1. КАКИМИ ВЫ БУДЕТЕ
Океан был как зеркало. Вода у прибрежных камней была такая спокойная, что темно-зеленые мочала водорослей на дне, обычно колеблющиеся, висели в глубине неподвижно.
Кондратьев завел субмарину в бухту, поставил ее впритык к берегу и сказал:
– Приехали.
Пассажиры зашевелились.
– Где мой киноаппарат? – спросил Женя Славин.
– Я на нем лежу, – отозвался Горбовский слабым голосом. – Мне очень неудобно. Можно, я вылезу?
Кондратьев распахнул люк, и все увидели ясное голубое небо. Горбовский вылез первым. Он сделал по камням несколько неверных шагов, остановился и пошевелил носком сухой плавник.
– Как здесь хорошо! – вскричал он. – Как мягко! Можно, я лягу?
– Можно, – сказал Женя.
Он тоже выбрался из люка и сладко потягивался. Горбовский сейчас же лег.
Кондратьев сбросил якорь.
– Лично я, – сказал он, – лежать на плавнике не советую. Там всегда несметно песчаных блох.
Женя, неестественно растопырившись, стрекотал киноаппаратом. Он снимал командира звена субмарин в момент возвращения из ответственной операции.
– Сделай лицо, – строго приказал он.
Кондратьев сделал лицо.
– Ну что ты в самом деле! – обиделся Женя и опустил аппарат.
– Я не все понял насчет блох, – подал голос Горбовский. – Они что, Сергей Иванович, прыгают? Или могут укусить?
– Могут и укусить, – ответил Кондратьев. – Да оставь ты меня в покое, Евгений! Вот вернемся на базу, тогда и снимай хоть до белых пятне. Собирай плавник и разводи костер.
Он полез в люк и достал ведро. Женя сел на корточки и стал брезгливо копаться в плавнике двумя пальцами, выбирая щепки покрупнее. Горбовский с интересом следил за его манипуляциями.
– И все-таки, Сергей Иванович, я не все понял насчет блох.
– Они прогрызают кожу, – пояснил Кондратьев, ополаскивая ведро техническим спиртом.
– Да, – сказал Горбовский и перевернулся на спину. – Это ужасно.
Кондратьев набрал в ведро пресной воды из запасов на субмарине и спрыгнул на берег. Молча и ловко он собрал плавник, разжег костер, подвесил ведро над костром и достал из своих необъятных карманов леску, крючок и коробку с наживкой. Женя подошел с горстью щепок.
– Следи за костром, – приказал Кондратьев. – Я наловлю окуньков. Я мигом.
Прыгая с камня на камень, он перебрался на большую замшелую скалу, выступавшую из воды в двадцати шагах от берега, повозился там немного и затих. Утро было тихое, солнце, выбравшись из-за горизонта, уставилось прямо в бухточку и слепило глаза. Женя сел по-турецки у костра и стал подкладывать щепочки.
– Изумительное существо – человек! – произнес вдруг Горбовский. Проследите его историю за последние сто веков. какого огромного развития достиг, скажем, производственный сектор! Как расширились области исследовательской деятельности! И с каждым годом появляются все новые области, новые профессии. Вот я недавно познакомился с одним товарищем. Он учит детишек ходить. И он рассказал мне, что существует уже очень сложная теория этого дела…
– Как его фамилия? – быстро спросил Женя и вынул диктофон.
– Его фамилия… Елена Ивановна. А фамилию я не знаю. Но я не об этом. Я хочу сказать, что вот науки и способы производства все время развиваются, а развлечения, способы отдыха все остаются такими же, как в древнем Риме. Если мне надоест быть звездолетчиком, я могу стать биологом, строителем, агрономом… еще кем-нибудь. А вот если мне, скажем, надоест лежать, что тогда остается делать? Смотреть кино, читать, слушать музыку или еще посмотреть, как другие бегают. На стадионах. И все! И так всегда было – зрелища и игры. Короче говоря, все наши развлечения сводятся в конечном счете к услаждению нескольких органов чувств. Даже, заметьте, не всех. Вот, скажем, никто еще не придумал, как развлекаться, услаждая органы осязания и обоняния.
