Она спросила: "Кто там?", когда я постучал, и я ей ответил:
– Корвин.
– Минутку.
Я услышал ее шаги, а затем дверь распахнулась. Виала, лишь чуть выше полутора метров ростом и очень худенькая брюнетка с изящными чертами лица и мягким голосом. На ней было надето красное платье. Ее незрячие глаза смотрели сквозь меня, напоминая мне о тьме прошлого, о боли.
– Рэндом попросил меня передать, что он немного задержится, но беспокоиться незачем.
Она посторонилась и открыла дверь настежь.
Я не хотел, но зашел. Я не собирался буквально выполнять просьбу Рэндома – рассказать ей то, что уже сказал и ничего более.
Лишь когда мы поехали каждый своей дорогой, я сообразил, что именно означала просьба Рэндома: он попросту попросил меня сообщить его жене, с которой я успел обменяться не более чем полудюжиной слов, что он отправился искать своего незаконного сына, парня, чья мать Морганта совершила самоубийство, за что Рэндом и был наказан принудительной женитьбой на Виале. Тот факт, что этот брак оказался удачным, все еще изумлял меня. У меня не было ни малейшего желания выдавать груз неприятных новостей и, заходя в комнату, я искал выход.
Я прошел мимо бюста Рэндома, установленного на высокой полке в стене слева от меня. На самом деле я миновал его прежде, чем до меня дошло, что изображен был в самом деле мой брат. На противоположной стороне комнаты я увидел ее рабочий верстак. Обернувшись, я изучил бюст.
– Я и не знал, что вы занимаетесь ваянием.
– Да?
Оглядев апартаменты, я быстро обнаружил другие образцы ее работ.
– Здорово у вас получается, – похвалил я.
– Спасибо. Не присядете ли?
Я опустился в большое кресло с высокими подлокотниками, оказавшееся более удобным, чем оно выглядело. Она уселась на низкий диван справа от меня, подобрав под себя ноги.
– Не хотите ли что-нибудь поесть или выпить?
– Нет, спасибо. Я могу задержаться лишь ненадолго. Дело в том, что Рэндом, Ганелон и я немного сбились с пути по дороге домой, а после этой задержки встретились и поговорили. В результате всего этого Рэндом и Бенедикт вынуждены были предпринять еще одно небольшое путешествие.
– Это надолго?
– Вероятно, на сутки, может, немного дольше. Если его поездка сильно затянется, он, вероятно, свяжется с кем-нибудь через Карту, и мы дадим вам знать. – Бок мой начало покалывать, и я положил туда руку, мягко массируя.
– Рэндом мне много рассказывал о вас.
Я усмехнулся.
– Вы уверены, что не хотите перекусить? Это будет нетрудно устроить.
– Он рассказал вам, что я всегда голоден?
Она рассмеялась:
– Нет. Но если вы были столь деятельны, как вы утверждаете, то я полагаю, вы не выкроили времени на еду.
– Тут вы наполовину правы. Ладно, если у вас завалялся лишний кусок хлеба, он, может, пойдет мне на пользу.
– Прекрасно! Одну минутку.
Она поднялась и вышла в соседнюю комнату. Я воспользовался случаем, чтобы от души почесать кожу вокруг раны, где внезапно возник убийственный приступ зуда. Я принял ее гостеприимство по этой причине, а частично из-за понимания, что я действительно проголодался.
Лишь немного позже до меня дошло, что она все равно не могла видеть, как я набросился на свой бок. Ее уверенные движения и лишенные колебаний манеры ослабили мое сознание ее слепоты. Хорошо. меня порадовало, что она была способна так отлично нести свое бремя.
Я услышал, как она напевает мотив: "Баллады о бороздящих воды", песню великого торгового флота Эмбера. Эмбер не был знаменит своим производством, да и сельское хозяйство не было нашей сильной стороной. Но наши корабли плавали по Отражениям, курсируя между везде и всюду, торгуя всем, чем угодно.
Почти что каждый эмберит мужского пола, знатный или нет, проводил некоторое время на флоте. Те, кто королевской крови, давным-давно проложили торговые пути другим судам, плывущим следом, с морями двух дюжин миров в голове у каждого капитана. В минувшие времена я помогал в этом деле, и хотя мое участие никогда не было таким глубоким, как у Жерара или Каина, на меня произвели огромное впечатление силы глубин и дух людей, пересекавших их.
Через некоторое время вошла Виала, неся поднос, нагруженный хлебом, мясом, сыром, фруктами и кубком красного вина.
Она поставила его на близстоящий стол.
– Вы что, собираетесь накормить полк?
– Лучше понадежнее застраховаться.
– Спасибо! Не присоединитесь ли ко мне?
