Сначала ему подумалось, что плачет в деревьях ветер. Унылый, протяжный звук, он сливался с шумом листвы, ветви пригибались к решетке, и стук дерева о металл наполнял мелодию ритмом.
Князь быстро прошел вдоль ограды, пытаясь разглядеть сквозь стволы, откуда доносится музыка. Он обогнул сад и двигался по тенистой улице с низкими одинаковыми домами.
Город его встретил молчанием. Никто не набросился на него, а когда он приглядывался к прохожим, люди не отводили взгляда, но смотрели равнодушно, как в пустоту, и, не оборачиваясь, проходили мимо. Он дважды заговаривал ни о чем, что-то ему отвечали, чиркали перед сигаретой спичкой, а он все пытался понять, не уловка ли их спокойствие.
Непривычно было чувствовать на лице холодок и, ладонью разглаживая подбородок, не находить ничего, кроме гладкой выбритой кожи и узкой полоски пластыря, прикрывающей неосторожный порез.
Где искать Тимофеева, он не знал, а спрашивать у жителей не решался. Уже час он бродил впустую, проходя по случайным улицам и медленно приближаясь к центру. С утра небо заволокло облаками, они двигались по широкому кругу, словно кто огромной мешалкой перемешивал в небесном котле, взбивая мутную пену.
Князь миновал сад, музыка звучала не умолкая. Мелодия становилась внятней, в ней ясно просвечивала печаль. Приглушенные голоса труб не сыпали звонкой медью, а звучали будто из-под воды, скупо и напряженно вытягивая ноту за нотой.
Он вспомнил, где мог слышать такое. Вспомнил и недовольно поморщился. Князь не любил похорон. Он представил открытый кузов, заваленный неживыми цветами, между которыми, словно змеи, затаились черные ленты; как машина, едва вращая колесами, тащится впереди толпы; представил лица в толпе, тужащиеся казаться скорбными, – унылые, постные лица; детей, которым старухи ладонями позакрывали рты; оркестрантов в обшарпанных пиджаках как в паузах между игрой они выскребают перхоть и пованивают дешевыми папиросами; и налившихся спиртом родственников, не знающих куда руки деть и, забываясь, срывающихся на смех. И самого виновника торжества, с лицом красивым и гладким – и фальшивым, как восковое яблоко.
Представив себе подобную оперетту, Князь хотел свернуть в переулок, но почему-то не смог – не прислушавшись к спазмам души, ноги понесли его сами, и через два квартала на площади у здания мэрии он и увидел то, чего не хотел увидеть.
Не было открытого кузова – был длинный черный автомобиль с занавешенными изнутри стеклами. Он медленно плыл среди луж, отсвечивая лаковыми боками. Следом ехал другой, такой же длинный и черный, верх его был открыт, за рулем сидела сгорбленная фигура шофера. А за ним – Князь вздрогнул, когда увидел, – руки сложив на груди, высился человек в плаще.
Тимофеев сидел неподвижно, плащ его раздулся как парус, казалось, по мокрой площади движется не автомобиль, а мимо пасмурно глядящих домов проплывает погребальная лодка. На широком заднем сиденье, подобно живой горе, развалилась тимофеевская собака.
Женщину он заметил не сразу. Скрытая за фигурой хозяина, она сидела неестественно прямо, руки с силой вцепились в борт, глаз было не видно. Ему и не нужно было их видеть, настолько живо и ясно стояли они перед ним.
Он пошел прямо по лужам, почти побежал, в висках колотилась кровь, музыки он не слышал, только видел одинаковые затылки, плечи и черных птиц, кружащихся над непокрытыми головами.
Процессия сворачивала в переулок. Князь быстро догнал последних и, расталкивая локтями строй, стал пробираться к машине. Только сейчас, окруженный молчаливой толпой прощающихся, он обратил внимание на лица. Люди двигались, как слепые, у некоторых были закрыты глаза. Губы не шевелились, щеки ввалились внутрь, от синих височных впадин расходились йодистые круги. Они мерно передвигали ногами – шаг в шаг, послушно поворачивали и стояли, когда поворачивали и стояли другие. Князю сделалось не по себе. Хоть бы кто из них перемолвился словом. Хоть бы кто ругнулся по-матерному или на ногу ему наступил. Князь смотрел на блеклые лица, стараясь разглядеть среди них хотя бы одно живое.
