– Ну, теперь, Глеб, можно плечи вместе с погонами расправить, – обрадовал меня генерал-майор Сайко, под начало которого меня перекинули из арабского отдела после иракской командировки. – К Председателю можно по разному относиться, но он из прагматиков, а не из хреновых догматиков, и в голове у него не каша. Проблем, конечно, много накопилось. Академики все эти годы записку за запиской направляли, как исправления экономики производить, но Суслов их все под сукно совал, а Леня вообще, наверное, ими попу вытирал.
– Академиков много, все хотят отличиться, и записок много, – заметил я. Сайко в приниципе умеренную критику не зажимал и даже приказывал, чтобы я имел свое мнение – не такое, как у него.
– Думаю, пора брать то, что китайцы, например, отработали. Свободные экономические зоны, концессии, долгосрочные совместные проекты – почему нет? Пускай иностранцы ввозят технологии, капитал, дрессируют наших работничков. На Крайнем Севере, где нефтяные месторождения осваивать – удовольствие дорогое, это бы пригодилось. Лет через пять партнеры начнут, конечно, навар снимать, но и тогда – половину нам отдай. А годков через десять погнать их поганой метлой.
– Годков пять назад таких разговоров вы все-таки не вели, даже со мной, товарищ генерал-майор.
– Да, Глеб, новая жизнь же начинается. Разумное пора сеять. Берия Лаврентий Павлович тоже бы на это пошел… Но для начала надо бы дисциплинку наладить. Без дисциплинки в России никуда, иначе сразу вольница, гуляй-поле. Так и встарь было, чуть царь нравом помягче, воеводы давай мздоимством заниматься, купцы негодное барахло поставлять, дьяки в казну пытаются руки запустить, всякие разбойники по большим дорогам гробят и грабят проезжих. Чем больше у страны просторов, чем жиже население, тем больше надзора должно быть. Я не свирепый, ты же знаешь, Глеб, но многие наши сограждане только плетку понимают. В рабочее время застукаем товарища рабочего, например, в винном отделе, сделаем ему сперва предупреждение, а во второй раз в ЛТП сунем или на "химию". Мудро?
– Еще бы. Руками и ногами – за… Однако, разрешите уж выяснить, Виталий Афанасьевич, как там наша поездка на юг? Небось, признана провальной? Аппаратуру повредили, Сандомирский отлетел наверх, местного трудящегося насмерть кокнули…
– Знаю, знаю, что ты отличился, жизнь отдал за правое дело, по счастью не свою, а чужую и вредную, еще мину заметил, вездеход из болота вытянул. Остапенко с Маковым в своих рапортах твои подвиги расписали. В общем, вел себя как отличный офицер госбезопасности. Пока что не поздравляю, но тебя представили к награде… Это что касается твоей незаурядной личности. Теперь насчет провала или продолжения операции. Поскольку дело архизакрытое, скажу только для твоих ушей. Понял, ни гу-гу? Хотя Бореев громы с молниями мечет из-за того, что вы извели ему способного сотрудника, тем не менее, результаты вашей совместной работы признаны высоким начальством чрезвычайно занимательными. Американцы вас тоже заметили, раз попробовали убрать. И пускай с теорией не все понятно, практика дает повод для оптимизма. Моряки же охотно пользовались силой ветра, даже не подозревая, что она возникает из-за перепадов атмосферного давления.
Сайко даже усмехнулся промеж щек своему удачному сравнению. Часы пропищали шесть, и он выудил из шкафчика початую бутылку армянского коньяка.
– И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву… Закусывать – это неблагородно, Глеб.
– Виталий Афанасьевич, я так понял, что речь идет об оружии, которым мы еще не умеем пользоваться как следует.
– Научимся, прозорливый мой. Когда стреляешь, у автомата тоже есть отдача, но ты же не подставляешь зубы под приклад… Тут другая проблемка выросла. Проверкой установлено, что двое из американской группы – это наши фрукты, доморощенные. Джо Рифмэн и Лиз Роузнстайн, иначе выражаясь, Иосиф Рейфман и Елизавета Розенштейн, муж с женой. Он выехал в семьдесят шестом году, она – семьдесят восьмом. Оба имели здесь отношение ко всяким заразам, микробам, вирусам. Дружили ли Ося и Лиза с ЦРУ еще в Союзе, кто их выпустил отсюда – сейчас этим занимаются в Пятерке.
У меня замерзло все внутри, и чтобы бледность лица не стала заметной, я, поспешно испросив разрешения, закурил. Впрочем, в этот момент генерал-майор сосредоточенно разливал.
– Да, головотяпства у нас хватает, Виталий Афанасьевич. Впрочем, у иракских товарищей тоже. Как же они на свою арабскую родину пустили граждан еврейской национальности?
– Пускай с этим делом Хуссейн разбирается. А вот тот парнишка, который у нас занимается проверкой, наверняка выведет на чистую воду наших советских головотяпов, а может даже и взяточников. Майор Затуллин, слыхал про такого?
– Да вроде бы, какие-то знакомые звуки.
– Он сейчас роет землю носом, хочет на этом деле набрать очки. Знаешь ведь, в Пятерке много ущербных людей… Ладно, что мы о скучном. Предстоит новая поездка на юг, аппаратуру оттуда доставили на ероплане, бореевцы сейчас ее чинят и доводят, ставят к ней более мощный и простой в обращении компьютер. Только Бореев наотрез отказывается давать нам еще одного ученого. Вот жмот! Ориентировочно институт выделит лишь Дробилина, его кандидатура для разъездов самая подходящая – бобыль он и трудоголик. Я Борееву все намекаю, что пора и нашим гориллам повысить свою квалификацию…
Сайко еще разлагольствовал о том и сем, я ему поддакивал, но больше размышлял о том, что может накопать майор Затуллин.
Коссовский сейчас защищает государство во Втором Главном Управлении и, кажется, его внедрили в какую-то мафию, занимающуюся вывозом икон. Так что вряд ли Пашу станут в ближайшее время "поднимать" и вызывать в контору. Но вот Киянов на месте. Он поможет Затуллину вскрыть мои махинации с отказным делом Лизы и подделку в журнале регистрации. Ведь достаточно вытащить из архива предыдущий учетный журнал и…
Тогда вместо перспективной поездки в Ирак, на которой можно круто взмыть вверх – как-никак и Бореев, и Сайко, и тесть за меня – я рискую оказаться на стуле подследственного, а затем и в зоне. Вполне вероятно, что много присудят, если Лиза сейчас действительно снюхалась с ЦРУ. А может, она уже и тогда была "ихней", и просто ловко меня использовала. Одурманила каким-то аэрозолем из феромонов, безароматных веществ, которым самки притягивают самцов. Долго ли американским химикам такую приманку изготовить? Ну и вляпала ты меня, зараза Лиза, Лиззи, или как там тебя еще. Короче, то самое, что приводит к "лизису" – распаду и растворению.
Сейчас бы я не за что не купился на всякие "лизирующие" волны, пропади гражданка Розенштейн пропадом, ведь все мои старания свелись к тому, что она счастливо совокупилась с Джо-Иосифом и ЦРУ.
А еще я сейчас с удовольствием угомонил бы Андрея Эдуардовича Затуллина, чтобы он меня не спустил в сортир. Шлепнул же я в Ираке человека, который угрожал моей, в том числе, жизни. Но из табельного оружия бабахать в коллегу не стоит, кроме того на "Макаров" глушак не накрутишь. Может, найти на мокрую работенку какого-нибудь гастролера? Так ведь напорюсь на болвана, который в два счета засыплется. Или меня приметят наши "добровольные" помощнички, едва я стану подыскивать мокрушника. Попробовать на черном рынке достать что-нибудь стреляющее? Но там все обалденно дорого, даже дедушкины наганы 1895 года, и неизвестно, в приличном ли состоянии.
