, немного раньше Джейн. Она написала мне, что они почти не занимались любовью, а когда это все-таки случалось, то ни он ни она не получали никакого удовольствия. "Но секс для женщины не представляет очень большой ценности", – писала она, – "а Рэг снова работал в полную силу, и это было для него хорошей заменой. В каком-то смысле, те две недели были самыми счастливыми за последние пять лет". Когда я прочитал это, я чуть не заплакал".
"Я ничего не знал о Джимми, но Рэг знал. Рэг знал о нем все, кроме самого важного: Джимми стал приходить на работу вместе со своей матерью".
В какой ярости он, должно быть, был, когда получил мою телеграмму и начал понимать, в чем дело! Вот они и добрались до него в конце концов. И ясно, что жена также была одной из них, так как она была в доме вместе с Гертрудой и Джимми и ни разу не сказала Регу ни слова о Джимми. Что он там написал мне в одном из первых писем? "Иногда я задумываюсь о своей жене".
"Когда она вернулась домой в тот самый день, когда Per получил мою телеграмму, она обнаружила, что его нет дома. На кухонном столе лежала записка: "Любимая я ушел в книжный магазин. Вернусь к ужину". Джейн не заметила в записки ничего необычного… но если бы она знала о моей телеграмме, то именно обычность этой записки испугала бы ее больше всего, я думаю. Она поняла бы, что Per считает ее предателем".
"Per не пошел ни в какой книжный магазин. Он отправился в торговый центр города в магазин оружия. Он купил автоматический револьвер сорок пятого калибра и две тысячи пуль. Он купил бы и автомат, если б у него было разрешение. Он, видите ли, собирался защитить своего форнита. От Джимми, от Гертруды, от Джейн. От них".
"Следующий день начался по заведенному порядку. Лишь потом она вспомнила, что он надел слишком жаркий свитер, и это все. Свитер, разумеется, был нужен для того, чтобы спрятать оружие. Он вышел на прогулку с собакой с револьвером, засунутым за ремень брюк".
"Он пошел прямо к кафе, где он обычно выпивал утреннюю чашку кофе, не останавливаясь по пути для разговоров с соседями. Он отвел собаку на стоянку, привязал ее к загородке и задними дворами отправился домой".
"Он прекрасно знал дневной распорядок своих друзей-соседей, он знал, что сейчас никого из них нет дома. Он знал, где они хранили запасной ключ. Он поднялся, зашел в их дом и стал наблюдать из окна за своей дверью".
"В восемь сорок он увидел Гертруду Рулин. Гертруда была не одна. С ней действительно был маленький мальчик. Неистовые повадки первоклассника Джимми Рулина почти сразу же убедили учителя и школьного попечителя, что для всеобщего блага (кроме, быть может, блага его матери, которая не могла больше отдохнуть от него днем) ему следует посидеть дома еще годик. Джимми вновь отправили в детский сад, и там он должен был проводить вторую половину дня в течение оставшейся половины учебного года. Два расположенных неподалеку детских сада были переполнены, и Гертруде не удалось пристроить его на утренние часы. Днем же она не могла убирать у Торпов, так как с двух до четырех у нее была работа в другом конце города".
"Кульминацией всей этой истории стало неохотное согласие Джейн на то, чтобы Гертруда могла приводить мальчика с собой до тех пор, пока ей не удастся пристроить его куда-нибудь. Или до тех пор, пока Рэг не обнаружит это, что он и собирался сделать".
"Она думала, что Per, возможно, не будет возражать – он ведь был таким спокойным и рассудительным все последнее время. С другой стороны, у него мог случиться припадок. Если это произойдет, ей придется пристраивать мальчика в другом месте. Гертруда сказала, что все понимает. И ради Бога, – добавила Джейн, – мальчик не должен прикасаться ни к одной из вещей Рега. Гертруда сказала, что этого никак не может случиться. Кабинет хозяина заперт, и он никогда не войдет туда".