– Ну еще бы, – сказал Женя. – Массовые зрелища и массовые осязалища. И массовые обонялища.
Горбовский тихонько захихикал.
– Вот именно, – сказал он. – Обонялища. А ведь будет, Евгений Маркович! Непременно когда-нибудь будет!
– Так ведь это закономерно, Леонид Андреевич. По-видимому, законы природы таковы, что человек в конечном счете стремится не столько к самим восприятиям, сколько к переработке этих восприятий, стремится услаждать не столько элементарные органы чувств, сколько свой главный воспринимающий орган – мозг.
Женя выбрал из плавника еще несколько щепок и подбросил в костер.
– Отец рассказывал мне, что в его время кое-кто пророчил человечеству вырождение в условиях изобилия. Все-де будут делать машины, на хлеб с маслом зарабатывать не надо, и люди займутся тунеядством. Человечество, мол, захлестнут трутни. Но дело-то как раз в том, что работать гораздо интереснее, чем отдыхать. Трутнем быть просто скучно.
– Я знал одного трутня, – серьезно сказал Горбовский. – Но его очень не любили девушки, и он начисто вымер в результате естественного отбора. И все-таки я думаю, что история развлечений еще не окончена. Я имею в виду развлечения в старинном смысле слова. И обонялища какие-нибудь будут обязательно. Я хорошо представляю это себе…
– Сидят сорок тысяч человек, – сказал Женя, – и все как один принюхиваются. Симфония "Розы в томатном соусе". И критики с огромными носами будут писать: "В третьей части впечатляющим диссонансом в нежный запах двух розовых лепестков врывается мажорное звучание свежего лука…"
– "…В огромном зале лишь немногие смогли удержаться от слез…"
Когда Кондратьев вернулся со связкой свежей рыбы, звездолетчик и писатель довольно ржали перед затухающим костром.
– Что это вас так разобрало? – с любопытством осведомился Кондратьев.
– Радуемся жизни, Сережа, – ответил Женя. – Укрась и ты свою жизнь веселой шуткой.
– Могу, – сказал Кондратьев. – Сейчас я почищу рыбу, а ты соберешь внутренности и зароешь во-он под тем камнем. Я всегда там зарываю.
– Симфония "Могильный камень", – сказал Горбовский. – Часть первая, аллегро нон троппо.
Лицо Жени вытянулось, он замолчал и стал глядеть на роковой камень. Кондратьев взял камбалу, шлепнул ее на плоский камень и вытащил нож. Горбовский с восхищением следил за каждым его движением. Кондратьев ловким ударом наискосок отделил голову камбалы, ловко запустил под кожу ладонь и мгновенно извлек камбалу из кожи целиком, словно снял перчатку. Кожу и выпавшие внутренности он бросил Жене.
– Леонид Андреевич! – позвал он. – Принесите соли, пожалуйста!
Горбовский, не говоря ни слова, встал и полез в субмарину. Кондратьев быстро разделал камбалу и принялся за окуней. Куча рыбьих внутренностей перед Женей росла.
– А где соль? – воззвал Горбовский из люка.
– В продовольственном ящике, – откликнулся Кондратьев. – Направо.
– А она не поедет? – с опаской спросил Горбовский.
– Кто – она?
– Субмарина. Тут направо пульт управления.
– Справа от пульта – ящик, – сказал Кондратьев.
Было слышно, как Горбовский ворочается в кабине.
– Нашел! – радостно заявил он. – Все нести? Тут килограммов пять…
Кондратьев поднял голову:
– Как так – пять? Там должен быть маленький пакет.
После минутной паузы Горбовский сообщил:
– Да, действительно. Сейчас несу.