Здесь не было ни детей, ни старух – одни одинаковые, словно по росту подобранные фигуры. Они двигались под похоронную дудку, звуки музыки их вели. Князь пытался рассмотреть оркестрантов, тянул голову над толпой, но ни блеска труб, ни лоснящихся кож барабанов, как ни всматривался, не увидел.
С площади, когда он приближался к процессии, ему показалось, что людей, следующих за машинами, немного – не больше сотни. Теперь же, когда Князь слился с толпой и упорно двигался, опережая идущих, бесконечное море спин и вытертых неподвижных затылков никак не хотело кончаться. Он спешил, работал локтями, обгонял одного, другого, а до машины и сидящей в ней женщины расстояние не сокращалось.
Парус тимофеевского плаща, переливаясь металлом складок, отбрасывал на толпу тень. Пес сидел неподвижно – дремал, спрятав голову под себя, торчащее рыжеватое ухо было обращено к толпе и лениво вздрагивало, когда глухо ударяли тарелки. Женщины увидеть не удавалось.
Так он шел и порядком устал, пробираясь в начало шествия. Мимо проплывали дома. Из задернутых занавесками окон не выглядывали любопытные лица. Балконы были пусты, не хлопали двери парадных. Деревья, заполнявшие паузы в сером течении камня, уныло склоняли кроны, они словно стеснялись своего зеленого цвета и старались казаться мертвыми, пока не кончится шествие.
Однообразие навевало сон, от музыки холодело внутри. Одна и та же долгая тягучая нота звучала и не хотела кончаться. Доходя до вздоха трубы, она возвращалась к началу и снова начинала движение, однообразное, как морская волна.
И вдруг музыка смолкла. Тимофеев встряхнул плащом и медленно повернул голову. Тело его подалось назад, и длинная худая рука опустилась на загривок собаки. Пес приподнял морду и преданно посмотрел на хозяина. Тот ему что-то сказал, пес взглянул на идущих и оскалил красную пасть.
Князь пригнулся и спрятался за ближайшую спину. Шествие остановилось, но многие, втянувшись в ходьбу, продолжали шагать на месте. Князь увидел, что дома по сторонам кончились, а вместо них поднимаются к небу высокие кладбищенские кресты.
Тимофеев смотрел на толпу и молча играл желваками. Пес привстал на сиденье, и только теперь Князь заметил, что около его головы поднимается, словно цветущая лилия, широкая труба граммофона. Так же молча Тимофеев сошел с машины. Он обогнул ее спереди и открыл правую дверцу. Женщина продолжала сидеть. Тогда Тимофеев с силой схватил ее за руку, она нехотя поднялась и, покачиваясь, вышла из автомобиля. Опять заиграла музыка. Князь видел квадратный ящик и блестящий коготь собаки, налегающий на бегущий диск.
Лихой быстрый мотив сменил траурную мелодию. В воздухе запорхала скрипка. Кашляющий басок саксофона пытался ее поймать. Он ловил ее, она убегала. Костлявые пальцы пианиста бегали взапуски по клавишам, потом кто-то сильный и наглый ударял играющего по рукам, и звуку оборвавшихся струн вторил на ксилофоне дятел.
В толпе началось движение. Лица продолжали быть мертвыми, но выражение их поменялось. Люди сменили маски, что-то похожее на веселость выглядывало из уголков губ. Но что оставалось прежним – это глаза. Глаза их были пустыми.
Тимофеев подвел свою спутницу, или пленницу, к той машине, что возглавляла колонну. Он постучал о борт, и задняя стенка кузова откинулась на скрытой пружине. Из темной и узкой полости медленно, как во сне, стал выползать на свет обитый атласом гроб. Он выдвинулся наполовину, музыка продолжала играть. Люди, столпившиеся возле машины, близко к гробу не подходили. Они дергались в такт звукам, которые соскакивали с пластинки, толкали Князя коленями, словно и его хотели втянуть в веселую кладбищенскую игру – чужого сделать своим.
Когда гроб почти вылез из кузова и торчал, как пушечный ствол, из-за машины показался хилый на вид человек с закатанными по локоть рукавами и в топорщащемся клеенчатом фартуке. В одной руке он держал большой продолговатый футляр, в другой коптила на ветерке наполовину скуренная сигарета. Он бросил футляр на землю и, легко подхватив гроб, перенес его от машины в сторону.
