***
Когда я открыл дверь, то обратил внимание, что уборщицы давно не посещали ее.
Я решил напомнить об этом отцу. Тотчас же я вспомнил, что не спросил имени гостя.
Незнакомец без разрешения уселся в одно из потертых кожаных кресел. У него была курчавая черная борода, большая, гораздо больше, чем требовала мода. Он был молод, хотя гораздо старше меня. Если бы не бледная кожа, наталкивающая на мысль о какой-то физической ущербности, он выглядел вполне солидным. Одежда его была темной и казалась очень тяжелой, словно из войлока. Присматриваясь к нему, я вспомнил, что в заливе приводнился звездолет со Святой Анны. Я тут же спросил его, не прилетел ли он вчера на этом звездолете.
Незнакомец был ошарашен, потом рассмеялся.
– Ну и ловкач же ты! Ты, наверное, знаешь гипотезу доктора Виэля, раз живешь под одной крышей с ним? Нет, я прилетел с Земли. Меня зовут Маршх.
Он протянул мне визитную карточку.
Я дважды прочел ее, прежде чем до меня дошла записанная там информация.
Мой гость был ученым, доктором антропологии с Земли.
– Я подумал, что вы, сэр, – сказал я, – могли прилететь со Святой Анны. Большинство людей на нашей планете, кроме цыган и преступников, имеет определенный тип лица. Ваш не подходит к нему.
– Я обратил на это внимание, – кивнул он. – У тебя самого такое лицо.
– Говорят, что я похож на отца.
– Ты из клона?
– Клон? – Я наткнулся на этот термин и он вызвал у меня ассоциации с ботаникой. Я недоуменно пожал плечами. – Размножение партеногенезом означает, что потомок или потомки – их может быть тысячи – имеют структуру генов, идентичную их родителю. Это противоречит эволюции, поэтому на Земле запрещено. Вы имеете в виду людей?
Он кивнул.
– Я никогда не слышал об этом и сомневаюсь, есть ли у нас здесь соответствующая технология. По сравнению с Землей, мы очень отсталые. Но думаю, что отец мог бы сделать что-либо подобное для вас, сэр.
– Я не хочу иметь такое потомство.
В этот момент вошла Перисса, делая невозможной нашу дальнейшую беседу.
Об отце я сказал просто так. Не думаю, что он смог бы сделать такой биологический трюк. Мы молча ждали, пока Перисса расставляла чашечки и наливала кофе.
– Очень странная девушка, – удивленно произнес Маршх, когда она вышла. – У нее ярко-зеленые глаза, лишенные бронзовых искорок, свойственных людям с таким цветом радужной оболочки. Я с нетерпением ждал, чтобы задать вопросы о Земле и новых достижениях науки. Я даже подумал, что, может быть, удастся задержать его в этой комнате подольше с помощью наших девушек.
– Вы должны извинить ее. Мой отец…
– Я хотел бы увидеть доктора Виэля, а не твоего отца. Хотя, постой, может, это и есть твой отец?
– О, нет!
– Но это же его адрес: Селтамбанке-стрит, шестьсот шестьдесят шесть, Порт-Мимизон, департамент де ла Майн, Сант-Грокс.
Он говорил весьма серьезно. Я подумал, что если скажу об его ошибке, он встанет и уйдет.
– Мне кажется, – сказал я, – вам может помочь моя тетя Джоанна. Она очень хорошо знает гипотезу доктора Виэля. Может быть, сэр, вы поговорите с ней?
– Я мог бы увидеть ее прямо сейчас?
– Тетя редко принимает гостей. Откровенно говоря, она не поддерживает контактов с отцом и редко выходит из своей комнаты. Она занимается ведением хозяйства в доме. Однако, ее очень трудно встретить где-нибудь, кроме ее комнат. Никто посторонний не может к ней войти.
– Зачем ты мне все это говоришь?
– Чтобы вы поняли, сэр, что при самом сильном желании может оказаться так, что я не смогу устроить вам встречу, по крайней мере, немедленно.
– Можно просто спросить, не знает ли она адрес доктора, а если знает, то пускай сообщит его мне.
