Мерой твоего невежества служит глубина твоего верования в несправедливость и человеческую трагедию.

То, что гусеница называет Концом Света, Учитель называет бабочкой.

Слова, прочитанные мной в Справочнике предыдущим днем, были единственным предупреждением. В какую-то секунду это была маленькая нормальная толпа, ожидающая полетов. Его самолет выруливал на стоянку поближе к ней, весь в вихре крутящегося винта. Ничем не примечательная, добрая картина для меня, заливающего бензин в бак Флайта, стоя на верхнем крыле. В следующую секунду раздался звук, словно разорвалась шина, и сама толпа разорвалась и побежала. Шина у Тревлэйра была невредима. Мотор постукивал на холостых оборотах, как и за мгновение до этого, но в перкалевой обшивке в кабине пилота зияла дыра шириной в фут, а Шимода был прижат к другой стороне, голова его свесилась вниз, тело было неподвижным, словно застигнутое внезапной смертью.

Прошло несколько тысячных долей секунды, чтобы бросить канистру и спрыгнуть с крыла, прежде, чем я понял, что Дональда Шимоду застрелили, еще секунда, и я бегу. Это было похоже на любительский фильм. Человек с ружьем убегал прочь вместе с остальными, следом я, так близко, что мог бы достать его саблей. Теперь я помню, что он меня не интересовал. Я не был ни взбешен, ни поражен, ни испуган. Единственное, что имело значение, – как можно скорее добраться до кабины Тревлэйра и поговорить с моим другом.

Было похоже на то, что в него попала бомба. Левая половина его тела была сплошь кожа, тряпки, мясо и кровь, сочащаяся из массы чего-то алого. Его голова ударилась о зажигание в правом нижнем углу приборной доски, и я подумал, что если бы он пристегивался ремнями, его бы так не отбросило.

– Дон, ты в порядке? – Идиотские слова.

Он открыл глаза и улыбнулся. Его собственная кровь забрызгала ему все лицо.

– Ричард, как все это выглядит?

Я почувствовал огромное облегчение, услышав, что он разговаривает. Раз он может говорить, раз он думает, значит, все будет в порядке.

– Ну что ж, дружище, если бы я не знал, кто ты такой, я бы сказал, что ты попал в серьезную историю.

Он не шевельнулся, только двинул чуть-чуть головой, и я вдруг испугался, больше его неподвижности, чем от этого месива и крови.

– Я не думал, что у тебя есть враги.

– У меня их нет. Это был… друг. Лучше, чем если… какой-нибудь бедняга… возненавидевший меня… навлек бы… всякие беды… в свою жизнь… убивая меня.

Сиденье и боковые борта кабины были залиты кровью. Трудненько потом будет очистить Тревлэйр, хотя сам самолет не был сильно поврежден.

– Это должно было случиться, Дон?

– Нет, – слабо ответил он, едва дыша. – Но я думаю… мне нравится… драма…

– Что ж, давай приниматься за дело! Исцели себя! С этой толпой, которая направляется сюда, у нас будет масса хлопот с полетами!

Но пока я подбадривал его шутками, мой друг Дональд Шимода, несмотря на свое знание и понимание реальности, преодолел последний дюйм до приборной доски и умер.

В ушах у меня шумело. Мир опрокинулся, и я соскользнул с борта разорванного фюзеляжа в мокрую красную траву. Было такое ощущение, что вес Справочника в моем кармане перетянул меня на бок, и, когда я стукнулся о землю, он выскользнул оттуда, и ветер медленно зашуршал его страницами. Неужто это кончается, думал я. Неужто все, что говорил Учитель, – это всего лишь слова, не могущие спасти его от первого же нападения какой-то бешеной собаки на фермерском поле?

Мне пришлось прочесть трижды, прежде чем я смог поверить словам на странице:

К осени вместе с теплым воздухом я улетал на юг. Хороших полей было мало, но с каждым днем толпы становились все больше, и в эти дни все больше людей останавливалось поговорить и поджарить еду на моем костре. Временами кто-нибудь, кто в действительности не был так уж и болен, говорил, что чувствует себя лучше от разговора, и на следующий день люди как-то странно поглядывали на меня, придвигаясь ближе, любопытствуя. Чаще всего я быстро улетал прочь.

