Для переговоров человек в черном отвел стрелка на древнее лобное место. Стрелок сразу же понял: голгофа, обитель черепов. Действительно, на них снизу вверх бессмысленно пялились побелевшие черепа – коровы, овцы, койоты, олени, кролики. Здесь – алебастровый ксилофон убитой во время кормежки фазаньей курочки, там – крохотные, нежные косточки крота, убитого диким псом, может статься, удовольствия ради.
Это место страданий являло собой вмятое в горный склон углубление в виде чаши; ниже, на не столь труднодоступных высотах, стрелок разглядел юкки и поросль карликовых пихт. Синева неба над головой была мягче, нежели та, которую Роланд видел в течение двенадцати месяцев, и нечто неразличимое, присутствовавшее в ней, говорило о том, что до моря не слишком далеко.
"Я на Западе, Катберт", – удивленно подумал стрелок.
И конечно же в каждом черепе, в каждом кругляше пустующей глазницы он видел лицо мальчика.
Человек в черном сидел на древнем кряже железного дерева. Его башмаки были припудрены белой пылью и повергшей стрелка в тревожное смущение костяной мукой, которой изобиловало это место. Он уже снова накинул капюшон, но стрелок отчетливо видел квадратные очертания подбородка и смутно, намеком – нижнюю часть лица.
Скрытые тенью губы дрогнули в улыбке.
– Собери дров, стрелок. Климат по эту сторону гор мягкий, но на такой высоте холод еще может пырнуть в живот. И потом, это же обитель смерти, э?
– Я убью тебя, – сказал стрелок.
– Ничего подобного. Ты не можешь. Но можешь набрать дров, чтобы вспомнить вашего Исаака.
Эта ссылка была совершенно непонятна стрелку. Точно простой кухонный мальчишка, он, ни слова не говоря, пошел и набрал растопки. Пожива оказалась невелика. Бес-трава по эту сторону гор не росла, а железное дерево гореть не хотело. Оно давно обратилось в камень. Наконец, запорошенный пылью от рассыпавшихся в прах костей так, словно его окунули в муку, Роланд вернулся с большой охапкой. Солнце, уже успевшее спуститься за самые высокие юкки, приобрело красноватый отблеск и с недобрым безразличием поглядывало на пришельцев сквозь черные, страдальчески изломанные ветви.
– Превосходно, – сказал человек в черном. – До чего же ты исключителен! Как методичен! Мой тебе салют! – Он хихикнул, и стрелок с грохотом уронил дрова к своим ногам, отчего вверх поднялось легкое облако костяной пыли.
Человек в черном не вздрогнул, не дернулся. Он попросту взялся раскладывать костер. Стрелок зачарованно следил, как обретает форму идеограмма (на сей раз свежая). В законченном виде она напоминала небольшую, замысловатую двойную трубу дымохода около двух футов высотой. Тряхнув объемистым рукавом, чтобы открылась красива, продолговатая кисть, человек в черном воздел руку к небу и быстро опустил ее, выставив указательный палец и мизинец в традиционном рогатом знаке, ограждающем от дурного глаза. Полыхнуло синее пламя, и костер запылал.
– Спички у меня есть, – весело сказал человек в черном, – но я подумал, что волшебство может тебя порадовать. Для потехи, стрелок. Теперь приготовь нам обед.
Складки его балахона сотрясла мелкая дрожь, и на землю упала освежеванная и выпотрошенная тушка жирного кролика.
Стрелок без слов поплевал на кролика, насадил тушку на вертел и сунул в огонь. Солнце село, вверх поплыл вкусный запах. Над земляной чашей, где человек в черном решил, наконец, встретиться с Роландом лицом к лицу, хищно поплыли синевато-лиловые тени. Кролик подрумянился, и в животе у стрелка ощутимо, неуемно заурчал голод. Однако когда мясо было готово и соки оказались запечатаны внутри, Роланд молча подал вертел человеку в черном, порылся в своем почти плоском мешке и вытащил последние остатки вяленого мяса. Обильно сдобренное солью, оно причиняло боль рту и на вкус напоминало слезы.
– Никчемный жест, – сказал человек в черном, исхитрившись придать словам сразу и сердитое, и насмешливое звучание.
– И тем не менее, – отозвался стрелок. Во рту были крохотные болячки, результат авитаминоза, и вкус соли заставил Роланда желчно усмехнуться.
– Боишься зачарованного мяса?
– Да.
Человек в черном откинул капюшон.