– Постараюсь помочь вам, доктор Маршх.
– Но ты не знаешь, как это лучше всего устроить, не так ли?
– Да.
– Иначе говоря, если ты просто спросишь тетку об этом, она может ничего не сказать.
– Было бы хорошо, сэр, если бы мы немного поговорили. Я хочу поподробнее узнать о Земле.
Мне показалось, что под черной бородой появилась усмешка. Он вскинул брови.
– А может быть, я первым немного расспрошу тебя?
В комнату опять вошла Перисса. Она решила узнать, не нужно ли нам чего-нибудь с кухни.
Я был готов задушить ее, когда доктор Маршх прервал себя на полуслове и обратился к девушке.
– Может быть, вы спросите миссис Джоанну, не согласна ли она принять меня?
Я быстро прикидывал. Можно было пойти самому и, получив ответ, вернуться и сказать, что она примет его, допустим, через час. Таким образом, я все же добился бы своего.
Существовала также возможность, несомненно, преувеличенная в моих глазах из-за горячего желания разузнать побольше о Земле, что он остался бы ждать и, встретившись с теткой, рассказал бы о моем поведении. Если бы я послал Периссу, то смог бы поговорить с ним еще с полчаса.
Был еще один вариант, по которому тетка могла быть сейчас чем-то занята. Поэтому я приказал Периссе идти и дал ей визитную карточку доктора Маршха, на которой тот написал несколько слов.
– Итак, – наконец, сказал я, – о чем бы вы хотели меня спросить?
– Этот дом на планете, которую заселили не более двухсот лет назад, выглядит на удивление старым.
– Его построили сто сорок лет тому назад, но на Земле, наверное, есть дома и постарше.
– Да, сотни, но на каждый из них приходятся десятки тысяч таких, которым нет и года. Здесь же почти каждый дом, который я видел, такой же старый, как и этот.
– Мы живем просторно и не разрушаем старые дома. Так говорит мистер Миллион. Хотя людей стало меньше, чем пятьдесят лет назад.
– Мистер Миллион?
Я рассказал ему о нашем учителе, а когда закончил, он произнес:
– Похоже, вы используете тренажер 10х9. Да, это должно быть интересно. Их выпустили всего несколько штук.
– Тренажер десять на девять?
– Миллиард, десять в девятой степени. Мозг человека имеет несколько миллиардов нервных связей. Была открыта возможность воспроизвести их деятельность.
Мне показалось, что прошло мгновение со времени ухода Периссы, так быстро пролетело время. Она вошла, сделала перед доктором реверанс и сказала:
– Миссис примет вас.
– Сейчас? – изумился я.
– Да, – кивнула Перисса. – Миссис сказала, что сейчас.
– Я проведу господина, а ты оставайся у двери.
Мы двинулись по темным переходам. Я выбрал самый дальний путь, чтобы потянуть время. Я заметил, что, проходя мимо комнат, заваленных хламом и разбитой мебелью, доктор мысленно готовит вопросы, которые хотел бы задать тетке. Я попытался расспросить его о Земле, но он отделывался ничего не значащими "да" или "нет".
Остановившись перед нужной дверью, я постучал. Тетка открыла и доктор Маршх, поклонившись, произнес:
– Извините, миссис, что беспокою вас. Я вынужден это сделать, так как этот юноша не может помочь мне отыскать автора гипотезы Виэля. – Он указал на меня.
Тетя Джоанна усмехнулась.
– Я и есть доктор Виэль. Прошу вас, входите.
Она захлопнула дверь, оставив меня в коридоре с разинутым ртом.
Историю с доктором Маршхом я рассказал Пхаедрии во время нашего очередного свидания. Прошу прощения, если до сих пор не называл этого имени. Это девушка, которая сидела на скамейке со своей гувернанткой.
Во время моего следующего похода в парк меня познакомила с ней не кто-нибудь, а сама гувернантка.
Она посадила ее рядом со мной и – о, чудо из чудес! – удалилась. Пхаедрия вытянула сломанную ногу и одарила меня очаровательной улыбкой.
– Ты не против, чтобы я сидела здесь?
У нее были прекрасные зубы.
