Я шел через рыночную площадь, и низкорослые зигган при моем появлении делались еще ниже, невольно ссыхались, горбились, норовили исчезнуть. "Нагнали мы на них страху", – подумал я равнодушно. Поравнявшись с лотком чеканщика, нагнулся, подбросил на ладони кованый гребень с изображением сражающихся скорпионов-уэггдов. "Взять бы Маришке! Да только позволят ли мне эту контрабанду…" Таких гребней у нас не делали. Промышленность штамповала пластмассовые расчески, которые что потерять, что выкинуть не жаль. Этому же товару место лишь в музее. Но ни один музей мира не мог на такое рассчитывать… Я поднял глаза, намереваясь спросить цену. В радиусе тридцати шагов площадь как вымело. Образовался вакуум. Хотя за пределами незримо очерченного круга рыночная жизнь, несуразная и непонятная, продолжалась. Забыв обо мне, возможно – не принимая во внимание, торговцы козами затеяли натуральный обмен с торговцами человеческим товаром. Немолодой, но мускулистый, сильный еще раб шел за две дойных козы. Хозяин раба настаивал и на козлятах, но пока без особого успеха. Другой работорговец предлагал, кажется, молодую рабыню в обмен на козу. С ним даже не разговаривали. А рабыня была хороша. Нагая, белокожая, с распущенными вороными волосами, она сидела на корточках рядом с мохнатыми пегими козами и безучастно водила пальцем по дорожной пыли. Двуногое животное… На другом конце площади лупили только что пойманного вора. Избиваемый молчал. Везде свои правила: вор принимал муку, ограбленный отводил душу. Чего зря шуметь?.. Зато с восточного края рынка неслись дикие вопли. Там казнили и пытали. По пролетарской логике мне полагалось обнажить меч и поспешить на выручку угнетенным. Я даже не шевелился. Продолжал себе любоваться искусством чеканки и клясть себя в равной мере как за чистоплюйство, мешавшее внаглую забрать изделие и уйти, так и за опрометчивое решение явиться сюда открыто. "Сам виноват. Если дьявол собрался в люди, пусть упрячет рога. В следующий раз одену плащ с капюшоном…" Я с сожалением бросил гребень на лоток.
В гончарне было чисто прибрано и вкусно пахло свежими лепешками. Меня здесь ждали. К моему приходу готовились.
Оанууг сидела в дальнем, темном углу лавки, смиренно сложив руки на коленях, сияя глазищами. Вургр угнездился на скамье напротив оконной щели. Умытый, умащенный дешевыми благовониями, с расчесанной надвое бородой, в новой, наверняка ворованной, серой рубахе. И не подумаешь про него, что душегуб.
– Не приставал? – строго спросил я девушку, указуя на него рукояткой меча.
Оанууг энергично помотала головой.
– А то у меня с ним долгого разговору не будет, – сказал я, проходя на почетное место гостя.
– Ниллган, – с пренебрежением промолвил вургр. – Не понимаешь. Пусть я и украшен "поцелуем вауу", но в остальном человек. Зачем мне чужая вещь?
– А это? – я потянулся и зацепил пальцем его обновку.
– Торговцы что рабы, – ответил он высокомерно. – А я все же брат императора.
– На тебе не написано.
– Ниллган, – повторил вургр. – Почему люди видят, что ты ниллган? Почему они видят, что я брат императора?
– Откуда мне знать… – пробурчал я.
Вургр передернул плечами в знак презрения и отвернулся. При этом вся его поза выражала скрытое нетерпение. Тогда я извлек из-под плаща плоскую флягу литра на четыре и выдернул затычку. Светский лоск слетел с этого раздолбая в единый миг. Теперь он стал похож на вдрызг пропившегося Кирюху, которому Бог поутру послал чекушку… Не спрашивайте меня, где я наполнил флягу до краев.
– Дай, – сказал вургр, алчно сглатывая слюну.
– Может быть, назовешь свое имя? – спросил я, придерживая сосуд. – А то как-то неловко. Давно знакомы…
– Не имеет смысла, – пробормотал он. – Как зовут кукол из рыночного вертепа? Юламэм и Аганну-Дедль. Так и мы: ты – ниллган, я – вургр. Чем плохо… Позволь мне уйти. До вечера, а?
– Иди, – позволил я. – Латникам глаза не мозоль. И не вздумай удрать. Во второй раз не помилую.
– Я буду осторожен, – пообещал он. – Есть тут у меня местечко…
Прижимая к груди флягу, он засеменил прочь. Оанууг молчала, едва заметно улыбаясь.
– Тебе страшно с ним? – спросил я виновато. Она снова замотала головой. – Страшно, еще бы… Скоро я уведу его отсюда. Кажется, я нашел ему убежище.
– Он не виноват, – сказала девушка тихонько. – Это проклятие злых богов. Человек – игрушка в их руках.
– Это я уже слышал. Про глиняных кукол. Не слишком достойно человека быть куклой.