Стрелок молча взглянул. В известной степени лицо человека в черном встревожило и разочаровало его. Пригожее, с правильными чертами, оно было лишено тех отметин и характерных особенностей, что указывают на человека, пережившего ужасающие времена и причастного великим и неведомым тайнам. Длинные черные волосы свалялись и свисали неровной бахромой. Высокий лоб, темные и блестящие глаза, неопределенного вида нос, полные чувственные губы. Бледностью он мог поспорить со стрелком.
Наконец Роланд сказал:
– Я ожидал увидеть человека более преклонных лет.
– Это не обязательно. Я почти бессмертен. Разумеется, я мог бы принять облик, более соответствующий твоим ожиданиям, однако предпочел показаться тебе… э… в обличье, данном мне от рождения. Смотри, стрелок, закат.
Солнце уже зашло. Небо на западе затопил угрюмый свет горнила.
– Ты вновь увидишь восход лишь по прошествии времени, которое может показаться тебе чрезвычайно долгим, – негромко произнес человек в черном.
Стрелок вспомнил пропасть под горами, а потом посмотрел на небо, где, точно пружина в часовом механизме, щедро раскинулись созвездия.
– Теперь, – тихо сказал он, – это не имеет значения.
Человек в черном тасовал карты так быстро, что они летели, сливаясь в сплошную полосу. Колода была огромной, рисунок карточной рубашки закручивался спиралью.
– Это карты Таро, – говорил человек в черном, – стандартная колода, смешанная с выборкой из созданного лично мной. Смотри внимательно, стрелок.
– Зачем?
– Сейчас я погадаю тебе, Роланд. Надо перевернуть семь карт по одной и поместить с остальными. Я не делал этого более трехсот лет. Да и, сдается мне, не читывал ничего, похожего на твою судьбу. – В голос, подобно кувиэнскому ночному воину с зажатым в руке боевым ножом, снова прокралась насмешливая нотка. – Ты последний искатель приключений в мире. Последний крестоносец. Как это должно радовать тебя, Роланд! И все же ты понятия не имеешь, до чего близко теперь стоишь к Башне – близко во времени. Над твоей головой вращаются миры.
– Тогда читай мою судьбу, – хрипло выговорил стрелок.
Открыли первую карту.
– Повешенный, – сказал человек в черном. Тьма вернула ему капюшон. – Однако здесь, от всего особняком, он означает силу, а не смерть. Повешенный – ты, стрелок; ты, кто вечно бредет вперед, к своей цели, через все пропасти Гадеса. Ты уже бросил одного спутника в бездну, разве не так?
Он перевернул вторую карту.
– Моряк. Обрати внимание на ясное чело, гладкие щеки, страдальческие глаза. Он тонет, стрелок, и никто не бросит ему веревку. Мальчик, Джейк.
Стрелок поморщился и ничего не сказал.
Перевернули третью карту. На плече у юноши, щерясь, стоял павиан. Лицо молодого человека было обращено кверху, черты застыли в гримасе традиционно изображенного ужаса. Вглядевшись пристальнее, стрелок увидел, что павиан держит хлыст.
– Невольник, – сказал человек в черном. Костер отбрасывал на лицо оседланного юноши тревожные быстрые тени, так что казалось, будто оно оживает, искажается немым ужасом. Стрелок поспешно отвел глаза.
– Отчасти выводит из равновесия, правда? – спросил человек в черном. Казалось, в его голосе вот-вот прорвется сдавленный смешок.
Он открыл четвертую карту. За прялкой, свивая нить, сидела женщина в накинутой на голову шали. Изумленному стрелку привиделось, будто она коварно улыбается и плачет одновременно.
– Владычица Теней, – заметил человек в черном. – Не кажется ли она тебе двуликой, стрелок? Так и есть. Истинный Янус.
– Зачем ты мне все это показываешь?
– Не спрашивай! – резко сказал человек в черном, и все-таки он улыбнулся. – Не спрашивай. Просто смотри. Если тебе легче считать это всего-навсего бессмысленным ритуалом вроде церковных обрядов, если это возвращает тебе хладнокровие, пусть будет так.
Он хихикнул и перевернул пятую карту.
Ухмыляющаяся жница сжимала костлявыми пальцами косу.
– Смерть, – просто сказал человек в черном. – Но не твоя.
Шестая карта.
Стрелок посмотрел на нее и ощутил в животе странную щекотку нетерпения, смешанного с ужасом и радостью, дать же название чувству в целом было невозможно. К горлу подступала рвота, и в то же время хотелось пуститься в пляс.
– Башня, – негромко произнес человек в черном.
Карта стрелка занимала центр расклада; по углам, как спутники, окружающие звезду, располагались следующих четыре карты.
– Куда идет эта карта? – спросил стрелок.
Человек в черном положил Башню на Повешенного, полностью закрыв его.
