Это был старый самолет с четырьмя плазменно-реактивными двигателями, давно снятый с полетов. Он выполнял рейс, который не был ни экономичным, ни по-настоящему безопасным. Он осторожно пробирался через гряды облаков по маршруту, который занимал 12 часов, в то время как сверхзвуковой самолет с ракетными двигателями мог преодолеть это расстояние за 5 часов.
И еще добрый час нужно было лететь.
Находившийся на борту самолета агент знал, что его работа не будет считаться законченной до тех пор, пока самолет не приземлится, и что последний час будет, вероятно, самым длинным.
Он бросил взгляд на единственного человека, сидевшего в большом пассажирском салоне. Тот задремал на минуту, уткнувшись подбородком в грудь.
В облике пассажира не было ничего особо впечатляющего или необычного, но в этот момент он был самым важным человеком в мире.
Когда полковник вошел, у генерала Алана Картера был довольно мрачный вид.
Под глазами у генерала были мешки, углы губ обвисли. Он пытался согнуть вытащенную откуда-то канцелярскую скрепку, что бы предать ей прежнюю форму, но она выскользнула у него из рук.
– Вы почти озадачили меня на этот раз, – сказал полковник Дональд Рейд тихо.
Его рыжеватые волосы были тщательно зачесаны назад, но короткие седые усы торчали дыбом.
Он носил свою военную форму с той же неуловимой неестественностью, что и его собеседник. Оба они были специалистами, призванными в армию для работы в особо секретной области и получившими для удобства военные звания, в которых, в общем, принимая во внимание поле их деятельности, не было необходимости.
Оба носили эмблемы ОМСС. Каждая буква располагалась в маленьком шестиугольнике, которых было всего 5 – 2 вверху, 3 внизу. В среднем шестиугольнике нижнего ряда помещался символ для обозначения рода войск. У Рейда это был кадуцей x/, означавший, что он был медиком.
– Угадайте, что я делаю, – сказал генерал.
– Щелкаете пальцем по канцелярской скрепке.
– Точно. И еще считаю часы. Как дурак.
Он повысил голос, но старался сдержать себя.
– Я сижу здесь с влажными руками и слипшимися волосами, мое сердце стучит, как молоток, а я считаю часы. Только сейчас это уже минуты. Семьдесят две минуты, и они приземлятся на аэродроме.
– Очень хорошо. Зачем же тогда нервничать? Разве что-нибудь идет не так?
– Нет. Ничего. Его перехватили очень осторожно. Его вытащили прямо из их рук и, насколько нам известно, без всяких помех. Он был бережно доставлен на самолет, старый самолет…
– Да. Я знаю.
Картер кивнул головой. Он не собирался сообщать какие-то новости, он просто хотел выговориться.
– Мы посчитали, что они могут подумать, что для нас время – самый важный фактор в этом деле, поэтому мы погрузим его в X-52 и перебросим через ближний космос. Да, мы решили, что они подумают именно так и, имея максимально плотную антиракетную сеть…
– Паранойя, так называем это мы, медики. Я имею в виду каждого, который верит, что они сделают это. Они бы рисковали войной и уничтожением.
– Они могли бы рискнуть, чтобы только остановить то, что происходит. Я почти уверен, что мы бы на их месте рискнули. Поэтому мы наняли гражданский самолет, плазменно-реактивный, с четырьмя двигателями. Я беспокоился, сумеет ли он взлететь, такой он был старый.
– И он взлетел?
– Кто "он"?
На мгновение у генерала мелькнула неприятная мысль.
– Самолет.
– Да. И он движется прекрасно. Я получаю сообщения от Гранта.
– Кто это?
– Агент для специальных поручений. Я его знаю. Когда дело поручают ему, я чувствую себя настолько уверенным в благополучном исходе, насколько вообще можно быть уверенным – что само по себе не так уж мало. Он вытащил Бенеша из их рук, как семечко из арбуза.
– Ну, так в чем же дело?
– Но я все же тревожусь. Я говорю вам, Рейд, что есть только один надежный способ вести дела в этом проклятом месте. Вы должны твердо усвоить, что они такие же ловкие, как и вы, что на любой ваш трюк у них есть контр-трюк, что на каждого человека, которого вы внедрили на их стороне, приходится такой же человек, которого они внедрили на нашей. Так ведется уже больше 50 лет. Мы всегда должны быть готовы к равному противостоянию, или со всем было бы уже давно покончено.
