Хросс, возглавлявший процессию, был совестлив и сразу начал беспокойно оправдываться.
– Надеюсь, мы поступили правильно, Уарса, – сказал он. – Но мы не уверены. Мы окунали его головой в холодную воду, а на седьмой раз с головы что-то упало. Мы подумали, это верхушка головы, но тут увидели, что это покрышка из чьей-то кожи. Одни стали говорить, что мы уже исполнили твою волю, окунули семь раз, а другие говорили – нет. Тогда мы еще семь раз окунули. Надеемся, все правильно. Оно много разговаривало, особенно перед вторыми погружениями, но мы ничего не поняли.
– Вы сделали очень хорошо, Хноо, – сказал Уарса. – Отойдите, чтобы я его видел. Я буду говорить с ним.
Стражники распались на обе стороны. Бледное лицо Уэстона покраснело от холодной воды, как спелый помидор, а волосы, не стриженные с тех пор, как он прибыл на Малакандру, прямыми гладкими прядями прилепились ко лбу. С носа и ушей стекала вода. Зрители, не знающие земной физиогномики, не поняли, что выражает это лицо, но именно так выглядел бы храбрец, который очень страдает за великое дело и скорее стремится к самому худшему, чем боится его. Чтобы объяснить его поведение, вспомним, что в это утро он уже вынес все ужасы приготовления к мученичеству и четырнадцать холодных душей. Дивайн знал своего приятеля и прокричал по-английски:
– Спокойно, Уэстон. Эти черти способны расщепить атом, если не хуже того. Говорите с ними осторожно, не порите ерунды.
– Ха! – сказал Уэстон. – Вы теперь у них за своего?
– Тихо, – раздался голос Уарсы. – Ты, Плотный, ничего не рассказал мне о себе, и я сам тебе расскажу. В своем мире ты хорошо разобрался в телах и смог сделать корабль, способный пересечь небеса; но во всем остальном у тебя ум животного. Когда ты в первый раз пришел сюда, я послал за тобою, чтобы оказать тебе честь. Ты же испугался, ибо ты темен и невежествен, и решил, что я желаю тебе зла, и пошел как зверь против зверя другой породы, и поймал в ловушку этого Рэн-сома. Ты собрался предать его злу, которого боялся сам. Увидев его здесь, ты хотел второй раз отдать его мне, чтобы спасти себя. Вот как ты поступаешь со своим собратом. А что ты предназначил моему народу? Нескольких ты уже убил. Пришел ты, чтобы убить всех. Для тебя все равно, хнау это или нет. Сперва я думал, что тебя заботит только, есть ли у существа тело, подобное твоему; но у Рэнсома оно есть, а ты готов убить и его так же легко, как моих хнау. Я не знал, что Порченый столько натворил в вашем мире, и до сих пор не могу этого понять. Будь ты моим, я бы развоплотил тебя, здесь, сейчас. Не безрассудствуй; моею рукой Малельдил творит и большее, и я могу развоплотить тебя даже там, на самой границе твоего мира. Но пока я еще не решил. Говори. Я хочу увидеть, есть ли у тебя хоть что-нибудь, кроме страха, и смерти, и страсти.
Уэстон обернулся к Рэнсому.
– Вижу, – сказал он, – что для своего предательства вы выбрали самый ответственный момент в истории человечества.
Затем он повернулся к голосу.
– Знаю, ты убить нас, – сказал он. – Мне не страх. Другие идут, делают этот мир наш.
Дивайн вскочил и перебил его.
– Нет, нет, Уарса! – закричал он. – Не слушать его. Он очень глупый, он бред. Мы маленькие люди, только хотим кровь капли Солнца. Ты дать нам много кровь капли Солнца, мы уйти в небо, ты нас видеть никогда. И все. Ясно?
– Тихо, – сказал Уарса. Почти неуловимо изменился свет, если можно назвать светом то, откуда шел голос, и Дивайн съежился, и снова упал на землю. Когда он опять сел, он был бледен и дышал тяжело.
– Продолжай, – сказал Уарса Уэстону.
– Мне нет… нет… – начал Уэстон по-малакандрийски, но запнулся. – Ничего не могу сказать на их проклятом языке!
– Говори Рэнсому, он переложит на наш язык, – сказал Уарса.
