Когда мне было семь лет, я, начитавшись страшных сказок, стал жаловаться своему отцу, что меня начали преследовать кошмары.
– Они меня совсем замучили, папа, – хныкал я. – Я не могу убежать от них и не могу прогнать их – этих большущих чудовищ с острыми клыками и когтями вроде тех, что на картинках в книжке, и не могу заставить себя проснуться. Да, папа, никак не могу проснуться.
Отец выдал пару весьма теплых слов по адресу тех недоумков, которые допускают, чтобы такие книжки попадались на глаза малолеткам, затем ласково сгреб мою ручонку в свою огромную лапищу и повел меня на расположенный поблизости небольшой выгон.
Отец у меня был человеком мудрым, обладавшим чисто крестьянской сметкой в отношении того, чем в состоянии отблагодарить земля того, кто на ней усердно трудится. Он был в равной степени близок как к матери-Природе, так и к человеческим сердцам и умам, ибо в конечном счете поддержание человеческой жизни зависит только от добрых взаимоотношений, что устанавливаются между человеком и землей.
Он присел на пенек и показал показавшейся мне тогда невообразимо огромным револьвер. Теперь-то я знаю, что это был обыкновенный кольт армейского образца 45-го калибра. Но для моего детского глаза он казался прямо-таки чудовищным оружием. Мне уже приходилось видеть раньше малокалиберные спортивные винтовки и охотничьи дробовики, но в отличие от них из кольта нужно было стрелять, держа его в одной руке. Боже, до чего же тяжеленным оказался для меня этот револьвер. Вес его был до того несоизмерим с моей ребячьей силенкой, что он оттягивал мою тощую ручонку до самой земли, пока отец терпеливо показывал, как правильно его держать.
– Он убивает наповал, Пит, – объяснял отец. – И не существует ничего на всем белом свете, да и за пределами его, чего не могла бы остановить выпущенная из "билли" пуля. Из него можно убивать и львов, и тигров, и людей. А если прицелиться получше, то можно свалить и разъяренного слона. Поверь мне, сынок, нет ничего такого, что может тебе повстречаться, даже во сне, что не сумеет образумить добрый старый "Билли". И с сегодняшнего дня он будет всегда при тебе во всех кошмарах, что могут тебе привидеться, так что больше тебе нечего бояться чего бы то ни было.
Эти слова глубоко запали в мое восприимчивое сознание. Не прошло и получаса, как запястье мое уже огнем пылало от мучительной боли, которую вызывала бешеная отдача этого кольта. Но зато я собственными глазами видел, как тяжелые пули насквозь пробивают фанерный щит толщиной в два дюйма, да еще обитый кровельным железом. Я, щурясь, брал на прицел мешок с пшеницей, нажимал на спусковой крючок, отдача буквально выдергивала предплечье из суставов, но я отчетливо видел, как в мешке раз за разом прорывали дыры размером в кулак.
В ту ночь я спал с "билли" у себя под подушкой. И прежде, чем в конце концов полностью погрузиться в стихию сновидений, на всякий случай еще раз провел пальцами по холодной, вселявшую такую уверенность, поверхности рукоятки.
Когда все то ужасное, что меня мучило в сновидениях, не замедлило явиться и в ту ночь, я почти обрадовался этому. Я был готов к встрече. Со мной был кольт, он казался теперь куда легче, чем в те часы, когда я бодрствовал – или, может быть, во сне рука у меня стала больше и, соответственно, сильнее. Два чудовища мгновенно рухнули наземь, стоило только взреветь и лягнуться моему "билли", а остальные развернулись и дали деру.
Тогда я, смеясь, стал преследовать их и палил в них прямо с бедра.
Отец не был профессиональным психологом, однако он нашел прекрасное средство против страха – проецирование в подсознание основанное на непосредственном опыте понятие здравого смысла.
Двумя десятками лет позже тот же самый принцип был применен по-научному для того, чтобы спасти нормальное состояние психики – да, пожалуй, и жизнь – Маршэма Красвелла.
– Ты, безусловно, о нем слышал, – уверял меня Стивен Блэйкистон, мой давнишний приятель еще по колледжу, специализировавшийся в области прикладной психологии.
– Кажется, – не очень-то уверенно соглашался я. – Научная фантастика, "фэнтези"… Что-то читал. Муть, да и только.
– Вовсе нет. Вполне пристойное чтиво.
Стив взмахом руки обвел книжные полки в своем служебном кабинете в новой психиатрической лечебнице, открытой Пентагоном в штате Нью-Йорк. Перед моим взором предстали многие ряды разноцветных корешков журналов.
– Я фанат этого жанра, – нисколько не стесняясь, признался Стив. – Но ты же не считаешь меня чокнутым?
Я уклонился от прямого ответа. Всю свою сознательную жизнь я проработал спортивным обозревателем. Что же касается Блэйкистона, то я никогда не сомневался в том, что он большой дока в двух сферах – в психологии и в электронной технике.
