* * *
Разум Беркхальтера кипел сильными чувствами, слишком сложными, чтобы он мог в них разобраться. Ненависть, невероятная печаль, яркие вспышки параноидального мира, воспоминания о диком сознании Барбары Пелл, подобным пламени на ветру.
– Если ты прав, Хобсон, – с трудом сказал он, – то ты должен убить меня. Я слишком много знаю. Если я действительно скрытый параноик, то когда-нибудь я могу предать… Нас.
– Скрытый, – сказал Хобсон. – В этом огромная разница – если ты можешь быть честным с самим собой.
– Я небезопасен, если останусь в живых. Я могу чувствовать, как… болезнь… возвращается в мое сознание. Я… ненавижу тебя, Хобсон. Я ненавижу тебя за то, что ты показал мне меня самого. В один прекрасный день эта ненависть может распространиться на всех Немых и всех Болди. Как же я могу дальше доверять себе?
– Прикоснись к своему парику, Берк, – сказал Хобсон.
Беркхальтер недоуменно положил дрожащую руку на голову. Ничего необычного он не ощутил. В полном замешательстве он посмотрел на Хобсона.
– Сними его, Берк.
Беркхальтер поднял свой парик. Это оказалось довольно трудно сделать – мешали удерживающие его присоски. Когда он его снял, то был удивлен ощущением, что на голове все еще что-то оставалось. Он поднял свободную руку и нетвердыми пальцами нащупал тонкую шапочку из похожих на шелк проводов, охватывающих его череп. Он поднял глаза к лунному свету и встретился взглядом с Хобсоном. Увидел тонкую сеть морщинок вокруг его глаз и выражение доброты и сострадания на круглом лице немого. На мгновение он забыл даже о таинственной шапочке на своей голове. Он беззвучно закричал:
Помоги мне, Хобсон! Не дай мне возненавидеть тебя!
В его сознание тотчас пришло уверенное, сильное, сострадательное сплетение мыслей многих, многих умов. Это было круг избранных, вовсе не такой, с которым он был знаком прежде. У него появилось ощущение множества переплетенных дружественных рук, поддерживающих его усталой и невероятно нуждающееся в поддержке тело.
Теперь ты один из нас, Беркхальтер. Ты носишь Шлем. Ты Немой. Ни один параноик не сможет прочитать твои мысли.
Он узнал мысль Хобсона, но ей вторили мысли многие других, многих тренированных умов сотен других Немых, словно нестройный хор, усиливающий все, что говорил Хобсон.
Но я… я скрытый…
Сотни умов слились воедино, психический коллоид Общего Круга, но несколько другого, более тесного объединения, превращенного во что-то новое шлемами, которые фильтровали их мысли. Объединение стало единым мозгом, сильным, разумный и дружественный, благосклонный к новичку. Он не нашел здесь чудесного утешения – он нашел нечто большее.
Истину. Честность.
Искажения его ума, параноидальная причуда с ее симптомами и нарушением логики стали в это мгновение невероятно четкими. Это была высшая степень психоанализа, доступная только Болди.
Это потребует времени, – подумал он. – Лечение потребует…
Хобсон стоял у него за спиной. Я буду с тобой. До тех пор, пока ты не сможешь действовать сам. И даже тогда – мы все будем с тобой. Ты один из нас. Болди не бывает одинок. Пять
Наверное, я умираю.
Я лежу здесь с начала времен. Изредка ко мне возвращается сознание. Я совсем не могу двигаться.
Я хотел перерезать себе артерию на руке и умереть, но сейчас сил не осталось даже на это, впрочем даже это ни к чему. Мои пальцы неподвижны. Я совершенно не могу двигаться, и мне больше не холодно. Свет и тепло пульсируют и гаснут, гаснут с каждой пульсацией. Наверное, это смерть; я даже уверен в этом.
В высоте висит вертолет. Он все равно опоздает. Он растет на глазах. Но я погружаюсь быстрее, чем он опускается в каньон между вершинами. Они нашли меня, но уже слишком поздно.
Жизнь и смерть не имеют значения.
Мои мысли тонут в черном водовороте. Один, совсем один, погружаюсь я в него, и это конец.
Но какая-то мысль, слишком странная для умирающего, преследует меня.
Шалтай-Болтай сидел на стене.
Это, кажется, была мысль Джеффа Коуди?
О, если бы мне удалось подумать о Джеффе Коуди, я бы, наверное, сумел…
Слишком поздно.
Коуди и Операция "Апокалипсис", там, в пещерах… помню… помню…
…смерть в одиночестве…
ШАЛТАЙ-БОЛТАЙ
