2. ДЕСАНТНИКИ
Спутник был огромен. Это был тор в два километра в поперечнике, разделенный внутри массивными переборками на множество помещений. В кольцевых коридорах было пусто и светло, треугольные люки, ведущие в пустые светлые помещения, были распахнуты настежь. Спутник был покинут невероятно давно, может быть миллионы лет назад, но шершавый желтый пол был чист, и Август Бадер сказал, что не видел здесь ни одной пылинки.
Бадер шел впереди, как и полагается первооткрывателю и хозяину, и Горбовский и Валькенштейн видели его большие оттопыренные уши и светлый хохолок на макушке.
– Я ожидал увидеть здесь запустение, – неторопливо рассказывал Бадер. Он говорил по-русски, старательно выговаривая каждую букву. – Этот спутник заинтересовал нас прежде всего. Это было десять лет назад. Я сказал себе: "Август, ты увидишь картину ужасающего бедствия и разрушения". Я даже сказал жене остаться на корабле. Я боялся найти здесь мертвые тела, вы понимаете.
Он остановился перед каким-то люком, и Горбовский чуть не налетел на него. Валькенштейн, который немного отстал, догнал их и остановился рядом, насупившись.
– Абер здесь было пусто, – сказал Бадер. – Здесь было светло, очень чисто и совершенно пусто. Прошу вас, взгляните. – Он сделал плавный жест рукой. – Я склонен полагать, что здесь была диспетчерская спутника.
Они протиснулись в помещение с куполообразным потолком и с низкой полукруглой стойкой посередине. Стены были ярко-желтые, матовые и светились изнутри. Горбовский потрогал стену. Она была гладкая и прохладная.
– Похоже на янтарь, – сказал он. – Попробуй, Марк.
Валькенштейн попробовал и кивнул.
– Все демонтировано, – сказал Бадер. – Но в стенах и переборках, а равно и в тороидальной оболочке спутника остались скрытые пока от нас источники света. Я склонен полагать…
– Мы знаем, – быстро сказал Валькенштейн.
– Вот как? – Бадер посмотрел на Горбовского. – Но что вы читали? Вы, Марк, и вы, Леонид?
– Мы читали серию ваших статей, – Август, – сказал Горбовский. "Искусственные спутники Владиславы".
Бадер наклонил голову.
– "Искусственные, неземного происхождения спутники планеты Владислава звезды ЕН 17", – поправил он. – Да. В таком случае, разумеется, я могу не излагать вам свои соображения по поводу источников света.
Валькенштейн пошел вдоль стены, озираясь.
– Странный материал, – сказал он издали. – Металлопласт, наверное. Но я никогда не видел такого металлопласта.
– Это не металлопласт, – сказал Бадер. – Не забывайте, где вы находитесь. Вы, Марк, и вы, Леонид.
– Мы не забываем, – сказал Горбовский. – Мы бывали на Фобосе, и там действительно совсем другой материал.
Горбовский и Валькенштейн бывали на Фобосе. Это был спутник Марса, и долгое время его считали естественным спутником. Но он оказался четырехкилометровым тором, окутанным металлической противометеоритной сетью. Густая сеть была изъедена метеоритной коррозией и местами прорвана. Но сам спутник уцелел. Внешние люки его были открыты, и гигантский бублик был пуст точно так же, как этот. По изношенности противометеоритной сети подсчитали, что он был выведен на орбиту вокруг Марс по крайней мере десять миллионов лет назад.
– О, Фобос! – Бадер покачал головой. – Фобос – это одно, Леонид, Владислава – это отнюдь другое.
– Почему? – осведомился Валькенштейн подходя. Он думал иначе.
– Например, потому, что от Солнца и от Фобоса до Владиславы, где находимся сейчас мы, триста тысяч астрономических единиц.
– Мы покрыли это расстояние за полгода, – сердито сказал Валькенштейн. – _О_н_и_ могли сделать то же. И потом, спутники Владиславы и Фобос имеют много общего.
– Но это следует доказать, – сказал Бадер.
Горбовский проговорил, лениво усмехаясь:
– Вот мы и попробуем доказать.
Некоторое время Бадер размышлял и затем изрек:
– Фобос и земные спутники тоже имеют много общего.
Это был ответ в стиле Бадера – очень веско и на полметра мимо.
– Ну хорошо, – сказал Горбовский. – А что здесь есть еще, кроме этой диспетчерской?
– На этом спутнике, – важно сказал Бадер, – имеются сто шестьдесят помещений размером от пятнадцати до пятисот квадратных метров. Мы можем осмотреть их все. Но они пусты.
– Раз они пусты, – сказал Валькенштейн, – нам лучше вернуться на "Тариэль".
Бадер поглядел на него и снова повернулся к Горбовскому:
– Мы называем этот спутник Владя. Как вам известно, у Владиславы есть еще один спутник, тоже искусственный и тоже неземного происхождения. Он меньше по размерам. Мы называем его Слава. Вы понимаете? Планета называется "Владислава". Естественно назвать два ее спутника "Владя" и "Слава". Не так ли?
– Да, конечно, – сказал Горбовский. Это изящное рассуждение было ему знакомо. Он слышал его в третий раз. – Это вы очень остроумно предложили, Август. Владя и Слава – Владислава. Прекрасно!
– У вас на Земле, – продолжал Бадер неторопливо, – эти спутники называют "Игрек-один" и "Игрек-два", соответственно – Владя и Слава. Но мы – мы называем их иначе. Мы называем их Владя и Слава.
Он строго поглядел на Валькенштейна. Валькенштейн играл желваками на скулах. Насколько было известно Валькенштейну, "мы" – это был сам Бадер и только Бадер.
– Что же касается состава этого желтого материала, который отнюдь не является металлопластом и который я называю янтарин…
– Очень удачно, – вставил Валькенштейн.
– Да… Неплохо… Но состав его пока неизвестен. Он остается тайной.