– Относитесь к этому спокойнее, Ал.
– Как же я могу? Эта штука существует, эту штуку Бенеш приносит с собой – новое звание, которое может покончить с этим патовым положением раз и навсегда. И победителями будем мы.
– Я надеюсь, что те не думают так. Если они так думают… Вы знаете, Ал, насколько далеко простираются правила этой игры. Одна сторона не должна делать ничего такого, что может загнать другую сторону в угол слишком плотно, иначе у нее может возникнуть мысль нажать на реактивную кнопку. И мы должны оставить им достаточное пространство, чтобы они могли отступить. Жмите крепко, но не слишком крепко. Когда Бенеш прибудет сюда, они должны почувствовать, что на них нажали не слишком крепко.
– У нас нет другого выбора, кроме риска.
Затем, словно какая-то задняя мысль мучила его, он добавил:
– Если он прибудет сюда…
– Конечно, прибудет. Разве нет?
Картер вскочил на ноги, как будто собрался выбежать неизвестно куда. Он внимательно посмотрел на своего собеседника, а потом резко сел.
– Все хорошо, к чему же волноваться? У вас в глазах такой успокоительный блеск, доктор. Не нужно никаких успокаивающих таблеток. Но предположим, что он будет здесь через 72… нет, через 66 минут. Предположим, что он благополучно приземлиться на аэродроме. Его еще нужно привезти сюда и охранять здесь, охранять надежно. И многое может случиться…
– Между чашкой и губами пролиться, – пропел Рейд. – Послушайте, генерал, давайте будем благоразумными и поговорим о последствиях. Я имею в виду – что произойдет после того, как он прибудет сюда.
– Обсудим это, Дон, только давайте повременим, пока он не прибудет сюда.
– Обсудим это, Ал, – передразнил полковник его слова. – Это не может ждать до тех пор, пока он прибудет сюда. Будет слишком поздно, когда он прибудет сюда. Вы будете слишком заняты тогда, и все эти маленькие штабные муравьи начнут свою сумасшедшую возню, так что ничего не будет сделано из того, что, как я считаю, нужно сделать.
– Я обещаю…
Жест генерала был рассеянным и отстраняющим.
Рейд не реагировал на него…
– Нет. Вы не сможете выполнить ни одного обещания, относящегося к будущему. Поговорить с шефом нужно сейчас же, разве не так? Немедленно! Вы можете пойти к нему сейчас. Вы – единственный, кто может пойти к нему. Дайте ему понять, что ОМСС – не только служанка обороны. Или, если вы этого не можете, войдите в контакт с комиссаром Фурнальдом. Он на нашей стороне. Скажите ему, что я хочу получить хотя бы несколько крох на биохимические исследования. Подчеркните, что это поддерживается многими. Послушайте, Ал, мы должны говорить достаточно громко, чтобы нас услышали. Мы должны использовать свой шанс в борьбе. Как только Бенеш прибудет сюда и будет захвачен настоящими генералами, черт их побери, мы навсегда попадем в запас
– Я не могу, Дон, я и не хочу. Если хотите напрямик, я не буду заниматься этим проклятым делом до тех пор, пока Бенеш не будет здесь, у меня. И я далеко не доброжелательно воспринимаю вашу попытку давить на меня в такой момент.
У Рейда побелели губы.
– Что же вы предлагаете мне делать, генерал?
– Ждать, как жду я. Считать минуты.
Рейд повернулся, чтобы уйти. Его гнев не излился наружу, наглухо подавленный самообладанием.
– Будь я на вашем месте, я бы пересмотрел ваше успокаивающее средство, генерал.
Катер молча смотрел, как он уходит.
Он взглянул на часы.
– Шестьдесят одна минута, – пробормотал он и ощупью отыскал скрепку.
С чувством облегчения вошел Рейд в кабинет доктора Мичелза, гражданского главы медицинского подразделения. Выражение широкого лица Мичелза никогда не поднималось выше спокойной веселости, сопровождаемой, самое большее, сухой усмешкой, но, с другой стороны, никогда не опускалось ниже изредка появляющейся серьезности, которую он сам, казалось, никогда не воспринимал слишком серьезно.
В руках у него была непременная карта или что-то подобное. Для полковника Рейда эти карты были одинаковы – каждая представляла собой безнадежно запутанный лабиринт, а собранные вместе, они увеличивали эту безнадежность во много раз.