Что же это такое творится? Я каюсь, я больше не буду, но чтобы плодотворно служить родной стране и впредь, мне надо сперва укокошить коллегу. И я не знаю, как это сделать половчее.
При всех томлениях и рассуждениях, мне предстояло еще навестить Бореева. Для чего надо было поскорее отправиться в Питер. Пребывание там могло затянуться, поэтому я решил не садиться в поезд, а использовать для командировки собственную машину.
За время нашей "разлуки", сходство с бабой-ягой у ведущего специалиста только увеличилось.
– Как же вы мне, Роберта Юрьевича не уберегли? – тусклым голосом осведомился Бореев, но тут же оживился, переключившись на более занимательную тему. – Однако все записи Дробилин сохранил, как на магнитных лентах, так и на бумаге…
– Рад за вас…
На сей раз Бореев принимал меня не посреди лаборатории, а в своем кабинете, который, правда, из-за обилия телефонов, компьютерных терминалов, каких-то пультов напоминал рубку космического корабля. Михаил Анатольевич сразу попробовал меня подначить.
– Майор, ну-ка рассказывайте, что вы там пронюхали о занятиях Сандомирского с Дробилиным?
– Ну, не мне вам рассказывать, товарищ ученый. Или мою голову опять просвечивает некий детектор лжи?
– Вовсе нет. Вам нет нужды брехать или изворачиваться, мы же знаем, что вы надежный, умный и проницательный человек.
Ладно, теперь, когда Сандомирского уже нет в пределах Земли, я могу показать свою проницательность.
– Я догадываюсь, чем занимались ваши люди. Тем более, что мои догадки были подкреплены Робертом Юрьевичем, когда мне с ним удалось поговорить по-свойски, с выворотом. Я же чекист.
– Эх, говорил же я, не надо ученого посылать в такое путешествие, и расколется он, и в распыл пойдет при первой же заварухе, – Бореев начал с надрывом, а кончил делово. – Так что вы все-таки усвоили?
– Мои мысли, как и обычно, мало оформлены. – Тьфу, получилась фраза, словно про анализ кала. – В общем-то ясно, что, по особому модулируя магнитные поля, можно послать привет на тот свет и получить благожелательный или неблагожелательный отклик. С помощью этого приемчика, то есть вертикального резонанса, советские ученые в состоянии изменить мою, в частности, судьбу в лучшую или в худшую сторону. Для этого надо оснастить направленный "туда" вектор раздражения сведениями обо мне, о моей, так сказать, ауре. Угадал?
– Почти. Благодаря нашей аппаратуре ваша судьба сложилась столь удачно, что вы легко прогулялись по болоту, а заодно предовратили кончину всей экспедиции. Правда, при этом ваше личное биомагнитное поле приобрело странные спектральные характеристики – я сужу по дробилинском записям – в нем объявился дополнительный источник возмущений.
– Я как-никак изрядно помандражировал, Михаил Анатольевич. Это ведь должно было отразиться на моей ауре?
Да, не очень-то ясно, в плюс или минус пойдут мне эти странности.
– Наверняка. Да, у вас и раньше имелись отклонения от обычных биомагнитных характеристик. Так же, как и у Роберта Юрьевича. Это лишь показывает, что вы выполняете какую-то задачу судьбы. Я товарищей вроде вас так и обзываю – "люди задачи". Только бы еще знать, что вам поручено свыше. Кстати, после ранения Сандомирского ваша аура – понравилось мне такое слово – утратила тот самый источник возмущений, а Роберт Юрьевич как раз его приобрел… Как, товарищ майор, вам это нравится с позиций мистики?
А ладно, чего мне стесняться, товарищ ученый тоже ведь с приветом.
– Ну, Михаил Анатольевич… это называется вселением беса. Кстати, демон вступил со мной в договорные отношения. Мы обменялись услугами, в частности он недурно попитался моими чувствами, а потом перебрался в Сандомирского. Наверное, Роберт Юрьевич не успел как следует поторговаться. Ну, как свежо предание?
– Верится вполне. Только непонятно, зачем демону, который пребывает как бы на более высоком энергоинформационном уровне, наши услуги?
– Ну, если вы у меня спрашиваете, то я что-нибудь, конечно, отвечу. Демону необходимы наши услуги, вернее наш энергоинформационный потенциал, потому что он чего-то недополучает на своем уровне. Потому что там он отверженный и изолированный, выключенный из того, что можно назвать предустановленной гармонией, а также рутинным порядком. Вот почему страстная демоническая личность так тянется к нам и даже откликается на наши просьбы.
Я охотно рассуждал на тему, достойную психушки и диагноза "вялотекущая шизофрения", и пока не знал, как из этого выпутаться. Я и по сей момент не верил во всяких бесов и джиннов, но мне инстинктивно не нравилась кавалерийская лихость ученого, и хотелось немножко попугать его.
– Михаил Анатрольевич, эти проклятые падшие духи, бесы, вампиры так и норовят прорваться к нам из-под замка, с "обратной стороны". Помните: "Печальный Демон, дух изгнанья, Летал над грешною землей"? А ваш институт сейчас помогает ему приземлиться. Ну, жуть появилась?.. Хотя, в общем-то, я пошутил.
– Я понял, – подтвердил неиспугавшийся Бореев. – И тоже вспомнил цитату: "Дух беспокойный, дух порочный, Кто звал тебя во тьме полночной?" Кто угодно, только не мы. Зато мы действительно заметили, что целый ряд метантропных матриц отторгается основными матричными группами, и сейчас пытаемся разобраться с такой загвоздкой. Впрочем, для нас это не готический роман, а обычная математика, если точнее – теория множеств…
Бореев вещал со светлым лицом, напоминая уже не бабушку-ягу, а дельфийскую пророчицу. Было видно, что нежность он испытывает только к теории множеств. Я попытался прервать поток умных слов.
– Кажется, ни в одном научном центре Запада подобные исследования не проводятся.
– Смею добавить, Глеб Александрович, и ни в одном институте СССР. Столь необычные, неортодоксальные для современной науки исследования могут вестись только под широким крылышком КГБ. И на условии, что мы в итоге выдадим то, чем можно насолить американцам.
– Пусть даже это "соленое" будет не вполне понятно и объяснимо с позиций официального естествознания?
– Пусть даже. На войне все приемы хороши. Нашему проекту хана угрожает лишь в том случае, если страна совсем обеднеет, или явится какой-нибудь реформатор и начнет резать расходы на госбезопасность. Впрочем, у Комитета, я думаю есть сбережения, да и всякие прогрессивные реформаторы могут появиться только из его чресел.
Ясна теперь лихость Бореева на фоне всеобщей малоподвижности. Та инстанция, которая блюдет повсюду идейную стерильность и одномерный порядок, поощряет самую крамольную – в научном плане, конечно, – работу. И потому, наверное, что наше большое коммунистическое дело требует окостенения в одних областях и бурления в других. Это разнообразие мне, пожалуй, нравится, так что отныне я снимаю всякие возражения.
– Михаил Анатольевич, мне известно от генерала Сайко, что намечается следующая поездка на "полигон", но возникают трудности с вашими представителями. Вы якобы не хотите больше отряжать своих умников с нами в поход.
– Генерал Сайко – один из зачинателей нашего проекта, но в нем сохранился несколько легкомысленный подход к ценному человеческому материалу. Он считает, что если из десяти потеряли девять – это плохо, а вот если из десяти одного – то уже нормально.
– Вы намекаете, Михаил Анатольевич, что даже у Сайко сохранился гэбэшный подход к кадрам?
– Пользуясь вольностью, которую он же нам вручил, можно выразиться и так. Мы все-таки собрали в институте не дубарей-исполнителей, а генераторов идей. "Незаменимых людей нет", – такой принцип в науке не годится.