"Торп, должно быть, перебегал расстояние между дворами, как идущий в атаку снайпер. Он видел, как Гертруда и Джейн стирают белье на кухне. Но он нигде не видел мальчишку. Он осторожно пробирался по дому. В столовой никого не было. Никого не было и в спальне. Джимми был в кабинете, именно там, где Per так боялся его найти. Лицо Джимми было разгоряченным, и Per наверняка подумал, что наконец-то он видит их настоящего агента".
"В руках у него было зажато что-то вроде луча смерти, который он направлял в письменный стол… и Рэг услышал крики Рэкна, доносившиеся из пишущей машинки".
"Вы можете думать, что я домысливаю картину за человека, который уже давно мертв, одним словом, что я фантазирую. Но это не так. На кухне Джейн и Гертруда отчетливо слышали треск игрушечного лазера Джимми… он палил из него повсюду с того самого дня, как стал приходить сюда вместе со своей матерью, и Джейн надеялась, что когда-нибудь батарейки кончатся. Не могло быть никакой ошибки в том, что это за звук. И не могло быть никакой ошибки в том, откуда он раздается – из кабинета Рэга".
"Мальчишка действительно был настоящим Джеком-потрошителем. Если в доме была комната, в которую ему было запрещено заходить, то он должен был туда попасть или умереть от любопытства. Так или иначе, ему не составило особого труда обнаружить, что Джейн оставляет ключи от кабинета Рэга в столовой на каминной доске. Заходил ли он туда до того дня? Мне кажется, да. Джейн сказала мне, что помнила, как дала мальчику апельсин, а потом через три или четыре дня во время уборки нашла апельсиновые шкурки под кушеткой в кабинете Рэга. Рэг не ел апельсинов – утверждал, что у него на них аллергия".
"Джейн выронила простыню из рук в корыто и бросилась в спальню. Она слышала громкий треск лазера и вопли Джимми: "Я попал, попал! Ты не убежишь! Я вижу тебя сквозь СТЕКЛО!" И… она сказала… она потом сказала мне… что услышала, как кто-то кричит. Тонкий, отчаянный крик, – сказала она, – который был так полон болью, что его почти невозможно было вынести".
"Когда я услышала этот крик", – сказала она мне, – "я поняла, что должна уйти от Рэга несмотря ни на что, потому что все бабушкины сказки действительно оказались правдой… безумие заразительно. Потому что я слышала Рэкна. Каким-то образом этот маленький дьявол убивал его из космического лазера, купленного за два доллара в магазине игрушек".
"Дверь кабинета была распахнута настежь, из нее торчал ключ. Потом в этот же день я увидела, что один из стульев в столовой пододвинут к каминной доске, а все его сиденье запачкано гнусными отпечатками пальцев Джимми. Джимми скрючился под письменным столом Рэга, на котором стояла пишущая машинка. У Рэга был старый конторский стол с прозрачным верхом. Джимми приставил дуло бластера снизу к крышке стола и стрелял по пишущей машинке. Тра-та-та-та, внутри машинки видны были пурпурные вспышки. И внезапно я понял все, что Per обычно говорил об электричестве, потому что хотя эта штука и работала на обычных безвредных батарейках, мне действительно казалось, что из нее выражаются волны яда, проникают мне в голову и сжигают мой мозг".
"Я вижу, ты там!" – вопил Джимми, и лицо его было полно детского ликования – оно было одновременно красивым и в чем-то омерзительным. "Ты не скроешься от капитана космического корабля! Ты убит, чужак!" И тот крик… он становился все слабее… все тише…" "Джимми, прекрати немедленно!" – закричала я". "Он подпрыгнул от неожиданности. Я испугала его. Он обернулся… показал мне язык… а потом снова приставил лазер к крышке стола и нажал на курок. Тра-та-та, и эти ужасные красные вспышки".
"Приближалась Гертруда и вопила, чтобы он прекратил стрельбу и убираются оттуда, а иначе она засечет его до смерти… А затем распахнулась парадная дверь, и в холл ворвался ревущий Рэг. Мне достаточно было взглянуть на него один раз, чтобы понять, что он безумен. В руке он держал револьвер".
"Не стреляйте в моего ребенка!" – завизжала Гертруда, увидев его, и попыталась схватить его за руку. Рэг отшвырнул ее прочь".