Наступило молчание. Горбовский рассеянно оглядывал помещение. Он пытался представить себе тех, кто строил этот спутник и потом работал здесь когда-то очень давно. Это были другие люди. Они пришли в Солнечную систему и ушли, оставив возле Марса покинутые космические лаборатории и большой город вблизи северной полярной шапки. Спутники были пусты, и город был пуст – остались только странные здания, на много этажей уходящие под почву. Затем – или, может быть, до того – они пришли в систему звезды ЕН 17, построили возле Владиславы два искусственных спутника и тоже ушли. И здесь, на Владиславе, тоже должен быть покинутый город. Почему и откуда они приходили? Почему и куда они ушли? Впрочем, ясно почему: они, конечно, были великие исследователи. Десантники другого мира.
– Теперь, – сказал Бадер, – мы пойдем и осмотрим помещение, в котором я нашел предмет, названный мною условно пуговицей.
– Он и сейчас там? – спросил Валькенштейн, оживившись.
– Кто – он? – спросил Бадер.
– Предмет.
– Пуговица, – веско сказал Бадер, – находится в настоящий момент на Земле, в распоряжении Комиссии по изучению следов деятельности иного разума в Космосе.
– А, – сказал Валькенштейн, – у следопытов. Но я собирал материал о Владиславе, и мне не показали эту вашу пуговицу.
Бадер задрал подбородок.
– Я отправил ее с капитаном Антоном Быковым четыре локальных месяца назад.
С Быковым они разминулись в пути. Он должен был прибыть на Землю спустя два месяца после старта "Тариэля" к звезде ЕН 17.
– Так, – сказал Горбовский. – Осмотр пуговицы, таким образом, откладывается.
– Но мы осмотрим помещение, где я ее нашел, – сказал Бадер. – Не исключено, Леонид, что в гипотетическом городе на поверхности планеты Владислава вы обнаружите аналогичные предметы.
Он полез в люк. Валькенштейн сказал сквозь зубы:
– Надоел он мне, Леонид Андреевич…
– Надо терпеть, – сказал Горбовский.
До помещения, где Бадер нашел пуговицу, оказалось полкилометра. Бадер показал место, где пуговица лежала, и подробно рассказал, как он пуговицу обнаружил. (Он наступил на нее и раздавил.) По мнению Бадера, пуговица была аккумулятором, имевшим первоначально сферическую форму. Она была сделана из полупрозрачного серебристого материала, очень мягкого. Диаметр – тридцать восемь и шестнадцать сотых миллиметра… плотность… вес… расстояние до ближайшей стены…
В комнате напротив, по другую сторону коридора, сидели среди приборов, расставленных прямо на полу, двое молодых парней в синих рабочих куртках. Они работали, поглядывая в сторону Горбовского и Валькенштейна, и переговаривались вполголоса:
– Десантники. Прилетели вчера.
– Умгу. Вон тот, длинный, – Горбовский.
– Знаю.
– А другой, беловолосый?
– Марк Ефремович Валькенштейн. Штурман.
– А-а, слыхал.
– Они начнут завтра.
Бадер наконец кончил объяснять и спросил, все ли понятно. "Все", сказал Горбовский и услыхал, как в комнате напротив хихикнули.
– Теперь мы вернемся домой, – сказал Бадер.
Они вышли в коридор, и Горбовский кивнул парням в синем. Парни встали и поклонились с улыбками.
– Желаем удачи, – произнес один.
Другой молча улыбался, крутя в руках моток многоцветного провода.
– Спасибо, – сказал Горбовский.
Валькенштейн тоже сказал:
– Спасибо.
Отойдя шагов на сто, Горбовский обернулся. Двое в синих куртках стояли в коридоре и смотрели им вслед.
Время в "Империи Бадера" (так насмешники называли всю систему искусственных и естественных спутников Владиславы: обсерватории, мастерские, заправочные станции, черные цистерны-плантации с хлореллой, оранжереи, питомники, стеклянные сады отдыха и пустующие торы неземного происхождения) исчислялось тридцатичасовыми циклами. К концу третьего цикла, после того как Д-звездолет "Тариэль", шестикилометровый гигант, похожий издали на сверкающий цветок, вышел на меридиональную орбиту вокруг Владиславы, Горбовский предпринял первый поиск. Д-звездолеты не приспособлены к высадкам на массивные планеты, особенно на планеты с атмосферами, и тем более на планеты с бешеными атмосферами. Для этого они слишком хрупки. Высадки осуществляются вспомогательными кораблями-ботами с атомно-импульсным или фотонным приводом и с нефиксированным центром тяжести. Рейсовый звездолет несет на себе один такой бот, а десантный – от двух до четырех. "Тариэль" имел на борту два фотонных бота, и в одном из них Горбовский предпринял первую попытку прощупать атмосферу Владиславы. "Поглядеть, стоит ли", – сказал Горбовский Бадеру.
Бадер лично прибыл на "Тариэль". Он много кивал и говорил: "О да!" и, когда бот Горбовского оторвался от "Тариэля", сел на стульчик сбоку от наблюдательного пульта и стал терпеливо ждать.
Все десантники собрались возле пульта и следили за неясными вспышками на сером экране осциллографа – это были отпечатки сигнальных импульсов, которые посылал автопередатчик на боте. Десантников было трое, если не считать Бадера. Они молчали и думали о Горбовском, каждый по-своему.
