Он долго сидел в темноте, усталый, а потом и голодный, стараясь не прислушиваться к бесконечному: "Рэнсом-Рэнсом-Рэнсом", – и вдруг услышал разговор, начала которого не помнил, и понял, что проспал. Женщина говорила мало, голос Уэстона говорил настойчиво и мягко. Теперь этот голос не рассуждал ни о Твердой Земле, ни даже о Малельдиле. Красиво и выразительно он рассказывал одну историю за другой, и долгое время Рэнсом не мог уловить никакой связи между ними. Все это были истории о женщинах, но о самых разных временах и судьбах. Судя по ее ответам, Королева многого не понимала, но, как ни странно, Нелюдь не смущался. Если ему было трудно объяснить что-то в одной истории, он тут же бросал ее и переходил к другой. Все героини были сущими мученицами – отцы их тиранили, мужья изгоняли, возлюбленные изменяли им, дети не слушались, общество – преследовало. Но, так или иначе, все кончалось хорошо: либо прижизненной хвалой, либо – чаще – запоздалым признанием и покаянными слезами у их могилы. Бесконечный монолог все продолжался, Королева спрашивала все реже – какое-то представление о горе и смерти у нее начало складываться, но какое именно, Рэнсом не знал и догадаться не мог. Зато он понял наконец к чему все эти рассказы. Все эти героини, в одиночку, шли на страшный риск, ради возлюбленного, или ребенка, или народа. Всех их не понимали, гнали, травили – и все они были оправданы и отомщены. Подробности Нелюдь опускал. Рэнсом подозревал, а то и знал, что на человеческом языке многие из благородных героинь именовались преступницами либо ведьмами. Но все было аккуратно прикрыто, из рассказов выступала не идея, а некий образ – величественная, прекрасная женщина, не склоняющаяся под тяжестью легшей ей на плечи ответственности за судьбу мира, одиноко и бесстрашно идет во тьму, чтобы совершить для других то, чего другие не хотят, хотя от этого зависит их жизнь. А для контраста и для фона этим богиням голос Уэстона создавал портрет мужчины. Тут он тоже ничего не говорил впрямую, но образ строил: смутно кишели какие-то жалкие существа, заносчивые, невзрослые, трусливые, упрямые и угрюмые, вросшие в землю от лени, способные на все, лишь бы ни на что не решаться, ничем не рисковать. Только мятежная и жертвенная доблесть их женщин возвращает им истинную жизнь. Да, создавал он образ искусно. Рэнсом, лишенный мужской гордыни, на минуту-другую почти поверил ему.
Они еще говорили, когда тьму разорвали вспышки молний. Несколько секунд спустя донесся отзвук здешнего грома, рокот небесного тамбурина – и хлынул теплый дождь. Рэнсом едва его ощутил. Вспышка молнии осветила оболочку Уэстона – она сидела, неестественно выпрямившись, и Королеву – она приподнялась, опираясь на локоть, дракон у ее головы давно проснулся. Над ними высились деревья, вдали катились высокие волны. Рэнсом думал о том, что увидел. Он не мог понять, как же Королева видит это лицо, эти челюсти, словно жующие что-то, – и до сих пор не поняла, что перед нею кто-то очень плохой. По совести говоря, тут не было ничего странного. Сам он, конечно, тоже казался ей нелепым и неприятным. Она и знать не могла, как выглядит плохой, как – нормальный человек. Но сейчас он увидел на ее лице то, чего еще не видел. На Нелюдя она не глядела; нельзя было даже догадаться, слушает ли она его. Губы она плотно сжала – может быть, поджала, брови чуть приподняла. Никогда еще она не была так похожа на земных женщин, хотя и на Земле такое лицо не часто встретишь. "Разве что на сцене, – подумал он вдруг, и содрогнулся. – Королева из трагедии". Нет, это уж слишком. Такое сравнение унижало эту Королеву. Он оскорбил ее, и не мог себе этого простить. И все же… все же… высвеченная молнией картина запечатлелась в его мозгу. Он просто не мог забыть об этом, новом выражении ее лига. Очень хорошая королева, героиня великой трагедии, прекрасно сыгранная актрисой, которая и в жизни – хороший человек… По земным понятиям, такое лицо достойно похвалы, даже почтения, но Рэнсом помнил все то, что видел раньше, – полное отсутствие эгоизма, детскую, радостную святость, и глубокий покой, напоминающий и о младенчестве, и о мудрой старости, хотя ясная молодость лица и тела отрицала и то, и это. Он помнил, и новое выражение ужасало его. Чуть-чуть, совсем немного, но она уже притязала на величие, уже играла роль, и это казалось отвратительно вульгарным. Быть может – нет, наверное – она всего-навсего откликнулась, и то в воображении, на эту новую затею – выдумывать, сочинять. Ах, лучше бы ей не откликнуться! И впервые он подумал отчетливо: "Больше нельзя".