– Что это значит? – спросил стрелок.
Человек в черном не ответил.
Роланд резко и хрипло переспросил:
– Что это значит?
Человек в черном не ответил.
– Будь ты проклят!
Никакого ответа.
– Тогда что за карта у нас седьмая?
Человек в черном перевернул седьмую карту. В сияюще-синем небе вставало солнце. Вокруг резвились купидоны и духи.
– Седьмая карта – Жизнь, – тихо сказал человек в черном. – Но тоже не твоя.
– Где ее место в раскладе?
– Не твоего ума дело. И не моего. – Человек в черном небрежно смахнул карту в угасающий костер. Она обуглилась, свилась в трубку, вспыхнула. Стрелку почудилось, что сердце в груди дрогнуло и обратилось в лед.
– Теперь спи, – беспечно велел человек в черном. – Уснуть, и видеть сны, и все такое.
– Удавлю, – процедил стрелок. С великолепной, свирепой внезапностью согнув ноги, он перемахнул через костер к своему собеседнику. Улыбающийся человек в черном увеличился в размерах, загородив собой все, а затем отступил вглубь длинного гулкого коридора, полного обсидиановых столбов. Мир заполнился звуками сардонического хохота; Роланд падал, умирал… уснул.
И видел сны.
Вселенная была пуста. Ничто не двигалось. Ничего не было.
Смущенный, ошеломленный стрелок медленно плыл.
– Да будет свет, – беспечно произнес голос человека в черном – и стал свет. Стрелок бесстрастно, словно со стороны, подумал, что свет – это хорошо.
– Теперь да будет наверху тьма, и в ней звезды, а внизу вода. – И явились твердь небесная с водою. Стрелка несло по волнам бескрайних морей. Над головой сверкали мерцающие, негасимые звезды.
– Суша, – тоном приглашения сказал человек в черном. И явилась суша: то поднимаясь, то опускаясь, она в нескончаемых судорогах вздымалась из воды – красная, безводная, растрескавшаяся и отполированная бесплодием. Вулканы, подобно исполинским прыщам на уродливой голове подростка, изрыгали бесконечную магму.
– Ладно, – говорил человек в черном. – Это начало. Да будут растения. Деревья. Травы и луга.
И стало так. Там и сям, пыхтя, ворча, поедая друг друга и застревая в клокочущих, зловонных смоляных ямах, бродили динозавры. Повсюду раскинулись огромные тропические девственные леса. Гигантские папоротники махали небу зубчатыми листьями. Кое-где по ним ползали двуглавые жуки. Стрелок увидел все это, но по-прежнему ощущал себя большим.
– Теперь человек, – негромко произнес человек в черном, но стрелок падал… падал снизу вверх. Линия горизонта у края этой безбрежной плодородной земли начала выгибаться. Да, все его учителя говорили, что земля круглая, утверждали, будто это было доказано задолго до того, как мир сдвинулся с места. Но такое…
Дальше, дальше. Перед изумленным взором Роланда обретали форму континенты, их заслоняли похожие на часовые пружины спирали облаков. Атмосфера планеты удерживала ее в плацентарном мешке. А солнце, поднимаясь из-за плеча земли…
Он вскрикнул и вскинул руку к глазам.
– Да будет свет! – Голос, прокричавший это, больше не был голосом человека в черном. Это был гремящий, рождающий эхо голос великана. Он заполнял пространство, и пространства между пространствами.
– Свет!
Роланд падал, падал…
Солнце съежилось. Мимо стрелка вихрем пронеслась вдоль и поперек изборожденная каналами красная планета. Вокруг нее яростно вращались две луны. Крутящийся пояс камней. Бурлящая газами гигантская планета – слишком громадная, чтобы выдержать себя, и, следовательно, сплющенная. Окольцованный мир, блиставший внутри опояски из льдистых игольчатых кристаллов.
– Свет! Да будет…
Иные миры – один, другой, третий. Далеко за границами последнего, в мертвой темноте подле сверкавшего не ярче потускневшего гроша солнца вращался, один-одинешенек, шар изо льда и камня.
Тьма.
– Нет, – сказал стрелок. Прозвучавшие безжизненно слова бесследно канули во мрак, который был темней темного. Самая глухая ночь души человеческой в сравнении с ним была разгаром дня, тьма под горами – всего лишь грязным пятном на лике Света. – Прошу тебя, не надо больше. Не надо. Не на…
– СВЕТ!
– Не надо больше. Прошу, не надо…
Сами звезды начали съеживаться. Все туманности стянулись воедино и стали бессмысленными мазками грязи. Казалось, вся вселенная стягивается к единому центру, и этим центром был стрелок.