– Наверное, я съем какой-нибудь фрукт, – прошелестела она.
Ее пальцы через секунду нашли яблоко. Она вернулась на диван.
– Рэндом сообщил, что эту песню сочинили вы.
– Это было давным-давно, Виала.
– А сейчас вы что-нибудь сочиняете?
Я покачал было головой, поймал себя на этой глупости и ответил:
– Нет. Эта часть меня… отдыхает.
– Жалко, у вас замечательно получается.
– Настоящий музыкант в семье – Рэндом.
– Да, он очень хороший, но играть и сочинять – это совсем разные вещи.
– Верно. В один прекрасный день, когда станет полегче… Скажите мне, вы счастливы здесь, в Эмбере? Все ли вам по душе? Не нужно ли вам что-нибудь?
Она улыбнулась:
– Все, что мне нужно, это Рэндом. Он хороший человек.
Я был страшно тронут, услышав, что она так отзывается о нем.
– Тогда я счастлив за вас. И самый младший и самый маленький… Ему, возможно, пришлось немного хуже, чем всем остальным из нас. Нет ничего более бесполезного, как еще один принц, когда их уже и так целая толпа. Я был также виноват, как и остальные. Однажды мы с Блейзом засадили его на два дня на островке к югу отсюда…
– А Жерар съездил и вызволил его, когда узнал об этом, – закончила она за меня. – Да, он мне рассказывал. Должно быть, это тревожит вас, если вы до сих пор помните это.
– На него это тоже, возможно, произвело впечатление.
– Нет, он давным-давно простил вас. Он рассказывал это, как анекдот. К тому же он вогнал шип сквозь каблук вашего сапога, проткнувший вам пятку, когда вы его надели.
– Так это был Рэндом? Будь я проклят! А я-то всегда винил в этом Джулиана.
– Вот этот случай тревожит Рэндома.
– Как же давно все это было! – воскликнул я.
Я покачал головой и продолжил есть.
Меня охватил голод, и она предоставила мне несколько минут молчания, чтобы я преодолел его.
Когда я взял над ним верх, я почувствовал побуждение что-то сказать.
– Вот так-то лучше, намного лучше, – начал я. – Я провел в небесном городе необычную и утомительную ночь.
– Вы получили знамения полезного характера?
– Не знаю, насколько они могут оказаться полезными. С другой стороны, я полагаю, что предпочел бы, скорее иметь их, чем не иметь. А здесь ничего интересного не произошло?
– Слуги говорили мне, что ваш брат Бранд продолжает выздоравливать. Он хорошо ел этим утором, что является ободряющим признаком.
– Верно, – согласился я. – Теперь он, кажется, вне опасности.
– Вероятно. Эта серия ужасных происшествий, которой подверглись вы все! Мне очень жаль. Я надеялась, что вы сможете приобрести во время ночи, проведенной на Тир-на Ног-те, какие-то указания на поворот к лучшему в ваших делах.
– Это не имеет значения, – успокоил я ее. – Я не так уж уверен в ценности этого предприятия.
– Тогда зачем же…
Я изучал ее с возобновившимся интересом.
Даже лицо ее ничего не выдавало, но правая рука подергивалась, постукивая и пощипывая материал дивана.
Затем, внезапно осознав ее красноречие, она заставила руку лежать неподвижно.
Она явно была личностью, самой ответившей на свой вопрос и желавшей теперь, чтобы она сделала это молча.
– Да, – подтвердил я, затягивая время. – Вы знаете о моем ранении?
Она кивнула. – Я не сержусь на Рэндома за то, что он рассказал вам.
Его суждения всегда были точными и приспособленными к обороне. ей-ей, не вижу никаких причин не полагаться на них самому. Я должен, однако, спросить, много ли он вам рассказал, как ради вашей собственной безопасности, так и ради своего душевного спокойствия, потому что есть вещи, которые я подозреваю, но еще не высказал.
– Я понимаю. Конечно, трудно оценить то, чего нет, то, о чем он мог умолчать, но, по большей части, он мне рассказывает обо всем. Я знаю вашу историю и историю большинства других. Он держит меня в курсе событий, подозрений и предположений.
– Спасибо, – пригубил я вина. – Тогда мне будет легче сказать, ввиду того, как у вас обстоят дела. Я собираюсь рассказать вам все, что случилось с завтрака до настоящего времени.
Так я и сделал.
Она иногда улыбалась, когда я говорил, но не перебивала. Когда я кончил, она спросила:
– Вы думали, что меня расстроит упоминание о Мартине?
– Это казалось возможным.