– Кое-что из этого, – сказал Стив, – в самом деле безнадежно устарело, но в целом литературный уровень достаточно высокий, а идеи стимулируют творческое мышление. Вот уже в течение десяти лет Маршэм является одним из самых плодовитых и наиболее почитаемых авторов данного жанра.
Два года тому назад он серьезно заболел и, не успев окончательно выздороветь, снова занялся литературной деятельностью. О пытался достичь привычной своей продуктивности, но все более скатывался к чистому "фэнтези" – весьма изысканному в частностях, но временами полнейшему вздору.
Он принуждал вовсю работать свое воображение в попытках сохранить на прежнем уровне ежедневный объем написанного. Напряжение стало слишком интенсивным. В результате что-то в нем сломалось. Теперь он здесь.
Стив поднялся и стал подталкивать меня к выходу из кабинета.
– Я проведу тебя, чтобы ты смог самолично его увидеть. Он тебя даже не заметит, потому что сломался в нем как раз сознательный контроль над собственным воображением. Оно настолько разыгралось, что теперь он, вместе того, чтобы переносить на бумагу им самим придуманное, живет в нем – для него это и есть жизнь в самом буквальном смысле.
Далекие планеты, самые невероятные созданья, загадочные приключения до мельчайших деталей проработанная фантасмагория, порожденная блестящим интеллектом, загнавшим себя до состояния полнейшего помешательства благодаря изощренности собственных выдумок. Воображение увело его из жестокой реальности неестественно напряженного существования в мир грез. И он в состоянии сделать этот мир настолько реальным для себя, чтобы окончательно себя погубить.
– Героем, разумеется, является он сам, – продолжал Стив, открывая дверь в одиночную палату. – Но иногда умирают даже герои, самим себе кажущиеся бессмертными. Я очень опасаюсь того, что его разыгравшееся воспаленное воображение при пособничестве подсознания создаст такой вымышленный мир, в котором он окажется в безвыходном положении, и герою не останется ничего иного, как умереть. Тебе, наверное, известно, что такое самовнушение. Человек, например, вдалбливает сам себе в голову, что на него напущены злые чары, способные его погубить, – и умирает. Так вот Маршэм Красвелл вообразит, что одно из его фантастических чудовищ убивает героя – в данном случае, его самого, он уже никогда не пробудится от своего кошмарного сна. Никакие лекарства не помогают. Вот послушай сам.
Стив кивнул в сторону койки, на которой лежал Маршэм. Я склонился над ним и услышал, как обескровленные губы писателя тихо шепчут:
– …Мы должны самым тщательным образом прочесать равнины Истака в поисках Бриллианта. Я, Мултан, в чьих руках сейчас Меч, поведу тебя туда; ибо Змей должен умереть, а только силой Бриллианта можно преодолеть его бессмертие. В путь.
Свисавшая безжизненно правая рука Красвелла судорожно дернулась. Он, по-видимому, звал за собою своих последователей.
– Все еще Змей и Бриллиант? – спросил Стив. – В этом сюжете он живет вот уже двое суток. Мы можем догадываться о том, что происходит, только тогда, когда он сам заговаривает в своей роли в качестве героя. Часто это нечто совсем нечленораздельное. Иногда же искра сознания проскакивает наружу, и он изо всех сил пытается очнуться. Ужас берет, когда смотришь на то, как он корчится на своей койке, пытаясь вытянуть себя назад, в реальный мир. Тебе самому когда-нибудь доводилось биться в безуспешных попытках стряхнуть с себя мучительный кошмар?
Вот тогда-то я и вспомнил о "билли", кольта 45-го калибра. Когда мы вернулись в кабинет Стива, я рассказал ему об этом.
– Вот оно! – воскликнул Стив. – Твой отец был абсолютно прав. Я и сам, по сути, надеюсь спасти Маршэма, пользуясь подобным принципом. Но чтобы сделать это, мне необходима помощь такого человека, в котором сочетаются живое воображение с суровым прагматизмом, простой здравый смысл – с чувством юмора. Да, ты как раз как нельзя лучше подходишь для этой роли.
– Серьезно? Как же это я в состоянии помочь? Я ведь даже не знаком с этим человеком.
– Вот и познакомишься, – сказал Стив, и та многозначительность, с которою он произнес эти слова, была подобна струе холодной воды мне на спину.
– Ты станешь гораздо ближе Маршэму Красвеллу, чем когда-либо был близок один человек другому. Я намерен спроецировать тебя – вернее, изначальную твою сущность, то есть твой разум и твою личность, – в измученный мозг Красвелла.
Я аж глаза вытаращил от удивления, а затем красноречиво ткнул большим пальцем в сторону заставленных журналами полок на стене.
– Слишком много на себя берешь, братец Стив, – сказал я. – Что тебе сейчас больше всего нужно – так это пропустить пару-другую рюмок.
Стив раскурил трубку и водрузил свои длиннющие ноги на один из подлокотников своего кресла.