Валькенштейн думал о том, что Горбовский вернется через час. Он терпеть не мог неопределенности, и ему хотелось, чтобы Горбовский был уже здесь, хотя он знал, что первый поиск всегда проходит благополучно, особенно если десантный бот ведет Горбовский. Валькенштейн вспомнил первую встречу с Горбовским. Это было на Цифэе, спутнике Луны, откуда обычно стартовали все фотонные корабли. Валькенштейн только что вернулся из броска на Нептун – вернулся без потерь, гордился этим и хвастался ужасно. Горбовский подошел к нему в столовой и сказал: "Извините, ради бога, вы, случайно, не Марк Ефремович Валькенштейн?" Валькенштейн кивнул и спросил: "Чем могу?" У Горбовского был очень несчастный вид. Он сел рядом, пошевелил длинным носом и сказал простительно: "Послушайте, Марк, вы не знаете, где здесь можно достать арфу?" "Здесь" – это на расстоянии в триста пятьдесят тысяч километров от Земли, на звездолетной базе. Валькенштейн подавился супом. Горбовский с любопытством разглядывал его, затем представился и сказал: "Да вы успокойтесь, Марк, это не срочно. Я, собственно, хотел узнать, на каком режиме вы входили в экзосферу Нептуна". Это была манера Горбовского: подобраться к человеку, особенно незнакомому, задать такой вот вопрос и смотреть, как человек выкручивается.
И биолог Перси Диксон, черный, заросший курчавым волосом, тоже думал о Горбовском. Перси Диксон работал в области космопсихологии и космофизиологии человека. Он был стар, очень много знал и провел над собой и над другими массу сумасшедших экспериментов. Он пришел к заключению, что человек, пробывший в Пространстве в общей сложности больше двадцати лет, отвыкает от Земли и перестает считать Землю домом. Оставаясь землянином, он перестает быть человеком Земли. Перси Диксон сам стал таким и не понимал, почему Горбовский, налетавший более пятидесяти парсеков и побывавший на десятке лун и планет, время от времени вдруг поднимает очи горе и говорит со вздохом: "На лужайку бы! В травку! Полежать. И чтобы речка".
И Лю Гуань-чэн, атмосферный физик, думал о Горбовском. Он размышлял над его прощальными словами: "Посмотрю, стоит ли". И Гуань-чэн очень боялся, что Горбовский, вернувшись, скажет: "Не стоит". Так уже случалось несколько раз. Лю Гуань-чэн занимался бешеными атмосферами и был вечным должником Горбовского, и каждый раз ему казалось, что он отправляет Горбовского на смерть. Однажды Лю сказал ему об этом. Горбовский серьезно ответил: "Знаете, Лю, еще не было случая, чтобы я не вернулся".
Генеральный уполномоченный совета Космогации, директор транскосмической звездолетной базы и лаборатории "Владислава ЕН 17", профессор и десантник Август-Иоганн Бадер тоже думал о Горбовском. Почему-то он вспомнил, как пятнадцать лет назад на Цифэе Горбовский прощался со своей матерью. Это очень печальный момент – прощание с родными перед космическим рейсом. Бадеру показалось, что Горбовский простился с матерью очень небрежно. Как капитан корабля – тогда он был капитаном корабля, – Бадер счел своим долгом сделать Горбовскому внушение. "В такой печальный момент, – сказал он строго, но мягко, – ваше сердце должно было биться в унисон с сердцем вашей матушки. Высокая добродетель каждого человека состоит в том, что…" Горбовский слушал молча, а когда Бадер закончил выговор, сказал странным голосом: "Август, а у вас есть мама?" Да, он так и сказал: "мама". Не мать, не муттер, но – мама.
– Вышел на ту сторону, – сказа Лю.
Валькенштейн поглядел на экран. Всплески туманных пятен исчезли. Он поглядел на Бадера. Бадер сидел, вцепившись в сиденье стула, и у него был такой вид, словно его тошнит. Он поднял на Валькенштейна глаза и вымученно улыбнулся.
– Одно дело, – сказал он, старательно выговаривая буквы, – когда ты сам, абер совсем другое дело, когда некто другой.
Валькенштейн отвернулся. По его мнению, было совершенно безразлично, кто делает дело. Он поднялся и вышел в коридор. У кессонного люка он увидел незнакомого молодого человека с бритым загорелым лицом и бритым лоснящимся черепом. Валькенштейн остановился, оглядывая его с головы до ног.
– Кто вы такой? – спросил он неприветливо. Меньше всего он ожидал встретить на "Тариэле" незнакомого человека.
Молодой человек кривовато улыбнулся.
– Меня зовут Сидоров, – сказал он. – Я биолог и хочу видеть товарища Горбовского.
– Горбовский в поиске, – сказал Валькенштейн. – Как вы попали на корабль?
– Меня привез директор Бадер…
– А, – сказал Валькенштейн. Бадер прибыл на звездолет два часа назад.
– …и, вероятно, забыл про меня.
– Естественно, – сказал Валькенштейн. – Это вполне естественно для директора Бадера. Он весьма взволнован.
– Я понимаю. – Сидоров поглядел на носки своих ботинок и сказал: – Я хотел бы поговорить с товарищем Горбовским.
– Вам придется подождать, – сказал Валькенштейн. – Пойдемте, я провожу вас в кают-компанию.
Он проводил Сидорова в кают-компанию, положил перед ним пачку последних земных журналов и вернулся в рубку. Десантники улыбались. Бадер утирал пот со лба и тоже улыбался. На экране опять бились туманные всплески.
– Возвращается, – сказал Диксон. – Он сказал, что одного витка на первый раз достаточно.
– Конечно, достаточно, – сказал Валькенштейн.
– Вполне достаточно, – сказал Лю.
Через четверть часа Горбовский выкарабкался из кессона, на ходу расстегивая пилотский комбинезон. Был он рассеян и смотрел поверх голов.
– Ну что? – нетерпеливо спросил Лю.
– Все в порядке, – сказал Горбовский. Он остановился посредине коридора и стал вылезать из комбинезона. Он выпростал из комбинезона одну ногу, наступил на рукав и чуть не упал. – То есть что я говорю – все в порядке… Все никуда не годится!
– А что именно? – осведомился Валькенштейн.
– Я есть хочу, – заявил Горбовский.
Он вылез наконец из комбинезона и направился в кают-компанию, волоча комбинезон по полу за рукав.
– Дурацкая планета! – сказал он.
Валькенштейн отобрал у него комбинезон и пошел рядом.