– Нет, – возразила она. – Видите ли, я знала Мартина еще в Рембе, когда он был мальчиком. Я была там, пока он рос. Он мне тогда нравился. Даже если бы он не был сыном Рэндома, он все равно был бы мне дорог. Я могу только радоваться заботе Рэндома, что со временем это пойдет на благо им обоим.
Я покачал головой:
– Я не слишком часто встречаю людей, подобных вам. И я рад, что, наконец, встретил.
Она рассмеялась, после чего спросила:
– Долго ли вы были без зрения?
– Да.
– Это может озлобить человека или дать ему больше радости в том, что он имеет.
Мне не нужно было мысленно возвращаться к своим чувствам тех дней слепоты, чтобы знать, что я был человеком первой разновидности, даже если не принимать в расчет обстоятельства, при которых я приобрел ее. Сожалею, но таков уж я есть, и я сожалею.
– Верно, – согласился я, – вы счастливая.
– На самом деле это просто состояние души, то, что легко может оценить Повелитель Отражений.
Она поднялась:
– Я всегда гадала, как вы выглядите. Рэндом вас описывал, но это совсем не то. Можно мне?
– Конечно.
Она подошла и положила на мое лицо кончики пальцев, деликатно проводя ими по моим чертам.
– Да, – произнесла она, – вы во многом такой, каким я вас представляла. И я чувствую в вас напряжение. Оно было тут долгое время, не так ли?
– В той или иной форме, я полагаю, всегда со времени моего возвращения в Эмбер.
– Хотела бы я знать, – задумчиво промолвила она, – не могли ли вы быть счастливее до того, как вновь обрели свою память?
– Это один из тех невозможных вопросов. Если бы я не обрел ее, то мог бы так же умереть. Но если на минуту отложить эту часть в сторону, в те времена все же было обстоятельство, не дававшее мне покоя, тревожившее меня каждый день. Я постоянно искал средство открыть, кто я такой и что я такое.
– Но вы были более или менее счастливы, чем сейчас?
– Не более и не менее. Одно уравновешивает другое. Это, как вы предположили, состояние души. И даже если бы это было не так, я никогда бы не смог вернуться к той другой жизни теперь, когда я знаю, кто я такой, теперь, когда я нашел свой Эмбер.
– Почему же?
– Почему вы меня обо всем этом спрашиваете?
– Я хочу понять вас, – пояснила она. – Всегда с тех пор, как я услышала о вас еще в Рембе, даже прежде, чем Рэндом что-то рассказал, я гадала, что же побуждало вас действовать. Теперь, когда у меня есть возможность – никакого права, разумеется, только возможность – я почувствовала, что стоит нарушить этикет и правила, подобающие моему положению, просто для того, чтобы спросить вас.
Меня охватил невольный полусмешок:
– Отлично сказано. Посмотрим, смогу ли я быть честным. Сперва меня побуждала ненависть к моему брату Эрику и желание захватить трон. Спроси вы меня по возвращении, что было сильнее, я бы ответил, что притягательность трона. Сейчас, однако, я был бы вынужден признаться, что на самом деле все было наоборот. Я этого не понимал до этой самой минуты, но это правда. Но Эрик мертв, и из того, что я тогда испытывал к нему, ничего не осталось. Трон по-прежнему на месте, но теперь я нахожу, что чувства у меня к нему смешанные. При настоящих обстоятельствах есть возможность, что никто из нас не имеет на него права, и даже если бы были сняты семейные возражения, в это время я бы не принял его. Сперва я должен добиться восстановления стабильности в королевстве и ответов на множество вопросов.
– Даже, если бы все это показало, что вы не можете сесть на трон?
– Даже так.
– Тогда я начинаю понимать.
– Что тут понимать?
– Лорд Корвин, мое знание философских основ этих вещей ограничено, но я понимаю так, что вы способны найти в Отражениях все, что пожелаете. Это длительное время беспокоило меня, и я никогда полностью не понимала объяснений Рэндома. Разве не мог бы каждый из вас, если бы захотел, уйти в Отражения и найти себе другой Эмбер, подобный этому во всех отношениях, за исключением того, что вы правили бы там или же наслаждались любым другим желанным для вас положением.
– Да, мы можем отыскать такие места, – подтвердил я.
– Тогда почему же этого не сделают, чтобы положить конец борьбе?