– Я пойду туда, где листья укроют от дождя, – сказала она в темноте. Рэнсом до сих пор почти не чувствовал, как он промок, – в мире, где нет одежды, это не так уж важно. Но Королева встала, пошла, и он пошел за нею, пытаясь ориентироваться на слух. Кажется, Нелюдь следовал за ними. Иногда сверкала молния, и тогда из тьмы возникала стройная Королева, и Нелюдь, ковыляющий за нею в мокрой рубашке и мокрых штанах Уэстона, и дракон, поспешающий сзади. Наконец все они вышли туда, где мох был сухой и дождь над головами барабанил по жестким листьям. Здесь они снова опустились на землю.
– Однажды, – без промедления начал Нелюдь, – была у нас королева, которая правила маленькой страной…
– Тише! – перебила его Королева Переландры. – Послушаем лучше дождь. – И через минуту спросила: – Что это? Я никогда не слышала такого голоса.
И впрямь, совсем рядом с ними кто-то глухо рычал.
– Не знаю, – ответил голос Уэстона.
– А я, кажется, знаю, – сказал Рэнсом.
– Тише! – вновь сказала она, и больше той ночью они ни о чем не говорили.
Так началась череда дней и ночей, о которых Рэнсом до конца жизни вспоминал с ужасом. Рэнсом, к сожалению, оказался прав: его враг в отдыхе не нуждался. Хорошо еще, что Королева не могла обходиться без сна. Но она и раньше высыпалась быстрее, чем Рэнсом, а теперь, быть может, и недосыпала. Стоило Рэнсому задремать – и, очнувшись, он неизменно слышал ее разговор с Нелюдем. Он смертельно устал. Он бы и вовсе не мог этого выдержать, если 6 Королева не отсылала иногда их обоих с глаз долой. Правда, он и в этих случаях держался поблизости от своего врага. Это было передышкой в битве, но весьма несовершенной. Он не решался оставлять Нелюдя одного – и с каждым днем выносил его все хуже. На своем опыте он узнал, как неверно, что дьявол – джентльмен. Снова и снова чувствовал он, что тонкий, вкрадчивый Мефистофель в красном плаще, с пером на шляпе и при шпаге, или даже сумрачный Сатана из "Потерянного рая", были бы куда лучше, чем существо, которое ему пришлось стеречь. Нелюдь не был даже похож на нечестного политика – скорее уж казалось, что возишься со слабоумным, или со злой мартышкой, или с очень испорченным ребенком. Омерзение, начавшееся когда тот стал бормотать "Рэнсом, Рэнсом", преследовало его каждый день и каждый час. В разговорах с Королевой Нелюдь выказывал и ум, и тонкость, но Рэнсом скоро понял, что все это – лишь оружие, и в свободные часы для него пользоваться умом так же странно, как для солдата отрабатывать на досуге штыковой удар. Мысль была орудием, средством; сама по себе она Нелюдя не интересовала. Он брал разум взаймы, как взял тело Уэстона, будто нечто внешнее и никак с собою не связанное. Едва повернувшись к Королеве спиной, он позволял себе расслабиться. Почти все время Рэнсом спасал от него зверей и птиц. Если Нелюдю удавалось оторваться хотя бы на несколько шагов, он хватал любую птицу, любого зверя, подвернувшегося под руку, и вырывал перья или мех. Рэнсом пытался отнять жертву, и бывали жуткие минуты, когда приходилось стоять с ним лицом к лицу. До поединка дело не доходило, Нелюдь просто ухмылялся, а то и сплевывал и чуть отступал, но всякий раз Рэнсом успевал понять, как сильно он боится врага. Ведь ему все время было не только противно, но и по-детски страшно оттого, что рядом с ним обитал этот оживший мертвец, искусственно движимое тело. Порой сама мысль, что они остались наедине, наполняла Рэнсома таким ужасом, что