– О чудесах или магии не может быть и речи. То, что я предлагаю проделать, в сущности ничуть не более чудесно, чем тот способ, с помощью которого твой отец вложил в твою ладонь смертоносный револьвер, чтобы ты больше ничего не боялся. Просто это несколько сложнее, но все остается в рамках достижений современной науки.
Ты слышал что-нибудь об энцефалографе? Так вот, да будет тебе известно, этот прибор в состоянии уловить исходящие из коры головного мозга нервные импульсы, усилить и записать их, тем самым регистрируя степень интенсивности или отсутствие – умственной деятельности. Правда, он не может дать конкретных указаний на то, какого рода эта деятельность, в чем она заключается, за исключением самых общих данных. Используя сравнительные диаграммы и другие статистические методы анализа полученных с его помощью кривых, мы иногда могли поставить диагноз, например, начальной стадии помешательства. Но больше ничего – пока не начали более глубокое изучение вопроса здесь, в Пентагоне.
Мы усовершенствовали методы проникновения под черепную коробку и индукционного улавливания нервных импульсов, научились зондировать любые известные нам участки мозга. При этом мы пытались выделить из миллионов ничтожных амплитуде электрических импульсов такие, которые в своей упорядоченности поддаются дальнейшей расшифровке, составляя те мысленные образы, что возникают в сознании пациента. В результате мы добились такого результата, что, если исследуемый объект о чем-нибудь думает, – например, представляет себе какое-нибудь число, – то приборы соответственно единообразно реагируют всякий раз, когда он задумывает одно и то же число.
Однако большего нам достичь пока не удалось. Головной мозг функционирует в основном как единое целое, ни одна из его отдельных частей не является средоточием того или иного даже совсем простого образа, однако деятельность одной секции мозга стимулирует интенсивность деятельности в других секциях – за исключением тех отделов мозга, что заведуют безусловными рефлексами. Так что, если мы зададимся целью получить цельную картину мышления, нам придется прибегнуть к вживлению под череп многих тысяч электродов-зондов, что, конечно, практически невыполнимо. Да и то это было бы похоже на попытку определить рисунок разноцветного свитера в результате обследования каждого его крохотного стежка под микроскопом.
Парадоксально, но наши приборы действовали избирательно. Нам нужно было заниматься не зондированием, а научиться генерировать такое поле, модуляция которого многочисленными микротоками позволила бы в совокупности выделить возникающий в мозгу мысленный образ и мы отыскали такое поле. Однако дальше продвинуться так и не сумели. В каком-то смысле мы снова оказались там, откуда начинали свои исследования, – ибо для того, чтобы проанализировать, что же именно воспринимает это поле в процессе модулирования его микротоками, необходимо прибегнуть к использованию многих тысяч сложных приборов. В нашем распоряжении оказалась усиленная мысль в виде совокупности строго определенных электрических импульсов, но мы не умели расшифровать их.
И мы пришли вот к какому заключению – имеется всего лишь один-единственный прибор, в должной степени чувствительный и сложный, чтобы решить поставленную нами задачу. Таким прибором является другой человеческий мозг.
Взмахом руки я попытался прервать поток его слова.
– Я понял! – вскричал я. – Вы хотите заполучить устройство для чтения мыслей.
– Гораздо больше, чем это. Когда на следующий день мы производили контрольные испытания, один из моих ассистентов повысил напряженность поля – вернее, частоту электромагнитных импульсов, его составлявших, совершенно случайно. В роли аналитика тогда выступал я сам, субъект испытаний при этом находился под строгим надзором.
Вместо того, чтобы "услышать" едва различимые, бессвязные его мысли, я сам стал частью внутреннего мира этого человека. Я оказался как бы внутри его мозга. Какой поистине кошмарный мир мне тогда открылся! Мышление этого человека не было ясным, когерентным. Но все это время я не переставал ощущать собственную свою индивидуальность… Придя в себя, он, очертя голову, на меня набросился со словами, что я нахально, без спроса вторгся в его внутренний мир.
С Маршэмом все будет совершенно иначе. Вымышленный мир его коматозного состояния, мир его бреда проработан до мельчайших подробностей, он настолько же реален для него самого, насколько реальными он привык делать придуманные им миры для своих читателей.
– Погоди-ка, – перебил я его, – а почему бы тебе самому не заглянуть в этот его внутренний мир?
Стив Блэйкистон ухмыльнулся и метнул в мою сторону настоящий высоковольтный разряд из своих больших серых глаз.
– На то есть три весьма серьезных препятствия. Во-первых, я сам уже настолько пропитан обуревавшим его бредом, что опасаюсь, как бы я сам не идентифицировался с ним. А ему в данный момент больше всего нужна целительная доза здравого смысла. Ты как раз наиболее подходящий для этого человек, закоренелый скептик, с весьма легковесным, я бы даже сказал, циничным отношением ко всему, что тебя окружает.
