4. ДВОЕ С "ТАЙМЫРА"
После обеда штурман Сергей Иванович Кондратьев немного поспал, а когда он проснулся, пришел Женя Славин. Женина рыжая шевелюра озарила стены, и они стали розоватыми, как в час заката. От Жени хорошо и сильно пахло незнакомым одеколоном.
– Здравствуй, Сережка, милый! – закричал он с порога.
И сейчас же кто-то строго сказал:
– Разговаривайте тише, пожалуйста.
Женя с готовностью покивал в коридор, на цыпочках приблизился к постели и сел так, чтобы Кондратьев мог его видеть, не поворачивая головы. Лицо у него было радостное и возбужденное, Кондратьев уже и не помнил, когда в последний раз видел его таким. А длинный красноватый шрам на лице Жени он видел вообще впервые.
– Здравствуй, Женя, – сказал Кондратьев.
Огненная Женина шевелюра вдруг расплылась. Кондратьев зажмурился и всхлипнул.
– Фу ты! – пробормотал он сердито. – Прости, пожалуйста. Я, брат, совсем ослаб. Ну, как ты там?
– Да хорошо, все хорошо, – растроганным голосом произнес Женя. – Все просто изумительно! Главное, тебя выходили. Как я боялся за тебя, Сережка!.. Ну-ну, не надо, все уже позади…
Штурман ожесточенно шмыгнул носом.
– Черт знает что! Лежу тут один… Ты чего раньше-то не приходил?
– Ты представляешь, не пускали! Я к самому Протосу ходил, орал, бранился, вообще изображал пещерного человека… Никакого впечатления. Уговаривал, убеждал, пытался доказать, что я все-таки сам врач… хотя какой я, в общем, теперь врач…
– Ну ладно, верю, верю, – ласково сказал Кондратьев.
– А сегодня он сам позвонил мне. Ты стремительно идешь на поправку! Через полмесяца я буду учить тебя водить птерокар! Я уже заказал для тебя птерокар!
– Н-да? – сказал Кондратьев.
У него был в четырех местах переломлен позвоночник, разорвана диафрагма и разошлись швы на черепе. В бреду он все время представлял себя тряпичной куклой, раздавленной гусеницами грузовика. Впрочем, на врача Протоса можно было положиться. Это был толстый румяный человек лет пятидесяти (или ста, кто их теперь разберет), очень молчаливый и очень добрый. Он приходил каждое утро и каждый вечер, присаживался рядом и сопел до того уютно, что Кондратьеву сразу становилось легче. И вообще это был, конечно, превосходный врач, если до сих пор не дал умереть тряпичной кукле, раздавленной гусеницами грузовика.
– Что ж, – сказал Кондратьев, – может быть…
– О-о! – вскричал Женя восторженно. – Через полмесяца ты у меня будешь водить птерокар! Протос волшебник, маг, чародей! Я говорю это тебе как бывший врач!
– Да, – сказал Кондратьев. – Протос очень хороший человек…
– Блестящий врач! Когда я узнал, над чем он работает, я понял, что надо менять профессию. Меняю профессию, Сережка! Пойду в писатели!
– Так, – сказал Кондратьев. – Значит, писатели не стали лучше?
– Видишь ли, – сказал Женя, – ясно одно: они все модернисты, а я буду единственным классиком. Как Тредьяковский. "Екатерина Великая – о! поехала в Царское Село".
Кондратьев поглядел на Женю из-под опущенных ресниц. Да, Женька не теряет времени даром. Одет по последней моде, несомненно, – короткие штаны и мягкая свободная куртка с короткими рукавами и открытым воротом. Ни единого шва, все мягкой светлой окраски. Причесан слегка небрежно, гладко выбрит и наодеколонен. Даже слова старается выговаривать так, как выговаривают праправнуки: твердо и звонко, и старается не жестикулировать. Птерокар – надо же! А ведь всего несколько недель прошло, как мы вернулись…
– Я опять забыл, Евгений, какой нынче год? – сказал Кондратьев.
– Две тысячи сто девятнадцатый, – ответил Женя торжественно. – Все называют его просто сто девятнадцатым.
– Ну и как, Евгений, – сказал Кондратьев очень серьезно, – рыжие они как – сохранились в двадцать втором веке или совершенно вымерли?