– Потому что можно найти место, кажущееся точно таким, но это и все. мы – часть этого Эмбера и в такой же степени, как он – часть нас. Любое Отражение Эмбера неизбежно будет населено Отражениями нас самих, чтобы казаться настоящим. Мы можем даже ожидать встретить Отражение своей собственной персоны, если захотим переместиться в готовое королевство. Однако, народ Отражения не будет точно таким же, как другие люди здесь. Отражение никогда не бывает точно таким же, как то, что отбрасывает его. Эти мелкие отличия складываются. Они н самом деле еще хуже, чем крупные. Это равносильно приходу в страну незнакомцев. Самое лучшее человеческое сравнение, приходящее мне на ум, это встреча с человеком, сильно напоминающим другого, известного тебе человека. ты все время ждешь, что он будет вести себя, как твой знакомый, хуже того, у тебя есть тенденция вести себя по отношению к нему так же, как к тому, к другому. Ты надеваешь с ним определенную маску, а его реакции не соответствуют. Это неудобное чувство. Мне никогда не доставляло удовольствия встречать людей, напоминающих мне о других людях. Личность – вот что мы не можем контролировать в своих манипуляциях с Отражениями. Фактически, именно посредством этого мы и можем отличить друг друга от Отражений самих себя. Вот почему так долго Флора не могла придти к решению обо мне6 тогда, на Отражении Земли: моя новая личность была достаточно иной.
– Я начинаю понимать, – произнесла она. – Для вас это не просто Эмбер. Это – место плюс все остальное.
– Место плюс все остальное – это и есть Эмбер, – согласился я.
– Вы утверждаете, что ваша ненависть умерла вместе с Эриком, а стремление к трону поубавилось из-за учета всего нового, что вы узнали?
– Именно так.
– Тогда мне думается, я понимаю, что именно движет вами.
– Мною движет желание стабильности и нечто от любопытства, и месть нашим врагам.
– Долг, – прошептала она. – Конечно же, долг.
Я фыркнул:
– Было бы утешительно представить это так, но я не стану лицемерить. Едва ли я верный сын Эмбера или Оберона.
– Ваш голос явно показывает, что вы не желаете, чтобы вас считали таким.
Я закрыл глаза, чтобы присоединиться к ней в темноте, чтобы вспомнить на короткий миг мир, где первенствовали иные средства общения, чем световые волны. И тогда я понял, что она была права насчет моего голоса. Почему я так тяжело затопал ногами, едва была высказана мысль о долге? Я люблю быть уважаемым за доброту, чистоту благородство и великодушие, когда я заслуживаю их, иногда даже когда не заслуживаю, точно так же, как всякий другой человек. Что же тогда беспокоило меня в представлении о долге перед Эмбером? Ничего. В чем же тогда дело?
Отец?
У меня не было больше перед ним никаких обязательств, меньше всего долговых.
В конечном счете именно он был в ответе за нынешнее положение дел. Он наплодил нас, не установив надлежащего порядка наследования, он был менее, чем добр ко всем нашим матерям и ожидал нашей преданности и поддержки.
Он выделял среди нас любимчиков и, фактически, настраивал нас друг против друга. А потом он ввязался по глупости во что-то, с чем не мог справиться, и оставил королевство в разброде. Зигмунд Фрейд давным-давно обезопасил меня от любых нормальных, обобщенных чувств негодования, которые могли бы действовать внутри семейной ячейки. На этой почве мне нечего злиться.
Другое дело – факты. Я не любил отца не просто потому, что он не дал мне никакой причины любить его: воистину он, казалось, трудился в ином направлении. Я понял, что именно это и беспокоило меня в представлении о долге: объект его.
– Вы правы, – не стал я возражать. Затем я открыл глаза и поглядел на нее.
– Я рад, что вы сообщили мне об этом. Дайте мне вашу руку, – я поднялся.
Она протянула правую руку, и я поднес ее к губам.
– Спасибо вам, – поблагодарил я. – Это был отличный завтрак.
Я повернулся и направился к двери. Оглянувшись, я увидел, что она покраснела и улыбается, все еще не опуская руку, и я начал понимать перемену в Рэндоме.
– Удачи вам, – пожелала она, когда я уже вышел.
– И вам, – подхватил я.
И быстро вышел.
Вслед за этим я собирался повидать Бранда, но не мог заставить себя сделать это, хотя бы потому, что не хотел с ним встречаться, пока мой ум притупила усталость, и еще потому, что разговор с Виалой был первым приятным событием, случившимся за последнее время, и только на этот раз я собирался отдохнуть с неиспорченным настроением.
Я поднялся по лестнице и прошел по коридору к своей комнате, думая, конечно, о ночи длинных ножей, когда вставлял новый ключ в новый замок. В спальне я задернул шторы от полуденного солнца, разделся и лег в постель. Как и в других случаях отдыха после стресса, когда ожидались новые напряжения, сон какое-то время не шел ко мне. Я долго метался и ворочался, вновь переживая события нескольких последних дней и даже более давние.
Когда я, наконец, уснул, сон мой был амальгамой из того же материала, включая срок в моей старой камере и ковыряние в двери. Когда я проснулся, было темно, и я действительно чувствовал себя отдохнувшим. Фактически, в затылке у меня плясал заряд приятного возбуждения. Это был вертевшийся на кончике языка императив, захороненная идея, которая…
Да!