Он выбрался из люка, держа в вытянутой руке пакетик с солью. Руки у него были в муке. Положив пакетик возле Кондратьева, он со стоном: "О мировая энтропия!.." – приноровился было снова лечь, но Кондратьев сказал:
– А теперь, Леонид Андреевич, принесите-ка, пожалуйста, лаврового листа.
– Зачем? – с огромным изумлением спросил Горбовский. – Неужели три взрослых человека не могут обойтись без лаврового листа?
– Нет уж, – сказал Кондратьев. – Я обещал вам, Леонид Андреевич, что вы хорошо сегодня отдохнете, и вы у меня отдохнете. Ступайте за лавровым листом…
Горбовский сходил за лавровым листом, а затем сходил за перцем и кореньями, а потом – отдельно – за хлебом. Вместе с хлебом он – в знак протеста – принес тяжеленный баллон с кислородом и язвительно сказал:
– Вот я принес заодно. На всякий случай, если надо…
– Не надо, – сказал Кондратьев. – Большое спасибо. Отнесите назад.
Горбовский с проклятиями поволок баллон обратно. Вернувшись, он уже не пытался лечь. Он стоял рядом с Кондратьевым и смотрел, как тот варит уху. Мрачный корреспондент Европейского информационного центра при помощи двух щепочек относил рыбьи внутренности к могильному камню.
Уха кипела. От нее шел оглушающий аромат, приправленный легким запахом дыма. Кондратьев взял ложку, попробовал и задумался.
– Ну как? – спросил Горбовский.
– Еще чуть соли, – отозвался Кондратьев. – И, пожалуй, перчику. А?
– Пожалуй, – сказал Горбовский и проглотил слюнку.
– Да, – решительно сказал Кондратьев. – Соли и перцу.
Женя кончил таскать рыбьи потроха, навалил сверху камень и отправился мыть руки. Вода была теплая и прозрачная. Было видно, как между водорослями снуют маленькие серо-зеленые рыбки. Женя присел на камень и загляделся. Океан блестящей стеной поднимался за бухтой. Над горизонтом неподвижно висели синие вершины соседнего острова. Все было синее, блестящее и неподвижное, только над камнями в бухте без крика плавали большие черно-белые птицы. От воды шел свежий солоноватый запах.
– Отличная планета – Земля! – сказал Женя вслух.
– Готово! – объявил Кондратьев. – Садитесь есть уху. Леонид Андреевич, принесите, пожалуйста, тарелки.
– Ладно, – сказал Горбовский. – Тогда я и ложки заодно.
Он расселись вокруг дымящегося ведра, и Кондратьев разлил уху. Некоторое время ели молча. Затем Горбовский сказал:
– Безмерно люблю уху. И так редко приходится есть!
– Ухи еще полведра, – сообщил Кондратьев.
– Ах, Сергей Иванович, – сказал Горбовский со вздохом, – на два года не наешься!
– Так уж на Леониде не будет ухи, – сказал Кондратьев.
Горбовский опять вздохнул.
– Может быть, и не будет. Хотя Леонида – это, конечно, не Пандора, и на уху надежда есть. Если только комиссия разрешит ловить рыбу.
– А почему бы и нет?
– В комиссии желчные и жестокие люди. Они наверняка запретят мне даже лежать. Они потребуют, чтобы все мои действия соответствовали интересам аборигенов этой планеты. А откуда я знаю, какие у них интересы?
– Вы фантастический нытик, Леонид Андреевич, – сказал Женя. – Я считаю, что ваше участие в Комиссии по Контактам – ужасная ошибка. Ты представляешь, Сергей: Леонид Андреевич со всем своим душистым букетом недостатков представляет человечество перед цивилизацией другого мира.
– А почему бы и нет? – рассудительно сказал Кондратьев. – Я очень уважаю Леонида Андреевича.
– И я его уважаю, – сказал Горбовский.
– Я тоже его уважаю, – сказал Женя, – но не испортил бы он первое впечатление у граждан Леониды.