– Дурацкая планета, – повторил Горбовский, глядя поверх голов.
– Это весьма трудная планета для высадки, – подтвердил Бадер, отчетливо выговаривая буквы.
– Дайте мне поесть, – сказал Горбовский.
В кают-компании он с довольным стенанием повалился на диван. Когда он вошел, Сидоров вскочил на ноги.
– Сидите, сидите, – благосклонно сказал Горбовский.
– Так что же случилось? – спросил Валькенштейн.
– Ничего особенного, – сказал Горбовский. – Наши боты не годятся для высадки.
– Почему?
– Не знаю. Фотонные корабли не годятся для высадки. Все время нарушается настройка магнитных ловушек в реакторе.
– Атмосферные магнитные поля, – сказал атмосферный физик Лю и потер руки, шурша ладонями.
– Может быть, – сказал Горбовский.
– Что ж, – неторопливо сказал Бадер, – я вам дам импульсную ракету. Или ионолет.
– Дайте, Август, – сказал Горбовский. – Дайте, пожалуйста, нам ионолет или импульсную ракету. И дайте мне поесть кто-нибудь.
– Господи, – сказал Валькенштейн, – да я уж и не помню, когда в последний раз водил импульсную ракету!
– Ничего, – сказал Горбовский, – вспомнишь. Послушайте, – ласково сказал он, – дадут мне сегодня покушать?
– Сейчас, – сказал Валькенштейн.
Он извинился перед Сидоровым, снял со стола журналы и накрыл стол хлорвиниловой скатертью. Затем он поставил на стол хлеб, масло, молоко и гречневую кашу.
– Стол накрыт, Леонид Андреевич, – сказал он.
Горбовский нехотя поднялся с дивана.
– Всегда приходится подниматься, когда надо что-нибудь делать, сказал он.
Он сел за стол, взял обеими руками чашу с молоком и выпил ее залпом. Затем он обеими руками придвинул к себе тарелку с кашей и взял ложку. Только когда он взял ложку, стало понятно, почему он брал чашку и тарелку обеими руками. У него тряслись руки. У него так сильно тряслись руки, что он два раза промахнулся, стараясь поддеть на кончик ножа кусок масла. Бадер, вытянув шею, глядел на руки Горбовского.
– Я постараюсь дать вам самую лучшую импульсную ракету, Леонид, сказал он слабым голосом. – Наиболее лучшую.
– Дайте, Август, – сказал Горбовский. – Самую лучшую. А кто этот молодой человек?
– Это Сидоров, – объяснил Валькенштейн. – Он хотел говорить с вами.
Сидоров встал опять. Горбовский благожелательно поглядел на него снизу вверх и сказал:
– Садитесь, пожалуйста.
– О, – сказал Бадер, – я совершенно забыл! Простите меня. Леонид, товарищи, позвольте представить вам…
– Я Сидоров, – сказал Сидоров, неловко усмехаясь, потому что все глядели на него. – Михаил Альбертович. Биолог.
– Уэлкам, Михаил Альбертович, – сказал волосатый Диксон.
– Ладно, – сказа Горбовский. – Сейчас я поем, Михаил Альбертович, и мы пойдем в мою каюту. Там есть диван. Здесь тоже есть диван… – он понизил голос до конфиденциального шепота, – но на нем расселся Бадер, а он директор.
– Не вздумайте взять его, – сказал Валькенштейн по-китайски. – Мне он не нравится.
– Почему? – спросил Горбовский.
Горбовский возлежал на диване, Валькенштейн и Сидоров сидели у стола. На столе валялись блестящие мотки лет видеофонографа.
– Не вздумайте взять его, – повторил Валькенштейн.
Горбовский закинул руки за голову.
– Родных у меня нет, – сказал Сидоров. (Горбовский поглядел на него сочувственно.) – Плакать по мне некому.
– Почему – плакать? – спросил Горбовский.
Сидоров нахмурился.
– Я хочу сказать, что знаю, на что иду. Мне необходима информация. На Земле меня ждут. Я сижу здесь, над Владиславой, уже год. Год потратил почти зря…
– Да, это обидно, – сказал Горбовский.
Сидоров сцепил пальцы.
– Очень обидно, Леонид Андреевич. Я думал, на Владиславу высадятся скоро. Я вовсе не лезу в первооткрыватели. Мне просто нужна информация, понимаете?
– Понимаю, – сказал Горбовский. – Еще бы. Вы ведь, кажется, биолог…
– Да. Кроме того, я проходил курсы пилотов-космогаторов и получил диплом с отличием. Вы у меня экзамены принимали, Леонид Андреевич. Ну, вы меня, конечно, не помните. В конце концов, я прежде всего биолог, и я больше не хочу ждать. Меня обещал взять с собой Квиппа. Но он попытался два раза высадиться и отказался. Потом прилетел Стринг. Вот это был настоящий смельчак! Но он тоже не взял меня с собой. Не успел. Он пошел на посадку со второй попытки и не вернулся.
– Вот чудак! – сказал Горбовский, глядя в потолок. – На такой планете надо делать по крайней мере десять попыток. Как, вы говорите, его фамилия? Стринг?
– Стринг, – ответил Сидоров.
– Чудак, – сказал Горбовский. – Неумный чудак.
Валькенштейн поглядел на лицо Сидорова и проворчал:
– Понятно, это тоже герой-удалец.
Сидоров покраснел.
– Нет, – сказал он, – я не герой. Стринг – вот это герой. А я биолог, и мне нужна информация.
– Сколько информации вы получили от Стринга? – спросил Валькенштейн.
– От Стринга? Нисколько, – сказал Сидоров. – Ведь он погиб.
– Так почему же вы им так восхищаетесь?