– Я очень рад.
– Ты удивлен? Когда ты удивляешься, глаза у тебя становятся круглыми. Ты знаешь об этом?
– Удивлен. Я часто искал тебя здесь.
– Я тоже искала тебя, но почему-то тебя здесь не было. В конце концов, сколько можно сидеть в парке?
– Я просидел бы и год, если бы знал, что ты меня ищешь. Я думал, она не позволит тебе вернуться. – Я кивнул в ту сторону, куда удалилась старуха. – Как тебе удалось убедить ее?
– Я здесь ни при чем, – улыбнулась Пхаедрия. – Ты не догадываешься? Ты ничего не знаешь?
Я покачал головой. Чувствуя себя дураком, я окончательно смутился. Пока я был занят тем, что старался запомнить ее голос, в ее глазах мелькнул огонек. Кожа ее пахла нежно и приятно. Я чувствовал на щеке ее теплое дыхание. Все это отвлекало меня от формулировки ответа на ее вопрос.
– Ну так знай, – сказала Пхаедрия, – когда тетка Урания, которая является моей крестной матерью, пришла домой и рассказала о тебе отцу, он узнал, кто ты. Вот так все и вышло.
– Да-а… – протянул я.
Она рассмеялась.
Пхаедрия относилась к девушкам, которых воспитывали в надежде на замужество или продажу. Интересы ее отца, как она говорила, были "нестабильны". Он спекулировал товарами, привозимыми с юга – тканями и лекарствами, – и имел долги, которые никак не мог погасить, или, занимая деньги, всегда мог только покрыть расходы, не получая прибыли. Он мог умереть бедняком, не оставив после себя ни копейки, однако, сумел воспитать дочку, заботясь о том, чтобы она получила приличное образование и обучилась аристократическим манерам. Он рассчитывал на хороший выкуп, как только его дочь достигнет возраста замужества.
– Расскажи мне о своем доме, – попросила она. – Знаешь, как о нем говорят ребята с улицы? "Пещера". Ребятам нравится это, они завидуют тем, кто побывал у вас. Многие даже врут, что бывали в "Пещере".
Я хотел поговорить не о доме, а о докторе Маршхе и земной науке. Я хотел узнать о ее мире, о ребятах, о которых она говорила с такой вольностью, о ее школе и о родном доме. Кроме того, я ничего не имел против рассказать, какие услуги оказывают наши девушки.
Мы купили булки с яйцами у той же торговки, что торговала здесь в прошлый раз. Мы ели их в холодном блеске солнца и, когда прощались, были не столько влюблены, сколько испытывали дружеские чувства друг к другу, и договорились встретиться на следующий день.
Ночью, вернее, тогда, когда я вернулся, или точнее говоря, когда меня отнесли в постель, поскольку я почти не мог ходить в течение нескольких часов, проведенных у отца, изменилась погода. Запах мускуса, характерный для весны или раннего лета, врывался в окно так резко, что огонь в нашем маленьком камине почти тотчас погас, словно застеснялся. Я договорился с Пхаедрией на десять часов и положил возле кровати записку с просьбой разбудить меня в девять. В ту ночь, вдыхая запах весны, я засыпал с мыслью полупланом-полусновидением, что мы с Пхаедрией вырвемся из-под опеки тетки и поищем полянку, заросшую голубыми и желтыми цветами.
Когда я проснулся, был уже час пополудни. За окном шел дождь. В дальнем конце комнаты читал книжку мистер Миллион. Он сказал, что не стал будить меня, так как дождь идет с шести утра.
Голова раскалывалась от боли, как часто бывало после особенно интенсивных опытов у отца. Я выпил лекарство, которое он мне прописал.
– Ты плохо выглядишь, – сказал мистер Миллион.
– Я бы хотел сходить в парк.
– Знаю, – сказал он и подъехал ко мне.
Я вспомнил, что доктор Маршх назвал его тренажером. Впервые с тех пор, когда я, как маленький мальчик, удовлетворил свое любопытство в этом вопросе, он наклонился – это подвергло риску мою голову – и я прочитал почти стертую надпись на его голове. Там было название земной кибернетической фирмы и его имя, написанное, как я подумал, по-французски: "М.Миллион".