– Ну, конечно же, если речь идет об Эйнштейне…
– Вообще-то Эйнштейн к середине жизни уже выдохся. А вот если бы Паули с Дираком протянули лет на двадцать подольше, возможно, и мир сейчас смотрелся иначе. Я не исключал бы даже появления искусственной антигравитации… Сандомирский вел очень важный участок. Он через изучение МГД-волн пытался разобраться с влиянием матриц друг на друга – притягиванием, отталкиванием, подчинением – термины, конечно, неустоявшиеся. Короче, Роберт Юрьевич прорабатывал группообразование в матричном поле.
– Значит, поездка сорвется? – я попытался скрыть напряжение, таившееся в этом вопросе.
– Слушайте, Глеб Александрович, давайте хлебнем чайку, чтобы умственные силы у нас не истощились, – Бореев нажал на какую-то зазуммерившую кнопку, а затем заявил твердо: – Поездке на полигон – быть.
Похоже, вектора наших с Бореевым интересов вполне параллельны и направлены в одну и ту же южную сторонку.
– Сандомирский без Дробилина был бы, как крылья без птицы, Дробилин без Сандомирского – словно птица без крыльев. Что ж, нелетающие птицы живут, в общем-то, неплохо. Как и в прошлый раз, отправится наш инженер, но с несколько расширенными инструкциями. А пособлять ему станете вы.
– Тьфу ты! Прямо мистика.
– Да, да, вы. Вы, майор Фролов, достаточно уже вникли в суть. Теории разводить мы от вас не потребуем. Станете подмечать связи между тем, что будет фиксировать наша техника, и состоянием окружающей среды – природы, растений, животных, людей. На сей раз в походной лаборатории установим компьютерную систему с пакетами программ, ориентированными на более-менее обычного пользователя. Так что от вас потребуется только соблюдение четких правил. Вы как, компьютеров не боитесь?
– В университете я немного влез в матлингвистику, лепил несложные программки на "Фортране" для "СМ-4" и "ЕС-1020", например, по определению частотного словаря какого-нибудь рифмоплета…
Открылась дверца в стене, и устройство втолкнуло столик с двумя большими чашками, в которых жидкости было ровно столько, чтобы ничего не расплескалось. Естественно, на катящемся приспособлении для чаепития имелись сахарница и ложки.
– Не люблю я этих секретарш, которые, принося чай, вертят задницами и вечно душатся какой-то тошнючей дрянью, – убежденно произнесла "баба-яга" Бореев. – У нас все напитки готовятся на центральной кухне и подаются в кабинеты и лаборатории с помощью всякой механики.
– На этой кухне знают вкусы каждого сотрудника? – уточнил я, почувствовав в чае "липтон" добавку из мяты и еще каких-то трав.
– Конечно, у них там компьютерный терминал, который и сообщает, кому, сколько и чего требуется. Я ввел в программу своего кормления просьбу добавлять чего-нибудь тонизирующее… Так вот, на вездеходе будет установлена вычислительная машина, равная по мощности "ЕС-1040", с обменом данными через клавиатуру и дисплей, причем умещающаяся в ящике размером с телевизор. Конечно, и фортран вам придется обновить, и поизучать наши программные пакеты. С Сайко уже все оговорено, так что повышение квалификации у вас начинается сегодня.
Мы покинули кабинет, прошли (я) и прошаркали (он) узким кишечного типа коридором. По дороге Бореев распахнул дверь какой-то лаборатории, где люди ежились в свитерах под белыми халатами. Кроме прочего, там были какие-то весьма холодные шкафы. "Баба-яга" постучала по одному из них сухой, мне даже показалось, костяной рукой.
– Тут у нас Сандомирский. Вернее, его мозги и некоторые другие ткани тела. Родственники, естественно, ничего не заметили, когда провожали его. Ну, а нам было важно понаблюдать. Как я и ожидал, изъятые ткани при полном отсутствии электрической активности имели биомагнитную… хе-хе… ауру и, кстати, прилежно сохраняют ее до сих пор.
Бореев даже открыл шкаф и показал мне несколько цилиндров, покрытых изморозью и облепленных кучей проводков.
Мне неожиданно поплохело, глаза заволокло какой-то пеленой, которую пробил луч света, кончавшийся кляксой-мордой. Красноватая образина как и прежде зашевелила губами.
"Я так тебя ждал, что успел соскучиться. Эти несколько обрывков мертвечины для меня слишком слабая зацепка, чтобы удержаться в вашем мире. Я как на ураганном ветру все время, понимаешь…"
От такой неожиданной встречи я даже покачнулся. Что не преминул заметить Бореев.
– Ой, майор Фролов, да вы, оказывается, впечатлительная натура! После того, что мне рассказывали о вас, никак не ожидал. Сентиментальный злодей, ха-ха. Ладно, делу это не вредит, поэтому двинулись дальше.
И опять клякса заботливо пошевелила губами:
"А теперь о твоей судьбе. Пора заниматься Затуллиным. Он – гвоздь, направленный в твою задницу. Я еще далек от тебя, но вскоре твои верхние ворота откроются и примут мое содействие."
После чего красноватая рожа заткнулась и растаяла. Не откликалась, даже когда я рискованным образом вызывал ее. Вот еще страдание на мою голову! Так ведь не годится – с кляксой дружить. Ну, не матрица же какого-то мифического Ф-поля меня навещает. Впрочем, в официальную психиатрию мне не обратиться со своими глюками – ведь офицеры госбезопасности должны проявлять психические отклонения только в повышенном служебном рвении. Иначе тот же Бореев меня в вольер посадит. Хотя первые неполадки и ненормальности у меня начались из-за него, паскуды, вернее, после его опытов пятилетней давности. А потом, видно, сидели аномалии подспудно и вылезли наружу из-за очередных потрясений.
Какие бы ни были объяснения-пояснения, но все-таки, прежде, чем плотно заниматься товарищем Затуллиным, надо повстречаться с частным психиатром.
Может попробовать это устроить через Фиму Гольденберга? В нем я уверен, такой не заложит. Впрочем, мы не виделись с весны 1978 года, тогда, уже в мае, он снялся и уехал кормиться рыбой "фиш" и бычками в томате куда-то к родичам в Одессу. Долго не возвращался, а потом, в связи с перекочевкой в ПГУ, мне стало не до него.
Я добрался на своей новенькой "четверке" до дома на улице Марата, где, судя по воспоминаниям, и проживал физически Гольденберг. Дверь отворилась на цепочке и высунулась физиономия соседки, тети Дуси, которую я сразу узнал, хотя в гости к Фиме попадал всего пару раз, и то в восьмом классе.
– Фимы нет, – отозвалась с охотой бабка, готовая общаться с кем угодно.
– Уехал что ли?
– Ага, на северный полюс. На "Пряжку", с год назад… А кто вы будете?
– Одноклассник. Костя Жарков, – на всякий случай назвался чужим именем.
– А-а, Костя, это ты, проходи, – без самопринуждения обрадовалась соседка. – Как вырос-то, правда нос немного съежился…
Я, тесня бабку, продвинулся вперед. Хорошо, что тетя Дуся приняла меня за Жаркова. Он с Фимой действительно корешился, кроме того, калымит сейчас где-то на Крайнем Севере.
– За что на "Пряжку", тетя Дуся? Фима головой что ль заболел? Буянил?
– Сам ты буянил. Он всю жизнь тихий был, клювик свой в книжечку уткнет и затихнет… За самиздат какой-то, за мистику-херистику его сунули на "Пряжку", в особую палату. Это его лечащий врач-психиатер так мне сказал.
– Погодите, тетя Дуся, разве не лечащий врач отправлял его в больницу?