Тем не менее одна река времени перестала течь для меня в тот летний день, когда застрелили Дональда Шимоду. Это был конец, в который я не мог ни поверить, ни понять его. Время как бы остановилось в это мгновенье, и я проживал этот миг снова в тысячный раз, в надежде, что, может, он как-то изменится. Этого никогда не происходило. Чему мне следовало научиться в этот день?

Однажды вечером в конце октября, после того, как я испугался и улетел от толпы из какого-то городка в штате Миссисипи, я приземлился на пустом поле, как раз достаточном, чтобы посадить Флайта. И снова, прежде чем заснуть, я мысленно вернулся к тому последнему моменту… Почему он умер? Для этого не было никакой причины. Если то, что он сказал, было верно…

Не с кем было поговорить, как разговаривали мы с ним, не у кого поучиться, некого выследить, чтобы напасть словами, на ком заострить мой новый ясный ум. Я сам? Да, но у меня не было и половины того веселья, что у Шимоды, который учил меня, всегда сбивая с ног духовным каратэ.

Думая об этом, я заснул. Я спал и видел сон.

Он стоял на коленях на лугу спиной ко мне, заделывая дыру в своем Тревлэйре в том месте, где его пробила пуля. У его колен лежал рулон перкаля марки «А» и банка с авиалаком. Я знал, что сплю и вижу сон, и я знал, что все это также происходит наяву.

– ДОН!

Он медленно встал, повернулся ко мне лицом, улыбаясь моей печали и моей радости.

– Привет, друг, – сказал он.

Я не мог смотреть из-за слез. Смерти нет, смерти вовсе нет, а этот человек был моим другом.

– Дональд, ТЫ ЖИВ! Что ты пытаешься сделать?

Я подбежал и распростер руки, обнимая его, и он был реальным. Я мог ощущать кожу его летной куртки, сжимать его руки под этой кожей.

– Привет, – сказал он. – Не против? Что я пытаюсь сделать – так это залатать вот эту дыру, вот тут.

Я был рад его видеть, ничего не казалось невозможным.

– Битуратом с перкалем? – сказал я. – Битуратом с перкалем ты пытаешься прикрепить?… Так ты этого не сделаешь. ТЫ ЖЕ ПРЕКРАСНО ВИДИШЬ, ЧТО ЭТО УЖЕ СДЕЛАНО!… – И, говоря эти слова, я провел рукой, словно экраном, перед рваной окровавленной дырой, и, когда моя рука прошла мимо, дара исчезла. Был просто чистый, выкрашенный до зеркального блеска борт самолета, и никакого шва – от носа до хвоста.

– Значит, ты так это делаешь! – сказал он. В темных глазах его светилась гордость за глупого ученика, который научился, наконец-то, творить реальность силой воображения. Я не находил это странным, во сне работа делается именно таким образом.

Неподалеку от крыла горел утренний костерок, над ним висела сковорода.

– Дон, ты что-то стряпаешь? Ты знаешь, я никогда не видел, чтобы ты что-нибудь готовил. Что это у тебя?

– Лепешки, – сказал он без всякого выражения. – Еще одна последняя вещь, которую я хочу сделать для тебя в этой жизни, – это показать тебе, как это делается.

Он отрезал два куска перочинным ножом и протянул один мне. Даже сейчас, когда я пишу, я все еще ощущаю аромат… аромат опилок и старого канцелярского клея, разогретого на сале,

– Ну как? – сказал он.

– Дон…

– Месть фантома, – усмехнулся он. – Я сделал это из штукатурки. – Он положил свою часть обратно на сковородку, – Чтобы напомнить тебе, что если ты когда-нибудь вздумаешь их обучать, делай это своим знанием, а не своими лепешками. О’кей?

– Нет! Любишь меня – люби и мои лепешки! Это же хлеб насущный, Дон!

– Очень хорошо. Но я гарантирую, твой первый ужин с кем-нибудь станет твоим последним, если ты накормишь их этой гадостью.

Мы посмеялись и затихли, и я смотрел на него молча.

– Дон, у тебя все в порядке, да?