он готов был бежать через весь остров к Королеве и просить у нее защиты. Если рядом не было живых существ, Нелюдь удовлетворялся растениями. Он прорезал их кожу длинными ногтями, выдирал корни, обрывал листья или хотя бы выдергивал пучками мох. Любил он позабавиться и с Рэнсомом. Его тело – вернее, тело Уэстона – умело принимать непристойные позы, и нелепость их была отвратительнее их извращенности. Часами это лицо ухмылялось и строило гримасы, а потом опять начиналось: "Рэнсом… Рэнсом…". Иногда в гримасах проскальзывало страшное сходство с людьми, которых Рэнсом знал и любил на Земле. Но хуже всего были те минуты, когда в оболочку возвращался сам Уэстон. Он бормотал жалобно и робко: "Будьте осторожны, Рэнсом. Я провалился в большую черную дыру. Нет, нет, я на Переландре. Мне трудно думать, но это неважно, он думает за меня. Скоро все будет в порядке. Что ж они закрывают окна? Все в порядке, они забрали у меня голову и приставили чужую. Теперь я скоро поправлюсь. Они не дают мне посмотреть рецензии на мои статьи. Ну, я ему сказал, что если он не включит меня в первую десятку, пусть обходится без меня. Как смеет этот щенок представлять такую работу! Он издевается над экзаменаторами. Нет, вы объясните, почему я заплатил за билет первого класса, а тут такая давка? Это нечестно. Нечестно! Снимите эту тяжесть с груди! Зачем мне одежда? Оставьте меня. Оставьте. Это нечестно. Какие огромные мухи!.. Говорят, к ним привыкаешь…" – и тут начинался звериный вой. Рэнсом так и не понял, притворяется он, или распадавшаяся психика, которая когда-то была Уэстоном, продолжала жалкое существование в сидевшем перед ним теле. Он заметил только, что у него самого совершенно исчезла прежняя ненависть. Теперь он искренне и горячо молился за эту душу. И все же то, что он чувствовал, нельзя было назвать жалостью. До сих пор, когда он думал о преисподней, погибшие души представлялись ему человеческими; теперь перед ним разверзлась бездна, которая отделяет людей от духов, и жалость почти совершенно поглотил страх, тот необоримый ужас, который испытывает жизнь перед лицом самопожирающей смерти. Если устами Нелюдя говорили останки Уэстона, значит, Уэстон уже не человек. Силы, издавна разрушавшие в нем все человеческое, завершили свою работу. Больная воля отравила понемногу и разум, и чувства, а теперь погубила и себя, так что вся психика развалилась на куски. Остался лишь призрак – непрестанная тревога, обломки, развалины, да запах разложения. "Вот это, – думал Рэнсом, – могло ждать и меня – или ее".
Но все же в эти часы, наедине с Нелюдем, он как-то отдыхал. Работой, делом были бесконечные разговоры между Искусителем и Королевой. Трудно было проследить, как все продвигается час за часом, но дни шли, и Рэнсом убеждался, что Искуситель берет верх. Конечно, бывали и взлеты, и падения. Порой непредвиденная мелочь внезапно выбивала почву из-под ног Врага; порой и Рэнсому удавалось вмешаться в страшную беседу. Иногда он думал: "Слава Богу! Мы победили наконец", – но Враг не знал усталости, а Рэнсом уже выбивался из сил, в последние же дни он заметил, что и Королева устала. Он попросил се отослать прочь их обоих. Но она не согласилась, и слова ее показали, сколь велика уже опасность. "Как я могу отдыхать и веселиться, – сказала она, – когда дело не решено? Я не стану отдыхать, пока не пойму точно, должна ли я совершить какое-то великое дело ради Короля и детей наших детей".