– Достойно, – возразила она, заливаясь краской стыда от необходимости прекословить. – Человеком должны управлять. Другие люди, умнее. Иначе он становится зверем. Зверь подчиняется только желудку и детородному органу. Над ним нет высшей воли.
– Кто же управляет теми, которые умнее? Боги?
– Боги, – кивнула Оанууг.
– А если это злые боги?… – я кивнул на пустую скамью.
– Злые боги не управляют. Они могут проклясть. Проклятие отвращает высшую волю добрых богов. Поэтому вургр подобен зверю, когда над ним нет высшей воли. Им движет голод. Сытый вургр – не вургр. Человек.
– Винтики единого прекрасного механизма, – сказал я. – Движущегося к светлому будущему.
– Не понимаю. Что такое "винтик"? Что такое "механизм"?
– Это по-нашему. По-ниллгански. Про человека и высшую волю.
– Ты странный ниллган, – сказала Оанууг.
– На каждом углу об этом слышу… Чем же я тебе-то странен?
Девушка закрыла глаза. Чуть запрокинула голову, произнесла негромко:
Когда переступает Он порог,
Его шаги предупреждает страх.
Трепещет пламя в очаге моем
И прячет лепестки свои в золу,
А злые духи убегают в ночь,
Которой не настал покуда срок.
Паук пустую подбирает сеть
И оставляет дом мой навсегда Хозяином ему здесь не бывать.
Вооружен двумя мечами Он,
И первый меч Ему точила смерть,
Которой все уплачено сполна.
Когда его надломится клинок,
Злодеи небу жертву принесут.
А я давно надежды не храню,
Что меч иной вдруг будет обнажен…
– Ты сочинила это сама? – спросил я.
– Сама, – сказала Оанууг. – Кто сделает это за меня?
– Это надо сохранить. Ну, там, записать… Ты можешь забыть.
Девушка мотнула головой.
– Я не забуду. А забуду – невелика потеря. Это никому не нужно. Пусть уйдет со мной в Землю Теней.
– Но мне нравится! – запротестовал я.
– Тогда сочиню новое… Ты приходишь сюда, – продолжала она. – Не убиваешь вургра, а пытаешься спасти в нем человека. Охраняешь меня. Зачем?
Я и сам этого не знал. Много ли пользы было в моей нелепой, бессмысленной заботе о двух неприкаянных из числа трех миллионов им подобных? Я здесь – проездом. Временщик… То есть, с прагматических позиций все вполне объяснимо: должен же я как-то разнообразить источники информации об этом мире. В котором, надо признаться, до сей поры ни хрена не понимал. Вургр принадлежал к императорской фамилии, он многое мог мне разъяснить – если бы удалось окончательно вызвать его доверие. Что же касается Оанууг… Она сочиняла стихи. Не Бог весть какие, и круг тем однообразный. Но эта затурканная полурабыня-полуживотное, которой уготована участь машины для производства детей, все же чувствовала то, что навсегда было сокрыто от меня. Она была лучше, возвышенней меня. Я так не умел. Как ни прискорбно, я не могу сознавать себя интеллигентом. Это не зависит от образования… К тому же, она чем-то напоминала мне Нунку, если бы содрать с той нанесенные тысячелетиями пласты окультуренности. Ее волосы хотелось перебирать пальцами. Ее кожи хотелось касаться. От нее пахло чистым, теплым женским телом… Но! Когда не станет меня, опустеет фляга, затеряется басма с охранным знаком – что станется с ними? Хорошо, если кто-то из рыночных торговцев подберет девушку и уведет в свой дом рожать детей. Хорошо, если вургр, обезумев от голода, слепо напорется на ночной дозор и кончит свою жизнь под мечами. Это для них обоих будет хорошо. А все остальное – плохо. Потому что для начала вургр может вернуться в эту лавку – по удержавшимся в затуманенных мозгах клочкам памяти – и загрызть Оанууг… Не хотелось мне загадывать наперед. И пора было бы уже поразмыслить, как всего этого избежать.
– Над каждым из нас – своя высшая воля, – сказал я уклончиво.
– И она велит тебе посещать меня? – осторожно спросила Оанууг.
Я кивнул.
– Почему же ты смеешься над моим предназначением?
– Вовсе нет! – воскликнул я. – Всякое предназначение священно. Не хватало еще, чтобы я чем-то оскорбил тебя. Да с чего ты это взяла?!
– Но ведь я – женщина, – промолвила она удивленно. – А ты ведешь себя так, словно я – человек. Мое предназначение не в этом… Быть может, ты, ниллган, не знаешь, как обращаться с женщиной?
– Я бы так не утверждал…
Не отрывая от меня горящих морской синевой глаз, она медленно распустила тесемки своего наряда. Грубая ткань сползла по ее смуглым бедрам на землю.
– Не смейся больше надо мной, – стыдливо сказала Оанууг, дочь гончара.