– Иисусе хватит хватит хватит…
На ухо Роланду вкрадчиво зашептал голос человека в черном:
– Тогда отступись. Отбрось все помыслы о Башне. Ступай своей дорогой, стрелок, и спаси свою душу.
Роланд взял себя в руки. Потрясенный и одинокий, окутанный мраком, страшась стремительного натиска некоего абсолютного смысла, он взял себя в руки и коротко, зло, повелительно произнес свое последнее слово:
– НЕТ! НИКОГДА!
– ТОГДА – ДА БУДЕТ СВЕТ!
И стал свет, он обрушился на стрелка подобно молоту – великий, первобытный, изначальный свет. Сознание гибло в этом свете, но стрелок успел понять нечто космической важности. С мучительным усилием вцепившись в него, он устремился к своему "я".
Спасшись бегством от безумия, заключенного в этом знании, Роланд очнулся.
Ночь еще длилась – та же самая или другая, узнать было невозможно. Вытолкнув себя из глубин, куда его занесло сверхэнергичным прыжком на человека в черном, стрелок взглянул на поваленный ствол железного дерева, где тот раньше сидел. Человека в черном там не было.
Роланда затопило чувство безбрежного отчаяния – Господи, опять все сначала – а потом человек в черном сказал у него за спиной:
– Я здесь, стрелок. Мне не нравится, когда ты так близко. Ты во сне разговариваешь. – Он хихикнул.
Стрелок, пошатываясь, стал на колени и обернулся. Костер выгорел до красных угольев и серой золы, оставив знакомый распавшийся рисунок истраченного топлива. Человек в черном сидел рядом с ним, причмокивая губами над жирными остатками кролика.
– А ты молодцом, – сказал человек в черном. – Никоим образом нельзя было бы наслать такое видение на Мартена. Он вернулся бы пускающим слюни идиотом.
– Что это было? – спросил стрелок, выговаривая слова невнятно, дрожащим голосом. Он чувствовал, что, если попробует подняться, у него подкосятся ноги.
– Вселенная, – небрежно ответил человек в черном. Он рыгнул и выбросил кости в костер, где они замерцали нездоровой белизной. Над чашей голгофы с острой печалью свистел ветер.
– Вселенная, – отрешенно повторил стрелок.
– Тебе нужна Башня, – сказал человек в черном. Казалось, это вопрос.
– Да.
– Но тебе ее не видать, – продолжил человек в черном и весело, жестоко улыбнулся. – Представляю, как близко к краю подтолкнуло тебя последнее событие. Башня убьет тебя, даже если между вами будет полмира.
– Ты ничего обо мне не знаешь, – спокойно сказал стрелок, и улыбка его собеседника растаяла.
– Я создал твоего отца и сломил его, – беспощадно проговорил человек в черном. – Через Мартена пришел к твоей матери и взял ее. Так было предначертано, так и случилось. Я – ничтожнейший из тех, кто служит Башне. В мою власть была отдана Земля.
– Что я видел? – спросил стрелок. – Под конец? Что это было?
– А как тебе показалось?
Стрелок задумчиво молчал. Он пошарил в поисках табака, и ничего не нашел. Человек в черном не предложил наполнить ему кисет – ни с помощью черной магии, ни с помощью белой.
– Был свет, – наконец сказал стрелок. – Великий белый свет. А потом… – Он осекся и уставился на человека в черном. Тот подался вперед, а в чертах лица запечатлелось чуждое чувство, выписанное слишком крупно, чтобы солгать или отречься. Удивление.
– Ты не знаешь, – сказал стрелок и заулыбался. – О великий чародей, возвращающий к жизни мертвецов, ты не знаешь.
– Знаю, – сказал человек в черном. – Но не знаю… что.
– Белый свет, – повторил стрелок. – А потом – стебелек травы. Один-единственный стебелек, заполнивший все. А я был крошечным. Бесконечно малым.
– Травинка. – Человек в черном прикрыл глаза. Его лицо казалось изможденным, искаженным гримасой. – Травинка. Ты уверен?
– Да. – Стрелок наморщил лоб. – Но она была лиловой.
И тогда человек в черном заговорил.
Вселенная (сказал он) предлагает ограниченному уму слишком большой парадокс, чтобы тот мог ухватить его смысл. Как живому мозгу не под силу постичь мозг неживой (пусть даже он думает, будто способен на это), так ограниченный ум не может понять бесконечность.
Прозаический факт самостоятельного существования вселенной в пух и прах разбивает прагматиков и циников. Было время – пусть за сто поколений до того, как мир сдвинулся с места, – когда человечество набралось довольно отваги, и научной, и технической, чтобы отбить от великого каменного столпа реальности осколок-другой. Но и тогда лживый свет науки (знания, если угодно) сиял лишь в нескольких развитых странах.