Я сел, потянулся за одеждой и принялся облачаться. Я пристегнул Грейсвандир, сложил одеяло и сунул его под мышку.
Я чувствовал, что в голове у меня прояснилось, а бок перестало покалывать.
Я не имел ни малейшего представления, сколько я проспал, и в данный момент это едва ли стоило выяснять. Мне надо было выяснить нечто куда более важное, нечто такое, что должно мне было придти в голову давным-давно, да фактически и пришло. Я действительно сразу же уставился на него, но жернова времени и событий вытеснили его из головы до нынешнего дня.
Я запер за собой комнату и направился к лестнице. Трепетало пламя свечей и полинявший олень, веками умиравший на гобелене справа от меня, оглядывался на полинявших собак, преследовавших его приблизительно столько же долго. Иногда мои симпатии принадлежали оленю, обычно же собакам.
Надо будет как-нибудь отреставрировать гобелен.
Я спустился вниз по лестнице. Снизу не было слышно никаких звуков. Значит время было позднее. Это было хорошо.
Прошел еще один день, и мы еще живы, может быть, даже поумнели, стали достаточно мудрыми, чтобы понять, что есть еще много такого, что нам нужно узнать. Надежда, вот наверное, что у меня отсутствовало, когда я, воя, сидел в той проклятой камере, прижимая руки к уничтоженным глазам. Виала…
Я бы желал иметь возможность поговорить с ней в те дни хоть несколько минут. Но я усвоил то, чему научился в скверной школе, и даже более мягкий курс обучения, вероятно, не придал бы мне твоего милосердия.
Я все же… трудно сказать.
Я всегда больше чувствовал себя псом, чем оленем, больше охотником, чем жертвой.
Ты могла бы научить меня чему-то, что притупило бы злость, смягчило бы ненависть. Но было бы это к лучшему? Ненависть умерла вместе с ее объектом, и злость тоже прошла, но, оглядываясь назад, я гадаю, а сумел бы я добиться своего, если бы они меня не поддерживали? Я вовсе не уверен, что пережил бы свое заключение, если бы мои уродливые спутники то и дело не возвращали меня силком к жизни и нормальности. Теперь я мог позволить себе роскошь думать при случае, как олень, но тогда это могло бы оказаться роковым.
По-настоящему я этого не знаю и сомневаюсь, что когда-нибудь узнаю.
На втором этаже стояла полная тишина. Снизу доносились слабые звуки.
Спокойной ночи, миледи. Поворот, и снова вниз. Интересно, открыл ли Рэндом что-нибудь важное? Вероятно, нет. Иначе или он, или Бенедикт уже связались бы со мной. Если не попали в беду. Но нет, смешно беспокоиться. Реальная опасность в должное время даст о себе знать, и хлопот у меня будет больше, чем достаточно.
Вот и нижний этаж.
– Уилл! – окликнул я. – Рольф!
– Да, лорд Корвин.
Двое часовых встали по стойке "смирно", заслышав мои шаги. Их лица сказали мне, что все обстояло хорошо, но ради проформы я спросил:
– Все ли в порядке?
– Все в порядке, лорд, – ответил старший.
– Отлично.
Я продолжил путь, войдя и пройдя мраморный обеденный зал.
Он сработает, я был уверен в этом, если время и влажность полностью его не стерли. И тогда…
Я вступил в длинный коридор, где по обеим сторонам тесно сдавливали пыльные стены. Темнота, тени, мои шаги…
Я подошел к двери в конце коридора, открыл ее и вышел на платформу, затем снова вниз по этой винтовой лестнице с огнями то тут, то там в пещеры Колвира.
Рэндом был прав, решил я тогда. Если убрать все вплоть до уровня того отдаленного дня, то будет близкое соответствие между тем, что останется, и местом того первозданного Лабиринта, которое мы посетили этим утром.
Вниз. Изгибы и повороты во мраке. Освещенная фонарями и факелами караульная, была в нем по-театральному четкой.
Я достиг дна и направился в ту сторону.
– Добрый вечер. лорд Корвин, – произнесла тощая, труповидная фигура. Она с улыбкой курила трубку, прислонясь к полкам.
– Добрый вечер, Роджер. Как дела в подземном мире?
– Крысы, летучие мыши и пауки. Ничто другое больше не шевелится. Мирно.
– Тебе по душе эта служба?
Он кивнул:
– Я пишу философский роман с элементами ужаса и психопатологии. Над этими частями я работаю здесь.
– Подходящая обстановка, что и говорить, – согласился я. – Мне понадобится фонарь.