Именно на этой струне играл теперь Враг. Слова "долг" Королева не знала, но как раз во имя долга он заставлял ее снова и снова думать о непослушании и убеждал, что прогнать его было бы трусостью. Каждый день, в тысяче образов, он представлял ей Великий Подвиг и Великую Жертву. Потихоньку он вытеснил мысль о том, чтобы подождать Короля и вместе принять решение. Теперь и речи не было о такой трусости!. Весь смысл се поступка, все величие в том и будет, чтобы совершить его без ведома Короля, а после он, если захочет, может отречься от нее, так что всю выгоду получит он, а весь риск (как и благородство, и своеобразие, и возвышающая душу боль) придется на ее долю. К тому же, прибавлял Искуситель, нет смысла спрашивать Короля, он наверняка будет против, таковы уж мужчины. Лучше силой дать ему свободу. Теперь, пока решает она – теперь или никогда, – можно свершить этот подвиг. "Теперь или никогда", – твердил он, пробуждая в Королеве страх, знакомый на Земле всем женщинам – а что, как она упустит великую возможность, напрасно проживет жизнь? "Словно я дерево без плодов", – говорила она. Рэнсом пытался ее убедить, что ее плодом будут дети. Но Нелюдь спросил, неужто у разделения на два пола нет иной цели, кроме размножения? Ведь потомство можно бы обеспечить как-нибудь иначе, скажем, – как у растений. Он тут же пустился объяснять, что там, на Земле, мужчины вроде Рэнсома – отсталые самцы, боящиеся новых благ, – всегда старались ограничить женщину деторождением и знать не желали о той высшей участи, ради которой она и создана Малельдилом. Он сказал, что такие люди уже причинили немало вреда, и от нее зависит, чтобы ничего подобного не случилось на Переландре. Именно тут он и стал учить ее новым словам: Творчество, Интуиция, Духовность. Но допустил промах – когда Королева поняла, что такое "творческий", она забыла о Великом Деле и Высоком Одиночестве и долго смеялась, а потом сказала, что он еще моложе Пятнистого, и отослала их обоих.
Это было Рэнсому на руку, но утром он сорвался, и все пошло прахом. В тот день Нелюдь еще настырней толковал о самовыражении и самопожертвовании, и она все больше поддавалась обаянию, когда Рэнсом, не выдержав, вскочил и просто набросился на нее. Очень быстро, чуть ли не крича, забывая здешний язык и вставляя английские слова, он пытался объяснить, что видел эту "самоотверженность" на деле. Он стал рассказывать о женщинах, которые падали от голода, но не садились есть, пока муж не вернется, хотя прекрасно знали, что он этого терпеть не может; о матерях, которые клали жизнь на то, чтобы выдать дочь за того, кто ей противен; об Агриппине и леди Макбет. "Неужели ты не видишь, – орал он, – что в этих словах нет смысла? Что толку говорить, будто ты хочешь сделать это ради Короля? Ты знаешь, что именно этого Король не хочет и не захочет! Разве ты – Малельдил, чтобы решать, что хорошо для него, что плохо?" Но она почти ничего не поняла, а тона – испугалась. Все это было на руку уже Нелюдю.