И все же, невзирая на чудовищное увеличение наличных фактов, проникать в суть вещей случалось редко. Стрелок, наши отцы победили "болезнь, заставляющую гнить", которую мы называем "рак", почти превозмогли старение, отправились на луну…
("Не верю", – решительно объявил стрелок, на что человек в черном попросту улыбнулся и ответил: "И не нужно".)
…и создали или открыли сотню других чудесных безделок. Однако такое изобилие информации очень мало, если вообще, позволяло проникать в природу вещей. Никто не слагал великих од чуду искусственного осеменения…
("Чему?" "Зачатию детей от замороженной спермы". "Чушь собачья". "Как угодно… хотя даже древние не были способны производить детей из такого материала".)
…или машине-которая-движется. Редкие единицы, если таковые вообще были, постигли Принцип Реальности; новое знание всегда ведет к тайнам, вселяющим еще больший ужас и благоговение. Растущее понимание психологии мозга ведет к уменьшению возможности существования души, однако природа изысканий увеличивает вероятность такового. Понимаешь? Конечно, нет. Ты окружен собственной романтической аурой, ты изо дня в день пребываешь бок о бок с тайной. И все же сейчас ты приближаешься к границам… не веры, но понимания. Оказываешься лицом к лицу с оборотной стороной душевной энтропии.
Но к более прозаическим вещам:
Величайшая тайна, какую предлагает нам вселенная, есть не жизнь, а Мера. Мера вбирает в себя жизнь, Башня – Меру. Дитя, которому более всех прочих привычно недоумение, говорит: папочка, что над небом? Отец же отвечает: тьма космоса. Дитя: что за космосом? Отец: галактика. Дитя: за галактикой? Отец: иная галактика. Дитя: а за другими галактиками? Отец: никто не знает.
Видишь? Мера наносит нам поражение. Для рыбы вселенная – озеро, в котором она живет. Что думает рыба, когда ее за губу выдергивают из серебристых пределов бытия в новую вселенную, где в воздухе тонешь, свет – синее безумие, и огромные двуногие без жабер втискивают ее в короб, где нечем дышать, и, прикрыв мокрой травой, обрекают на смерть?
Или можно взять острие карандаша и увеличивать его, покуда не настанет момент, когда тебя как громом поражает осознание ошеломляющего факта: острие карандаша не плотно, оно состоит из атомов, которые вертятся и крутятся, будто триллион чертовски энергичных планет. То, что нам кажется прочным, на деле лишь рыхлая сеть, расползтись которой не дает гравитация. Расстояния между этими атомами, покамест ужатые до соответствующей величины, могут обернуться лигами, пропастями, вечностями. Сами атомы состоят из ядер и вращающихся протонов и электронов. Можно шагнуть дальше, к субатомным частицам. А куда потом? К тахионам? В ничто? Конечно, нет. Все во вселенной отрицает ничто; единственно невозможное – домысливать к фактам выводы.
Если тебя занесет к пределу вселенной, найдешь ли ты там дощатый забор и надписи, гласящие ТУПИК? Нет. Не исключено, что там обнаружится нечто жесткое, закругленное – так, должно быть, цыпленку видится изнутри яйцо. И, если ты проклюнешь эту скорлупу, какой великий, льющийся стремительным потоком свет воссияет в дырочку, проделанную тобой там, где кончается пространство? Возможно ли, что ты проглянешь сквозь него и обнаружишь, что вся наша вселенная – не что иное, как часть одного атома травинки? Возможно ли, чтобы тебя принудили думать, будто, спалив прутик, ты испепелишь вечность вечностей? Что бытие восходит не только к бесконечности, но к бесконечности бесконечностей?
Возможно, ты понял, что наша вселенная играет в порядке вещей такую же роль, как атом в былинке. Может ли быть, что все, что мы можем постичь, воспринять, различить – от бесконечно малого вируса до далекой туманности Лошадиная Голова – заключено в одной-единственной травинке… стебельке, который в чуждом временном потоке, возможно, просуществовал лишь день или два? Что, если этому стебельку предстоит быть срезанным косой? Когда он начнет гнить, проникнет ли гниение в нашу вселенную и в наши жизни, делая все желтым, бурым и иссохшим? Возможно, это уже началось. Мы говорим, мир сдвинулся с места – может быть, на самом деле мы подразумеваем, что он уже начал иссыхать.
