Спазм схватил живот изнутри, показалось, что рвоты не избежать. Он мрачно сделал усилие, чтобы удержать свой ужин на месте, – питание было ему необходимо, – горячие здоровые калории.
Тошнота прошла. Снова посмотрел на шкалу внизу, тупо вспомнив слова Хейди: "Они врут не в сторону плюса, а в сторону минуса". Вспомнил слова Майкла Хаустона, который сказал, что при 217 он все равно на 30 фунтов тяжелее нормы. "Но не теперь, Майкл", подумалось устало. "Теперь я… я Худеющий".
Он сошел с весов, неожиданно ощутив некоторое облегчение. Наверно, такое облегчение испытывает приговоренный к высшей мере, когда без двух минут двенадцать являются надзиратель и священник, и звонка от губернатора ждать бессмысленно. Оставались еще какие-то мелкие формальности, но конец наступил. И все это было реальностью. Если обсуждать такое с окружающими, они подумают, что он либо шутит, либо спятил, – в цыганские проклятия больше никто не верил. А может быть, и никогда не верил: они были деклассированы в мире, который наблюдал, как сотни морских пехотинцев вернулись домой из Ливана в гробах; в мире, который следил за тем, как заключенные из Ирландской Освободительной Армии довели себя голодовкой до смерти. Мир был свидетелем и других подобных чудес, которые оказались вполне реальны. Он убил жену старого цыгана с разлагающимся носом, а его партнер по гольфу, любитель полапать чужих жен, судья Кэри Россингтон взял да и отпустил его, только по плечу похлопал. И тогда старый цыган решил свершить собственное правосудие над жирным юристом из Фэйрвью, которого впервые жена решила обслужить рукоблудием в процессе управления автомашиной. Правосудие, которое было бы по вкусу человеку вроде его прежнего приятеля Джинелли.
Халлек выключил в ванной свет и вышел, думая о приговоренных, направляющихся к месту казни. "Глаза не надо завязывать, отец… у кого-нибудь есть сигаретка?" Он слабо улыбнулся.
Хейди сидела за его письменным столом: слева квитанции и счета, перед ней мерцающий зеленый экран, чековая книжка – на клавиатуре, словно музыкальные ноты. Обычная картина, повторяющаяся в первую неделю каждого месяца. Однако она не выписывала чеков, и пальцы ее не бегали по клавишам: просто сидела с сигаретой в руке. Когда обернулась к нему, Билли увидел в ее глазах столько грусти, что у него сердце сжалось.
Вновь вспомнил об избирательном восприятии, забавном свойстве разума не замечать того, чего не хочется видеть… вроде того, как затягивал пояс на несоразмерных брюках вокруг уменьшающейся талии, или не замечал темных кругов под глазами супруги, этого отчаянного вопроса в ее глазах.
– Да, я продолжаю терять вес, – сказал он.
– О, Билли… – Она судорожно вздохнула. Однако выглядела теперь даже получше, и Халлек предположил, что Хейди просто довольна тем, что разговор пошел в открытую. До того они не осмеливались затевать разговор на эту тему. Точно так же в его конторе никто не осмелился говорить: "Твои шмотки начинают походить на продукцию Омара, шьющего палатки, Билли-бой… У тебя ничего там не растет злокачественного? Рачком тебя никто не наградил случайно, Билли? А может, внутри у тебя растет этакая черная фиговина, что все твои соки пожирает подчистую?" О, нет, подобной гадости никто никогда не скажет – предпочтут, чтобы сам все обнаружил. Однажды на суде начинаешь терять штаны, когда встанешь, и в лучших традициях Перри Мейсона говоришь: "Я протестую, ваша честь!" – и никто ничего тебе не скажет, сделают вид, что не заметили.
– Да, – сказал он и делано хохотнул.
– Сколько?
– Весы в ванной показывают сто восемьдесят восемь.
– О, Господи!
Он кивнул в сторону ее сигареты.
– Можно я тоже одну выкурю?
– Да, если хочешь, Билли. Ты об этом не говори ничего Линде. Ни слова.
– А в этом и нужды нет, – сказал он, закуривая. От первой затяжки голова слегка пошла кругом. Нормально. Даже приятно. Лучше, чем тупой страх, сопровождавший окончание "избирательного восприятия". – Она и так знает, что я теряю в весе непрерывно. По ее глазам увидел. Просто до сегодняшнего вечера я толком сам не знал, что вижу.
– Надо опять к Хаустону обратиться, – сказала она. На лице выражение сильного испуга, крайней тревоги, в глазах больше не было сомнения и печали. – Метаболическая серия…
– А знаешь, что, Хейди, – начал он и остановился.
– Что? – спросила она. – Что, Билли?
Чуть было не сорвалось с языка. Чуть было не выложил ей все. Что-то остановило его, и в последствии он так и не смог понять – что же именно… разве что на какой-то миг, сидя сбоку у своего письменного стола, в то время, как их дочь в другой комнате смотрела телевизор. Он ощутил лютую ненависть к Хейди.
Воспоминание о том, что происходило за минуту до того, как старуха вышла в поток автомобильного движения, ярко вспыхнуло в сознании. Хейди сидела рядом вплотную к нему, левой рукой обняла его за плечи, а правой прежде, чем он сообразил, что происходит, – расстегнула ему молнию на брюках. Почувствовал, как ее опытные пальцы легко просунулись внутрь через трусы.