– Да нет же, Фима имел своего врача, Соломона Абрамовича Пениса… ой, фамилию испортила. Пинеса. Лечил у него бессоницу, страхи… А потом прибыли строгие такие люди на двух "волгах" – из госбезопасности, это мне сосед Ларионыч шепнул. Главным у тех чекистов был черноволосый красавчик, которого подчиненные майором звали и Андреем. Спустя месяц оттуда приехали снова, комнату Фимину опечатали, и сказали, что гражданин Гольденберг забран на принудительное лечение на срок до полного выздоровления от бреда. А Пинес позже приходил, сказал, что жалобу сочинил в защиту Фимы, телефон свой оставил. Я ему позвонить должна, как только чего-нибудь станет известно, или Фиму начнут из квартиры выписывать.
Значит, Затуллин накрыл Фиму, как коршун цыпленка закогтил. И сейчас послушные Комитету лекари-лепилы вкатывают в голову, полную хохмы (то есть иудейской мудрости), сульфазин с аминазином, разжижающие мозги. А Соломона Абрамыча, я, кажется, припоминаю. Он на Лизиной вечеринке присутствовал, и оказывается, не ханурик, а "врач-психиатер". Пожалуй, с ним я могу связаться.
– Подарите-ка мне, тетя Дуся, телефон этого Пинеса, коли не секрет. Я, может, у него что-нибудь еще выведаю про Фиму.
– Ой, сынок, до добра тебя это любопытно не доведет!
– Я Фиму так просто бросить не могу. Мы же с ним все детство играли в… – я наскоро попытался вытряхнуть из пыльного мешка памяти названия игр, которыми баловался совместно с юным Гольденбергом. Но кроме "орлянки" и преферанса ничего не вытряхивалось. – В общем, играли.
Через пять минут я расстался с тетей Дусей. Она еще завела меня в свою комнату с картиночками из журнала "Крестьянка" на стенах и показала какую-то тетрадку.
– Вот это он оставил у меня незадолго до того, как его увезли. Я во время шухера тетрадочку за печку сунула. Да, милок, у нас печки в сохранности стоят, никто их не разбирал. Фима велел какому-то Глебу тетрадку вручить, но я лучше тебе, все-таки я тебя сорванца знаю. Хранить дальше у себя страшно… Ты как думаешь, если Фиму от тихости вылечат, он что, буйным станет?
Соломон Пинес занимал своей телесностью отдельную жилплощадь, поэтому я спокойно узнал через справочную адрес и не стал его тревожить предварительным звонком. Но вначале попытался разобраться в записях, оставленных для меня Фимой. Чувствовал, значит, шельмец, что я рано или поздно с ним пересекусь. Однако ничего толкового в заветной тетрадке не нашел. Тот же треп, что и в 1978 году, насчет того, как в мир, словно в горшок, должна влиться порция света, которая достанется то ли совсем темным силам, то ли инстанциям посветлее. Плюс назывались точки, которые образуют канал для прохождения энергетического импульса. Все сплошь библейские и каббалистические названия. "Адам", "Ной-Потоп", "Авраам-Ур", "Лилит", "Авраам-Фараон", "Бушующее облако", "Собирание искр" и так далее. Все хорошо, только никаких привязок к месту и времени. Просто обозначение судьбоносных моментов.
Ахинея ахинеей, но тетрадку я в сортир унес не сразу, а сперва сфотографировал мозгами. То есть, специально не хотел, но она крепко мне в память въелась. Может, потому что Соломон Пинес мне назначил крепкое лечение.
Мы с ним встретились, когда я сидел на лестничном подоконнике в его доме.
– Опять подоконник, – сказал Пинес, с натугой переставляющий ноги со ступеньки на ступеньку. Да и борода у него как-то пожухла и усохла, словно ее долго жевали. А может, на ней просто отразился ход времени. – Вы одноклассник не то Фимы, не то Лизы.
– Фимы, – напомнил я. – Как он?
– Прочно в клетке. Можно писать в комитет ООН по птичьим правам, но в результате разве что побольше зернышек ему насыплют. Кстати, спасибо вам за ту вечеринку. Не за то, что хотели сигануть из окна, а потому что спровадили Сючица.
Пинес отпер дверь, и я без особого спроса вошел следом.
– Не стало Сючица, КГБ отвязался от Лизы, и она смогла спокойно упорхнуть. Сейчас она в Бостоне, что говорится, не бедствует.
– Ваш телефон дала мне соседка Фимы, – предупредил я возможный вопрос.
Мы уже добрались до гостиной.
– После развода тут некоторое запустение, – вздохнул Соломон, и был прав. Комната смахивала на мусорный бак, потому что была завалена книгами, бумагами, банками, склянками, рисунками, тарелками с остатками какой-то еды, бутылками пустыми и бутылками с чем-то на дне. Это напоминало логово психа, а не жилище нормального советского психиатра.
"Ненормальный" советский психиатр налил мне и себе – в посуду, которую он, видимо, недавно использовал для приема какого-то горького лекарства.
– "Иных уже нет, а те далече", примем за здоровье Лизы, Фимы, тех, кого мы знаем и тех, кого мы надеюсь, никогда не узнаем.
После окропления внутренностей алкоголем я добавил:
– Мне тоже нужна психиатрическая помощь. Собственно, поэтому я и появился.
– Всем нужна. А мне не нужна, что ли?
– Я серьезно, Соломон Абрамович.
– И я серьезно. После того происшествия на окне мне было с вами все ясно.
– Но сейчас у меня другие закидоны. Вы практикующий врач?
– Я работаю не только в Скворцова, но и в Степанова. Как говорят у нас на Молдаванке: "вы хочите песен, их есть у меня.
Для начала я рассказал доктору Пинесу о навязчивой роже-кляксе. Тот отреагировал вполне положительно, потому что у себя в больнице служил в отделении для буйных граждан, которым морды всякие не только советовали, но и приказывали грозными голосами. Даже корчили страшные гримасы. Однако Соломон поразительным образом считал, что указанные случаи не столь уж далеки от нормы.
– Исторически так сложилось, что психика человека – и господина, и товарища – склеена из очень разных, словно соперничающих кусков. Древние египтяне – не дураки, кстати – делили душу на Ка, Ба и Ах. Каждый из этих кусков был орудием какого-нибудь из божеств. Древние греки были уверены, будто именно олимпийские боги им нашептывают всякие страсти, и собственно от человека, даже героя, мало что зависит. Первая монотеистическая религия – иудаизм – а следом и другие, покончив со многобожием, как бы склеили душу. А заодно возложили на индивидуя, получившегося в результате такого склеивания, всю ответственность перед Всевышним. Естественно, что требования и установления Неба редко кем исполнялись, в грехах и вредных мыслях стали виноваты бесы, позднее шпионы и враги народа, а ответственность за все дела была возложена на начальство.
– Значит вы, Соломон Абрамович, не разделяете мнений древних египтян, греков и их продолжателей, что разные потусторонние силы держат нас в роли игрушек с дистанционным управлением?
– Да ну вас. Просто одни куски мозга перешли к нам от рептилий, другие от рыб, третьи от обезьян, вот они и спорят между собой.
Через три дня я снова навестил частного психиатра и вышел от него с новым американским средством в кармане, которое как было завезено в обычную больницу вместо номенклатурной "Свердловки", так сразу его расфуфырили и пустили налево да направо.
Однако ни торгового имени этого нейролептика, ни собственно названия химического соединения, я не встретил в Большой медицинской энциклопедии и фармакологических справочниках, которые нашел в Публичке. Что ж, средство-то новое и импортное, и седативное, и антипсихотическое, поэтому надо поскорее пустить внутрь организма.
Явившись тем вечером в гостиницу, я первым делом глянул в календарь, не случились ли сегодня у кого-нибудь именины, свадьбы, поминки и так далее, не звякнуть ли мне кому-нибудь. Я давно заметил, что вежливые звонки развивают благожелательность по отношению к моей персоне. Кроме того, я привык, что разговоры по телефону дают элегантную возможность сократить время общения с супругой. Давно уже самыми приятными в нашем браке являлись периоды необщения друг с другом.