Подумай, какими ничтожными делает нас такая концепция мироустройства, стрелок! Коль скоро за всем этим приглядывает Господь Бог, действительно ли он отмеряет справедливость одному из бесконечного множества комариных племен? Видит ли Его око падение воробья, если воробей этот меньше крупинки водорода, вольно плавающей в глубинах космоса? А если видит… какова должна быть природа такого Бога? Где Он обитает? Как возможно жить за пределами бесконечности?
Вообрази песок Мохэйнской пустыни, которую ты пересек, чтобы найти меня, и вообрази триллион вселенных – не миров, а вселенных – заключенных внутри каждой песчинки этой пустыни; внутри же каждой вселенной – бесконечное число иных. Мы возвышаемся над этими вселенными на своем жалком травяном наблюдательном пункте; одним взмахом сапога ты можешь отправить во тьму биллион биллионов миров, чреду, которую не завершить никогда.
Мера, стрелок… Соизмеримость…
И все же пойдем в своих предположениях дальше. Предположим, что все миры, все вселенные встречаются в одной точке, в одном нексусе, в одном столпе – в Башне. Быть может, на лестнице к самой Божественности. Посмел бы ты, стрелок? Не может ли быть, что где-то над всей бесконечностью реальности существует Чертог?..
Ты не посмеешь.
Не посмеешь.
– Кто-то ведь уже посмел, – сказал стрелок.
– Кто бы это?
– Господь, – негромко сказал стрелок. Глаза его заблестели. – Господь посмел… или чертог пуст, провидец?
– Не знаю. – По вкрадчивому лицу человека в черном прошел страх, мягкий и темный, как крыло канюка. – И более того, не спрашиваю. Это могло бы оказаться неразумно.
– Боишься, что тебя поразит насмерть? – сардонически спросил стрелок.
– Возможно, боюсь, что придется держать ответ, – ответил человек в черном, и на некоторое время воцарилось молчание. Ночь была очень длинной. Над ними простерся Млечный Путь – он восхищал своим великолепием и блеском и все-таки внушал ужас своей необитаемостью. Стрелку стало любопытно, что он почувствовал бы, если бы это чернильно-черное небо раскололось, впустив стремительный поток света.
– Костер, – сказал он. – Я замерз.
Стрелок дремал. Проснувшись, он увидел, что человек в черном с нездоровой жадностью всматривается в него.
– На что уставился?
– На тебя, разумеется.
– Ну так нечего. – Роланд поворошил костер, разрушив четкость идеограммы. – Мне это не нравится. – Он поглядел на восток, чтобы увидеть, не зародился ли там свет, но ночь все длилась и длилась.
– Ты так скоро ищешь света?
– Я был создан для света.
– Ах, вот оно что! Как бестактно с моей стороны запамятовать! И все же нам с тобой еще многое нужно обсудить. Так было велено моим господином.
– Кем это?
Человек в черном улыбнулся.
– Что ж, не открыть ли нам обоим правду? Не довольно ли лжи? Не довольно ли волшбы?
– Волшбы? Что это значит?
Но человек в черном настойчиво продолжал:
– Ну, будем же откровенны, как пристало мужчинам. Не друзьям, но врагам и равным. Тебе нечасто будут предлагать такое, Роланд. Лишь недруги говорят правду. Друзья и возлюбленные бесконечно лгут, пойманные в паутину долга.
– Тогда будем говорить правду. – За всю эту ночь стрелок не высказывался лаконичнее. – Для начала объясни-ка мне, что такое волшба.
– Волшба – это колдовство, стрелок. Магия. Чары моего господина продлили нынешнюю ночь и будут длить ее, покуда… покуда наше дело не будет сделано.
– Это долго?
– Долго. Большего сказать не могу. Не знаю сам. – Человек в черном стоял над костром, отблески тлеющих углей чертили на его лице узоры. – Спрашивай. Я расскажу тебе то, что знаю. Ты нагнал меня. Превосходно; я не думал, что тебе это удастся. И все же твое странствие только началось. Спрашивай. Это достаточно скоро приведет нас к делу.
– Кто твой господин?
– Я никогда не видел его, но тебе этого не избежать. Чтобы добраться до Башни, тебе сперва нужно добраться до него, Вечного Пришельца. – Человек в черном беззлобно улыбнулся. – Ты должен убить его, стрелок. И все же я думаю, что ты хотел спросить не об этом.
– Если ты никогда его не видел, откуда ты его знаешь?
– Однажды – я жил тогда в далеком краю – он явился мне во сне, явился совсем юным отроком. Тысячу лет назад, или пять, или десять. Он явился мне в те дни, когда пращурам еще предстояло пересечь море. В земле, что зовется Англией. С тех пор, как он внушил мне, что есть мой долг, время успело срезать целый сноп столетий, хотя между порою юности и днями, когда я достиг зенита славы, случались и поручения помельче. А слава моя – ты, стрелок. – Он хихикнул. – Видишь ли, кое-кто отнесся к тебе серьезно.