– Первое впечатление уже испорчено, – заметил Горбовский. – Между прочим, и по моей вине тоже. Но дело не в этом. Вы за меня не беспокойтесь Евгений Маркович. На благоустроенной планете я буду тих, как улитка.
– Но этого мало! Сергей, ты читал список вопросов, которые будут обсуждаться при первой встрече?
– Читал.
– Там не хватает одного вопроса.
Горбовский с интересом посмотрел на Женю.
– Какого? – осведомился Кондратьев.
– Самого первого: "Можно, я лягу?"
Кондратьев фыркнул в ложку с ухой. Горбовский посмотрел на Женю с укоризной.
– Ах, Евгений Маркович, – сказал он, – ну можно ли так шутить? Вот вы все смеетесь, а мне страшно. Я очень боюсь оплошать и навредить нашим потомкам.
– Да, плошать не стоит.
– Нельзя! Нельзя, Евгений Маркович! Ведь потомки в нас верят!
Кондратьев перестал есть и взглянул на Горбовского.
– За всех потомков, конечно, ручаться не могу, – спокойно продолжал Горбовский, – но вот Петр Петрович – то во время последней со мной встречи вполне определенно выразился в том смысле, что он в нас верит.
– И чей же он потомок, этот Петр Петрович? – спросил Кондратьев.
– Доподлинно сказать вам не могу. Ясно, однако, что он прямой потомок какого-то Петра. Мы, знаете, об этом с ним как-то не говорили. В конце концов, это не очень важно, не правда ли?
– А о чем вы с ним говорили? – поинтересовался Женя.
Горбовский поставил пустую тарелку рядом с собой на камень, вытер рот носовым платком и сказал:
– Если вам интересно, могу рассказать. История, в общем, не длинная.
– Может, сначала посуду вымоем? – предложил Кондратьев.
– Нет. Я так не согласен. Надо сначала полежать. Верно, Евгений Маркович?
– Конечно, верно! – воскликнул Женя, тоже отставил тарелку и повалился на бок. – Рассказывайте, Леонид Андреевич.
И Горбовский начал рассказывать.
– Мы шли на "Тариэле" к ЕН 6 – рейс легкий и не интересный – везли Перси Диксона и семьдесят тонн вкусной еды для тамошних астрономов, и тут у нас взорвался обогатитель. Кто его знает, почему он взорвался, такие вещи иногда случаются даже теперь. Мы повисли в пространстве в двух парсеках от ближайшей базы и потихоньку стали готовиться к переходу в иной мир, потому что без обогатителя плазмы ни о чем другом не может быть и речи. В нашем положении, как и во всяком другом, было два выхода: открыть люки сейчас же или сначала съесть семьдесят тонн астрономических продуктов и потом все-таки открыть люки. Мы с Валькенштейном собрались в кают-компании около Перси Диксона и стали выбирать. Перси Диксону было легче всех – у него оказалась разбита голова, и он еще ничего не знал. Очень скоро мы с Валькенштейном пришли к выводу, что торопиться некуда. Это была самая грандиозная задача, какую мы когда-либо ставили перед собой: вдвоем уничтожить семьдесят тонн продовольствия. На Диксона надежды не было. Тридцать лет во всяком случае можно было протянуть, а потом можно было и открыть люки. Системы водной и кислородной регенерации у нас были в полном порядке, двигались мы со скоростью двести пятьдесят тысяч километров в секунду, и нам еще, может быть, предстояло увидеть всякие неизвестные миры, помимо Иного.