Во-вторых, если моему разуму не удастся устоять перед силой воздействия его буйного воображения, сам я, уже не смогу после этого вылечиться, а за меня этого никто не сделает. Чем больше я размышляю над этим, тем все больше прихожу к выводу, что пробудившись, я сам стану первым же кандидатом на койку в соседней палате. Но такое возможно, если позволить своему разуму подчиниться воле пациента. Тебе это никак не грозит. Тебе внутренне присуще глубочайшее недоверие к чему бы то ни было. Для тебя это станет всего лишь еще одной возможностью подурачиться в привычной манере ниспровержения всех и всяческих идолов. Да у тебя и у самого очень приличное воображение, если судить по некоторым из твоих недавних репортажей о спортивных поединках.
И наконец, в-третьих, когда он – если такое вообще случится – придет в себя, ему захочется убить человека, который посмел вторгнуться в его святая святых – мир его воображения. Ты, разумеется, постараешься побыстрее спастись бегством. Мне же – уж очень больно я могу захотеть остаться и поглядеть на то, что из всего этого эксперимента вышло.
Я поднялся, галантно поклонился и произнес:
– Премного благодарен, дружище. Я вот как раз вспомнил о том, что мне предстоит поведать миру о финальном бое, который должен состояться в "Мэдисон Сквер-Гардене" завтрашним вечером. А поэтому мне не мешало бы хорошенько выспаться. Я уже и так слишком у тебя подзадержался. До скорого.
Стив тоже поднялся и поспешил к двери, забегая впереди меня.
– Пожалуйста, – взмолился он.
Что-то, а уговаривать он умеет. А я не в состоянии выдержать взгляда его больших глаз. И как-никак, но он пока еще мой приятель. Он уверял, что длиться это будет совсем недолго – ну точно, как заправский зубной техник, – решительно отметая все "а если?", какие только я был в состоянии придумать.
Десятью минутами позже я уже возлежал на широкой кровати, установленной рядом с кроватью, которую занимал мертвенно бледный Маршэм Красвелл. Стив низко склонился у его изголовья, прилаживая над головой больного писателя круглый колпак из хромированной стали, очень похожий по форме на те, что применяются для сушки волос в парикмахерских. Аналогичные приготовления произвел надо мною его ассистент.
От этих колпаков тянулись провода к поворотным кронштейнам над нашими головами и еще дальше – к снабженной колесами машине, которая выглядела так, будто сошла с рекламного проспекта окутанного дымкой загадочности раздела науки Всемирной выставки двухтысячного года.
Меня прямо-таки распирали многочисленный вопросы, но те, которые мне удалось каким-то образом высказать, казались совершенно неуместными и даже бессмысленными.
– Что мне говорить этому воображаемому его герою? "Доброе утро! С какими сегодня затруднениями вы столкнулись?" Представиться мне или нет?
– Только скажи, что тебя зовут Пит Парнелл, а дальше придется импровизировать, играть роль, как говорят, с чистого листа, – сказал Стив. – Ты сам поймешь, что я имею в виду, когда очутишься там.
Хорошенькое дело – где это "там" я должен очутиться? Меня вдруг поразила до глубины души сама мысль о путешествии в святая святых душевнобольного человека. От этого желудок мой сократился до размеров боксерской перчатки.
– А как надлежит одеться, готовясь к подобному визиту? В вечерний парадный костюм? – спросил я.
Во всяком случае, как мне кажется, я именно так выразился. Но голос мой даже мне самому показался каким-то совсем чужим.
– Одевайся как тебе вздумается.
– Ха-ха! И откуда мне знать, когда настанет пора закруглять свое присутствие на этом незванном ужине?
Стив обошел обе кровати и теперь склонился надо мною.
– Если тебе не удастся высвободить Красвелла из этого состояния в течение часа, я выключу подачу электрического тока.
Он отошел на несколько шагов и стал рядом с машиной.
– Приятных сновидений.
Я только тягостно застонал.
Было очень жарко. Как будто два знойных лета в самом разгаре слились воедино. Это два солнца сошлись на одном небосводе, оба кроваво-красные, и оба ничем не прикрытые на бронзовом небе. И все же ногам, казалось, могло бы быть прохладнее – по земле стелился мягкий зеленый дерн, покрытая им совершенно плоская равнина простиралась до самого горизонта. Но в первую же минуту стало ясно, что это не трава. Пыль. Обжигаемая пыль зеленоватого оттенка.
А в каких-то трех метрах от меня стоял что ни на есть настоящий гладиатор, глаза его излучали настороженное недоверие. Росту в нем было без малого два метра, огромные руки и ноги отливали темной бронзой густого загара, под упругой кожей перекатывались бугры стальных мускулов, в правой руке сверкал длинный меч.
Однако лицо явно выдавало, кто это был на самом деле.
Поэтому мне сражу же удалось овладеть собой и появилось непреодолимое желание расхохотаться.