Женя все так же торжественно ответил:
– Вчера я имел честь беседовать с секретарем Экономического Совета северо-западной Азии. Умнейший человек и совершенно инфракрасный.
Они засмеялись, рассматривая друг друга. Потом Кондратьев спросил:
– Слушай, Женя, откуда у тебя эта трасса через физиономию?
– Эта? – Женя ощупал пальцами шрам. – Неужели еще видно? – огорчился он.
– Еще как! – сказал Кондратьев. – Красным по белому.
– Это меня тогда же, когда и тебя. Но мне обещали, что это скоро пройдет. Исчезнет без следа. И я верю, потому что они все могут.
– Кто это – они? – тяжело спросил Кондратьев.
– Как это – кто? Люди… Земляне.
– То есть – мы?
Женя заморгал.
– Конечно, – сказал он неуверенно. – В некотором смысле… мы. – Он перестал улыбаться и внимательно поглядел на Кондратьева. – Сережа, сказал он тихо. – Тебе очень больно, Сережа?
Кондратьев слабо усмехнулся и показал глазами: нет, не очень. Но скоро будет очень, подумал он. Все равно, Женя хорошо сказал. "Сережа. Тебе очень больно, Сережа?" Хорошие слова, и он хорошо их сказал. Он сказал их совершенно так же, как в тот несчастный день, когда "Таймыр" зарылся в зыбкую пыль безымянной планеты и Кондратьев глупо, никчемно рискнул во время вылазки и повредил ногу. Было очень больно, хотя, конечно, не так, как сейчас. Женя, бросив кинокамеры, полз по осыпающемуся склону бархана, волоча за собой Кондратьева, и неистово ругался, а потом, когда им удалось наконец выкарабкаться на гребень, он ощупал ногу Кондратьева сквозь ткань скафандра и вдруг тихонько спросил: "Сережа. Тебе очень больно, Сережа?" Над голубой пустыней выползал в сиреневое небо жаркий белый диск, раздражающе тарахтели помехи в наушниках, и они долго сидели, дожидаясь возвращения робота-разведчика. Робот-разведчик так и не вернулся; должно быть, затонул в пыли. И тогда они поползли обратно к "Таймыру"…
– О чем ты будешь писать? – спросил Кондратьев. – О нашем рейсе?
Женя с увлечением принялся говорить о частях и главах, но Кондратьев уже не слышал его. Он смотрел в потолок и думал: больно, больно, больно… И, как всегда, когда боль стала невыносимой, в потолке раскрылся овальный люк, бесшумно выдвинулась серая шершавая труба с зелеными мигающими окошечками. Труба плавно опустилась, почти касаясь груди Кондратьева, и замерла. Затем раздался тихий вибрирующий гул.
– Эт-то что? – осведомился Женя и встал.
Кондратьев молчал, закрыв глаза, с наслаждением ощущая, как отступает, затихает, исчезает сумасшедшая боль.
– Может быть, мне лучше уйти? – сказал Женя, озираясь.
Боль исчезла. Труба бесшумно ушла наверх, люк в потолке закрылся.
– Нет-нет, – сказал Кондратьев. – Это просто процедура. Сядь, Женя.
Он пытался вспомнить, о чем говорил Женя. Да. Повесть-очерк "За световым барьером". О рейсе "Таймыра". О попытке перескочит световой барьер. О катастрофе, которая перенесла "Таймыр" через столетие…
– Слушай, Евгений, – сказал Кондратьев, – они понимают, что случилось с нами?
– Да, конечно, – сказал Женя.
– Ну?
– Гм! – сказал Женя. – Они это, конечно, понимают. Но нам от этого не легче. Я, например, не могу понять, что они понимают.
– А все-таки?
– Я рассказал им все. Когда я дошел до этих ужасных эфирных мостов, они заявили: "Все понятно. Это была сигма-деритринитация".
– Как? – сказал Кондратьев.
– Де-ри-три-ни-та-ция. Сигма притом.
– Любопытно, – пробормотал Кондратьев. – Может быть, они еще что-нибудь заявили?
– Они мне прямо сказали: "Ваш "Таймыр" подошел вплотную к световому барьеру с легенным ускорением и сигма-деритринитировал пространственно временной континуум". Они сказали, что нам не следовало прибегать к легенным ускорениям.