Я хочу, чтобы вы отчетливо представили себе ситуацию: до ближайшего населенного пункта два парсека, вокруг безнадежная пустота, на борту двое живых и один полумертвый – три человека, заметьте, ровно три, это я говорю вам как командир. И тут открывается дверь, и в кают-компанию входит четвертый. Мы сначала даже не удивились. Валькенштейн этак неприветливо спросил: "Что вам здесь надо?" И вдруг до нас сразу дошло, и мы вскочили и уставились на него. А он уставился на нас. Совершенно обыкновенный человек, должен вам сказать. Роста среднего, худощавый, лицом приятен, без этой, знаете, волосатости, как у нашего Диксона, например. Только глаза особенные, веселые и добрые, как у детского врача. И еще – он был одет как звездолетчик в рейсе, однако куртка была застегнута справа налево. Так женщины застегиваются да еще, по слухам, дьявол. Это меня почему-то удивило больше всего. А пока мы разглядывали друг друга, я мигнул, гляжу куртка у него уже застегнута правильно. Я так и сел.
"Здравствуйте, – говорит незнакомец. – Меня зовут Петр Петрович. Как вас зовут, я уже знаю, поэтому времени терять не будем, посмотрим, что с доктором Перси Диксоном". Он довольно бесцеремонно отпихнул Валькенштейна и сел возле Диксона. "Простите, – говорю я, – вы врач?" – "Да, – говорит он. – Немножко". И принимается сдирать с головы Диксона повязку. Так, знаете, шутя и играя, как ребенок сдирает обертку с конфетки. У меня даже мороз по коже пошел. Смотрю на Валькенштейна – Марк стоит бледный и только разевает и закрывает рот. Между тем Петр Петрович снял повязку и обнажил рану. Рана, надо сказать, была ужасная, но Петр Петрович не растерялся. Он растопырил пальцы и стал массировать Диксону череп. И можете себе представить, рана закрылась! Прямо у нас на глазах. Ни следа не осталось. Диксон перевернулся на правый бок и захрапел как ни в чем не бывало.
"Ну вот, – говорит Петр Петрович. – Теперь пусть выспится. А мы с вами тем временем пойдем и посмотрим, что у вас делается в машинном отсеке". И повел нас в машинный отсек. Мы пошли за ним, как овечки, но, в отличие от овечек, мы даже не блеяли. Просто, вы представляете себе, у нас не было слов. Не приготовили мы слов для такой встречи. Петр Петрович открывает люк в реактор и лезет прямо в обогатительную камеру. Валькенштейн так и ахнул, а я закричал: "Осторожно! Радиация! Смертельная радиация!" Он посмотрел на нас задумчиво, затем сказал: "Ах да, верно. Идите, – говорит, – Леонид Андреевич и Марк Ефремович, прямо в рубку, я сейчас вернусь". И закрыл за собой люк. Пошли мы с Марком в рубку и стали там друг друга щипать. Молча щипали, зверски, с ожесточением. Однако не проснулись ни я, ни он. А минуты через две включаются все индикаторы, и пульт обогатителя показывает готовность номер один. Тогда Марк бросил щипаться и говорит слабым голосом: "Леонид Андреевич, вы помните, как надо крестить нечистую силу?" Едва он это сказал, вошел Петр Петрович. "Ах, говорит он, – ну и звездолет у вас, Леонид Андреевич! Ну и гроб! Преклоняюсь перед вашей смелостью, товарищи". Затем он предложил нам сесть и задавать вопросы.