– "М" – мистер или монсеньор?
Внезапно, как молниеносный удар по затылку человеку, спокойно сидящему в мягком кресле, меня ударила мысль, что точка, применяемая в математике, может иметь смысл умножения.
Он заметил, как изменилось выражение моего лица, и заговорил:
– Емкость памяти тысяча миллионов слов. По-английски – биллион, по-французски – миллиард. "М" – римская цифра, означающая тысячу. Я думал, ты давно знаешь об этом.
– Ты являешься тренажером, это понятно. Но кого же ты тренируешь? Отца?
Изображение на экране, которое я всегда считал мистером Миллионом, отрицательно покачало головой.
– Можешь считать, что я учил всех твоих предков. Я не живой. Чтобы создать такой тренажер, какой ты видишь перед собой, необходим живой мозг, с которого слой за слоем снята вся информация, переданная впоследствии в компьютер. Это приводит к смерти человека, чей мозг подвергается такой операции. – На мгновение он замолчал, его лицо покрылось тысячами блестящих капелек. – Извини. Ты, конечно, готов слушать, но у меня нет настроения рассказывать. Очень давно, еще перед операцией, мне сказали, что мой тренажер – значит, я сам – в определенных обстоятельствах не будет испытывать волнения. Но сегодня я думаю, что это было ошибочное мнение.
Если бы я мог, то задержал бы его, но пока я приходил в себя от удивления, он уже выкатился из спальни. Очень долго, может быть, час или больше, я прислушивался к шуму дождя, думал о Пхаедрии и о том, что говорил мистер Миллион. Все это перемешалось у меня с вопросами, которые отец задавал мне прошлой ночью. Я чувствовал себя так, словно они украли у меня все ответы, оставив одну пустоту. Я вспомнил, как в эту ночь мне снилось, что я стою на мощеном подворье, так тесно окруженном высокими колоннами, что между ними нельзя пролезть, стою так много лет, ищу проход и замечаю, что на каждой из колонн выбиты какие-то слова. Еще я вижу, что подворье вымощено надгробными плитами, какие можно встретить в старинных французских костелах, и на каждой выбито мое имя, но с разными датами рождения и смерти.
Этот сон преследовал меня даже тогда, когда я старался думать о Пхаедрии.
Когда служанка принесла теплую воду – в то время я брился уже дважды в день, – оказалось, что я уже держу в руках бритву, даже успел порезаться ею и кровь капает на пижаму и постель.
Через пять дней, ранним утром, когда я вновь увидел Пхаедрию, она была захвачена планом, в который втянула меня и Дэвида.
Речь шла, ни больше, ни меньше, как о театральной труппе. В ее состав входили, главным образом, девочки возраста Пхаедрии. Они намеревались все лето давать спектакли в парке. Поскольку, как я уже говорил, в труппу входили преимущественно девушки, наше участие было как нельзя кстати.
Прошло немного времени, и мы с братом были втянуты в эту историю. Пьеса была написана избранным среди актеров комитетом, темой служила утрата политической власти французскими колонистами. Пхаедрия, которая во время спектакля была еще в гипсе, получила роль калеки – дочки французского губернатора. Дэвид играл роль ее любовника, галантного капитана кавалерии, а я самого губернатора. Я согласился на эту роль с охотой, поскольку она была лучше роли Дэвида, а кроме того, давала возможность оказывать Пхаедрии отцовское внимание.
Представление, которое было в начале июня, я помню хорошо по двум причинам.
Тетка, которую я не видел с тех пор, как она захлопнула дверь за доктором Маршхом, сообщила мне в последнюю минуту, что хотела бы присутствовать на спектакле. Кроме того, мы, актеры, так опасались пустоты в зале, что я попросил отца прислать шесть девушек. Я очень удивился, когда он согласился.
Думаю, он сделал это ради рекламы. Он только предупредил, что если вышлет за ними гонца, что они нужны в доме, я должен буду немедленно вернуть их, даже если спектакль только начнется.