Он фыркнул и взял один фонарь с полки, после чего зажег его от свечи.
– У него будет счастливый конец? – спросил я.
Он пожал плечами:
– Я буду счастлив.
– Я имею в виду полное торжество. И герой спит с героиней? Или ты убьешь всех до единого?
– Это едва ли будет справедливо, – заметил он.
– Неважно. Может быть, я однажды прочту его.
– Может быть, – не возражал он.
Я взял фонарь и повернулся к выходу, двинувшись в направлении, в котором уже жутко давно не двигался. Я обнаружил, что все еще могу мысленно измерять расстояние по эху от моих шагов.
В скором времени я приблизился к стене, высмотрел нужный коридор и вошел в него. Затем дело просто заключалось в подсчете шагов. Мои ноги дорогу знали.
Дверь в мою камеру была частично приоткрыта. Я поставил фонарь на пол и использовал обе руки, чтобы открыть ее полностью.
Она поддалась неохотно, со стоном.
Затем я поднял фонарь и вошел.
Мускулы мои затрепетали, а желудок сжался. Я начал дрожать. Мне пришлось побороть сильный импульс рвануться и убежать.
Я не предвидел такой реакции. Я не хотел уходить от тяжелой, обитой медью двери из страха, что ее захлопнут за мной и задвинут на засов.
Это был миг, близкий к чистому ужасу, пробужденному во мне маленькой грязной камерой. Я заставил себя сосредоточиться на мелочах, на дыре, служившей мне туалетом, на черном пятне, где я развел костер в тот последний день.
Я провел левой рукой по внутренней поверхности двери, находя и прослеживая пальцами борозды, выдолбленные моей ложкой.
Я вспомнил, какую работу проделали мои руки, и нагнулся изучать выдолбленные канавки.
Они были совсем не такие глубокие, как показалось в то время, если сравнить с толщиной двери. Я понял, как сильно я преувеличивал воздействие этих слабых усилий вырваться на свободу. Я прошел мимо нее и осмотрел стену.
Нечетко. Время и влажность поработали над уничтожением рисунка.
Но я еще мог различить контуры маяка Кабры, ограниченного четырьмя чертами моей старой ручкой ложки. Магия рисунка все еще присутствовала тут, та сила, которая наконец, перенесла меня на свободу. Я почувствовал ее, не взывая к ней.
Я повернулся и встал лицом к другой стене.
Рисунок, который я сейчас рассматривал, поживал менее хорошо, чем рисунок маяка, но, впрочем, он был выполнен в крайней спешке при свете моих последних нескольких спичек. Я даже не мог разобрать всех деталей, хотя моя память снабдила меня некоторыми из тех, что были скрыты. Это был вид кабинета или библиотеки, с выстроившимися вдоль стен книжными полками, письменным столом на переднем плане и глобусом рядом с ним. Хотел бы я знать, следует ли мне рискнуть и почистить его?
Я поставил фонарь на пол и возвратился к рисунку на другой стене.
Уголком одеяла я мягко стер пыль с точки неподалеку от основания маяка. Линия стала четче. Я снова протер ее, прикладывая немного больше давления. Неудачно. Я уничтожил дюйм с чем-то рисунка.
Я отступил и оторвал широкую полосу от края одеяла. Оставшееся я свернул и уселся на него. Затем медленно и осторожно я приступил к работе над маяком. Я должен был добиться точного ощущения, как надо работать, прежде чем попробовать очистить другой рисунок.
Полчаса спустя я встал и потянулся, после чего нагнулся и оживил ноги массажем.
То, что осталось от маяка, было чистым.
К несчастью, я уничтожил примерно 20% рисунка, прежде чем обрел ощущение текстуры стены и правильного поглаживания по ней. Я сомневался, что в дальнейшем улучшу его.
Фонарь зашипел, когда я передвинул его. Я развернул одеяло и оторвал свежую полосу. Я опустился на колени перед другим рисунком и принялся за работу.
Спустя некоторое время я освободил то, что осталось от него. Я забыл про череп на столе, пока осторожное движение тряпкой не обнаружило его вновь, и угол противоположной стены, и высокий подсвечник.
Я отодвинулся. Протирать дальше было рискованно и к тому же, вероятно, и не нужно. Он казался почти целиком таким же, каким был.
Пламя фонаря вновь затрепетало. Проклиная Роджера за то, что он не проверил уровня керосина, я встал и держал свет на уровне плеча слева от меня. И выбросил из головы все, кроме сцены передо мной.
Когда я пристально посмотрел на рисунок, он приобрел некоторую перспективу. Миг спустя он стал совершенно трехмерным и расширился, заполнив все мое поле зрения. Я шагнул вперед и поставил фонарь на край стола.