Уэстон сразу согласился. Он был уверен, что настал его смертный час, и твердо решил высказать все, что всерьез занимало его помимо науки. Он прочистил горло, встал в позу оратора и начал:
– Быть может, я кажусь тебе просто разбойником, но на моих плечах судьбы будущих поколений. Ваша первобытная, общинная жизнь, орудия каменного века, хижины-ульи, примитивные лодки и неразвитая социальная структура не идут ни в какое сравнение с нашей цивилизацией – с нашей наукой, медициной и юриспруденцией, нашей армией, нашей архитектурой, нашей торговлей и нашей транспортной системой, которая стремительно уничтожает пространство и время. Мы вправе вытеснить вас – это право высшего по отношению к низшему. Жизнь…
– Минутку, – сказал Рэнсом по-английски. – Я больше не смогу в один прием.
Повернувшись к Уарсе, он стал переводить, как мог. Ему было трудно, получалось плохо, примерно так:
– У нас, Уарса, есть такие хнау, которые забирают еду и… и вещи у других хнау, когда те не видят. Он говорит, что он – не такой. Он говорит, то, что он сейчас делает, изменит жизнь тем нашим людям, которые еще не родились. Он говорит, что у вас хнау одного рода живут все вместе, а у хроссов копья, которые у нас были очень давно, а хижины у вас маленькие и круглые, а лодки маленькие и легкие, как у нас раньше, и у вас только один правитель. Он говорит, что у нас по-другому. Он говорит, что мы много знаем. Он говорит, что в нашем мире тело живого существа ощущает боль и слабеет, и мы иногда знаем, как это остановить. Он говорит, что у нас много порченых людей, и мы их убиваем или запираем в хижины, и у нас есть люди, которые улаживают ссоры между порчеными хнау из-за хижин, или подруг, или вещей. Он говорит, что мы знаем много способов, которыми хнау одной страны могут убивать хнау другой страны, и некоторые специально этому учатся. Он говорит, что мы строим очень большие и крепкие хижины – как пфифльтригги. Еще он говорит, что мы обмениваемся вещами и можем перевозить тяжелые грузы очень быстро и далеко. Вот почему, говорит он, если наши хнау убьют всех ваших хнау, это не будет порченым поступком.
Как только Рэнсом кончил, Уэстон продолжал:
– Жизнь величественней любой моральной системы, ее запросы абсолютны. Не согласуясь с племенными табу и прописными истинами, она идет неудержимым шагом от амебы к человеку, от человека – к цивилизации.
– Он говорит, – перевел Рэнсом, – что живые существа важнее вопроса о том, порченое действие или хорошее… – нет, так не может быть, он говорит, лучше быть живым и порченым, чем мертвым… нет, он говорит… он говорит… не могу, Уарса, сказать на вашем языке, что он говорит. Ну, он говорит, что только одно хорошо: чтобы было много живых существ. Он говорит, что до первых людей было много других животных, и те, кто позже, лучше тех, кто раньше; но рождались животные не оттого, что старшие говорят младшим о порченых и хороших поступках. И он говорит, что эти животные совсем не знали жалости.
– Она… – начал Уэстон.
– Прости, – перебил Рэнсом, – я забыл, кто "она".
– Жизнь, конечно, – огрызнулся Уэстон. – Она безжалостно ломает все препятствия и устраняет все недостатки, и сегодня в своей высшей форме – цивилизованном человечестве--и во мне как его представителе она совершает тот межпланетный скачок, который, возможно, вынесет ее навсегда за пределы смерти.
– Он говорит, – продолжал Рэнсом, – что эти животные научились делать много трудных вещей, а некоторые не смогли научиться, и умерли, и другие животные не жалели о них. И он говорит, что сейчас самое лучшее животное – это такой человек, который строит большие хижины и перевозит тяжелые грузы, и делает все остальное, о чем я рассказывал, и он – один из таких, и он говорит, что если бы все остальные знали, что он делает, им бы понравилось. Он говорит, что если бы он мог всех вас убить и поселить на Малакандре наших людей, то они могли бы жить здесь, если бы с нашим миром что-нибудь случилось. А если бы что-нибудь случилось с Малакандрой, они могли бы пойти и убить всех хнау в каком-нибудь другом мире. А потом – еще в другом, и так они никогда не вымрут.
– Во имя ее прав, – сказал Уэстон, – или, если угодно, во имя могущества самой Жизни, я готов не дрогнув водрузить флаг человека на земле Малакандры: идти вперед шаг за шагом, вытесняя, где необходимо, низшие формы жизни, заявляя свои права на планету за планетой, на систему за системой до тех пор, пока наше потомство – какую бы необычную форму и непредсказуемое мировоззрение оно ни обрело – не распространится по Вселенной везде, где только она обитаема.