– Эй, парень! – закричал я. – Ого, как быстро ты успел загореть! Всего несколько минут тому назад ты был белым, как простыня.
Гладиатор ладонью прикрыл глаза от солнц-близнецов.
– Неужели это еще одна личина волшебника Гарора, призванная довести меня до безумия – землянин, здесь, на равнинах Истака? Или я уже… в самом деле сошел с ума?
Голос у него был звучный, хорошо поставленный.
Мой же голос звучал совершенно обыденно. Да и вообще после некоторого первоначального замешательства я чувствовал себя вполне в своей тарелке, вот только жара…
– Что ж, твое предположение лишний раз подтверждает, что ты действительно малость рехнулся.
Вам, наверное, знакомо состояние полудремы, зыбкая грань, отделяющая сон от бодрствования, которая, однако, все же еще позволяет до некоторой степени обуздывать собственное воображение? Именно так я себя чувствовал в эти первые мгновенья. Теперь я понимал, что имел в виду Стив, когда сказал, что мне придется играть роль с листа. Случайно я опустил взор и увидел самого себя… Твидовый костюм, грубые башмаки – ничем не примечательная одежда. Именно так я был одет, когда в последний раз глядел на себя в зеркале. У меня не было причин переодеваться во что-нибудь иное. Именно поэтому у меня будто мороз пробежал по коже несмотря на зной, созданный воображением Маршэма Красвелла. И причиной тому было нечто, взятое скорее из экипировки представшего передо мной гладиатора. Великолепные сандалии! Мои ноги были обуты в сандалии.
Но тут я рассмеялся. Я едва не совершил роковую ошибку, воспринимая себя через призму воображения моего визави!
– Ты не против, если я выключу одно из этих солнц? – вежливо спросил я. – Здесь, пожалуй, жарковато.
И бросил в сторону одного из солнц очень даже свирепый взгляд. Оно тотчас же исчезло.
Гладиатор поднял меч.
– Ты Гарор! – вскричал он. – Но все твое волшебство не поможет тебе против Меча!
Он бросился вперед. Сверкающее лезвие рассекло воздух у самого моего черепа. Мысли мои завертелись с бешеной быстротой.
Раздался лязг металла, лезвие меча скользнуло по армейского образца каске, защищавшей мою черепушку. В последний раз такого рода непритязательная амуниция была на мне в Арденнах, и я знал, что удар простого меча ей нипочем. Спокойно приняв выпад противника, я снял каску.
– А теперь послушай-ка меня, Маршэм Красвелл, – сказал я. – Меня зовут Пит Парнелл, я из воскресной "Стар" и…
Красвелл обвел взглядом свой меч, грудь его тяжело вздымалась, недоумение на лице постепенно уступило место более осмысленному выражению.
– Погоди! Я знаю теперь, кто ты, – Нельпар Ретреп, человек с Семи Лун, который прибыл сюда, чтобы вместе со мною сразиться с Змеем и его подлым приспешником – волшебником и чародеем Гарором. Добро пожаловать, друг мой!
Он протянул мне огромную бронзовую ручищу. Я с чувством пожал ее.
Было очевидно, что, будучи не в состоянии рационально объяснить мое появление, он усиленно пытался вплести меня в ткань своих собственных видений. Вот и прекрасно. Пока что это только забавляло меня. Я решил не препятствовать дальнейшему развитию придумываемого Красвеллом на ходу действия, а возможно и подыграть ему. Собственное мое воображение нисколько не расшалилось, во всяком случае – пока что.
– Мои сторонники, – поведал мне Красвелл, – Благородные док-люди с Голубых гор, только что все пали мертвыми в кровопролитном сражении. Мы храбро встретили множество опасностей, что повстречались нам на равнинах Истака во время наших поисков Бриллианта – но все это, разумеется, тебе известно.
– Конечно же, – согласился я. – А что теперь?
Красвелл неожиданно повернулся и сделал указующий жест мечом.
– Туда, – пробормотал он. – Перспектива, что нас ожидает, вселяет ужас даже в мое сердце. Я уже вижу, как возвращается Гарор, чтобы сразиться с нами, возвращается, ведя за собой свой жуткий легион Лакросов, созданий из Сверхмира, погрязших в мерзком симбиозе с инопланетным разумом, – неуязвимых для людей, но не для Меча или могучего оружия, которым владеет Нельпар с Семилуния. Мы сразимся с ними и одолеем их без посторонней помощи!
Через бескрайнюю равнину, покрытую зеленой пылью, прямо на нас мчалась целая орда… как их назвать… каких-то созданий. Мой запас слов слишком беден для описания буйных фантазий Красвелла. Гигантские, тускло мерцающие твари, то ли с кожи, то ли с чешуи которых сочился какой-то тягучий гной, не то летели, не то скакали. Они были настолько мерзкими, что я стал озираться по сторонам в поисках какой-нибудь раковины или просто урны, куда можно было бы сплюнуть. И таковая не замедлила подвернуться мне под руку с мылом и комплектом полотенец, но я мысленно отверг ее, бросил взгляд на облако зеленой пыли и серьезно задумался.