Сидоров пожал плечами. Он не понимал этих странных людей. Это очень странные люди – Горбовский, Валькенштейн и их друзья, наверное. Назвать замечательного смельчака Стринга неумным чудаком… Он вспомнил Стринга, высокого, широкоплечего, с раскатистым беззаботным смехом и уверенными движениями. И как Стринг сказал Бадеру: "Осторожные сидят на Земле, Август-Иоганн. Специфика работы, Август-Иоганн!" – и щелкнул пальцами. "Неумный чудак"…
"Ладно, – подумал Сидоров, – это их дело. Но что делать мне? Опять сидеть сложа руки и радировать на Землю, что очередная обойма киберразведчиков сгорела в атмосфере; что очередная попытка высадиться не удалась; что очередной отряд исследователей-межпланетников отказывается брать меня в поиск; что я еще раз вдребезги разругался с Бадером и Бадер еще раз подтвердил, что планетолет мне не доверит, но за "систематическую дерзость" вышлет меня из "вверенного ему участка Пространства"? И опять добрый старый Рудольф Крейцер в Ленинграде, тряся академической ермолкой, будет приводить свои интуитивные соображения в пользу существования жизни в системах голубых звезд, а неистовый Гаджибеков будет громить его испытанными доводами против существования жизни в системах голубых звезд; и опять Рудольф Крейцер будет говорить все о тех же восемнадцати бактериях, выловленных экспедицией Квиппа в атмосфере Владиславы, а Гаджибеков будет отрицать какую бы то ни было связь между этими восемнадцатью бактериями и атмосферой планеты Владиславы, с полным основанием ссылаясь на сложность идентификации в конкретных условиях данного эксперимента. И опять Академия Космобиологии оставит открытым вопрос о существовании жизни в системах голубых звезд. А эта жизнь есть, есть, есть и нужно только до нее дотянуться. Дотянуться до Владиславы, планеты голубой звезды ЕН 17".
Горбовский посмотрел на Сидорова и ласково сказал:
– В конце концов, зачем вам обязательно лететь с нами? У нас есть свой биолог. Прекрасный биолог Перси Диксон. Он немножко сумасшедший, но он доставит вам образцы какие угодно и в любых количествах.
– Эх! – сказал Сидоров и махнул рукой.
– Честное слово, – сказал Горбовский, – вам бы у нас очень не понравилось. А так все будет в порядке. Мы высадимся и доставим вам все, что вам нужно. Дайте нам только инструкции.
– И вы все сделаете наоборот, – сказал Сидоров. – Квиппа тоже просил инструкции, а потом привез два контейнера с пеницеллой. Обыкновенная земная плесень. Вы же не знаете условий работы на Владиславе. Вам там будет не до моих инструкций.
– Что верно, то верно, – вздохнул Горбовский. – Условий мы не знаем. Придется вам подождать еще немножко, Михаил Альбертович.
Валькенштейн удовлетворенно кивнул.
– Хорошо, – сказал Сидоров. Глаза его совсем закрылись. – Тогда возьмите хоть инструкции.
– Обязательно, – сказал Горбовский. – Непременно.
На протяжении последующих сорока циклов Горбовский произвел шестнадцать поисков. Он работал на превосходном импульсном планетолете "Скиф-Алеф", который ему предоставил Бадер. Первые пять поисков он произвел в одиночку, пробуя экзосферу Владиславы на полюсах, на экваторе, в различных широтах. Наконец он облюбовал район Северного полюса и стал брать с собой Валькенштейна. Они раз за разом погружались в атмосферу черно-оранжевой планеты и раз за разом, как пробки из воды, выскакивали обратно. Но с каждым разом они погружались все глубже.
Бадер подключил к работе десантников три обсерватории, которые непрерывно информировали Горбовского о передвижении метеорологических фронтов в атмосфере Владиславы. По приказу Бадера было возобновлено производство атомарного водорода – горючего для "Скиф-Алефа" (расход горючего оказался непредвиденно громадным). Исследования химического состава атмосферы бомбозондами с мезонными излучателями были прекращены.
Валькенштейн и Горбовский возвращались после поисков измученные и измочаленные и жадно набрасывались на еду, после чего Горбовский пробирался к ближайшему дивану и подолгу лежал, развлекая друзей разнообразными сентенциями.
Сидоров по приглашению Горбовского остался на "Тариэле". Ему разрешили установить в тестерных пазах "Скиф-Алефа" контейнеры-ловушки для биообразцов и биологическую экспресс-лабораторию. При этом он несколько потеснил хозяйство атмосферного физика Лю. Впрочем, толку от этого было мало: контейнеры возвращались пустыми, записи экспресс-лаборатории не поддавались расшифровке. Воздействие магнитных полей бешеной атмосферы на приборы менялось хаотически, и экспресс-лаборатория требовала руки человека. Вылезая из кессона, Горбовский прежде всего видел лоснящийся череп Сидорова и молча хлопал себя ладонью по лбу. Однажды он сказал Сидорову: "Дело в том, Михаил Альбертович, что вся биология вылетает у меня из головы на сто двадцатом километре. Там ее просто вышибает. Уж очень там страшно. Того и гляди убьешься".
Иногда Горбовский брал с собой Диксона. После каждого такого поиска волосатый биолог отлеживался. В ответ на робкую просьбу Сидорова присмотреть за приборами Диксон прямо ответил, что никакими посторонними делами заниматься не собирается. ("Просто не хватает времени, мальчик…")
Никто из них не собирается заниматься посторонними делами, с горечью думал Сидоров. Горбовский и Валькенштейн ищут город, Валькенштейн и Лю заняты атмосферой, а Диксон изучает божественные пульсы всех троих. И они тянут, тянут, тянут с высадкой… Почему они не торопятся? Неужели им все равно?