– Он говорит, – перевел Рэнсом, – что это не будет порченым поступком, то есть он говорит, так можно поступить – ему убить всех вас и переселить сюда нас. Он говориг, что ему не будет вас жалко. И опять он говорит, что они, видимо, смогут передвигаться из одного мира в другой, и всюду, куда придут, будут всех убивать. Думаю, теперь он уже говорит о мирах, вращающихся вокруг других солнц. Он хочет, чтобы существа, рожденные от нас, были повсюду, где только смогут. Он говорит, что не знает, какими будут эти существа.
– Я могу оступиться, – сказал Уэстон, – но пока я жив и держу в руках ключ, я не соглашусь замкнуть врата будущего для своей расы. Что в этом будущем – мы не знаем, и не можем вообразить. Мне достаточно того, что есть высшее.
– Он говорит, – перевел Рэнсом, – что будет все это делать, пока вы его не убьете. Он не знает, что станет с рожденными от нас существами, но очень хочет, чтобы это с ними стало.
Закончив свою речь, Уэстон оглянулся – на земле он обычно плюхался на стул, когда начинались аплодисменты. Но стула не было, а он не мог сидеть на земле, как Дивайн, и скрестил руки на груди.
– Хорошо, что я тебя выслушал, – сказал Уарса. – Хотя ум твой слаб, воля не такая порченая, как я думал. Ты хочешь сделать все это не для себя.
– Да, – гордо сказал Уэстон по-малакандрийски. – Мне умереть. Человек жить.
– И ты понимаешь, что эти существа должны быть совсем не такими, как ты, чтобы жить в других мирах.
– Да, да. Все новые. Никто еще не знать. Странный! Большой!
– Значит, не форму тела ты любишь?
– Нет. Мне все равно, как форму.
– Казалось бы, ты печешься о разуме. Но это не так, иначе ты любил бы хнау, где бы его ни встретил.
– Все равно – хнау. Не все равно – человек.
– Если это не разум, подобный разуму других хнау, – ведь Малельдил создал нас всех… если не тело – оно изменится… если тебе безразлично и то, и другое, что же называешь ты человеком?
Это пришлось перевести. Уэстон ответил:
– Мне забота – человек, забота наша раса, что человек порождает.
Как сказать "раса" и "порождать", он спросил у Рэнсома.
– Странно! – сказал Уарса. – Ты любишь не всех из своей расы, ведь ты позволил бы мне убить Рэнсома. Ты не любишь ни разума, ни тела своей расы. Существо угодно тебе, только если оно твоего рода – такого, каков ты сейчас. Мне кажется, Плотный, ты на самом деле любишь не завершенное существо, а лишь семя. Остается только оно.
– Ответьте, – сказал Уэстон, когда Рэнсом это перевел, – что я не философ. Я прибыл не для отвлеченных рассуждений. Если он не понимает – как и вы, очевидно, – таких фундаментальных вещей, как преданность человечеству, я ничего не смогу ему объяснить.
Рэнсом не сумел это перевести, и Уарса продолжал:
– Я вижу, тебя очень испортил повелитель Безмолвного мира. Есть законы, известные всем хнау, – жалость и прямодушие, и стыд, и приязнь. Один из них – любовь к себе подобным. Вы умеете нарушать все законы, кроме этого, хотя он как раз не из главных. Но и его извратили вы так, что он стал безумием. Он стал для вас каким-то маленьким слепым уарсой. Вы повинуетесь ему, хотя если спросить вас, почему это – закон, вы не объясните, как не объясните, почему нарушаете другие, более важные законы. Знаешь ли ты, почему он это сделал?
– Мне думать, такого нет. Мудрый, новый человек не верить старая сказка.
– Я скажу тебе. Он оставил вам этот закон, потому что порченый хнау может сделать больше зла, чем сломанный. Он испортил тебя, а вот этого, Скудного, который сидит на земле, он сломал – он оставил ему только алчность. Теперь он всего лишь говорящее животное и в моем мире сделал не больше зла, чем животное. Будь он моим, я бы развоплотил его, потому что хнау в нем уже мертв. А будь моим ты, я постарался бы тебя излечить. Скажи мне, Плотный, зачем ты сюда пришел?
– Я сказать – надо человек жить все время.
– Неужели ваши мудрецы так невежественны, и не знают, что Малакандра старше вашего мира и ближе к смерти? Мой народ живет только в хандрамитах; тепла и воды было больше, а станет еще меньше. Теперь уже скоро, очень скоро я положу конец моему миру и возвращу мой народ Малельдилу.
– Мне знать это много. Первая попытка. Скоро идти другой мир.