Одно время Надежда чуть было не переселилась к своему подводнику, но тот, не справившись с проблемами головы, врезался на личных "жигулях" в какую-то твердь и повредил себе "корешок", после чего перестал радовать дам. Случилось это еще до того, как мы перебрались в Москву.
И в столице нашей родины, если точнее, в соседнем доме, нашелся заменитель подводника – пенсионный офицер-пограничник, у которого вся квартира была заполнена Джульбарсами, верными Русланами и прочими отставными служебными псами. Моя супружница как раз завела пуделька и имела полное основание два раза в день уединяться с любимым человеком под лай немецких овчарок, пытающихся закусить ее собачонкой. Между прочим, из-за такого романа голос ее стал лающим. А однажды Надя приподнесла мне презент в виде триппера – видимо, собачник не хранил ей полной верности. Хворь я задушил таблетками, известными мне со студенческой скамьи, но с тех пор спальное место супружницы обязательно обходил стороной. Что же касается близнецов Константина и Матвея, то они во мне нуждались еще меньше, чем полярная станция. У них возникли подружки – тоже, как правило, близняшки – с которыми они закрывались в "детской" комнате и занимались там чем-то, вызывающим сильное хихиканье.
В Ленинграде у меня имелась одна знакомая "гейша", но обозрев календарик, я решил начать с Пети Киянова – вчерашняя дата как раз помечена крестиком как день его рождения.
– Здорово, Петр, желаю тебе сибирского здоровья, японского магнитофона, американского автомобиля…
Голос у бывшего сослуживца оказался, словно у человека, только что пережившего сильный понос. Причина страданий стала быстро известной – майор Затуллин со своей проверкой.
– Глеб, этот хрен полез в материалы семьдесят седьмого, даже семьдесят шестого годов. Все трындел, кто и почему выпустил Иосифа Рейфмана и Елизавету Розенштейн за бугор, вместо того, чтобы устроить их на мордовские нары. Мол, Рейфман и Розенштейн, будучи инфекционистами-микробиологами, только и делали, что трудились на ЦРУ. Это, дескать, доподлинно известно. И вот такая нервотрепка на день рождения.
– Мало ли что сейчас доподлинно известно. Главное, что было доподлинно известно тогда. Документы-то все в порядке.
– В том-то и дело, что не совсем. В двух регистрационных журналах рассхождение записей по гражданке Розенштейн.
– Ну и что такого? По указанию начальства, Безуглова, например, могло быть изменено решение по делу.
– Да поди найди Безуглова, он уже три года, как на пенсии, сейчас где-то задницу в теплом море полощет. А Затуллин здесь.
– Ну не дрейфь, старик. Как-нибудь рассосется.
И под возмущенные вопли Киянова о том, что затуллины не рассасываются, я надавил рычажок. Ясно было, что Андрей Эдуардович откопает Безуглова, и тот вспомнит, кому поручал перерегистрацию. Тогда мне капец с гарантией. Но эта неприятность случится отнюдь не сегодня вечером.
Я набрал номер своей "гейши" – девушки с половинкой нанайской крови, которую она выдавала за японскую, чтобы с полным основанием рассуждать о самураях, хокку, то-ю-но, кабуки, Хокусае, Уэмуре Морихее, Басе и Юкио Мисиме. После звонка она явилась ровно через полчаса – пожалуй, и гонщик на "мак-ларене" преодолел бы дистанцию медленнее. Чтобы провести нанайку-японку в номер, пришлось помахать перед администраторшей своей книжицей – дескать, предстоит беседа с добровольным помощником.
"Гейша" хотела порассуждать о творчестве Кобо Абэ, в ответ я грубо велел ей полезать в койку. Наверное, потому что Затуллин настроение испортил, да и писателя Абэ я терпеть не в силах. (Чего стоит описание того, как солдат, изнасиловавший одну дамочку, тут же рядышком начинает мочиться.) По ходу интимного дела моя девушка томно выздыхала, но время от времени приоткрывала свой хитрый раскосый глаз, и было видно, что это все сплошное притворство. В самом деле, вряд ли я был удачен, ведь голова-то другим занята.
Наконец, я ей предложил покемарить, а себе дал команду сходить в ванную. Но там, где было много стекла и теплой воды, я подумал, не пройтись ли осколком по венам, сосуды-то после согревающего душа наиболее податливы. И все – никаких затуллиных, начнется полет без времени и пространства в царстве мечты.
Но сразу вспомнились туши свиней из рекламного ролика какой-то западной фирмы, который крутили на выставке в Гавани. Они выезжали из жизни на конвейере, сливая кровь из перерезанной глотки в кафельный желобок. Нет, даже пуля в затылок – и то достойнее.
Я выдавил нейролептическое "колесо" из упаковки, предложенной доктором Пинесом, и хорошо запил из-под крана.
Потом разложился на скрипучей гостиничной кровати. "Гейша" стала лечить меня от дерьмового настроения своими восточными способами, вначале японскими, а потом все более нанайскими. Массаж шияцу вдоль позвоночника и на затылок, расслабление, взгляд вовнутрь, в дзеновскую пустоту, в которой есть все необходимое (как в амерканском супермаркете), и из которой придет исцеление. В итоге "гейша" утробно заурчала, как шаман, и отправила меня в некий странный сон.
Не совсем так. Стена комнаты вдруг стала расползаться посредине, в образовавшейся дыре показалось с приветственным словом красномордое улыбающееся пятно, а потом оттуда ко мне ринулся водяной поток, закружил и потащил, чтобы спустя какое-то мгновение оставить в слегка вибрирующей пустоте. Все устаканилось, но ненадолго.
Вначале я увидел осу, которая воинственно бросилась на какого-то противного кузнечика и поразила его прямо в нервный узел у основания ног, потом еще пару раз ткнула ядом. Кузнечик был жив, как говорится, в полном сознании, но недвижен, и оса могла с ним делать все, что угодно. Она и совершила то, что требовалось. Отложила яичко в животрепещущую плоть.
После недолгого круговерчения я сам стал смотреть на мир глазами сестрицы-осы.
Пейзаж переменился, изображение добычи стало неудобным – как будто растянутым во все стороны и не слишком четким. Жертва бестолково задвигалась, после чего очертания ее прояснились, и я нанес укол туда, где чувствовал дрожащий узел страха. Потом еще разок. Настал момент кайфа – от удачно проделанной работы и от того, что добыча сейчас совершенно спокойна и безо всякого огорчения принимает свою участь.
И опять замутнение. Неожиданно я обнаружил себя порхающим над крышей какого-то дома, она лопнула подо мной словно резиновый шарик, и я нырнул прямо в чью-то комнату. Увидел физиномию Киянова, ворочающегося на кровати, и нанес укол в висок, потом еще раз – в межглазье. Из моей утробы потекла в мозги бывшего сослуживца сладкая ядовитая жидкость. А следом за ней устремился я сам. Я летал по позвоночнику Пети Киянова, то превращаясь в наэлектризованный всепонимающий шарик, то расстягиваясь в разрядную змейку, которая врывалась в его черепной коробок и отдавала приказы студенистому содержимому. Сонный студень со всей большей готовностью воспринимал команды.
Время стало сжиматься. Я видел одновременно – Киянова, смирно лежащего в койке под боком у супруги; Киянова, с тревогой выбирающегося из постели; Киянова, спешно одевающегося и достающего гибкую пружинящую дубинку из ящика шкафа. Были одновременно Киянов, с озираниями садящийся в машину; Киянов, решительно мчащийся по пустынной улице; Киянов, уверенный, что надо вычеркнуть того, кто мешает ему спокойно существовать. Или это я был уверен? Наверное, я. Потому что аккуратист Киянов занялся несвойственной ему работенкой. Впрочем, и я был скорее зрителем, чем участником.