– У этого Пришельца нет имени?
– О, имя есть.
– Как же его величают?
– Мэйрлин, – негромко отозвался человек в черном, и, оборвав его слова, где-то в темноте на востоке, там, где пролегли горы, загрохотал камнепад и пронзительно, точно женщина, закричала пума. Стрелок затрепетал, человек в черном вздрогнул. – Но все же мне думается, ты хотел спросить и не об этом. Не в твоей природе задумываться о том, что будет так нескоро.
Стрелок знал вопрос – тот терзал его не только всю эту ночь, но, мнилось ему, многие годы. Слова дрожали на губах, но Роланд не спрашивал… до поры.
– Этот Пришелец, этот Мэйрлин, прислужник Башни? Как ты?
– Мне с ним не равняться. Ему дан дар жить во времени вспять. Он является и меркнет, точно неверный переменчивый свет. Он во всех временах. И все же есть некто более великий.
– Кто?
– Зверь, – со страхом прошептал человек в черном. – Хранитель Башни. Тот, кто порождает всю волшбу.
– Что он такое? Что этот Зверь…
– Не спрашивай более! – вскричал человек в черном, стремясь говорить с суровой непреклонностью. Однако усилия пропали втуне – в голосе прозвучала мольба. – Я не знаю! Не желаю знать. Говорить о Звере значит говорить о погибели своей души. Мэйрлин пред Ним то, что я пред Мэйрлином.
– А над Зверем – Башня и то, что в ней?
– Да, – едва слышно подтвердил человек в черном. – Но ты хотел спросить совсем о другом.
Правда.
– Ну хорошо, – сказал стрелок… и задал древнейший в мире вопрос: – Я знаю тебя? Я где-то видел тебя раньше?
– Да.
– Где? – Стрелок жадно подался вперед. Это был вопрос его судьбы.
Человек в черном поспешно зажал рот ладонями и захихикал, точно малое дитя.
– Я думаю, ты знаешь.
– Где?! – Роланд вскочил, уронив руки на потертые рукояти револьверов.
– Не годится, стрелок. Сии вещицы не отворяют дверей, лишь закрывают их навсегда.
– Где? – твердил стрелок.
– Следует ли намекнуть? – вопросил человек в черном тьму. – По-моему, следует. – Он обратил на стрелка обжигающий взгляд. – Один человек когда-то дал тебе совет, – сказал он. – Твой учитель…
– Да, Корт, – нетерпеливо перебил стрелок.
– …советовал повременить. Совет оказался плох – ведь то, что Мартен измыслил против твоего отца, развертывалось уже и тогда. Твой отец возвратился, и…
– Его убили, – опустошенно докончил стрелок.
– А когда ты обернулся и посмотрел, Мартен уже сгинул… сгинул навсегда. Однако в окружении Мартена был некий человек… человек, который предпочел одеяние инока и бритую голову кающегося грешника…
– Уолтер, – прошептал стрелок. – Ты… ты вовсе не Мартен. Ты Уолтер!
Человек в черном хихикнул.
– К вашим услугам.
– Теперь я должен тебя убить.
– Вряд ли это было бы честно. В конце концов, это я отдал Мартена в твои руки тремя годами позже, когда…
– Значит, ты управлял мной.
– В некоторых отношениях – да. Но довольно, стрелок. Подходит время посвятить тебя в тайну. Позже, поутру, я рунами наложу заклятье. К тебе придут сны. А затем должно начаться твое настоящее странствие.
– Уолтер, – повторил ошеломленный стрелок.
– Сядь, – предложил человек в черном. – Я поведаю тебе свою историю. Твоя, я думаю, окажется куда длиннее.
– Я не говорю о себе, – пробормотал стрелок.
– И все же нынче ночью ты должен. Так, чтобы мы могли понять.
– Понять что? Мою цель? Ты знаешь ее. Найти Башню – вот моя цель. Я поклялся.
– Дело не в твоей цели, стрелок. Дело в твоей голове. Туго соображающей, тупой, упорной голове. Такой еще не бывало за всю историю планеты. Возможно, за всю историю творения.
– Сейчас время говорить. Время рассказов.
– Тогда говори.
Человек в черном потряс объемистым рукавом своего просторного одеяния. Оттуда выпал обернутый фольгой пакет – во множестве блестящих складок отразились угасающие угли.
– Табак, стрелок. Покуришь?