Поскольку я должен был прийти, по крайней мере, за час до начала, чтобы войти в роль, после полудня я зашел к тетке. Она сама открыла дверь и тотчас же попросила помочь служанке, которая стаскивала что-то тяжелое с верхней полки шкафа.
Это оказалось складной инвалидной коляской, которую мы разложили в соответствии с указаниями тетки. Когда дело было закончено, она сказала:
– А теперь помогите мне.
Она оперлась на наши плечи и села в коляску. Черная юбка покоилась на подставке для ног, точно палатка.
Из-под нее выглядывали ноги, которые в кости были не толще моих рук. Ниже бедер выдавалось что-то странное, немного напоминающее седло. Когда она заметила, как я присматриваюсь к ней, то пробурчала:
– Это мне не понадобится. Приподними меня немного. Встань сзади и подними за подмышки.
Я сделал так, как она велела, а служанка бесцеремонно залезла ей под юбку и вытащила оттуда небольшой, обтянутый кожей предмет, на котором тетка сидела.
– Едем? – спросила тетка. – А то опоздаем.
Я выкатил коляску в коридор. Служанка придержала дверь. Открытие того, что тетя теряла теряла способность передвигаться физически и могла делать это лишь при помощи механизмов, наполнило меня беспокойством еще большим, чем то, которое я ощущал, когда не знал об этом. Она спросила, почему я такой хмурый, а и я, не таясь, рассказал ей обо всем, а также добавил, что, насколько мне известно, еще никому из людей не удалось овладеть антигравитацией.
– Ты думаешь, почему я не воспользовалась этим, чтобы пойти на твой спектакль?
– Может быть, ты не хочешь, чтобы люди это увидели?
– Вздор! Это обычный протез. Его можно купить в любой аптеке.
Она повернулась в коляске, чтобы посмотреть на меня. Ее лицо было очень похоже на лицо отца. Безжизненные ноги свисали, как два тонких прутика, похожие на палочки, которые мы с Дэвидом, когда были маленькие, применяли для того, чтобы обмануть мистера Миллиона.
Мы делали кукол и клали в постель, заставляя учителя думать, что это мы лежим там, а на самом деле сидели под кроватями и играли в разные игры.
– Понимаешь, индукционное поле, возникающее в проводниках, проложенных под полом, способствует моему передвижению в доме. Ток индуцируется в протезе и, таким образом, возникают два поля с противоположными зарядами, в результате чего я и приподнимаюсь над полом. А наклоняясь вперед, начинаю скользить туда, куда мне нужно. Понятно?
– Да. Значит, антигравитация мне пригрезилась?
– Когда я схожу по лестнице, то использую железные перила.
Спектакль прошел довольно хорошо. Как и можно было ожидать, шум и крики издавали, главным образом, зрители из старой французской аристократии или их потомки. Действительность превзошла все наши ожидания. На спектакль пришло около пятисот человек и, как обычно, среди них карманники, полиция и бродяги. Случай, который я хорошо запомнил, произошел под конец второго акта. Около десяти минут я сидел за столом, готовя несколько вопросов для обсуждения и внимательно слушая, что говорят мои подчиненные. Сцена была повернута на запад. Последние лучи солнца окрашивали небо в удивительные цвета: пурпур, багрянец, киноварь и чернь. На таком жутком фоне, которые могли создать только дьявольские хоругви, поодиночке и попарно, как удлиненные тени, выскальзывающие из зубов каких-то фантастических драконов, начали показываться головы, смуглые шеи и широкие плечи людей из батальона охраны моего отца.
Опоздавшие занимали последние места в верхней части амфитеатра, окружая собравшихся, словно солдаты на службе какого-то владыки окружают взбунтовавшуюся толпу.
Когда они уселись, подошла моя очередь давать реплики. Я совсем забыл о них. Больше ничего, собственно, я и не запомнил из нашего первого выступления, кроме того, что какое-то мое движение вызвало смех у публики, причем в самом неподходящем месте пьесы. Кроме того, в начале второго акта взошла Святая Анна, заливая место действия зеленым светом. Были хорошо видны ее лениво текущие реки и поросшие зеленью огромные болота.