– Ты полагаешь, что я умер? Ну же, Ричард!

– А это не сон? Я не забуду, что тебя сейчас вижу?

– Нет, это сон. Это другое пространство-время – то есть это сон для любого здравомыслящего жителя Земли, которым ты будешь еще некоторое время. Но ты будешь помнить, и это изменит твое мышление и твою жизнь.

– Я увижу тебя снова? Ты вернешься?

– Думаю, что нет. Я хочу проникнуть за пределы времени и пространства. В действительности-то я уже проник, но существует эта связь между нами, между тобой и мной и другими из нашей семьи. Если ты застрянешь на какой-нибудь проблеме, держи ее в голове и ложись с ней спать, и мы встретимся здесь, у самолета и поговорим о ней, если хочешь.

– Дон…

– Что?

– Почему ружье? Почему это случилось? Я не вижу никакой силы и славы в том, чтобы позволять стрелять себе в сердце из ружья.

Он сел на траву возле крыла.

– Поскольку я не был Мессией с первой страницы, Ричард, мне не нужно было никому ничего доказывать. А поскольку тебе нужна практика в том, чтобы ты не опьянился внешностью и не печалился из-за нее, – добавил он с силой, – ты мог бы использовать какую-нибудь окровавленную внешность для своего обучения. А для меня это тоже развлечение. Умирание подобно нырянию в глубокое озеро жарким днем. Возникает шок от резкого холода, на секунду боль от этого, и затем приятно – это плавание в реальности. Но после столь многих повторений даже шок смягчается.

Шло время, он встал.

– Очень немногим людям интересно то, что ты можешь им сказать, Ричард, но это не важно. Помни, качество Мастера не определяется размерами толпы его учеников.

– Дон, я попытаюсь, обещаю. Но я сбегу навсегда, как только перестану получать удовольствие от работы!

Никто не дотрагивался до Тревлэйра, но его винт вдруг завертелся, мотор выпустил голубой дымок, и пустое его звучание наполнило луг.

– Обещание принято, но… – он взглянул и улыбнулся, как будто не понимая меня.

– Принято, но что? Скажи. Словами. Скажи мне. Что не так?

– Тебе не нравятся толпы, – сказал он.

– Да, меня не тянет, мне нравится разговаривать и обмениваться идеями, но давление, поклонение, через которое ты прошел, и зависимость… Я надеюсь, ты не просишь меня… Считай, что я уже убежал…

– Может быть, я просто болван, Ричард, а может, не понимаю чего-то само собой разумеющегося, что ты понимаешь очень хорошо. Но что плохого в том, чтобы записать все это на бумагу? Разве есть правило, что Мессия не может записать то, что он полагает истинным, те вещи, которые интересны, которые работают для него? А потом, быть может, если людям не нравится то, что он говорит, то они могут сжечь его слова, вместо того, чтобы стрелять в него. Они сожгут его слова и развеют по ветру, а если им понравится, они смогут прочитать эти слова еще раз или записать их на дверце холодильника, или поиграть с какими-либо идеями, которые имеют для них смысл. Что плохого в писании, Ричард? Но может, я просто туп.

– В книге?

– Почему нет?

– Знаешь ли ты, сколько работы?… Я дал зарок никогда не писать ни слова!

– Ну, извини, – сказал он. – Вот оно как. Я этого не знал. Он ступил на нижнее крыло самолета, а оттуда в кабину.

– Ну пока, увидимся. Держись тут и все такое. Не позволяй доставать себя. Ты уверен, что не хочешь об этом писать?

– Никогда, – сказал я. – Никогда ни слова.

Он пожал плечами и натянул летные перчатки, нашел рукоятку газа, и грохот мотора взорвался и завертелся вокруг меня, пока я не проснулся под крылом Флайта, а эхо сна еще стояло у меня в ушах. Я был один, – я и мир.

В поле было так тихо, как бывает тих зелено-осенний снег на рассвете. А затем, просто так, для развлечения, еще не совсем проснувшись, я дотянулся до своего дневника и начал писать, один в мире из почти пяти миллиардов других мессий, о своем друге:

Жил-был Учитель, который пришел на землю, родившись в святой земле Индиане…