"Джимми, казалось, даже не понимал, что происходит, он просто продолжал палить из лазера в пишущую машинку. Я видела, как темные пространства между клавишами освещались пульсирующими пурпурными вспышками, и это было похоже на сварочный аппарат, на который нельзя смотреть без специальных очков, иначе блеск сожжет сетчатку и ослепит тебя". "Рэг вошел, оттолкнул меня и сбил меня с ног". "РЭКН!" – закричал он. "ТЫ УБИВАЕШЬ РЭКНА!" "И даже в тот мгновенный промежуток времени, пока Рэг несся через комнату со всей очевидностью намереваясь прикончить Джимми", – говорила мне Джейн, – "я успела подумать о том, сколько раз он все-таки бывал в этой комнате и стрелял из своей штуки по пишущей машинке, пока я с его матерью перестилали кровати наверху или, возможно, развешивали выстиранную одежду на заднем дворе, откуда нам не было слышно тра-та-та его лазера и… крик этого существа… форнита из пишущей машинки".
"Джимми не прекратил стрельбу, даже когда ворвался Рэг. Он продолжал палить по пишущей машинке, как будто знал, что это был его последний шанс. И тогда мне пришло в голову, а не был ли Рэг прав и насчет их – может быть, они – повсюду вокруг нас, и время от времени они влезают человеку в голову и заставляют его сделать какое-нибудь грязное дело. А потом они уходят, и парень, в котором они побывали, спрашивает: "Кто? Я? А что я такого сделал?"
"И за секунду до того, как Рэг подбежал к письменному столу, крик из пишущей машинки перешел в короткий, сверлящий визг, и я увидела, что кровь хлынула на прозрачную крышку стола, словно то существо, которое было в машинке, в конце просто-напросто взорвалось примерно таким же образом, как, говорят, взрывается небольшое животное, если его засунуть в микроволновую печь. Я знаю, как невероятно это звучит, но я видела эту кровь, она выплеснулась на стекло и потекла вниз".
"Попал", – сказал Джимми с огромным удовлетворением. "Наконец-то…"
"Рэг схватил его и отшвырнул в другой конец комнаты. Он ударился об стену. Лазер выпал у него из рук, ударился об пол и распался на куски. Разумеется, внутри не было ничего, кроме пластмассы и обычных батареек".
"Рэг заглянул в пишущую машинку и вскрикнул. Это не был крик боли или ярости, хотя ярость, конечно, в нем тоже была. Рэг закричал от горя. Потом он повернулся к мальчишке. Джимми упал на пол, и кем бы он ни был минуту назад, если он вообще не был самым обычным озорником, сейчас он превратился в напуганного шестилетнего ребенка. Рэг направил на него револьвер, и это было последнее, что я помню".
Редактор допил содовую и осторожно поставил пустую банку на столик.
"Гертруда Рулин и Джимми Рулин запомнили достаточно, чтобы мы могли восстановить дальнейшие события", – сказал он. Джейн закричала: "Рэг, НЕТ!", а когда он оглянулся на нее, она упала к его ногам и обхватила его. Он выстрелил в нее, размозжив ей левый локоть, но она не отпускала его. В это время Гертруда позвала своего сына, и он побежал к ней".
"Рэг отпихнул Джейн и снова выстрелил в нее. Пуля разорвала ей кожу на левой части черепа. Восьмой доли дюйма было бы достаточно, чтобы он убил ее. В этом нет никакого сомнения, как нет сомнения и в том, что если бы не Джейн Торп, он наверняка бы убил Джимми Рулина и, вполне возможно, заодно и его мать".
"Он выстрелил в мальчишку, как раз в тот момент, когда Джимми готов был упасть в раскрытые объятия матери, застывшей в дверях. Пуля прошла Джимми в левую ягодицу уже на излете. Она вышла из левого бедра, не задев кость, и попала Гертруде Рулин в голень. Крови было много, но ни он, ни она не получили серьезных повреждений".
"Гертруда захлопнула дверь кабинета и побежала со своим вопящим и истекающим кровью сыном в холл к парадной двери".