Под конец третьего акта я увидел, как маленький горбатый слуга забегал между последними рядами и девушки одна за другой двинулись шеренгой черных, обрамленных зеленью теней к выходу.
В то лето мы дали три спектакля. Они имели огромный успех, а Дэвида, Пхаедрию и меня начали считать самыми талантливыми актерами. Пхаедрия справедливо делила между нами свои чувства. Я не знал, руководствовалась она своим сердцем или наказами родственников. Когда ее нога срослась, она стала партнершей Дэвида по теннису и во всех других играх была лучшей из всех девушек, приходивших в парк. Часто бывало, что она бросала все и садилась рядом со мной. Она симпатизировала моим увлечениям ботаникой и биологией, хотя не занималась этим сама. Очень часто она сплетничала со мной и подружках, а перед ними хвасталась моим умением каламбурить и острить экспромтом.
Когда оказалось, что выручки от проданных билетов на первый спектакль не хватает для изготовления костюмов и декораций для следующего, Пхаедрия решила, чтобы мы после окончания спектакля собрали деньги со зрителей. Толкотня в парке использовалась карманниками для своих воровских целей, и зрители, в большинстве своем наученные горьким опытом, не приносили денег больше, чем требовалось на один билет и стакан вина во время антракта.
Поэтому наша прибыль была весьма незначительной. Вскоре Дэвид и Пхаедрия начали говорить о более опасных, но и более доходных приключениях.
Приблизительно в то же время у меня все чаще стали появляться провалы в сознании. Это произошло, как предполагали врачи, в результате продолжительных, все более интенсивных вторжений в сферу моего подсознания, которые приобрели форму грубых, почти зверских исследований с неизвестными мне целями. Так как я уже привык к ним, то перестал задавать вопросы. Дэвид и мистер Миллион рассказывали мне, что я вел себя почти нормально, только был более тихим, чем обычно, разумно, хотя и с небольшой запинкой, отвечал на вопросы, в себя приходил внезапно, выпучивая глаза на знакомую комнату и знакомые лица, среди которых часто оказывался после полудня, не помня, как встал, оделся, побрился, позавтракал и пошел гулять.
Несмотря на это, я также любил мистера Миллиона, как и в детстве. После того, как узнал, что означают хорошо знакомые мне буквы на его коробке, отношения между нами не изменились. Я не мог и, видимо, никогда не смогу избавиться от сознания того, что человек, которого я любил, погиб за много лет до моего рождения и я обращаюсь к его подобию, работающему по математическим формулам, которое, имитируя свой оригинал, реагирует на раздражения, создаваемые человеческими словами и поступками. Я никогда не смогу понять, давало ли сознание, которое было у мистера Миллиона, ему право говорить "мыслю" или "ощущаю", что он всегда делал. Когда я спросил его об этом, он сказал, что сам никогда не мог ответить на этот вопрос.
Не зная точки начала, он не мог быть уверенным, что процессы его мышления отражают действительное сознание. Я, в свою очередь, не мог оценить, был ли ответ глубоким рефлексом души, которая жила на самом деле среди утонченных абстракций тренажера, или же являлся фонографической реакцией, вызванной моим вопросом.
Как я говорил, наш театр работал все лето. Во время последнего представления листья кружили в воздухе, как чьи-то забытые письма, и медленно падали на сцену.
Когда опустился занавес, мы, те, кто писал и играл все спектакли этого сезона, были так расстроены, что не могли ничего делать. Мы молча сняли костюмы и смыли грим. Затем безвольные, как трепещущие на ветру листья, побрели по тропинкам парка, ведущим прямо к домам. Я знал, что меня ждут обязанности возле двери, но в холле меня встретил слуга и сказал, что я должен сейчас же отправиться в библиотеку. Отец объяснил мне, что вечером будет занят делами, поэтому хотел бы поговорить со мной сейчас. Он выглядел больным и усталым, и мне впервые пришло в голову, что он может умереть, и тогда я стану богатым и свободным.
Я не помню, что говорил под влиянием наркотика. Однако, я запомнил сон, который приснился потом. Я запомнил его очень точно, словно он приснился мне только сегодня ночью.