Время от времени Мичелз пытался объяснять эти карты ему или любому другому – Мичелз был полон страстного желания объяснять это всем.
Оказывается, поток крови метился с помощью введения в него слабо радиоактивного вещества, и организм (это мог быть как человек, так и мышь) после этого содержал в себе, так сказать, собственного фотографа, работающего на лазерном принципе, дающем объемное изображение.
– Ну, неважно, как, – говорил Мичелз в этом месте. – Вы получаете картину всей кровеносной системы в трех измерениях, которая потом может быть записана в виде большого количества сечений и проекций, сколько потребуется для работы. Если изображение соответственно увеличить, вы сможете проникнуть в мельчайшие капилляры. Вам это, вероятно, понятно. И это делает из меня настоящего географа, – добавлял Мичелз. – Географа человеческого тела, наносящего на карту его реки и заливы, его фиорды и ручьи. Многие из них более запутаны, чем любые другие на земле, уверяю вас.
Рейд взглянул на карту через плечо Мичелза и спросил:
– А это чья, Макс?
– Не того, о ком бы стоило говорить.
Мичелз отложил ее в сторону.
– Я жду вот и все. Другие во время ожидания читают книгу. Я читаю кровеносную систему.
– Вы тоже ждете, а? Так же, как и он?
Рейд кивнул головой в направлении кабинета Картера.
– Ждете того же самого?
– Жду, когда Бенеш будет здесь. Конечно. И еще, знаете ли, я не совсем верю в это.
– Не верите во что?
– Я не уверен, что у этого человека есть то, о чем он говорит. Я физиолог, конечно, а не физик.
Мичелз пожал плечами, словно подтрунивая над самим собой.
– Но я предпочитаю верить специалистам. Они утверждают, что это не тот путь. Я слышал, они говорят, что принцип неопределенности не дает возможности осуществить это дальше, чем на определенное время. А можете ли вы поспорить с принципом неопределенности?
– Я тоже не специалист, Макс, но те же самые специалисты говорят нам, что Бенеш – самый большой специалист в этой области. Другая сторона, у которой он был, сохраняла равенство с нами только благодаря ему. У них нет больше никого из перворазрядных специалистов, в то время как у нас есть Залецкий, Крамер, Ритчхейм, Линдсей и все остальные. И наши самые значительные лица верят, что если он говорит, что у него что-то есть, то это действительно так.
– Верят? Или просто считают, что мы не можем себе позволить не использовать этот шанс?
В конце концов, даже если окажется, что у него ничего нет, мы будем победителями и в этом случае. Другая сторона больше не сможет воспользоваться его услугами.
– Зачем ему лгать?
– Почему бы и нет? – сказал Мичелз. – Благодаря этому его вытаскивают оттуда и привозят сюда, где, как я полагаю, ему хочется быть. Если окажется, что у него ничего нет, мы же не отправим его обратно, не правда ли? Кроме того, он может и не лгать, он может просто ошибаться.
– Уф-ф…
Рейд наклонил свое кресло назад и положил ноги на письменный стол, совсем не по-полковничьи.
– В этом есть резон. И если он надувает нас, это будет на руку Картеру. На руку всем им, дураками.
– Вы ничего не получили от Картера?
– Ничего. Он не хочет заниматься делами, пока не прибудет Бенеш. Он считает минуты так же, как это теперь делаю я. Осталось 42 минуты.
– До чего?
– До того момента, когда самолет, на котором летит Бенеш, приземлится в аэропорту. А биологическая наука ничего не получит. Если Бенеш заключил сделку только для того, чтобы сбежать с другой стороны, мы ничего не получим. И если это правда, мы тоже ничего не получим. Оборона заберет все, каждый ломтик, каждую крошку, даже запах. Будет слишком заманчиво поиграть с этим, и они никогда не упустят этой возможности.
– Чепуха. Разве что в самом начале. Они уцепятся, но у нас тоже есть возможность надавить. Мы свободно можем напустить на них Дьювола, ревностного богобоязненного Петра.
Гримаса отвращения пересекла лицо Рейда.