Передо мною задрожали очертания телефонной кабинки, и, как только мне удалось зафиксировать ее в своем сознании, я опрометью кинулся в нее и лихорадочно набрал столь знакомый мне номер.
– Полиция? Спецнаряд для усмирения хулиганья – и поживее!
Я вышел из кабины. Красвелл яростно размахивал над головой мечом и издавал воинственные кличи, готовый встретить атакующих чудовищ.
С противоположной стороны донеслось громкое завывание полицейской сирены. Взметнув веера зеленой пыли, у самой телефонной будки со скрежетом остановились штук шесть-семь добрых надежных полицейских машин. Мне не нужно было особенно напрягать свое воображение, чтобы сформировать в своем сознании патрульный полицейский автомобиль города Нью-Йорк. Все было в полнейшем ажуре. Даже первый же выскочивший фараон, который подбежал тотчас же ко мне, нахлобучив по самые брови форменную свою фуражку.
Майкл О'Фаолин, самый дюжий, самый крутой, самый славный из всех фараонов, которых я только знал.
– Майк, – сказал я, взмахнув рукой в сторону чудовищ, – приведите их в чувство.
– А почему бы и нет? Это совсем несложно для ребят, которых я приволок с собой, – уверил меня Майк, пристегивая портупею.
Затем он развернул свои силы.
Красвелл с изумлением глядел на выстроившихся полицейских, готовых отразить нападение, затем заковылял, шатаясь, ко мне, закрыв глаза ладонями.
– Да ведь это же бред! – вскричал он. Что это ты, Нельпар, затеваешь?
На какое-то мгновенье вся картина происходящего как бы подернулась колышущейся дымкой. Единственное красное солнце замерцало и стало гаснуть; зеленая пустыня постепенно становилась мутной прозрачностью, сквозь которую на какую-то долю секунды перед моим взором промелькнуло видение двух белых кроватей с двумя лежавшими на них неподвижными телами. Затем Красвелл убрал ладони с глаз.
Уже примерно в двадцати метрах от полицейского наряда чудовища начали быстро уменьшаться в размерах, и к тому времени, когда они достигли фараонов, они уже были ростом не больше среднего мужчины и стали вполне дисциплинированными – что было обеспечено с помощью не таких уж сильных ударов длинными полицейскими дубинками по их рогатым головам. Их быстро пораспихивали по патрульным машинам, которые тотчас же с громким воем тронулись в путь через равнину.
Майкл О'Фаолин остался.
– Спасибо, Майк, – сказал я. – Мне, может быть, удастся достать пару контрамарок на боксерский матч на завтрашний вечер.
– Это как раз то, о чем я давно мечтаю. Завтра я свободен от дежурства. А теперь – как мне добраться домой?
Я открыл дверь телефонной будки.
– Проходите прямо сюда.
Он исчез в будке, я же повернулся к Красвеллу.
– Это очень могучее волшебство, о Нельпар! – воскликнул он. Созданиям, созданный злой волей Гарора, ты противопоставил своих.
Он уже включил весь этот эпизод в структуру своего сюжета.
– Нам теперь нужно следовать дальше, Нельпар с Семилуния – к твердыне Змея, в тысяче локспэнов отсюда, по ту сторону сожженных зноем равнин Истака.
– А как насчет поисков Бриллианта?
– Бриллианта?…
Очевидно, он забежал настолько далеко впереди самого себя в попытках включить меня в разворачивавшийся в его воображении сюжет, что начисто позабыл о Бриллианте, который только и в состоянии сгубить Змея. Мне ни в коем случае не следовало напоминать ему об этом.
Тем не менее, тысячу локспэнов через опаленную равнину было явно не под силу пересечь пешком, что бы не представлял из себя этот локспэн.
– Зачем, – спросил я, – вы сами себе усложняете жизнь, Красвелл?
– Имя мне, – произнес он с поистине чудовищным высокомерием, Мултан.
– Мултан, Султан, Шашлык, Беф-Строганов, Гамбургер или еще каким многосложным экзотическим именем возжелаешь ты себя называть – я все равно спрашиваю, что заставляет тебя усложнять себе жизнь, когда, куда ни глянь, здесь найдется множество такси? Только свистни!
И я свистнул. Канареечное такси было тут как тут, воспроизведенное до мельчайших деталей, включая небритого верзилу-водителя, точную копию нахальной гориллы, которая подбрасывала меня к Пентагону в этот, теперь такой для меня памятный вечер.
Нет ничего на всем белом свете столь же неописуемо унылого, как нью-йоркское такси с подобного рода водителем. Вид его расстроил Красвелла, и зеленая равнина снова затрепетала, пока он с неимоверным трудом ни включил и такси в сюжет своих бредовых видений.
– Вот это самое настоящее волшебство! Ты действительно могущественный чародей, Нельпар!