Подростком Билли Халлек иногда злоупотреблял (со вспотевшими ладонями и остановившимся взглядом) тем, что его приятели называли "дрочильные книжки". В этих "дрочильных книжках" попадались как раз такие картинки "классная баба" держит в пальцах член мужика. В общем-то, ерунда – "мокрые сны". Да только вот в тот момент Хейди ухватила его член. И начала дрочить, черт бы ее подрал. Тогда он бросил на нее удивленный взгляд, а она ответила этакой шаловливой улыбкой.
– Хейди, ты что…
– Ш-ш-ш… Не говори ни слова.
Что на нее нашло? Никогда прежде таких вещей не делала, и Халлек готов был поклясться, что подобное ей и в голову никогда не приходило. Но тут вдруг затеяла, а старая цыганка выскочила перед носом.
"О! Да скажи ты правду! Уж коли наступает прозрение, не лучше ли быть откровенным во всем с самим собой? Не ври себе – для вранья времени не остается. Только факты!"
Ну, хорошо. Пусть будут только факты. Неожиданная выходка Хейди потрясающе возбудила его, возможно, именно потому, что была столь неожиданной. Он потянулся к ней правой рукой, а она задрала спереди юбку, обнаружив самые заурядные желтые нейлоновые трусики. Они его никогда не возбуждали прежде, а теперь… еще как! Или сам ее жест, когда задирала юбку? Кстати, и этого она прежде не делала так. Факт состоял также в том, что процентов восемьдесят пять его внимания было отвлечено от управления автомобилем, хотя такая ситуация в девяти из десятка параллельных миров разрешилась бы благополучно. В течение рабочей недели улицы Фэйрвью бывали не просто спокойными, а сонными. Впрочем, что об этом толковать? Он не был в девяти из десяти параллельных миров, а находился именно в том, единственном. _Ф_а_к_т_ состоял в том, что старая цыганка _н_е в_ы_с_к_о_ч_и_л_а_ между "субару" и "файрбердом": она _в_ы_ш_л_а_ между двумя машинами, держа авоську с покупками в старческой узловатой руке. Такие сетчатые сумки обычно берут с собой англичанки, когда совершают прогулку по центру городка с его магазинами. Халлек запомнил, что в авоське у старухи была коробка стирального порошка "Дуз". Верно, что по сторонам она не глядела, но _ф_а_к_т_ состоял в том, что он оказался на грани взрывного оргазма. Все его сознание, за исключением крохотной его доли, было переключено на область ниже пояса, где руки Хейди двигались взад и вперед неторопливыми сладостными движениями, то сжимая, то ослабляя хватку пальцев. Его реакция была безнадежно замедленна, все оказалось безнадежно поздно, а рука Хейди придушила оргазм, когда его затрясло от наслаждения в течение каких-то секунд, которые стали неизбежными и, в итоге, страшными.
Таковы были _ф_а_к_т_ы_. Но – минуточку, друзья и соседи! Ведь были и еще два факта, не так ли? Первый: если бы Хейди не выбрала именно тот день для своего эротического эксперимента, Халлек без труда овладел бы ситуацией в качестве водителя автотранспортного средства. "Олдс" остановился бы по меньшей мере футах в пяти от цыганки, остановился бы пусть с визгом тормозов, из-за которого вздрогнули бы все матери, катившие коляски с младенцами вдоль тротуаров. Возможно, он заорал бы из окна: "Смотри, куда идешь!" – а старуха посмотрела бы на него со страхом и отсутствием какого-либо понимания. Он и Хейди проследили бы, как она торопливо ковыляет через улицу, и сердца их тоже забились бы от испуга. Может быть, Хейди разозлилась бы от того, что все покупки на заднем сиденье перевернулись вместе с сумкой и рассыпались по полу.
Но все было бы в порядке. Не было бы слушания в суде и старого цыгана с гнилым носом, поджидающего снаружи, чтобы погладить пальцем по щеке и произнести одно кошмарное слово проклятия. То был первый, побочный, вспомогательный факт. Второй последовал из первого: он заключался в том, что причиной всему происшедшему была Хейди – ее ошибка с начала до конца. Он не просил ее сделать то, чем она занялась, не говорил ей: "Послушай! Почему бы тебе не сдрочить мне, пока катим домой, Хейди? Три мили – время есть". Нет. Она сама занялась этим… и, как ни странно, время было мистически точно подгадано.
Да, ее ошибка, но старый цыган об этом не знал, а Халлек получил проклятье и общую потерю веса в шестьдесят один фунт. И вот теперь она сидит перед ним с темными кругами под глазами, с поблекшей кожей на лице, но ни то, ни другое не убьет ее. О, нет! Ее старый цыган не коснулся.
Вот так и проскочил мимо тот момент, когда он мог бы сказать ей просто: "Ты знаешь, я верю в то, что теряю вес из-за проклятия". Вместо этого некая примитивная катапульта запустила его сознание грубую вспышку ненависти, эмоциональный булыжник в ее сторону.
– Слушай… – сказал он.
– Что, Билли?
– Пожалуй, верно – схожу опять к Майклу Хаустону, – ответил он совсем не то, что собирался высказать. – Ты, пожалуй, позвони ему, скажи, что я приду для метаболической серии анализов. Какого хрена, в конце-то концов, как говаривал Альберт Эйнштейн?
– Билли, мой дорогой! – Она протянула обе руки к нему, и он нырнул в ее объятия. Поскольку они принесли ему утешение, он устыдился мимолетной вспышки ненависти, посетившей его мгновение назад… Но в последующие дни, когда Фэйрвью вступил как следует в расцвет весны, готовясь к лету, ненависть стала посещать его чаще, невзирая на все его попытки как-то выбросить ее из головы, хотя бы приостановить, удержать.