Сквозь все взлеты и падения, сквозь битвы, атаки и контратаки, сквозь сопротивление и отступление Рэнсом все яснее видел план кампании. Сама идея подвига и жертвы по-прежнему соединялась для Королевы с любовью к Королю, к ее еще не родившимся детям и даже к Малельдилу. Сама мысль, что Малельдил, быть может, желает именно непослушания, и была той щелью, через которую в ее разум мог хлынуть поток искушения. Но с тех пор, как Нелюдь начал свои трагические повествования, к этому прибавился самый слабый призвук театральности, самовлюбленного желания сыграть главную роль в драме своего мира. Нелюдь, без сомнений, пытался усилить именно это. Он не мог преуспеть, пока такое чувство оставалось каплей в океане ее души. Вероятно, до тех пор, пока это не изменится, Королева была в безопасности – пожалуй, ни одно разумное существо не откажется от счастья ради чего-то столь смутного, как болтовня о духовности и высшем предназначении. Не откажется – пока искушение себялюбием не перевесит всего остального. Эгоизм, таящийся в идее благородного бунта, должен возрасти; и Рэнсом думал, что хотя она и смеется над Врагом, и часто дает ему отпор, он растет очень медленно, и все же явно. Конечно, все было сложно, очень сложно. Нелюдь всегда говорил почти правду. Видимо, в замысел Божий входило и то, что это счастливое созданье станет совсем взрослым, обретет свободный выбор, в некотором смысле отделится и от Бога, и от мужа, чтобы связь их стала глубже и полноценней. С самой первой встречи Рэнсом видел, как взрослеет Королева, и сам, пусть бессознательно, помогал этому. Если она победит искушение, оно станет новым, очень важным шагом все к той же цели – к более свободному, разумному и осознанному послушанию. Но именно поэтому ошибка, которая низвергнет ее в рабство ненависти и зависти, экономики и политики, так хорошо известное нашему миру, – эта роковая ошибка так страшно похожа на правильный шаг. О том, что опасность усиливается, Рэнсом догадывался и по тому, как трудно стало напоминать о простейших исходных посылках. Королева все меньше обращала внимание на то, что изначально дано ей, – на заповедь Малельдила, на совершенно неизвестные последствия, на нынешнее счастье, столь великое, что перемена едва ли окажется к лучшему. Все это смывала бурная волна нечетких, но ярких образов, создаваемых Нелюдем, и все возрастающая важность центрального образа. Она не утратила невинности, не ведала дурных намерений, воля ее была чиста, но воображение уже наполовину заполнилось яркими и ядовитыми картинками. И снова Рэнсом подумал: "Нет, так больше нельзя"; но все его доводы были бессильны, искушение продолжалось.
Он очень устал и однажды под утро провалился в мертвый сон, а очнулся лишь к полудню. Он был один, и великий ужас охватил его. "Что же я мог поделать? Что я мог?" – вскричал он, решив, что битва проиграна. Голова у него кружилась, сердце болело, когда он брел к берегу, чтобы найти там рыбу и отправиться вслед за беглецами на Твердую Землю. Он был так растерян и измучен, что даже не думал, как ему теперь искать эту землю, не зная, где она и сколько до нее плыть. Продравшись через лес на открытое место, он внезапно увидел, что два человека, укутанные с головы до пят, спокойно стоят перед ним на фоне золотого неба. Одеяния их были пурпурными и синими, венцы – из серебряных листьев, ноги остались босыми. Одно существо показалось ему самым прекрасным, другое – самым уродливым из детей человеческих. Они заговорили, и он понял, что перед ним – Королева и оболочка Уэстона. Одежда у них была из перьев. Рэнсом хорошо знал тех птиц, из чьих крыльев такие перья можно вырвать, но как сплести из них ткань, представить себе не мог.
– Здравствуй, Пятнистый, – сказала ему Королева. – Ты долго спал. Как тебе нравятся эти наши листья?
– Птицы… – сказал Рэнсом. – Бедные птицы! Что же он сделал с ними?
– Он где-то нашел эти перья, – беззаботно ответила она. – Птицы их роняют.
– Зачем ты это надела?
– Он снова сделал меня старше. Почему ты никогда не говорил мне, Пятнистый?
– О чем?
– Мы ведь и не знали. Он сказал, что у деревьев есть листья, у зверей – мех, а в вашем мире мужчины и женщины тоже надевают красивые одежды. Почему ты не отвечаешь, нравимся ли мы тебе? Ох, Пятнистый, неужели это – из тех благ, от которых ты отворачиваешься? Это не новость для тебя, раз все так делают в твоем мире.