Он забрался в кабину. И весь при этом дрожал, изо всех сил стараясь сохранить незыблемой структуру мира, куда он бежал в своих безумных грезах, преодолевая мои преднамеренные покушения разрушить этот мир грез и ввести его снова в бесцветную, но нормальную обыденность.
На этой стадии я еще испытывал что-то вроде странной жалости к нему, однако продолжал понимать, что только позволив ему воспарить до самых крайних высот творческого воображения, а затем погасив его пыл ведром ледяной воды, я мог бы опустить его воспарившее до небес эго на грешную землю, высвободив тем самым из мира грез.
Такой образ мышления был весьма опасным. Опасным – для меня самого.
Тысяча локспэнов Красвелла оказались эквивалентны десяти кварталам. Или, возможно, ему просто невмоготу было долго терпеть унылую тривиальность поездки в такси. Горя он нетерпения, он показал рукой через плечо водителя.
– Твердыня Змея!
По мне, так твердыня эта казалась удивительно похожей на свадебный торт, изготовленный Дали из красного пластика: десять этажей в высоту, каждый этаж, скорее даже ярус, представлял собой огромное плоское блюдо толщиной в полкилометра, причем каждое выше расположенное блюдо было меньше в диаметре и как бы вырастало из ниже лежащего, в результате чего создавалось впечатление, будто все сооружение по спирали возносится к сверкавшему голубым глянцем небу.
Такси вкатилось под огромную тень нижнего яруса, остановилось под отвесно нависавшей глухой стеной этого самого нижнего плоского блюда, которое вполне могло быть диаметром не менее трех километров. Если не пяти. Или даже семи. Что значат каких-то два-три километра в кругу фантазеров-профессионалов?
Красвелл проворно выскочил из кабины. Я вышел со стороны водителя.
– Один доллар пятьдесят центов, – отрубил водитель.
Квадратная небритая челюсть, низкий лоб, грязно-рыжие космы, выбивавшиеся из-под фуражки…
– А не слишком ли жирно для такой короткой прогулки?
Столько на счетчике! – рявкнул водитель, пожимая плечами. – Что, встать и отобрать силой?
– Проваливая к чертям в пекло, – как можно более приятным голосом предложил я.
Такси и его водитель провалились сквозь зеленый песок со скоростью высотного лифта. Отверстие тотчас же затянулось. Сколько раз я мечтал именно о таком исходе поездки в нью-йоркском такси!
Красвелл глядел на меня с отвисшей от удивления нижней челюстью.
– Извините, – произнес я. – Я теперь сам потихоньку начинаю убегать от действительности. Валяй сюжет дальше!
Он пробормотал что-то, чего мне не удалось разобрать, быстро зашагал к красного цвета стене, в которой наметились щели, обозначавшие контуры огромных ворот, и поднял над головой меч.
– Открывай ворота, Гарор! Твоя судьба предрешена. Мултан и Нельпар готовы здесь смело встретить все ужасы этой твердыни и освободить мир от тирании Змея!
Он забарабанил рукояткой меча по обведенной штриховыми линиями участку поверхности стены.
– Не так громко, – проворчал я. – Ты разбудишь соседей. Почему бы не прибегнуть к помощи кнопки электрического звонка?
Я приложил свой большой палец к кнопке и нажал на нее. Высоко вздымавшиеся над нами ворота стали медленно отворяться.
– Ты… ты бывал здесь прежде?…
– Да, после своего последнего ужина с омаром. Я учтиво поклонился.
– Только после вас, – добавил я, пропуская его вперед.
Творчество Дали продолжало маячить у меня перед глазами.
Мы прошли в огромный гулкий туннель со светящимися стенами. Ворота позади нас затворились. Красвелл замер и поглядел на меня каким-то весьма странным взглядом. И странность эта заключалась в том, что в его глазах промелькнул проблеск здравомыслия. А то, как он сомкнул губы, указывало на испытываемый им гнев. Гнев, вызванный моим поведением, а не Гарором или Змеем.
Не очень-то хорошо топтать ногами самолюбие другого человека. Гордость – это тигр, даже во сне. Подсознательная деятельность, как пояснил мне Стив, является функцией всего мозга в целом, а не какой-то отдельной его части. Став поперек дороги Красвеллу, я с пренебрежением отнесся не просто к его видениям, но и ко всему его интеллекту, глумясь над потенциалом его разума, над его способностями одаренного необузданным воображением писателя-фантаста. Я уверен, что в этот краткий миг просветления он каким-то непонятным для меня образом осознавал это.
– Твои возможности не беспредельны, Нельпар, – тихо изрек он. – Твои направленные только на внешние проявления сущего глаза слепы по отношению к мукам творчества; для тебя хрустальные звезды всего лишь блестки на платье продажной женщины, и ты отваживаешься осмеивать боговдохновенное безрассудство, которое только и превращает жизнь в нечто большее, чем простое переползание живого существа из материнского чрева к могиле. Срывая покров с тайны, ты не тайну уничтожаешь – ибо тайн бесконечное множество, как и покровов, их скрывающих, как и миров внутри других миров или в параллельных вселенных, но – КРАСОТУ. А уничтожая красоту, ты губишь душу свою.