Я обвел взглядом помещение. Вдоль всех четырех стен шли книжные полки. Не было никаких окон. Две двери в противоположном конце комнаты справа и слева напротив друг друга были одна закрыта, а другая частично приоткрыта. Рядом с открытой дверью был длинный низкий стол, заваленный книгами и бумагами. Открытые места на полках, ниши и выемки занимали экстравагантные диковины – кости, камни, керамика, покрытые письменами таблички, линзы, жезлы и инструменты неизвестного назначения. Огромный ковер напоминал ордебильский. Я сделал шаг к тому концу комнаты, и фонарь вновь зашипел. Я обернулся и протянул к нему руку. И в этот момент он погас.
Прорычав ругательство, я опустил руку. Затем я медленно повернулся, проверяя, нет ли каких-нибудь возможных источников света. С полки напротив слабо светилось что-то напоминающее ветку коралла, и из-под закрытой двери выбивалась бледная линия света. Я плюнул на фонарь и пересек комнату.
Дверь я открыл как можно тише. Комната, в которую она вела, была пустой, маленькой безоконной гостиной, слабо освещенной все еще тлеющими углями в ее единственном очаге. Стены комнаты были из камня и смыкались надо мной в сводчатый потолок.
Камин был, вероятно, природной нишей слева от меня. В противоположной стороне была устроена большая бронированная дверь, и в замке ее был частично повернут большой ключ.
Я вошел, взял свечу с ближайшего стола, и двинулся к камину зажечь ее. Когда я опустился на колени и стал искать среди углей пламя, то услышал поблизости от двери тихие шаги.
Повернувшись, я увидел его сразу за порогом. Он был, примерно, полутора метров ростом, горбатый. Волосы и борода у него были даже длиннее, чем я помнил. Дворкин был одет в ночную рубашку, доходящую ему до лодыжек.
Он держал в руке масляную лампу и его темные глаза вглядывались в меня над ее покрытым сажей выходным отверстием.
– Оберон, – произнес он. – Пришло, наконец, время?
– Какое именно время? – переспросил я мягко.
Он засмеялся:
– Какое же еще? Время уничтожить мир, конечно!
Я держал свет подальше от лица, а голос на октаву ниже.
– Не совсем, – возразил я.
Он вздохнул:
– Ты все еще не убежден?
Он посмотрел вперед и вскинул голову, приглядываясь ко мне.
– Почему ты должен все портить? – спросил он.
– Я ничего не испортил.
Он опустил лампу. Я снова отвернул голову, но он, в конце концов, сумел разглядеть мое лицо. Он засмеялся.
– Забавно. Ты явился, как юный лорд Корвин, думая поколебать меня семейными чувствами. Почему ты не выбрал Бранда или Блейза? Лучше всего нам послужили детки Клариссы.
Я пожал плечами и встал:
– И да, и нет.
Я решил кормить его двусмысленностями, пока он принимал их и отвечал. Могло всплыть что-то ценное, и это казалось легким способом держать его в хорошем настроении.
– А ты сам? – продолжал я. – Какой лик ты придал бы всему?
– О, чтобы завоевать твое доброе расположение, я скопирую тебя, заявил он, а затем принялся смеяться.
Он откинул голову, а когда его смех зазвенел вокруг меня, с ним произошла перемена. Рост его, казалось, увеличился, а лицо переместилось по горизонтали, словно парус, повернутый слишком близко к ветру. Горб на его спине уменьшился, когда он выпрямился и стал выше. Черты его лица преобразились, а борода почернела. К тому времени стало очевидным, что он каким-то образом перераспределил массу своего тела, потому что ночная рубашка, доходившая ему до лодыжек, была теперь на полпути к его голеням. Он глубоко вздохнул и плечи его расширились. Руки его удлинились, выпуклый живот сузился, приталился.
Он достиг моего плеча, а затем стал еще выше. Горб его совершенно рассосался.
Лицо его исказилось в последний раз, переустроенные его черты застыли. Смех его упал до смешка, растаял и кончился ухмылкой. Я рассматривал слегка более хрупкую версию самого себя.
– Достаточно? – поинтересовался он.
– Да, ладно.
Я вытащил дрова из поленницы справа от себя. Мне пойдет на пользу любая задержка, которая выиграет время для изучения реакций.
Пока я занимался этой работой, он подошел к креслу и сел.
Когда я бросил на него быстрый взгляд, то увидел, что он не глядел на меня, а уперся взглядом в тени. Я кончил разводить огонь и поднялся, надеясь, что он скажет еще что-нибудь.
В конечном итоге он и сказал:
– Что там сталось с великим замыслом?