– Да, – сказал Рэнсом, – но здесь все иначе. Здесь тепло.
– Так сказал и он, – ответила Королева, – но ведь у вас холодно не повсюду. Он говорит, это делают и в теплых странах.
– Он сказал, зачем это делают?
– Чтобы стать красивыми. Зачем же еще? – удивилась она.
"Слава Богу, – подумал Рэнсом, – он всего-навсего учит ее тщеславию". Он боялся худшего. Но ведь если она будет носить одежду, рано или поздно она узнает стыд, а там – и бесстыдство.
– Ну как, стали мы красивей? – перебила она его мысли.
– Нет, – ответил Рэнсом, и сразу поправился: – Не знаю.
Ответить и впрямь было нелегко. Теперь, когда наряд из перьев скрыл обыденную одежду, Нелюдь выглядел экзотично, даже своеобразно и уж точно не был таким противным. А вот Королеве этот наряд не шел. Да, в обнаженном теле есть какая-то простота; нет, скажем так: это "просто тело". Пурпурное платье придало ее красоте величие и яркость, и все же это было уступкой более низменным представлениям. В первый (и последний) раз Рэнсом увидел в ней женщину, в которую мог бы влюбиться и человек с Земли. Этого вынести он не мог. Мысль была так уродлива, так чужда здешнему миру, что краски поблекли и угас запах цветов.
– Стали мы красивей? – настаивала Королева.
– Какая разница? – сказал он угрюмо.
– Каждый хочет быть таким красивым, каким только можно, – сказала Королева. – А я не могу увидеть саму себя.
– Можешь, – произнес голос Уэстона.
– Как же это? – спросила она, оборачиваясь к нему. – Даже если мне удастся повернуть глаза вовнутрь, я увижу тьму.
– Нет, – ответил Нелюдь. – Сейчас я покажу.
Он отошел на несколько шагов – туда, где на желтом мху лежал рюкзак Уэстона. С той напряженной отчетливостью, с какою мы видим в минуту опасности и горя, Рэнсом разглядел все детали. По-видимому, рюкзак был куплен в том же магазине, что и его собственный. Эта мелочь напомнила ему, что Уэстон когда-то был человеком, с человеческим разумом, с человеческими радостями и горестями, и он чуть не заплакал. Страшные пальцы, уже не принадлежавшие Уэстону, расстегнули застежки, вытащили маленький блестящий предмет – карманное зеркальце за три шиллинга и шесть пенсов – и протянули Королеве. Та повертела его в руках.
– Что это? Что с ним делать? – спросила она.
– Погляди в него, – ответил Нелюдь.
– Как это?
– Гляди! – сказал он, взял зеркало и поднес к ее лицу. Довольно долго она гляделась в него, ничего не понимая. Потом вскрикнула, отшатнулась, закрыла руками лицо. Рэнсом тоже вздрогнул – впервые увидел он, что она просто поддалась чувству. Этот мир менялся слишком быстро.
– Ой! – вскрикнула она. – Что это? Я видела лицо.
– Это твое лицо, красавица, – сказал Нелюдь.
– Я знаю, – ответила она, отворачиваясь от зеркала. – Мое лицо глядело оттуда на меня. Я становлюсь старше или это что-то другое? Я чувствую… чувствую… сердце бьется слишком сильно… Мне холодно. Что же это? – Она переводила взгляд с одного собеседника на другого. С лица ее слетела завеса, скрывавшая его тайны. Теперь оно говорило о страхе так же внятно, как лицо человека, прячущегося в бомбоубежище.
– Что это? – снова и снова спрашивала она.
– Это страх, – отвечал голос Уэстона, а лицо Уэстона ухмыльнулось Рэнсому.
– Страх… – повторила она. – Это – страх. – Она поразмышляла о новом открытии и наконец резко сказала: – Мне он не нравится.