Эти последние его слова, хотя и очень тихо произнесенные, были подхвачены изгибами стен гигантского туннеля, усилены ими, затем приглушены, в результате чего возникло пульсирующее повторение их, сначала громкое, затем тихое, этакое реверберирующее, гипнотическое эхо: "…губишь душу СВОЮ, ГУБИШЬ душу свою, губишь ДУШУ…"
Красвелл простер вперед руку с мечом. В голосе его звучало нескрываемое ликованье.
– Вот этот покров, Нельпар – и ты должен сорвать его, чтобы он не стал твоим саваном. МГЛА! Обладающая разумом мгла твердыни!
Должен признаться, что тогда, пусть хоть всего на несколько мгновений, слова его вызвали у меня легкий приступ головокружения. Я почувствовал себя в его власти, подавленный силой его воображения. И впервые в полной мере ощутил на самом себе все могущество его таланта.
Но также понял, насколько жизненно необходимо для меня дальнейшее самоутверждение!
А тем временем на нас накатывался густой сизый туман, клубы его медленно поползали к нам, заполняя туннель до самого потолка, протягивая к нам скользкие цепкие щупальца.
– Мгла существует за счет ЖИЗНИ самой, разглагольствовал Красвелл. Питаясь не плотью, а той жизненно важной субстанцией нематериального свойства, что оживляет любую плоть. Я в безопасности, Нельпар, ибо обладаю Мечом. В состоянии ли твоя магия спасти тебя?
– Магия! – надменно произнес я. – Еще не изобретено ядовитое вещество, способное проникнуть сквозь противогаз системы "Марк-8"!
Как одевать противогаз – сначала маску на лицо, затем ремешки за уши. – О, я еще не позабыл столь привычную прежде процедуру!
Поправил поудобнее маску.
– А если это не газ, – добавил я, – то на сей случай у меня припасено вот что.
С этими словами я потянулся рукой за спину, отстегнул наконечник и перекинул шланг через плечо в положение "Товсь".
Индивидуальным огнеметом я пользовался только раз в жизни – на маневрах, но приобретенный тогда опыт навсегда запечатлелся в моей памяти. Оказавшаяся у меня сейчас модель огнемета была поистине великолепной. После выброса первой же струи маслянистой жидкости, мгновенно рассекшей воздух всеиспепеляющим огненным мечом длиной в десять метров, мгла свернулась в клубок и откатилась туда, откуда появилась. Только куда быстрее.
Я сбросил постромки.
– Вы когда-то служили в армии, Красвелл. Помните?
Сияющая прозрачность стен неожиданно замутилась, и за ними на какое-то мгновение промелькнуло крупным планом, как в плохо сфокусированном кадре кинопроектора, квадратное лицо напряженно переживавшего происходящее Стива Блэйкистона.
Затем стены восстановились и Красвелл, все еще бронзовый гигант с голыми руками и ногами, хмуро поглядел на меня.
– Ты говоришь как-то странно, о Нельпар. Мне кажется, ты владеешь такими тайнами, понимание которых совершенно для меня недоступно.
Я придал своему лицу то дежурное выражение, к какому всегда прибегаю, когда заведующий спортивной редакцией пытается осведомиться о моих расходах, – выражение недоумения, обиды и откровенной мольбы не докучать мне.
– Ваша беда, Красвелл, заключается в том, что вы знать ничего не хотите. И даже не делаете попыток хоть что-нибудь вспомнить, имеющее отношение к миру реальности. Именно из-за этого вы и находитесь сейчас здесь. Но жизнь не так уж плоха, стоит только перестать видеть все только в черном цвете. Почему бы вам не встряхнуться и не пропустить пару рюмок со мной за компанию?
– Не понимаю тебя, Нельпар, – пробормотал он. – Мы ведь еще не завершили свою миссию. Следуй за мной. И он быстрым шагом двинулся дальше.
Упоминание о выпивке стало для меня совсем не лишним в данной ситуации подтверждением того, что с памятью у меня все в полном порядке. И что в туннеле столь же жарко, как и в зеленой пустыне. Я припомнил одну совсем крохотную пивнушку как раз рядом с трамвайным депо на Саучихалл-Стрит в Глазго, в Шотландии. И одного дряхлого старика с рыжеватыми усами, беженца из Норвегии, который внимательно слушал, как я с восторгом расхваливал ему какой-то особо понравившийся мне сорт виски.
– Если вы считаете, что это доброе виски, значит вы не пробовали виски моей собственной возгонки. Ну-ка, пригубите вот отсюда, приятель…
Он извлек старинную флягу и щедрой мерой плеснул золотистой жидкости в мой стакан. Ни до того, ни после никогда я не пробовал столь восхитительного нектара.