Роланд сумел устоять перед кроликом, но перед куревом устоять не смог. Он нетерпеливыми пальцами раскрыл фольгу. Внутри оказалось тонкое крошево табака и зеленые, на удивление влажные листья для завертки. Такого табака стрелок не видел десять лет.
Свернув две папиросы, он прикусил кончик каждой, чтобы ощутить аромат, и одну предложил человеку в черном. Тот взял. Оба достали из костра по горящему прутику.
Стрелок прикурил, глубоко втянул в легкие ароматный дым, прикрыв глаза, чтобы сосредоточиться на ощущениях, и медленно, с удовольствием выдохнул.
– Хорош табачок? – поинтересовался человек в черном.
– Да. Очень.
– Наслаждайся. Быть может, тебе долгонько не придется курить.
Стрелок воспринял известие бесстрастно.
– Отлично, – сказал человек в черном. – Тогда, чтобы начать: ты должен понимать, что Башня была всегда, и всегда были мальчишки, которые знали о ней и вожделели ее сильнее власти, богатства или женщин…
Тут состоялся разговор – разговор длиной в ночь, и одному Богу известно, сколько времени было потрачено сверх того, – однако после стрелок сумел припомнить из него очень немногое… и очень немногое показалось важным его странно практическому уму. Человек в черном объяснил: Роланд должен пойти к морю, раскинувшемуся не более чем двадцатью милями нетрудного пути западнее, и там будет наделен силой извлечения.
– Это не вполне верно, – прибавил человек в черном, кидая папиросу в костер. – Никто не хочет наделять тебя той или иной силой, стрелок; она попросту присуща тебе, и я принужден пояснить это частично из-за принесенного в жертву мальчика, а частично оттого, что таков закон, естественный порядок вещей. Воде надлежит течь вниз с холма, тебе надлежит получить разъяснение. По моему разумению, ты извлечешь и перенесешь сюда троих… однако, честно говоря, мне все равно и на самом деле я ничего не хочу знать.
– Троих, – пробормотал стрелок, думая об Оракуле.
– Тогда-то и начнется забава. Но к тому времени меня уже давно не будет. Прощай, стрелок. Теперь моя роль сыграна. Цепочка все еще в твоих руках. Остерегайся, чтобы она не обвилась вокруг твоей шеи.
Понуждаемый чем-то извне, Роланд сказал:
– Ты ведь должен сказать еще кое-что, правда?
– Да, – ответил человек в черном, улыбнулся стрелку глазами и простер к нему руку. – Да будет свет.
И стал свет.
Пробудившись подле прогоревшего костра, Роланд обнаружил, что постарел на десять лет. Черные волосы на висках поредели, в них пробралась седина, сизая, точно паутина поздней осенью. Морщины на лице стали глубже, кожа загрубела.
Остатки принесенного им хвороста превратились в железное дерево, а человек в черном был смеющимся скелетом в гниющем черном балахоне: на погосте прибавилось костей, новый череп украсил место страданий.
Стрелок встал и огляделся. Он посмотрел на свет и увидел, что это хорошо.
Внезапным быстрым движением Роланд потянулся к останкам своего ночного собеседника… того, с кем говорил ночью, непонятным образом растянувшейся на годы. Выломав у Уолтера нижнюю челюсть, он небрежно втиснул ее в левый боковой карман штанов – вполне подходящая замена затерявшемуся под горами амулету.
Башня. Она ждала где-то впереди – нексус Времени, нексус Меры.
Роланд снова двинулся на запад, спиной к восходу, держа курс на океан. Он понимал: миновал большой отрезок жизни. "Я любил тебя, Джейк", – сказал он вслух.
Затекшее тело отошло, и стрелок зашагал быстрее. К вечеру он добрался до того места, где оканчивалась суша, и уселся на пустынном взморье, справа и слева терявшемся в бесконечности. Волны безостановочно бились в берег, вновь и вновь тяжело, с грохотом обрушиваясь на него. Закатное солнце нарисовало на воде широкую, сверкающую золотисто-рыжую полосу.
Стрелок сидел, подставив лицо меркнущему свету, и грезил о своем, глядя, как появляются звезды. Намерения его не поколебались и сердце не дрогнуло. Ветер трепал поредевшую и поседевшую шевелюру, к бедрам тяжело льнули смертельно опасные, инкрустированные сандалом отцовские револьверы. Роланд был одинок, но вовсе не считал одиночество чем-то плохим или постыдным. На мир, продолжающий свое движение, спустилась тьма. Стрелок ждал часа извлечения и видел долгие сны о Темной Башне, к которой придет однажды на склоне дня и, трубя в рог, подступит совсем близко, дабы начать некую невообразимую последнюю битву.