– Так, – сказал Кондратьев. – Не следовало, значит, прибегать к этим… как их… ускорениям. А мы, значит, прибегли. Дери… тери… Как это называется?
– Деритринитация. Я запомнил с третьего раза. Одним словом, насколько я понял, всякое тело у светового барьера при определенных условиях чрезвычайно сильно искажает форму мировых линий и как бы прокалывает риманово пространство. Ну… это приблизительно то, что предсказывал в наше время Быков-младший. ("Ага", – сказал Кондратьев.) Это прокалывание они называют деритринитацией. У них все корабли дальнего действия работаю на этом принципе. Д-космолеты. ("Ага", – снова сказал Кондратьев.) При деритринитации особенно опасны эти самые легенные ускорения. Откуда они берутся и в чем их суть, я совершенно не понял. Какие-то локальные вибрационные поля, гиперпереходы плазмы и так далее. Факт тот, что при легенных помехах неизбежны чрезвычайно сильные искажения масштабов времени. Вот это и случилось с нашим "Таймыром".
– Деритринитация, – печально сказал Кондратьев и закрыл глаза.
Они помолчали. "Плохо дело, – подумал Кондратьев. – Д-космолеты. Деритринитация. Этого мне не одолеть. И сломанная спина.
Женя погладил его по спине и сказал:
– Ничего, Сережа. Я думаю, со временем мы во всем разберемся. Конечно, ничего не поделаешь, придется очень много учиться…
– Переучиваться, – прошептал Кондратьев, не открывая глаз. – Не обольщайся, Женя. Переучиваться. Все с самого начала.
– Ну что ж, я не прочь, – сказал Женя бодро. – Главное – захотеть.
– Хотеть – значит мочь? – ядовито осведомился Кондратьев.
– Вот именно.
– Это присловье придумали люди, которые могли, даже когда не хотели. Железные люди.
– Ну-ну, – сказал Женя, – ты тоже не бумажный. Вот слушай. На прошлой декаде я познакомился с одной молодой женщиной…
– Понятно, – сказал Кондратьев.
Женя очень любил знакомиться с молодыми женщинами.
– Она языковед. Умница, чудесный, изумительный человек…
– Ну разумеется, – сказал Кондратьев.
– Дай мне сказать, Сережа. Я все понимаю. Ты боишься. Не надо бояться. Здесь нельзя быть одиноким. Мне тоже сначала было страшно. А потом мы познакомились, и… Словом, выходи из больницы, и тогда поговорим. Поправляйся скорее, штурман. Ты киснешь.
Кондратьев помолчал, затем попросил:
– Евгений, будь добр, подойди к окну.
Женя встал и, неслышно ступая, подошел к огромному – во всю стену голубому окну. В окне штурман не видел ничего, кроме далекого, прозрачного неба. Ночью окно было похоже на темно-синюю пропасть, утыканную колючими звездочками, и раз или два штурман видел, как там загорается красноватое зарево – загорается и быстро гаснет.
– Подошел, – сказал Женя.
– Что там?
– Там балкон.
– А дальше?
– А под балконом площадь, – сказал Женя и оглянулся на Кондратьева.
Кондратьев насупился. Даже Женька Славин не понимает его. Одинок до предела. Совершенно один в огромном неизвестном мире. До сих пор он не знает ничего. _Н_и_ч_е_г_о_. Он не знает даже, какой пол в его комнате, почему все ступают по этому полу совершенно бесшумно. Вчера вечером штурман попытался приподняться и осмотреть комнату и сразу свалился в обмороке. Больше он не делал попыток, потому что терпеть не мог быть без сознания.
– Вот это здание, в котором ты лежишь, – сказал Женя, – это санаторий для тяжелобольных. Здание шестнадцатиэтажное, и твоя комната…
– …палата, – проворчал Кондратьев.
– …и твоя комната находится на девятом этаже. Балкон. Кругом горы Урал – и сосновый лес. Дальше там Свердловск. До него километров сто. Отсюда я вижу, во-первых, второй такой же санаторий. Во-вторых, вижу стартовую площадку для птерокаров. Ах, право, чудесные машины! Там их сейчас четыре… Так. Что еще? В-третьих, имеет место площадь-цветник с фонтаном. Возле фонтана стоит какой-то ребенок и, судя по всему, размышляет, как бы удрать в лес…
– Тоже тяжелобольной? – спросил штурман с интересом.