Тем не менее, я оставил машину на Шестой Красноармейской. Легким шагом прошелестел к гостинице "Советской". Перебрался через железобетонный забор. Неподалеку нашлась дверь, через которую с кухни выпроваживали отбросы. Я спрятался за мусорным баком, потом, выждав момент, когда два мужика протащили парашу с помоями, юркнул ко входу и почесал по коридору. Путь продолжился по лестнице на следующий этаж, где, собственно, и располагалась кухня. Но добыча находилась еще выше. Прямо по лестнице я переместиться не мог, потому что на третьем этаже, у входа, торчала дежурная.
Я подбегаю к распахнутому окну кухни и через несколько секунд оказываюсь на карнизе. Несколько шагов в сторону, потом пальцы входят в щели между бетонными блоками, беспроблемно подтягиваюсь вверх – ну и сила в последних фалангах! Как у альпиниста и скалолаза Киянова, который регулярно карабкается на Эльбрус.
Через двадцать секунд я на подоконнике какого-то окна, что на третьем этаже. Оно ведет в коридор. Просовываю нож между рам, пихаю и заодно проворачиваю – фрамуга без особого сопротивления поддается и открывается. Мягко, на носки, спрыгиваю вниз, хороший толстый ковер гасит звук соприкосновения с полом. За углом сидит дежурная, однако мне не надо показываться ей на глаза и лупить ее по кокошнику, потому что номер майора Затуллина именно в этом закутке коридора.
Подбираюсь на цыпочках к его двери. Совсем рядом за полированной доской полнозвучно слышатся голоса. Кто-то сейчас вывалит из комнаты, а мне некуда спрятать свою фигуру! Поблизости ни туалета, ни буфета. Я становлюсь справа от двери, которая открывается без особой резкости и поэтому почти без удара прикрывает меня. Выходят двое, мужик с дамочкой, разговор с Затуллиным ведется на пороге, тона вежливые, приглушенные. Видимо, не дружки это и подружки, а подчиненные товарища майора. Люди движутся от меня вдоль по коридору к выходу, Андрей Эдуардович затворяет дверь. Я, повернувшись спиной к уходящим, делаю несколько широких скользящих шагов в противоположную сторону – на тот случай, если эта парочка обернется или заметит чего-нибудь на повороте боковым зрением. Тогда они просто посчитают, что какой-то постоялец гостиницы вышел из своего номера и отправился немного пробздеться – в гости, например.
Парочка скрылась за горизонтом поворота, я выждал еще несколько секунд – не вернутся ли, – а потом с нарастающим шумом шагов направился к нужной двери и постучал.
Затуллин открыл почти сразу, – похоже, решил, что вернулся кто-то из его недавних посетителей. И с порога, когда даже не поднял еще глаз на физиономию визитера, получил резиновой трубой, начиненной стальными шариками, в челюсть. Майор плашмя опрокинулся на пол, очевидно, сразу случился перелом шейных позвонков. Но для верности я взял его голову за макушку и челюсть и резко дернул вправо. Через полминуты было ясно – Затуллин надежно стал трупом и обителью распада.
Я отделился от "донора", и время снова уплотнилось, накладывая эпизоды друг на друга – Киянов в коридоре третьего этажа, Киянов на стене. Киянов сползает по вертикальной поверхности, выискивая носками кроссовок какой-нибудь уступ и держась на крепких пальцах. Все очень профессионально. Киянов прыгает с карниза второго этажа вниз, вдоль баков прокрадывается к забору, перебирается через него.
А потом я перестал видеть Петю Киянова. Наступило затмение и следом новая зоологическая картинка: из того самого ужаленного кузнечика, только уже околевшего, вылетают маленькие осочки. И снова повторилось круговерчение. Я пролетел сквозь стену, похожую на водопад, а красномордое пятно Апсу шепнуло мне вдогонку: "До встречи в теплых краях, твои верхние ворота закрываются". Я успел еще заметить вдалеке три фигуры, имеющие человеческие очертания, они как будто выглядывали из-за бугорка. Там был бес с пальцами, вымазанными в кровавой еде, демоница со свисающими титьками, строгий демон с гордо воздетым подбородком…
Продрал глаза уже в своей кровати. И первым делом ощутил страстное облегчение. Случившееся – всего лишь мудацкий сон. Никого я не кокнул, и Петя Киянов тоже чист перед законом – я просто дрыхнул и по-фрейдовски высвобождал свои страхи.
Конечно, Затуллин способен причинить мне большие неудобства, но я скорее сам себя угощу дубиной по черепу, чем буду проходить через этот маховик: арест, допросы, побои, трибунал, камеру, прошения, ожидания. Может, еще вместо честного расстрела пустят как "куклу" спецназовцам на тренировки. Я с радостью ощущал облегчение от непроделанной работы, а когда, повернувшись, обнаружил рядышком свою нанайку-японку, то отдраил ее как и требовалось, с легким сердцем и пустой головой. В восемь утра мы покинули номер. Дежурный администратор в холле уже успел смениться и, оценив новую рожу, я просто сунул ей четвертак.
Подбросив "гейшу" до дому, я порулил к Борееву. До обеда занимался программистскими делами, а на процесс принятия пищи меня неожиданно зазвала "баба-яга", у которой я застал и Сайко.
– А, наш ведущий специалист по темным силам, – приветствовал меня генерал-майор. – Или, может, просто бес?
– Ну, если я просто бес, то вы натуральный Вельзевул, – ответил схожим "комплиментом" я.
Бореев пощелкал кнопками на "обеденном" пульте, и через пять минут в кабинет из открывшейся дыры в стене вкатился колесный столик, накрытый на три персоны.
– Я ознакомился с планом профессора перевести тебя, Глеб, в научные работники нашей будущей экспедиции. Это хорошая идея, – сказал Сайко, набрасываясь на булочки со сливками. – У тебя имеется пара месяцев, дабы узнать все, что известно товарищам ученым. В итоге, может быть, они возьмут тебя в свою брахманскую касту.
– Касты, это, пожалуй, то, что нам нужно, – четко высказался Бореев. – Если бы нас не морочили догматики, давно уже управители, военные, ученые, рабочие и крестьяне были бы распределены по четким категориям. Желание остаться членом касты служило бы, кстати, основным стимулом к работе. А кто недостаточно бы старался – попадал бы в касту под названием "мусор".
– Правильно. Каждому свое. Хирургу – органы и операции, скульптору – натурщиц, алкаголику – водку. – Сайко уловил что-то свое.
– Так это ж Платон проповедовал, Михаил Анатольевич, – махровый реакционер, поборник инфантицида и певец гомосексуализма, – откликнулся я справкой. – Чего только стоит фразочка: "нет сильнее войска, чем то, что состоит из влюбленных воинов".
– Пусть и певец гомосексуализма, однако сторонник коммунизма для высшей касты. И реакционерство у него было здоровое – чем ближе к корням, к природе, тем лучше… Так вот, о высшей касте. Имей мы десять миллионов настоящих ученых, зашоренных на одной науке и находящихся на приличном содержании, какой бы рывок в науке произошел. Тогда бы точно нашлись связующие механизмы между Ф-полем и начальными физическими взаимодействиями, например, кварково-гравитонными.
Обеденный столик с нагруженными на него грязными тарелками из-под первого блюда упорно не желал отъезжать, нагло тычась нам в руки – видимо, автоматика барахлила. Наконец принужденно улыбающийся Бореев отпихнул его ногой, и тот убрался. Чтобы вскоре аккуратно вернуться, но уже с порциями второго.
Сайко, наконец, смог расслабиться, взять свою тарелку с бифштексом и шутливо прикрикнуть перед тем как впиться в мясо:
– Эй, вы, ерундиты, у Маркса ничего про высшую касту не чиркнуто.