Сидорову казалось, что он никогда не поймет этих странных людей, именуемых десантниками. Во всем огромном мире знали десантников и гордились ими. Быть личным другом десантника считалось честью. Но тут оказывалось, что никто не знал толком, что такое десантник. С одной стороны, это что-то неимоверно смелое. С другой – что-то позорно осторожное: они возвращались. Они всегда умирали естественной смертью. Они говорили: "Десантник – это тот, кто точно рассчитает момент, когда можно быть нерасчетливым". Они говорили: "Десантник перестает быть десантником, когда погибает". Они говорили: "Десантник идет туда, откуда не возвращаются машины". И еще они говорили: "Можно сказать: он жил и умер биологом. Но следует говорить: он жил десантником, а погиб биологом". Все эти высказывания были очень эмоциональны, но они совершенно ничего не объясняли. Было время, когда Сидоров тоже восхищался десантниками. Например, в школе, когда спорил с Капитаном о Горбовском… Но одно дело восхищаться, сидя за партой, и совсем другое – смотреть, как Горбовский черепахой ползет по километрам, которые можно было бы преодолеть одним рискованным, но молниеносным броском.
Вернувшись из шестнадцатого поиска, Горбовский объявил, что собирается приступить к исследованию последней и самой сложной части пути к поверхности Владиславы.
– До поверхности остаются двадцать пять километров совершенно неизученного слоя, – сказал он, по обыкновению помаргивая сонными глазами и глядя поверх голов. – Это очень опасные километры, и здесь я буду продвигаться особенно осторожно. Мы с Валькенштейном сделаем еще по крайней мере десять – пятнадцать поисков. Если, конечно, директор Бадер обеспечит нас горючим.
– Директор Бадер обеспечит вас горючим, – сказал Бадер величественно. – Вы можете нисколько не сомневаться, Леонид.
– Вот отлично! – сказал Горбовский. – Дело в том, что я буду предельно осторожен и потому считаю себя вправе взять с собой Сидорова.
Сидоров вскочил. Все посмотрели на него.
– Ну, вот и дождался, мальчик, – произнес Диксон.
– Да. Надо дать шанс новичку, – сказал Бадер.
Лю только улыбнулся, кивая красивой головой. И даже Валькенштейн промолчал, хотя он был недоволен. Валькенштейн не любил героев-удальцов.
– Это будет справедливо, – сказал Горбовский. Он попятился и, не оглядываясь, с завидной аккуратностью сел на диван. – Пусть идет новичок. – Он улыбнулся и лег. – Готовьте ваши контейнеры, Михаил Альбертович, мы берем вас с собой.
Сидоров сорвался с места и выбежал из кают-компании. Когда он выбежал, Валькенштейн сказал:
– Зря. Он герой-удалец.
– Это ничего, – сказал Горбовский. – Я теперь вспоминаю, курсанты звали его Атосом. Кроме того, я читал его книжку. Он хороший биолог и не будет шалить. Я тоже когда-то был героем. И ты тоже. И Лю. Верно, Лю?
– Верно, командир, – сказал Лю.
Горбовский сморщился и погладил плечо.
– Болит! – сказал он жалобным голосом. – Такой ужасный вираж! Да еще против потока. А как твое колено, Марк?
Валькенштейн поднял ногу и несколько раз согнул и разогнул ее. Все внимательно следили за его движениями.
– "Увы мне, чашка на боку", – сказал он нараспев.
– А вот я вам сейчас массаж, – сказал Диксон и тяжело поднялся.
"Тариэль" двигался по меридиональной орбите и проходил над Северным полюсом Владиславы каждые три с половиной часа. К концу цикла планетолет с Горбовским, Валькенштейном и Сидоровым отделился от звездолета и бросился вниз, в самый центр черной спиральной воронки, медленно скручивающейся в оранжевом тумане, который скрывал Северный полюс Владиславы.
Сначала все молчали, потом Горбовский сказал:
– Разумеется, _о_н_и_ высадились на Северном полюсе.
– Кто? – спросил Сидоров.
– О_н_и_, – пояснил Горбовский. – И если они построили где-нибудь свой город, то именно на Северном полюсе.
– На том месте, где тогда был Северный полюс, – сказал Валькенштейн.
– Да, конечно, на ом месте. Как на Марсе.
Сидоров напряженно глядел, как на экране стремительно разлетаются из какого-то центра оранжевые зерна и черные пятна. Затем это движение замедлилось. "Скиф-Алеф" тормозил. Теперь они спускались вертикально.
– Но они могли сесть и на Южном полюсе, – сказал Валькенштейн.
– Могли, – согласился Горбовский.
Сидоров подумал, что, если Горбовский не найдет поселения чужеземцев у Северного полюса, он также методически будет копаться у Южного, будет вылизывать всю планету, пока не найдет. Ему даже жалко стало Горбовского и его товарищей. Особенно его товарищей.
– Михаил Альбертович! – позвал вдруг Горбовский.
– Да? – отозвался Сидоров.
– Михаил Альбертович, вы когда-нибудь видели, как танцуют эльфы?
– Эльфы? – удивился Сидоров.
Он оглянулся. Горбовский сидел вполоборота к нему и косил на него нечестивым взглядом. Валькенштейн сидел спиной к Сидорову.
– Эльфы? – спросил Сидоров. – Какие эльфы?
– С крылышками. Знаете, такие… – Горбовский отнял руку от клавиш управления и неопределенно пошевелил пальцами. – Не видели? Жаль. Я вот тоже не видел. И Марк тоже, и никто не видел. А интересно было бы посмотреть, правда?
– Несомненно, – буркнул Сидоров.
– Леонид Андреевич, – сказал Валькенштейн, – а почему _о_н_и_ не демонтировали оболочки станций?
– И м это было не нужно, – ответил Горбовский.
– Это неэкономно.
– Значит, они были неэкономны.
– Расточительные разведчики, – сказал Валькенштейн и замолчал.
Планетолет тряхнуло.
– Взяли, Марк, – сказал Горбовский незнакомым голосом.