– Я бы с удовольствием пустил его на военных. А учитывая то, что я чувствую сейчас, я бы с удовольствием бросил его и на Картера тоже. Если бы Дьювала зарядить отрицательным зарядом, а Картера – положительным и столкнуть их вместе, чтобы они испепелили друг друга…
– Не будьте таким кровожадным, Дон. Вы воспринимаете Дьювала слишком серьезно. Хирург – это артист, скульптор живой ткани. Великий хирург великий артист и имеет соответствующий темперамент.
– Ну, у меня тоже есть темперамент, но я не пользуюсь им, чтобы быть таким въедливым. Кто дает Дьювалу исключительное право быть агрессивным и высокомерным?
– Если бы у него было это исключительное право, мой полковник, я был бы счастлив. Я бы оставил его за ним со всеми возможными благодарностями, пусть это будет только его право. Несчастье в том, что в мире есть очень много других агрессивных и высокомерных характеров.
– Полагаю, что так, – пробормотал Рейд, но не успокоился. – 37 минут.
Если бы кто-нибудь повторил данную Рейдом оценку характера Дьювала самому доктору Питеру Лоуренсу Дьювалу, то услышал бы в ответ такое же короткое фырканье, как и в случае объяснения в любви. И не потому, что Дьювал был нечувствителен как к оскорблению, так и к обожанию, а потому, что он реагировал на это только тогда, когда имел время, а имел он его очень редко.
Обычное выражение его лица вовсе не означало, что он сердит. Это было скорее результатом сокращения мускулов, которое возникало, когда его мысли блуждали неизвестно где. Видимо, все мужчины по-своему убегают от мира. У Дьювала это выражалось в сосредоточении на своей работе.
Этот путь привел его в середине сороковых лет жизни к международной известности в качестве нейрохирурга и к положению холостяка, с трудом осознаваемому им.
Не успел он поднять глаза от тщательных измерений, которые производил по лежащему перед ним рентгеновскому объемному снимку, как дверь открылась. Вошла его ассистентка, ступая, как всегда, бесшумно.
– В чем дело, мисс Петерсон? – спросил он.
Он с сожалением скосил глаза на снимок.
Восприятие глубины было достаточно очевидным для глаза, но определение его действительной величины требовало искусного измерения углов плюс предварительные знания того, что представляет собой это изображение на самом деле.
Кора Петерсон ждала момента, когда пройдет эта сосредоточенность. Ей было 25 лет, почти на 20 лет меньше, чем Дьювалу, и свое профессиональное мастерство, которому был всего год от роду, она благоговейно сложила к ногам хирурга.
В письмах, которые она писала домой, она почти каждый раз сообщала, что один день работы с Дьювалом соответствовал курсу колледжа, что наблюдение за его методами, за его техникой диагностирования, за его обращением с инструментами было невероятно поучительно. Что же касается его преданности своей работе и делу исцеления больных, то она всегда обозначалась ею как вдохновение.
Она обладала совершенными познаниями, почти равными познаниям профессионального физиолога, хотя, может быть, и не в столь отшлифованной форме. Ее сердце учащало свой бег, когда она улавливала значение всех меняющихся черт лица Дьювала, поглощенного своей работой, и наблюдала за быстрыми, уверенными движениями его пальцев.
Ее лицо оставалось бесстрастным, так как она не одобряла действий своей неразумной сердечной мышцы.
Зеркало говорило ей достаточно откровенно, что она не так уж заурядна. Совсем даже наоборот. Ее темные глаза были искусно удлинены, а губы влажно блестели, когда она позволяла им делать это, что было нечасто, а ее фигура вызывала у нее досаду из – за явной склонности мешать должному пониманию ее профессиональной компетентности.
Она хотела бы, чтобы волокит (или их интеллектуальные эквиваленты) привлекали ее способности, а не плавные изгибы фигуры, но помешать этому не могла.
Дьювал, в конце концов, высоко ценил ее за умение и работоспособность и, казалось, не реагировал на ее внешность, за что она обожала его еще больше.
Наконец, она произнесла:
– Бенеш приземлится меньше, чем через 30 минут, доктор.
– Хм.
Он поднял глаза.
– Почему вы здесь? Ваш рабочий день закончен.
Кара могла бы возразить, что и его рабочий день закончен, но она хорошо знала, что его рабочий день заканчивается только тогда, когда заканчивается работа.
Она довольно часто работала с ним по 16 часов подряд, но при этом полагала, что он может утверждать с полной убежденностью, что в отношении ее твердо соблюдается восьмичасовой рабочий день.
– Я жду, чтобы увидеть его, – сказала она.