– Известно ли тебе, что умрут все миры?
– Люди уйти прежде умрет – опять и опять. Ясно?
– А когда умрут все?
Уэстон молчал. Уарса заговорил снова,
– И ты не спрашиваешь, почему мой народ, чей мир стар, не решил прийти в ваш мир и взять его себе?
– Хо-хо! – сказал Уэстон. – Не знать, как.
– Ты не прав, – сказал Уарса. – Много тысяч тысячелетий тому назад, когда в вашем мире еще не было жизни, на мою харандру наступала холодная смерть. Я очень беспокоился – не из-за смерти моих хнау, Малельдил не создает их долгожителями, а из-за того, что повелитель вашего мира, еще не сдерживаемый ничем, вложил в их умы. Он хотел сделать их такими, как ваши люди, которые достаточно мудры, чтобы предвидеть близкий конец своего рода, но недостаточно мудры, чтобы вынести его. Они готовы были следовать порченым советам. Они могли построить неболеты. Малельдил остановил их моею рукой. Некоторых я излечил, некоторых развоплотил…
– И смотри, что стало! – перебил Уэстон. – Сидеть в хандрамитах, скоро все умереть.
– Да, – сказал Уарса. – Но одно мы забыли – страх, а с ним – убийство и ропот. Слабейший из моих людей не страшится смерти. Это только Порченый, повелитель вашего мира, растрачивает ваши жизни и оскверняет их бегством от того, что вас настигнет. Будь вы подданными Малельдила, вы жили бы радостно и покойно.
Уэстон сморщился от раздражения. Он очень хотел говорить, но не знал языка.
– Вздор! Пораженческий вздор! – по-английски закричал он и, выпрямившись в полный рост, добавил по-малакандрийски: – Ты говоришь, твой Малельдил вести всех умирать. Другой, Порченый – бороться, прыгать, жить. Плевал ваш Малельдил. Порченый лучше, моя его сторона.
– Разве ты не видишь, что он не станет и не сможет… – начал Уарса, но замолчал, как бы собираясь с мыслями. – Нет, я должен больше узнать о вашем мире от Рэнсома, а для этого мне понадобится остаток дня. Я не буду убивать тебя, да и Скудного, ибо вы – вне моего мира. Завтра ты отправишься отсюда в своем корабле.
Лицо Дивайна вдруг вытянулось. Он быстро заговорил по-английски:
– Ради Бога, Уэстон, объясните ему. Мы здесь пробыли несколько месяцев, Земля теперь не в противостоянии. Скажите ему, что это невозможно. Лучше уж сразу нас убить.
– Как долго вам лететь до Тулкандры? – спросил Уарса. Уэстон, пользуясь переводом Рэнсома, объяснил, что лететь почти невозможно. Расстояние увеличилось на миллионы миль. Угол их курса по отношению к солнечным лучам будет сильно отличаться от того, на который он рассчитывал. Даже если у них есть один шанс из ста попасть на Землю, запасы кислорода почти наверное истощатся еще в пути.
– Скажите ему, чтобы сразу нас убил, – добавил он.
– Мне все это известно, – сказал Уарса. – Если вы останетесь в моем мире, я должен вас убить, я не потерплю таких существ на Малакандре. Да, шансов вернуться в свой мир у вас немного; но немного – не значит "ничего". Выберите время отлета от нынешней минуты до следующей луны. А пока что скажите, сколько времени, самое большее, вам лететь?
После долгих вычислений Уэстон дрожащим голосом ответил: если за девяносто дней это не выйдет, не выйдет вообще. Мало того, они к этому времени уже умрут от удушья.
– Девяносто дней у вас будет, – сказал Уарса. – Мои сорны и пфифльтригги дадут вам воздух (мы владеем и этим искусством) и пищу на девяносто дней. Но они сделают кое-что и с вашим кораблем. Я не хотел бы возвращать его в небо после того, как он сядет на Тулкандру. Тебя. Плотный, не было тут, когда я развоплотил моего хросса, которого ты убил. Скудный расскажет тебе. Я это делать могу – иногда, в некоторых местах. Меня учил Малельдил. Прежде, чем ваш небо-лет поднимется, мои сорны кое-что сделают с ним. Через девяносто дней он развоплотится и станет тем, что у вас называется "ничто". Если этот день застигнет его в небе, ваша смерть не станет горше; но уходите из корабля, как только опуститесь на Тулкандру. Теперь уведите этих двоих, а сами, дети мои, идите куда хотите. Мне надо поговорить с Рэнсомом.