Я стал усиленно думать, какой бы вопрос задать поумнее, а Марк, человек сугубо практический, спросил: "Где мы сейчас находимся?" Петр Петрович грустно улыбнулся, и в ту же секунду стены рубки сделались прозрачными. "Вот, – говорит Петр Петрович и показывает пальчиком. – Вон там наша Земля. Четыре с половиной парсека. А там – ЕН 6, как это у вас называется. Измените курс на шесть десятых секунды и идите прямо на деритринитацию. А может быть, вас прямо, – говорит, – подбросить к ЕН 6?" Самолюбивый Марк ответил: "Спасибо, не трудитесь, теперь мы и сами…" Он прямо взял быка за рога и принялся ориентировать корабль. Я тем временем все думал над вопросом, и все время мне в голову лезли какие-то "погоды в надзвездных сферах". Петр Петрович засмеялся и сказал: "Ну ладно, вы сейчас слишком взволнованы, чтобы задавать вопросы. А мне уже пора. Меня в этих самых надзвездных сферах ждут. Лучше я вам сам все вкратце объясню. Я, – говорит, – ваш отдаленный потомок. Мы, потомки, очень иногда любим навестить вас, предков. Поглядеть, как идут дела, и показать вам, какими вы будете. Предков всегда интересует, какими они будут, а потомков – как они стали такими. Правда, я вам прямо скажу – такие экскурсии у нас не поощряются. С вами, предками, нужен глаз да глаз. Можно такого натворить, что вся история встанет вверх ногами. А удержаться от вмешательства в ваши дела иногда очень трудно. Так вмешаться, как я, например, сейчас вмешался, – это еще можно. Или вот один мой друг. Попал в битву под Курском и принялся там отражать танковую атаку. Сам погиб и дров наломал – придумать страшно. Правда, атаку он не один отражал, так что все прошло незаметно. А вот другой мой товарищ – тот все порывался истребить войско Чингиза. Еле удержали. Вот, собственно, и все. А теперь я пойду, обо мне наверняка уже беспокоятся".
И тут я завопил: "Постойте, один вопрос! Значит, вы теперь уже все можете?" Он с этакой снисходительной ласкою поглядел на меня и говорит: "Что вы, Леонид Андреевич! Кое-что мы, конечно, можем, но в общем-то работы еще на миллионы веков хватит. Вот, – говорит, – давеча тушили-тушили одну паршивенькую галактику, да так и отступились. Слабоваты пока. А вы, – говорит, – товарищи, на правильном пути. Вы нам нравитесь. Мы, – говорит, – в вас верим. Вы только помните: если вы будете такими, какими собираетесь быть, то и мы станем такими, какие мы есть. И какими вы, следовательно, будете". Махнул он рукой и ушел прямо сквозь стену. Вот какая история.
Горбовский приподнялся на локтях и оглядел слушателей. Кондратьев спал, пригревшись на солнышке. Женя лежал на спине, задумчиво глядя в голубое небо.
– Да, небезынтересная сказочка, – медленно сказал он. – "Для будущего мы встаем ото сна. Для будущего обновляем покровы. Для будущего устремляемся мыслью. Для будущего собираем силы… Мы услышим шаги стихии огня, но будем уже готовы управлять волнами пламени".
Горбовский дослушал и сказал:
– Это не сказочка. Это, Евгений Маркович, быль. Не верите?
– Нет, – сказал Женя.
– Спросите Валькенштейна. И поглядите на Диксона. Есть у него шрам на голове? Нет у него шрама на голове. По-моему, очень убедительно.
Он помолчал немного и добавил:
– И как вообще, по-вашему, мы смогли выбраться, если у нас взорвался обогатитель плазмы?
– Милый Леонид Андреевич, – сказал Женя, – я бы тоже очень хотел повидаться с нашими потомками. Подумать только, какой путь прошел человек, и как много ему еще осталось идти! Вы знаете, Леонид Андреевич, мое воображение всегда поражала ленинская идея о развитии общества по спирали. От первобытного коммунизма, коммунизма нищих, нищих телом и духом, через голод, кровь, войны, через сумасшедшие несправедливости, к коммунизму неисчислимых материальных и духовных богатств. С коммунизма человек начал и к коммунизму вернулся, и этим возвращением начинается новая ветвь спирали, такая, что подумать – голова кружится. Совсем-совсем иная ветвь, не похожая на ту, что мы прошли. И двигает нас по этой новой ветви совсем новое противоречие: между бесконечностью тайн природы и конечностью наших возможностей в каждый момент. И это обещает впереди миллионы веков интереснейшей жизни.
Горбовский промолчал. Кондратьев вдруг открыл глаза, сладко потянулся и сел.
– Философы, – сказал он. – Аристотели. Давайте быстренько помоем посуду, искупаемся и рванем в Золотой Грот. Такого, мальчики, вы еще не видели.