– Кого?
– Бенеша. Вас это не волнует, доктор?
– Нет. А почему это волнует вас?
– Он великий ученый, и говорят, что он обладает очень важной информацией, которая вызовет переворот в нашей работе.
– Вызовет, правда?
Дьювал положил снимок поверх стопки, лежащей сбоку от него, и взял следующий.
– И как же это поможет вам в вашей работе с лазером?
– Может быть, это облегчит попадание в цель.
– Это уже достигнуто. Из того, что добавит к этому Бенеш, смогут извлечь пользу только те, кто занят подготовкой войны. Все, что сделает Бенеш, будет служить увеличению вероятности уничтожения нашего мира.
– Но, доктор Дьювал, вы же говорили, что совершенствование технических методов имеет исключительно важное значение для нейрофизиолога.
– Я говорил? Ну да, правильно, говорил. Но все таки я предпочел бы, чтобы вы использовали положенные вам часы отдыха, мисс Петерсон.
Он снова поднял глаза. Голос его несколько смягчился, или это ей показалось?
– У вас усталый вид.
Рука Коры инстинктивно вскинулась к волосам, так как в переводе на женский язык слово "усталая" означает "растрепанная".
Она сказала:
– Как только появится Бенеш, я пойду отдыхать, обещаю вам. Кстати…
– Да?
– Вы собираетесь завтра работать с лазером?
– Это как раз сейчас я и пытаюсь выяснить. Если, конечно, вы мне это позволите, мисс Петерсон…
– Моделью 6951 нельзя пользоваться.
Дьювал опустил снимок и откинулся назад.
– Почему нельзя?
– Не совсем ясно. Я не могу его как следует сфокусировать. Полагаю, что вышел из строя один из туннельных диодов, но я не могу определить, какой именно.
– Хорошо. Установите лазер, на который можно положиться в случае необходимости, и сделайте это, прежде чем уйдете. А завтра…
– Завтра я выясню, что случилось с моделью 6951.
– Да.
Она повернулась, чтобы уйти, быстро взглянула на часы и сказала:
– 21 минута. Говорят, что самолет прибудет вовремя.
Он издал неясный звук, и она поняла, что он не расслышал. Она вышла, медленно и совершенно бесшумно закрыв за собой дверь.
– Капитан Вильямс Оуэнс откинулся на мягкие подушки сиденья лимузина. Он устало потер нос и стиснул широкие челюсти. Он ощутил, как автомобиль приподнялся на мощных струях сжатого воздуха, а затем двинулся вперед совершенно плавно.
Он не слышал даже шороха от работавших турбин двигателя, хотя 500 лошадей грызли удила позади него.
Через пуленепробиваемые стекла справа и слева он мог видеть эскорт мотоциклистов.
Другие автомашины двигались впереди и сзади него, мерцая в ночи яркими точками притушенных фар.
Это выглядело так, как будто он был важной персоной – эта полувоенная охрана – но это было, конечно, не ради него.
Это было даже не ради того человека, которого они ехали встречать не ради того человека как такового. Только ради содержимого его и его великого мозга.
Глава секретной службы сидел слева от Оуэнса. Символом этой службы была анонимность, так что оуэнс не был твердо уверен в том, как зовут этого человека неопределенного вида, который выглядел от очков без оправы до старомодных туфель, как профессор колледжа или продавец галантерейного магазина.
– Полковник Гандер? – неуверенно произнес Оуэнс, обмениваясь с ним рукопожатием.
– Гондер, – последовал быстрый ответ. – Добрый вечер, капитан Оуэнс.
Они находились уже на подъезде к аэродрому. Где – то впереди и вверху, наверное, на расстоянии не больше нескольких миль старинный самолет готовился к посадке.
– Великий день, да? – сказал Гондер тихо.
Все в этом человеке, казалось, таинственно шептало, даже скромный покрой его гражданского костюма.
– Да, – ответил Оуэнс.
Он старался не проявить напряженности в этом односложном ответе. И не потому, что он действительно чувствовал напряжение, а потому, что в тоне его голоса, казалось всегда ощущалась эта напряженность, вернее, та атмосфера напряженности, которая как бы соответствовала его тонкому сдавленному носу, его узким глазам и резко выступающим скулам.