– Он уйдет, – сказал Нелюдь, но тут Рэнсом вмешался:
– Он никогда не уйдет, если ты будешь его слушаться. Он поведет тебя от страха к страху.
– Мы бросимся в большую волну, – сказал Нелюдь, – мы минуем ее и двинемся дальше. Ты узнала страх, и видишь, что должна испытать его ради своего рода. Ты знаешь, что Король на это не решится. Да ты и не хочешь, чтобы с ним это случилось. А этой вещицы незачем бояться, ей надо радоваться. Что в ней страшного?
– Лицо одно, а их стало два, – решительно возразила Королева. – Эта штука, – она указала на зеркало, – я и не я.
– Если ты не посмотришь на себя, ты так и не узнаешь насколько ты красива.
– Я вот что думаю, чужеземец, – сказала она, – плод не может съесть сам себя – так и человек не может разговаривать сам с собою.
– Плод ничего не может, ибо он только плод, – возразил Искуситель, – а мы можем. Эта штука – зеркало. Человек может разговаривать с самим собой, и любить самого себя. Это и значит быть человеком. Мужчина или женщина может общаться с самим собой, словно с кем-то другим, и любоваться своей же красотою. Зеркало научит тебя этому искусству.
– Хорошее оно? – спросила Королева.
– Нет, – ответил Рэнсом.
– Как ты можешь знать, не попробовав? – ответил Нелюдь.
– А если ты попробуешь, и оно плохое, – сказал Рэнсом, – сможешь ли ты удержаться и больше не смотреть?
– Я уже общалась с собой, – сказала Королева, – но я еще не знаю, как я выгляжу. Если меня две, лучше уж узнать, какая же та, другая. Не бойся, Пятнистый, я погляжу разок, чтобы разглядеть лицо той женщины. Зачем мне глядеть еще?
Робко, но твердо она взяла зеркало из рук Нелюдя, и с минуту молча глядела в него. Потом опустила руку, но зеркала не выпустила.
– Как странно… – сказала она.
– Нет, красиво, – возразил Нелюдь. – Тебе ведь понравилось?
– Да.
– Ты так и не узнала то, что хотела узнать.
– А что? Я и забыла.
– Ты хотела узнать, красивее ли ты в этом платье?
– Я увидела только лицо.
– Отодвинь от себя зеркало и увидишь ту женщину целиком – ту, другую, то есть себя. Погоди, я сам его подержу!
Все эти обыденные действия были сейчас нелепыми и дикими. Королева поглядела, какова она в платье, потом – без платья, потом опять в платье, наконец решила, что в платье – хуже и бросила цветные перья на землю. Нелюдь подобрал их.
– Разве ты его не сохранишь? – спросил он. – Ты не хочешь носить его каждый день, но ведь когда-нибудь захочется…
– Сохранить? – переспросила она, не вполне понимая.
– Ах да, – сказал Нелюдь, – я и забыл! Ты же не будешь жить на Твердой Земле, не построишь там дома и никогда не станешь госпожой своей собственной жизни. "Сохранить" – значит положить что-то туда, откуда можно взять, и где не тронут ни дождь, ни звери, ни другие люди. Я подарил бы тебе это зеркало. Это было бы Зеркало Королевы, дар из Глубоких Небес, которого нет и не будет у других женщин. Но ты мне напомнила, что в вашем мире нельзя ни дарить, ни хранить, пока вы живете изо дня в день, как звери.
Королева не слушала его. Она стояла тихо, словно у нее закружилась голова от представшего перед ней видения. Нет, она не походила на женщин, думающих о новом наряде, – лицо ее было благородным, слишком благородным. Величие, трагедия, жертва занимали ее; и Рэнсом понял, что враг затеял всю эту игру с платьем и зеркалом не для того, чтобы разбудить в ней тщеславие. Образ телесной красоты был лишь средством, чтобы приучить ее к гораздо более опасному образу – душевного величия. Искуситель хотел, чтобы она смотрела на себя извне и восхищалась собой. Он превращал ее разум в сцену, где главная роль отведена призрачному "я". Пьесу он уже сочинил.