– Возможно. Хотя мало похоже. Так. Удрать ему не удается, потому что его поймала одна голоногая тетя. Я уже знаком с этой тетей, она работает здесь. Очень милая особа. Ей лет двадцать. Давеча она спрашивала меня, не был ли я случайно знаком с Норбертом Винером и с Антоном Макаренко. Сейчас она влечет тяжелобольного ребенка и, по-моему, воспитывает его на ходу. А вот снижается еще один птерокар… Хотя нет, это не птерокар… А ты, Сережа, попросил бы у врача стереовизор.
– Я просил что-нибудь, – сказал штурман мрачно. – Он не разрешает.
– Почему?
– Откуда я знаю.
Женя вернулся к постели.
– Все это суета сует, – сказал он. – Все это ты увидишь, узнаешь и перестанешь замечать. Не нужно быть таким впечатлительным. Помнишь Кенига?
– Ну?
– Помнишь, как я рассказывал ему про твою сломанную ногу, а он громко кричал с великолепным акцентом: "Ах, какой я впечатлительный! Ах!"
Кондратьев улыбнулся.
– А наутро я пришел к тебе, – продолжал Женя, – и спросил, как дела, а ты злобно ответил, что провел "разнообразную ночь".
– Помню, – сказал Кондратьев. – И вот здесь я провел много разнообразных ночей. И сколько их еще впереди!
– Ах, какой я впечатлительный! – закричал Женя.
Кондратьев опять закрыл глаза и некоторое время лежал молча.
– Слушай, Евгений, – сказал он, не открывая глаз, – а что тебе сказали по поводу твоего искусства водить звездолет?
Женя весело засмеялся;
– Была великая, очень вежливая ругань. Оказалось, я разбил какой-то телескоп на внеземной обсерватории. Честное слово, не заметил – когда. Начальник обсерватории чуть не удавил меня. Но воспитание не позволило.
Кондратьев открыл глаза.
– Ну? – сказал он.
– Но потом, когда они узнали, что я не пилот, все обошлось. Меня даже хвалили. Начальник обсерватории сгоряча предложил мне принять участие в восстановлении телескопа.
– Ну? – сказал Кондратьев.
Женя вздохнул:
– Ничего не получилось. Врачи запретили.
Приоткрылась дверь, в комнату заглянула смуглая девушка в белом халатике, туго перетянутом в талии. Девушка строго поглядела на больного, затем на гостя и сказала:
– Пора, товарищ Славин.
– Сейчас ухожу, – сказал Женя.
Девушка кивнула и затворила дверь. Кондратьев грустно сказал:
– Ну вот, ты и уходишь…
– Так я же ненадолго! – вскричал Женя. – И не кисни, прошу тебя… Ты еще полетаешь, ты еще будешь классным Д-звездолетчиком!
– Д-звездолетчик… – штурман криво усмехнулся. – Ладно, Евгений, ступай. Сейчас звездолетчика будут кормить кашкой. С ложечки.
Женя поднялся.
– До свидания, Сережа, – сказал он, осторожно похлопав руку Кондратьева, лежавшую поверх простыни. – Выздоравливай. И помни, что новый мир – очень хороший мир.
– До свидания, классик, – проговорил Кондратьев. – Приходи скорее. И приведи свою умницу. Как ее зовут?
– Шейла, – сказал Женя. – Шейла Кадар.
Он вышел. Он вышел в незнакомую и в общем-то чужую жизнь, под бескрайнее небо, в зелень бескрайних садов. В мир, где, наверное, стрелами уходят за горизонт стеклянные автострады, где стройные здания бросают на площади ажурные тени. Где мчатся машины без людей и с людьми, одетыми в диковинные одежды, спокойными, умными, доброжелательными, всегда очень занятыми и очень эти довольными. Вышел и пойдет дальше бродить по планете, похожей и не похожей на Землю, которую мы с ним покинули так давно и так недавно. Он будет бродить со своей Шейлой Кадар и скоро напишет свою книгу, и книга эта будет, конечно, очень хорошей, потому что Женя может написать только очень хорошую, умную книгу…
Кондратьев открыл глаза. Рядом с постелью сидел толстый, румяный врач Протос и молча смотрел на него. Врач Протос улыбнулся, покивал и сказал вполголоса:
– Все будет хорошо, Сергей.