– Карл не любил писать о неприятном. – с некоторой брезгливостью сказал Бореев. – Забыл, например, упомянуть, что прибавочную стоимость образует не только труд товарищей рабочих, но и знания, предприимчивость и хватка господ Эдисона, Кольта или Дизеля. Поэтому не указал, кем в светлом будущем заменить господ предпринимателей. Революционерами или, может, говночистами. От грустных мыслей у Карла болела голова и начинались фурункулы, – ехидно подытожил большой ученый.
– Ну, вы меня доведете. – с напускной угрозой произнес Сайко и добавил в оправдание классика: – У меня вот от любой умственной работы мозоли в мозгу образуются.
Настырный столик с чашечками кофе выскочил из дверки, на неимоверной скорости пересек помещение и выплеснул коричневый напиток на противоположную стену. Бореев поморщился, но продолжил:
– Во время войны уже после ранения в голову меня перевели на хозработы. Я и еще пяток таких же доходяг рубил сосенки – на дрова. В тот же лес повадились дровосеки из немецкой части. И что же вы думаете, мы там перекрошили друг друга с криками "ура" и "хайль"? Ничего подобного. Мы немцам рубили дрова, а они нам за это давали жратву. Вот это называется гармонией на самом естественном уровне.
– Слушайте, а что-нибудь хорошее Маркс сделал? – умученно произнес Сайко, не забывая поглощать пирожное.
– Много хорошего. Наш основоположник подметил, что концентрация средств и людей производит качественные скачки. Это относится и к науке. Какой колоссальный научно-технический рывок дает война! Даже холодная, не говоря уж о горячей. Например, Вторая мировая: реактивная авиация, ядерное оружие, ракеты, электроника – все оттуда. Гитлер сделал бы баллистическую ракету в сорок третьем и атомную бомбу в сорок четвертом – используй он еврейских физиков и инженеров вместо того, чтобы душить их газом.
– От долгой концентрации происходит истощение сил, хотя бы попробуйте подольше простоять на одной ноге, – вякнул я в противовес.
– А вот мы еврейских физиков и инженеров газом не душим, они же все равно пытаются от нас сорваться. Зажимают их что ли? – развел руками Сайко, не прекращая жевать конфету. – Однако, мы нынче, кажется, лишились человека, который придумывал внутренних врагов и тем самым мешал нашей стране создавать новое эффективное оружие.
Генерал-майор почему-то глянул на меня.
– Вы про кого? – предчувствие, словно червячок, шевельнулось у меня под ложечкой.
– Про Затуллина.
– Он что взялся за ум?
– Его взяли за ум. Вернее грохнули около полуночи в номере гостиницы "Советская".
– Несмотря на отдельные его закидоны, я всегда считал Андрея Эдуардовича настоящим офицером госбезопасности, – отозвался я почти искренне.
– Оглушили чем-то хлыстообразным, возможно, гибкой резиновой дубинкой, а потом аккуратно свернули шею. Хрясь – и все. В буквальном смысле на свою голову Затуллин приехал в Ленинград разбираться, кто и когда в Пятерке упустил Розенштейн и Рейфмана… Впрочем, лично я считаю, что наш коллега влип в чистую уголовщину. Просто его приняли не за того во время каких-то мафиозных разборок. На том же этаже проживало несколько весьма темных личностей с юга. Андрей же Эдуардович как раз имел довольно южную внешность… Вообще расследованием занимается Второе Главное Управление. Само собой, они постараются выяснить, кому из сотрудников Комитета могла повредить проверка, которую намеревался учинить товарищ Затуллин.
Не знаю, что там проскочило по моему лицу (сегодняшний сон-то вещим оказался, провидческим, ясновидческим), но Сайко добавил:
– Рейфман и Розенштейн, насколько я понимаю, не были твоими подопечными, Глеб?
– Никакого отношения, Виталий Афанасьевич.
– А вот сотрудники по фамилии Киянов и Коссовский имели к господину Рифмэну и госпоже Роузнстайн отношение… Кажется, с Коссовским ты пользовался одной комнатой. Боюсь, люди из Второго начнут по скверной привычке цепляться к чему ни попадя. У тебя алиби-то есть?
– Вы тут пошушкайтесь о своем, – вклинился заскучавший Бореев, – оприходуйте еще по чашечке кофе, надо только нажать красную кнопочку с надписью "повтор". А я пока в лабораторию прошвырнусь. Только, Сайко, учти – майора Фролова чтоб от меня никуда.
"Баба-яга" куда-то выскочила, а я, истребив волнение в горле, поведал генералу чистую правду:
– Я без колебаний убивал время с семи вечера до восьми утра в своей гостинице. Мой приход и уход фиксировали администраторы, у которых я брал и которым сдавал ключи.
Виталий Афанасьевич ненадолго прервал общение, вытащив из кителя плоскую фляжку и разлив успокоительный яд по чашечкам, предназначенным для кофе. Я подвинул к себе закуски, оставшиеся с обеда, чтобы не поддаться алкогольному расслаблению.
– Гриб и огурец в попе не жилец, – предупредил генерал.
– Ничего, пока до попы доберутся, подружатся.
Сполоснув горло, Виталий Афанасьевич вернулся к теме разговора.
– Того, что ты, Глеб, сказал – мало. Надо чего-нибудь еще.
– Номер был на десятом этаже, так что потихоньку спуститься по стене я не мог при самом жгучем желании. Вы же знаете, я не скалолаз.
– Но ты мог потихоньку прошмыгнуть мимо администратора, не тряся ключами – это так следователи подумают, не я. Ты случаем никого в номере не имел?
Ладно, делай свое дело, гейша.
– С десяти вечера и вплоть до ухода я в номере имел девушку. Необычной полуазиатской наружности.
– Отлично, – Сайко даже хлопнул в ладоши, – это то, что нам нужно. Характерная такая запоминающаяся внешность. Администратор бы ее, конечно, не впустил, но ты вышел свою полуазиатку встречать. И что ты наплел дежурной?..
– Показал удостоверение с внешней стороны – дескать, на тайную беседу ко мне движется добровольный помощник.
– Догадываюсь, Глеб, в каких позах вы проводили эту беседу. Однажды видел китайскую книжку про секс, там такие стойки у этих азиаток… А утром-то что?
– Дал администратору четвертак, чтобы не накапал.
– Все, у меня от сердца отлегло. Администраторы, конечно, получат по соплям – если нет хорошей волосатой лапы, то и слететь могут. Ну, а тебе… Если бы ты ехал в токийскую или вашингтонскую резидентуру, могло бы и повредить. А поскольку ты арабист, отделаешься выговором по партийной линии за легкую моральную гнильцу.
Примерно на этом разговор с Сайко закончился, на следующий же день случилась беседа со следователем из Второго Главного Управления. Я ему изложил историю своей гостиничной ночи, к которой тот отнесся вполне благожелательно. Разборка ограничилось именно тем, что и предсказывал старый комитетчик.
А еще через несколько дней Виталий Афанасьевич, опять встреченный в институте Бореева, сообщил мне, что по подозрению в убийстве Затуллина, очень вескому подозрению, арестован Киянов.
Двое граждан, выходивших в ту полночь от Затуллина, краем глаза засекли в коридоре кого-то очень похожего на Петю Киянова. Но не это главное. И жена, и сосед по лестничной площадке видели вечером подозреваемого, направляющимся куда-то из дома в спортивном наряде. Жена-дурында даже не стала выгораживать муженька…
Сайко хмыкнул и, более того, сплюнул…
То ли не ожидала мадам Киянова подвоха в вопросах следователя, который прикинулся просто коллегой по работе, то ли решила, что ее неверный супруг навещал иных бабелей. Вдобавок, в гостиничном коридоре остались следы кроссовок, именно тех, что носил Петя. А на ручке двери – отпечатки его пальцев. Ну и в конце концов Петр Киянов сам признался, что все-таки убил. Дескать, неведомая сила повлекла его из теплой кровати, поволокла из дома, заставила возненавидеть Затуллина и проделать все необходимое для умерщвления. Так что в ближайшее время будет судмедэкспертиза для проверки – законный ли псих Петр Киянов или же только косит под шизу. Вообще-то похоже, что он хорошо замаскировавшийся психопат, поскольку с облегчением поведал, как в семьдесят восьмом году изменил запись в регистрационном журнале, которая касалась судьбы Елизаветы Розенштейн. Тоже по непонятной причине.