И планетолет начало ужасно трясти. Просто невозможно было представить, что можно вынести такую тряску. "Скиф-Алеф" вошел в атмосферу, где ревели бешеные горизонтальные потоки, таща за собой длинные черные полосы кристаллической пыли, где сейчас же ослепли локаторы, где в плотном оранжевом тумане носились молнии невиданной силы. Здесь мощные, совершенно необъяснимые всплески магнитного поля сбивали приборы и расщепляли плазмовый шнур в реакторе фотонных ракет. Фотонные ракеты здесь не годились, но и первоклассному атомному планетолету "Скиф-Алеф" тоже приходилось не сладко.
Впрочем, в рубке было тихо. Перед пультом скорчился Горбовский, примотанный к креслу ремнями. Черные волосы падали ему на глаза, при каждом толчке он скалил зубы. Толчки следовали непрерывно, и казалось, что он смеется. Но это был не смех. Сидоров никогда не предполагал, что Горбовский может быть таким… не странным, а каким-то чужим. Горбовский был похож на дьявола. Валькенштейн тоже был похож на дьявола. Он висел, раскорячившись, над пультом атмосферных фиксаторов, дергая вытянутой шеей. Было удивительно тихо. Но стрелки приборов, зеленые зигзаги и пятна на флуоресцентных экранах, черные и оранжевые пятна на экране перископа – все металось и кружилось в веселой пляске, и пол дергался из стороны в сторону, как укороченный маятник, и потолок падал и снова подскакивал.
– Киберштурман, – хрипло сказал Валькенштейн.
– Рано, – сказал Горбовский и снова оскалился.
– Сносит… Много пыли.
– Рано, черт, – сказал Горбовский. – Иду к полюсу.
Ответа Валькенштейна Сидоров не услышал, потому что заработала экспресс-лаборатория. Вспыхнула сигнальная лампа, и под прозрачной пластмассовой пластинкой поползла лента записи.
– Ага! – закричал Сидоров.
За бортом был белок! Живая протоплазма! Ее было много и с каждой секундой становилось все больше.
– Что же это! – сказал Сидоров.
Самописцу не хватило ширины ленты, и прибор автоматически переключился на нулевой уровень. Затем сигнальная лампа погасла, и лента остановилась. Сидоров зарычал, сорвал заводскую пломбу и обеими руками залез в механизм прибора. Он хорошо знал этот прибор, он сам принимал участие в его конструировании и не мог понять, что разладилось. С огромным напряжением, стараясь сохранить равновесие, Сидоров ощупывал блоки печатных плат. Они могли расколоться от толчков. Он совсем забыл про это. Они двадцать раз могли расколоться во время прошлых поисков. Только бы они не раскололись, думал он. Только бы они остались целы. Корабль трясло невыносимо, и Сидоров несколько раз ударился лбом о пластмассовую панель. Один раз он ударился переносицей и на некоторое время совсем ослеп от слез. Блоки, по-видимому, были целы. Тут "Скиф-Алеф" круто лег на борт.
Сидорова выбросило из кресла. Он пролете через всю рубку, сжимая в обеих руках вырванные с корнем обломки панелей. Он даже не сразу понял, что произошло. Потом он понял, но не поверил.
– Надо было привязаться, – сказал Валькенштейн. – Пилот!..
Сидоров на четвереньках добрался по пляшущему полу до своего кресла, пристегнулся ремнями и тупо уставился в развороченные внутренности прибора.
Планетолет ударило так, словно он налетел на скалу. Сидоров, разинув пересохший рот, глотал воздух. Очень тихо было в рубке, только хрипел Валькенштейн, – шея его наливалась кровью.
– Киберштурман, – сказал он.
И тут снова дрогнули стены. Горбовский молчал.
– Нет подачи горючего, – сказал Валькенштейн неожиданно спокойно.
– Вижу, – сказал Горбовский. – Делай свое дело.
– Нет ни капли. Мы падаем. Замкнуло…
– Включаю аварийную, последнюю. Высота сорок пять… Сидоров!
– Да, – сказал Сидоров и принялся откашливаться.
– Ваши контейнеры наполняются. – Горбовский повернул к нему свое длинное лицо с сухими блестящими глазами. Сидоров никогда не видел у него такого лица, когда он лежал на диване. – Компрессоры работают. Вам везет, Атос!
– Мне здорово везет, – сказал Сидоров.
Теперь ударило снизу. У Сидорова что-то хрустнуло внутри, и рот наполнился горькой слюной.
– Пошло горючее! – крикнул Валькенштейн.
– Хорошо… Прелесть! Но занимайся своим делом, ради бога. Сидоров! Эй, Миша…
– Да, – сипло сказал Сидоров, не разжимая зубов.
– Запасного комплекта у вас нет?
– Ага, – сказал Сидоров. Он плохо соображал сейчас.
– Что "ага"? – закричал Горбовский. – Есть или нет?
– Нет, – сказал Сидоров.
– Герой… – сказал Валькенштейн. – Удалец…
Сидоров скрипнул зубами и стал смотреть на экран перископа. По экрану справа налево неслись мутные оранжевые полосы. Было так страшно и тошно видеть это, что Сидоров закрыл глаза.
– Они высадились здесь! – закричал Горбовский. – Там город, я знаю!
Что-то тоненько звенело в рубке в страшной шатающейся тишине, и вдруг Валькенштейн заревел тяжелым, прерывистым басом:
Бешеных молний крутой зигзаг,
Черного вихря взлет,
Злое пламя слепит глаза,
Но, если бы ты повернул назад,
Кто бы пошел вперед?
"Я бы пошел", – подумал Сидоров. – Дурак, осел! Нужно было дождаться, пока Горбовский решится на посадку. Не хватило терпения. Если бы сегодня он шел на посадку, плевал бы я на экспресс-лабораторию!" А Валькенштейн ревел:
Чужая улыбка, недобрый взгляд,
Губы скривил пилот…
Струсил десантник, тебе говорят,
Но, если бы ты не вернулся назад,
Кто бы пошел вперед?
– Высота двадцать один! – крикнул Горбовский. – Перехожу в горизонталь.