Это иногда мешало его карьере. Некоторые считали его нервничающим тогда, когда он был совершенно спокоен. Во всяком случае, не меньше, чем другие. С другой стороны, некоторые иногда уступали ему дорогу только по этой причине, хотя он даже не шевелил рукой. Так что положительные и отрицательные результаты уравнивались.
– Просто удача – доставить его сюда, – сказал Оуэнс. – Службу можно поздравить.
– Похвалы следует отнести к нашему агенту. Это самый лучший из наших людей. Я думаю, его секрет состоит в том, что он выглядит в точном соответствии с романтическим стереотипом агента.
– Как же он выглядит?
– Высокий. В колледже играл в футбол. Красивая внешность. Внушающий почтение, резко очерченный профиль. Один взгляд на него – и враг может сказать: "Вот именно так мог бы выглядеть один из секретных агентов, так что, конечно, это не может быть агент". И они не принимают его в расчет, и слишком поздно выясняется, что это именно он.
Оуэнс нахмурился. Говорит ли этот человек серьезно или, может быть, он шутит, думая, что этим поможет снять напряжение?
– Вы понимаете, конечно, что ваше участие в этом деле – это нее то, что можно выполнить экспромтом, без подготовки, – сказал Гондер. – Вы ведь знаете его не правда ли?
– Я знаю его, – ответил Оуэнс с коротким нервным смешком. – Я встречался с ним несколько раз на научных конференциях на той стороне. Однажды вечером мы с ним напились – ну, не по-настоящему напились, так, были навеселе.
– Он разговорился?
– Я не спаивал его для того, чтобы он разговорился. Но, как бы то ни было, он не разговорился. С ним был еще один. Их ученые ходили все время по двое.
– А вы разговорились?
Вопрос был ясным, цель, которую он преследовал, совсем нет.
Оуэнс снова рассмеялся.
– Поверьте мне, полковник, нет ничего такого из того, что я знаю, что не было бы известно ему. Так что я мог говорить с ним хоть целый день без всякого вреда.
– Я желал бы узнать кое-что об этом. Я восхищаюсь вами, капитан. Существует техническое чудо, способное преобразовать весь мир, и есть только горстка людей, способных его осознать. Понимание его ускользает от человека.
– Ну, в действительности дела не так уж плохи, – сказал Оуэнс. – Нас достаточно много. Конечно, есть только один Бенеш, и я отстаю на целую милю от ученых его класса. Действительно, я знаю не более, чем нужно, чтобы применить эту технику для моей работы по проектированию кораблей. Вот и все.
– Но вы бы узнали Бенеша?
Глава секретной службы, казалось, нуждался в большом количестве заверений.
– Даже если бы у него был брат-близнец, которого, я уверен, у него нет, то я бы все равно узнал его.
– Это не просто академический вопрос, капитан. Наш агент Грант превосходен, как я вам уже говорил, но, даже, учитывая это, я немного удивлен как он ухитрился это сделать. Я спрашиваю себя – а не применили ли здесь двойную хитрость? Не ожидали ли они, что мы попытаемся перехватить Бенеша, и не приготовили ли они псевдо-Бенеша?
– Я смогу заметить разницу, – с уверенностью сказал Оуэнс.
– Вы не знаете, что в наше время можно сделать с помощью пластической хирургии и наркогипноза.
– Это не имеет значения. Лицо может обмануть меня, но разговор – нет. Или он знаком с техникой…
Оуэнс на мгновение понизил голос до шепота, явственно подчеркивая, что это слово должно писаться с большой буквы.
– Или он знаком с техникой лучше, чем я, или он не Бенеш, как бы он похоже не выглядел. Они могут подделать тело Бенеша, но не его мозг.
Они были уже на летном поле. Полковник Гондер посмотрел на часы.
– Я слышу его. Самолет должен приземлиться через несколько секунд – и вовремя.
Вооруженные солдаты и бронемашины развернулись, чтобы присоединиться к тем, кто окружил аэродром и превратил его в территорию, недоступную для всех, кроме представителей власти.
Последние городские огни поблекли, образуя только мелкую рябь слева на горизонте.
Оуэнс испустил вздох бесконечного облегчения. Бенеш будет, наконец, здесь через несколько минут.
Счастливый конец?
Он был недоволен интонацией, промелькнувшей в его мозгу, и знаком вопроса после этих слов.
"Счастливый конец! – подумал он непреклонно, но интонация снова вышла из-под контроля и снова получилось: – Счастливый конец?"