На занятиях по программированию я все делал неправильно, потому что мозги были заняты Кияновым. Почему осторожный и аккуратный Петя стал рабом моих сознательных и подсознательных страхов? Почему я был столь странным способом избавлен от крупных неприятностей? Почему Петя Киянов оказался персонажем моего сна? Почему персонаж сна оказался реальным Петром Кияновым?
Кстати, клякса-рожа не могла ли являться чем-то большим, нежели психический заскок? Вдруг она какая-нибудь самовольная сила? В Ираке этот "демон" (пока в кавычках) стал общаться со мной, когда я принял элеутероккок в вездеходе. Затем, после перерыва, он обозначился, едва я попил чайку со странным запахом в кабинете у Бореева – может, там амфетамины плавали. И, похоже, особенно активизировался, когда я использовал лекарство доктора Пинеса. Неужели некая нефизическая сущность принимает деятельное участие в моей судьбе? Тогда чего ей от меня надо?
Хорошо, клякса кляксой, а мои ученые друзья разве ни при чем? Провели ведь они со мной в семьдесят восьмом эксперимент безо всяких угрызений совести. А что, если в восемьдесят третьем решили повторить? Только сижу я не в вольере, а вроде бы свободный, как бы гуляю сам по себе. Вдруг Бореев и Сайко знают намного больше обо мне, в том числе о моих провинностях, чем мне кажется? Мне и рыпнуться некуда с жалобой, сразу "доброжелатели" откроют всю правду о моих шалостях, и тогда не помогут ссылки на матричное поле. А не сдают меня Сайко с Бореевым в руки Второго Управления лишь потому, что проводят важный опыт с использованием моей жизни и судьбы. В котором участвовал с их стороны также… доктор Пинес.
Ну-ка, прокрутим назад. Лиза в семьдесят восьмом пыталась вытряхнуть сведения о карательной медицине из психиатров, те в свою очередь дали на нее показания комитетчикам. К кому бы Елизавета обратилась сперва? Да к Соломону. Если тогда он еще не числился в осведомителях, то после обработки в Комитете кинулся бы помогать столь нелюбимым органам. Нет, он не стучал бы на всех подряд – иначе меня замели бы еще в семьдесят восьмом – но аккуратно исполнял разовые поручения. Недаром же такой ханурик, как он, до сих пор держится на службе. А нынче Сайко отследил мой контакт с Пинесом и использовал доктора по своей линии. Я накушался необходимых таблеток, а Затуллин с Кияновым просто попали под каток передовой науки, пытающейся управлять судьбой человека. Похоже или непохоже? Ладно, в любом случае, я пока необходим товарищам Сайко и Борееву, поэтому они должны меня лелеять.
Через неделю меня вызвали Виталий Афанасьевич с Михаилом Анатольевичем и сообщили, что… в связи с моими мощными успехами в компьютерном деле и прочих науках, а также по причине быстро меняющейся ситуации на "полигоне", срок моего обучения резко сократился. Дескать, весна наступает, прилетают мухи, выползают на солнышко глисты, тянутся к теплу микробы, пора. Значит, вскорости предстоит дорога дальняя, через Багдад, в южноиракские болота.
Наша дружная группа должна была остаться в прежнем составе, и лишь Сандомирского по мере сил предстояло замещать мне.
– Дивно устроен мир, – сказал на последнем уроке Бореев, – но это редко до кого доходит.
Мы сидели перед большим, метр на метр, экраном, на котором крутили видеофильм.
Элементарные матрицы на экране, окрашенные в разные цвета и для наглядности имеющие формы разных многогранников, по всякому соединялись друг с другом. Из этих соединений – по крайней мере, в фильме – получалось что-то похожее на молекулы ДНК, только еще более сложное, фигуристое. Большие буквы, бегущие в нижней части экрана, называли эти "молекулы" матричными макроорганизмами и даже перечисляли в столбик их продукцию: Земля, Солнце, планеты, звезды… На этих сложных больших матрицах собирались матричные организмы попроще – регуляторы и операторы. Регуляторы производили такой сложный товар, как экосистемы – моря, реки, леса, горы. От операторов происходили минералы, растения, животные. Метантропные матрицы, заведующие устойчивостью человеческого рода, находились на стыке между операторами и регуляторами.
Я кое-что уловил, поскольку режиссеры фильма все время играли на сходстве своей матричной теории с генетикой, которая теперь, как известно, уже не "продажная девка империализма". Даже вопрос подобрал:
– Так, может, существуют гнусные матрицы-вирусы, что умеют встраиваться в эту самую матричную "ДНК", отчего появляются всякие угрожающие монстры? Какие-нибудь грифоны, трехглавые змеи или там сфинксы с женскими сисями и когтистыми лапами? Только ты среагируешь на зазывные гениталии, как сразу попадешься на ужин.
– Монстры нежизнеспобны. Их не надо бояться. И не стоит обзывать кого-то вирусами. Если мы найдем и используем матрицы, которые способны разрушить закосневшее и расширить гармонию, то воспоем их в одах и поэмах…
– Михаил Анатольевич, чем на самом деле мы занимаемся на полигоне?
– Мы, ученые, отдаем должок Комитету. Чтобы заботиться дальше о прогрессе науки, мы должны наглядно вредить американцам. Нашему кормильцу это нравится.
Я не знал, в какой должности – специалиста или подопытной крысы – отправляюсь на полигон сейчас. В этом убеждало и то обстоятельство, что суперзнатока из меня даже не пытались сделать. Хотя, может, дело было лишь в ограниченном ресурсе времени. Впрочем, Дробилин и прочие спецы аккуратно представляли мне схемы расположения сверхчувствительных детекторов, фиксирующих магнитные возмущения среды. Также учителя показывали приборы "раздражители", которые сами производили эти возмущения, чтобы потревожить матрицы-регуляторы. Учителя тыкали пальцами в неясную мешанину дешифровочной аппаратуры – эх, ничего объяснять у нас толком не умеют. Я уяснил лишь то, что "мешанина", обрабатывая информационное сырье, в итоге предсказывает судьбу какого-нибудь явления или живой твари.
Компьютер же изображал судьбу наиболее понятным образом. На нескольких цветных экранах можно было наблюдать картограмму событийного поля. На ней бодрой яркой краской выделялись те зоны, где более или менее вероятны всякие происшествия, конфликты и прочие изменения. Текст под картинкой даже расписывал их предполагаемый характер, благополучный или разрушительный.
В итоге, получался у нас локатор судьбы, четко определяющий будущее и настоящее в зоне до трех километров. На большем радиусе быстро нарастали искажения. А после тридцати километров начинались сплошная фигня и неопределенность. В память древних прорицательниц я прозвал такой вот прибор "сивильником". Название привилось.
Все происходящее на его экранах напоминало мультяшку или компьютерную игру, потому что некоторые объекты и происшествия обрисовывались разными живописными символами, типа бегающих человечков, катающихся пузырей, ползающих змеек, гусениц, кусающих-летающих мушек и так далее.
Вся аппаратура тянула на две тонны и должна была разместиться на вездеходе. Плюс через спутник обеспечивалась связь с вычислительными мощностями Бореевского института, правда не постоянная, а по расписанию, и не всегда надежная – в смысле ионосферных бурь и прочих природных пакостей.