"Теперь бесконечные минуты горизонтального полета, – подумал Сидоров. – Ужасные минуты горизонтального полета. Многие минуты толчков и тошноты, пока они не насладятся своими исследованиями. А я буду сидеть, как слепой, со своей дурацкой разбитой машиной!"
Планетолет ударило. Удар был очень сильный, такой, что потемнело в глазах. И Сидоров, задыхаясь, увидел, как Горбовский с размаху ударился лицом о пульт, а Валькенштейн раскинул руки, взлетел над креслом и медленно, как это бывает во сне, с раскинутыми руками опустился на пол и остался лежать лицом вниз. Кусок ремня, лопнувшего в двух местах, плавно, как осенний лист, скользнул по его спине. Несколько секунд планетолет двигался по инерции, и Сидоров, вцепившись в замок ремня, чувствовал, что все падает. Но затем тело снова стало весомым.
Тогда он расстегнул замок и поднялся на ватные ноги. Он смотрел на приборы. Стрелка альтиметра ползла вверх, зеленые зигзаги контрольной системы метались в голубых окошечках, оставляя медленно гаснущие туманные следы. Киберштурман вел планетолет прочь от Владиславы. Сидоров перешагнул через Валькенштейна и подошел к пульту. Горбовский лежал головой на клавишах. Сидоров оглянулся на Валькенштейна. Тот уже сидел, опираясь руками в пол. Глаза его были закрыты. Тогда Сидоров осторожно поднял Горбовского и положил его на спинку кресла. "Плевать я хотел на экспресс-лабораторию", – подумал он. Он выключил киберштурман и опустил пальцы на липкие клавиши. "Скиф-Алеф" начал разворачиваться и вдруг упал на сто метров. Сидоров улыбнулся. Он услышал, как позади Валькенштейн яростно прохрипел:
– Не сметь…
Но он даже не обернулся.
– Вы хороший пилот, и вы хорошо посадили корабль. И, по-моему, вы прекрасный биолог, – сказал Горбовский. Лицо его было все забинтовано. Просто прекрасный биолог. Настоящий энтузиаст. Правда, Марк?
Валькенштейн кивнул и, разлепив губы, сказал:
– Несомненно. Он хорошо посадил корабль. Но поднял корабль не он.
– Понимаете, – Горбовский говорил очень проникновенно, – я читал вашу монографию о простейших – она превосходна. Но нам с вами не по дороге.
Сидоров с трудом глотнул и сказал:
– Почему?
Горбовский поглядел на Валькенштейна, затем на Бадера:
– Он не понимает.
Валькенштейн кивнул. Он не смотрел на Сидорова. Бадер тоже кивнул и посмотрел на Сидорова с какой-то неопределенной жалостью.
– А все-таки? – вызывающе спросил Сидоров.
– Вы слишком любите штурмы, – сказал Горбовский мягко. – Знаете, это штурм унд дранг, как сказал бы директор Бадер.
– Штурм и натиск, – важно перевел Бадер.
– Вот именно, – сказал Горбовский. – Слишком. А это не нужно. Это па-аршивое качество. Это кровь и кости. И вы даже не понимаете этого.
– Моя лаборатория погибла, – сказал Сидоров. – Я не мог иначе.
Горбовский вздохнул и посмотрел на Валькенштейна. Валькенштейн сказал брезгливо:
– Пойдемте, Леонид Андреевич.
– Я не мог иначе, – упрямо повторил Сидоров.
– Надо было совсем иначе, – сказал Горбовский. Он повернулся и пошел по коридору.
Сидоров стоял посреди коридора и смотрел, как они уходят втроем: Бадер и Валькенштейн поддерживают Горбовского под локти. Потом он посмотрел на свою руку и увидел красные капли на пальцах. Тогда он пошел в медицинский отсек, придерживаясь за стену, потому что его качало из стороны в сторону. "Я же хотел, как лучше, – думал он. – Это же было самое важное – высадиться. И я привез контейнеры с микрофауной. Я знаю, это очень ценно. И для Горбовского это тоже очень ценно: ведь Горбовскому рано или поздно самому придется высадиться и провести рейд по Владиславе. И бактерии убьют его, если я не обезврежу их. Я сделал то, что надо. На Владиславе, планете голубой звезды, есть жизнь. Конечно, я сделал то, что надо". Он несколько раз прошептал: "Я сделал то, что надо". Но он чувствовал, что это не совсем так. Он впервые почувствовал это там, внизу, когда они стояли возле звездолета по пояс в бурлящей нефти и на горизонте огромными столбами поднимались гейзеры, а Горбовский спросил его: "Ну, и что вы намерены предпринять, Михаил Альбертович?", а Валькенштейн что-то сказал на незнакомом языке и полез обратно в планетолет. Затем он почувствовал это, когда "Скиф-Алеф", в третий раз оторвавшись от поверхности страшной планеты, снова плюхнулся в нефтяную грязь, сброшенный ударом бури. И он чувствовал это теперь.
– Я же хотел как лучше, – невнятно сказал он Диксону, помогавшему ему улечься на стол.
– Что? – сказал Диксон.
– Я должен был высадиться, – сказал Сидоров.
– Лежите, – сказал Диксон. Он проворчал: – Первобытный энтузиазм…
Сидоров увидел, как с потолка спускается большая белая груша. Груша повисла совсем близко, у самого лица, перед глазами поплыли темные пятна, заложило уши, и вдруг тяжелым басом запел Валькенштейн:
И если бы ты не вернулся назад,
Кто бы пошел вперед?
– Кто угодно… – упрямо сказал Сидоров с закрытыми глазами. – Любой пойдет вперед…
Диксон стоял рядом и смотрел, как тонкая блестящая игла киберхирурга входит в изуродованную руку. "Как много крови! – подумал Диксон. Много-много. Горбовский вовремя вытащил их. Опоздай он на полчаса, и мальчишка никогда уже больше не оправился бы. Ну, да Горбовский всегда возвращается вовремя. Так и надо. Десантники должны возвращаться, иначе они бы не были десантниками".