Редактор вновь выдержал задумчивую паузу. "Либо Джейн действительно была без сознания к тому времени, либо она намеренно предпочла забыть о том, что случилось потом. Рэг сел на стул и приставил дуло револьвера сорок пятого калибра ко лбу. Пуля не прошла через мозг, оставив его живым овощем, не проделала она и кружной путь вокруг его черепа, чтобы, не нанеся никакого вреда, вылететь с другой стороны. Фантазия его была блуждающей, но пуля летела строго по прямой. Его мертвое тело повалилось на пишущую машинку".
"Когда заявилась полиция, они обнаружили его в том же положении. Джейн сидела в дальнем углу в полубессознательном состоянии".
"Машинка была вся в крови снаружи и, возможно, изнутри. Раны в голову доставляют потом много хлопот уборщицам". "Вся кровь была третьей группы". "Той самой, которая была у Рэга Торпа".
"На этом, леди и джентльмены, моя история закончена. Да и говорить я уже больше не могу". Действительно, голос редактора охрип и снизился почти до шепота.
Не было никакой легкой беседы, которая обычно завершает вечеринки. Никто не завел даже преувеличенно оживленного разговора, которым люди иногда стараются сгладить возникшую неловкость или по крайней мере скрыть тот факт, что все оказалось гораздо серьезней, чем этого можно было ожидать от сегодняшнего вечера.
Провожая редактора к машине, писатель не мог удержаться и задал последний вопрос. "Рассказ", – сказал он. "Что случилось с рассказом?" "Вы имеете ввиду рассказ Рэга…" "Баллада о блуждающей пуле". Рассказ, который послужил причиной всему этому. Он и был настоящей блуждающей пулей. Если не для него, то по крайней мере для вас. Что случилось с этим рассказом, который был так чертовски хорош?"
Редактор распахнул дверь своей машины, небольшого синего "Шевроле" с наклейкой на бампере "ДРУЗЬЯ! НЕ ПОЗВОЛЯЙТЕ СВОИМ ДРУЗЬЯМ САДИТЬСЯ ЗА РУЛЬ В ПЬЯНОМ ВИДЕ!" "Она так и не была опубликована. Если у Рэга и был второй экземпляр, он наверняка уничтожил его, узнав о том, что я получил рукопись и собираюсь ее напечатать. Если вспомнить о его паранои-дальных фантазиях по поводу их, это представляется более чем вероятным".
"Когда я летел на машине в Джексон-ривер, у меня с собой был оригинал и три фотокопии с него. Все это лежало в картонной папке. Если бы я положил папку в чемодан, рассказ был бы сейчас у меня, потому что зад моей машины так и не погрузился в воду. И даже если бы это случилось, страницы можно было бы высушить. Но я хотел, чтобы папка лежала поближе ко мне, так что я положил ее на приборную доску. Когда машина погрузилась в воду, окна были открыты. Страницы… Я полагаю, что они выплыли из окон и были унесены к морю. Я скорее поверю в это, чем в то, что они сгнили со всем остальным мусором на дне этой реки, или были съедены рыбами, или с ними случилось что-нибудь еще менее эстетичное. Верить в то, что они были унесены к морю, гораздо более романтично и несколько менее правдоподобно, но в выборе того, во что верить, я позволяю своей фантазии, так сказать, немного поблуждать".
Редактор сел за руль своего маленького автомобильчика и уехал. Писатель стоял и смотрел ему след до тех пор, пока задние фары не исчезли во мгле. Потом он пошел к дому. Мэг ждала его в самом начале дорожки и улыбалась ему несколько неуверенно. Она крепко прижала руки к груди, хотя вечер был теплым.
"Мы остались вдвоем", – сказала она. "Пошли в дом?" "Давай".
На середине пути она остановилась и спросила: "Пол, в твоей пишущей машинке случайно не живут форниты?"
И писатель, который часто – очень часто – задумывался над тем, кто подсказывает ему слова, возникающие у него в голове, решительно ответил: "Ни одного".
Они вошли в дом, держа друг друга за руки, и дверь разделила их и черную ночь вокруг.