Тимофеев ему кивнул. Человек в фартуке затянулся и, выпустив струю дыма, вытер о фартук руки. Потом он вернулся к машине и, покрякивая от натуги, вытащил из раскрытого кузова толстый деревянный чурбан. Края у чурбана были разбиты и сглажены, а на середине с торца темнела круглая вмятина. Он поставил чурбан стоймя и поправил его подошвой. Поднял футляр, положил его на чурбан и раскрыл. В свете бледного дня сверкнуло полукруглое лезвие.
Князь смотрел насупленным взглядом на эти странные приготовления. Он уже догадался, что за всем этим произойдет. По бледному лицу женщины он понял, кто будет жертвой, и следил глазами за палачом, который серым бруском водил по стальному лезвию.
Женщина стояла, не шелохнувшись. Казалось, она была равнодушна ко всему, что творится вокруг. Глаза ее смотрели поверх крестов, поверх приплясывающей толпы, и что в них скрывалось – боль, страх, надежда, Князю не дано было знать.
Наконец, приготовления закончились. Тимофеев вышел вперед, толкая перед собой женщину. Он подвел ее к деревянной плахе. Палач стоял, подбоченясь, топорище упиралось в колено, сигарета во рту погасла и торчала, как ржавый клык.
– Последнее желание приговоренной? – кивком показав на женщину, спросил он у Тимофеева. Голос у палача был мягкий, мягче, чем сталь топора.
– Не будет, – сказал Тимофеев. – Хватит с нее желаний.
Палач пожал плечами и с безразличной улыбкой перебросил топор на плечо.
– Цербер! – Тимофеев повернулся к машине. – Концерт окончен.
Пес убрал коготь с пластинки и ленивым движением лапы захлопнул на граммофоне крышку.
Князь стоял как на иголках, он перебрался за спины переднего ряда и смотрел на слепящий отблеск, застывший на лезвии топора.
Время словно остановилось. Люди в толпе молчали. На крестах, на граните памятников, на обвислых ветвях деревьев, медленно поводя головами, сидели жирные птицы. Они ждали.
И тут женщина закричала.
Птицы вздрогнули, с шумом поднялись, и небо над кладбищем почернело от яростного мелькания крыльев.
Крик перешел в плач. Она стояла и плакала – все тише, тише, и когда плач стал совсем неслышным, Тимофеев пригнул ее плечи к плахе и показал палачу на топор.
Колени у женщины подогнулись, голова ее легла на чурбан, и на белой полоске шеи затрепетали тени.
– Мучаешься? – Голос прозвучал громко, хотя говорили шепотом. – Из пистолета стрелять умеешь? "Смит и Вессон", тридцать восьмой калибр. Из такого не промахнешься.
Князь скосил глаза в сторону и увидел стоящего рядом незнакомого человека в плаще. Он был непохож на других, лицо его было живым и узких блестящих глазах прыгали зеленые огоньки.
Князь не успел удивиться, пистолет был уже у него. Большая круглая рукоятка показалась горячей, как чайник.
– Сначала в собаку, а потом уж – по обстоятельствам. Только не стреляй в Тимофеева. Проку не будет и пулю зря изведешь.
Князь сглотнул и ничего не ответил.
Палач уже заносил топор, на лице играла улыбка. Князь прицелился, грохнул выстрел, руку с пистолетом тряхнуло. Пес взвизгнул и, вскинув голову, удивленно посмотрел на толпу. Вздохнул и замер, уткнувшись мордой в сиденье.
Вторым выстрелом он уложил палача. Тот тихо повалился на землю, и улыбочка его из веселой сделалась пустой и печальной.
Растолкав стоящих людей, Князь выбежал на открытое место. Тело женщины было легким, как воздух. Краем глаза он заметил мелькающий на фоне крестов железный плащ Тимофеева. За Князем никто не гнался. По утоптанной песчаной дорожке он бросился к раскрытым воротам. Поровнявшись с первой машиной, он увидел, как из кабины высунулась чья-то рука. Знакомые зеленые огоньки плясали в глазах шофера. Машина уже разворачивалась. Со спасенной женщиной на руках Князь втиснулся в открытую дверцу.
За стеклом замелькали кресты, высокая арка ворот ударила по глазам тенью. Резко затормозив на выезде, машина сделала еще один поворот колеса затряслись на камнях, стекла заволокло пылью. Выскочив из пыльного облака, машина на полном ходу врезалась в фанерную будку, разворотила цветник и, яростно завывая мотором, вырвалась на большую дорогу.