Я не знал, говорит ли он о Лабиринте или о каком-то отцовском генеральном плане, в который он не был посвящен. Поэтому я ответил:
– Скажи мне сам.
Он вновь засмеялся.
– Почему бы и нет? Ты переменил свое мнение, вот что случилось.
– С какого на какое, на твой взгляд?
– Не насмехайся надо мной. Даже ты не имеешь права насмехаться надо мной. Меньше всех – ты.
Я поднялся на ноги:
– Я не насмехался над тобой.
Я прошел через комнату к другому креслу и перенес его поближе к камину, напротив Дворкина, и уселся.
– Как ты узнал меня? – спросил я. – Мое местонахождение едва ли общеизвестно.
– Это правда.
– Многие в Эмбере думают, что я умер?
– Да, а другие полагают, что ты можешь путешествовать в Отражениях.
– Понятно, – произнес я, а затем задал вопрос: – Как ты себя чувствуешь?
Он зло усмехнулся мне.
– Ты хочешь сказать, по-прежнему ли я сумасшедший?
– Ты выражаешь это грубей, чем мне бы хотелось.
– Есть ослабление, но есть и усиление, – пояснил он. – Оно находит на меня и снова покидает. В данный момент я почти вновь стал самим собой. Я говорю: почти. Это шок от твоего визита, наверное. Иногда в голове у меня не в порядке. Ты это знаешь. Однако, иначе быть не может. Это ты тоже знаешь.
– Полагаю, что знаю. Почему бы тебе не рассказать мне об этом заново? Один лишь рассказ может заставить тебя почувствовать себя лучше, а мне может дать что-то такое, что я упустил. Расскажи мне обо всем.
Он снова засмеялся.
– Все, что тебе угодно. У тебя есть какие-то предпочтения? Мое бегство из Хаоса на этот маленький неожиданный остров в Мире ночи? Мои метания над бездной? Мое открытие Лабиринта в камне, висящем на шее у Единорога? Мое копирование узора молнией, кровью и лирой, в то время, как наши отцы бушевали, сбитые с толку, явившись слишком поздно, чтобы призвать меня обратно, тогда как поэма из огня проторила бы первую дорогу в моем мозгу, заражая меня волей творить? Слишком поздно! Одержимый отвращением, порожденным болезнью, за пределами досягаемости их помощи, их силы, я планировал и строил, плененный своим новым "я". Эту повесть ты хочешь услышать вновь? Или мне лучше рассказать о ее лечении?
У меня голова пошла кругом от того, что подразумевала только что брошенная им целая пригоршня сведений. Я не мог сказать, буквально ли он говорил или метафорически, или просто делился параноидальными иллюзиями, но то, что я хотел услышать, происходило намного ближе к настоящему моменту.
Поэтому, рассматривая теневое отражение самого себя, из которого происходил этот древний голос, я сказал:
– Расскажи мне о ее лечении.
Он свел вместе кончики пальцев и заговорил сквозь них:
– Я – Лабиринт, – заявил он, – в самом настоящем смысле. Проходя через мой ум, чтобы достичь той формы, которую он теперь имеет, основания Эмбера, он наложил на меня свой отпечаток столь же верно, как я наложил свой отпечаток на него. И я понял однажды, что я – это Лабиринт, и я сам, и он был вынужден стать Дворкиным в ходе становления себя. Были взаимные видоизменения в порождении этого места и этого времени, и вот тут-то и находится эта слабость, так же, как и наша сила, потому что мне приходило в голову, что повреждение Лабиринта было бы повреждением мне самому, а повреждение мне самому отразилось бы на Лабиринте. И все же мне нельзя было причинить настоящего вреда, потому что меня защищает Лабиринт, а кто, кроме меня, мог причинить вред Лабиринту? Прекрасная замкнутая система, казалось, с ее слабостью полностью защищенная ее силой.
Он замолк. Я слушал гудение огня. Что слушал он, не знаю.
– Я был неправ, – произнес он наконец. – И ведь такое простое дело… Моя кровь, которой я нарисовал его, может и стереть его. Но мне потребовались века, чтобы понять, что кровь моей крови тоже может сделать это. Ты можешь воспользоваться этим, ты тоже можешь изменить его – да, на третьем поколении.
Это не стало для меня сюрпризом – узнавание, что он приходится всем нам дедом. Как-то казалось, что я все время знал это, но никогда не оглашал. И все же, если тут что и было, то это поднимало больше вопросов, чем отвечало. Набрали еще одно поколение предков. Продолжаем запутываться. Я теперь имел еще меньшее представление, чем когда-либо, кем же на самом деле был Дворкин. Добавьте к этому факт, который признавал даже он: это была повесть, рассказанная сумасшедшим.
– Но отремонтировать его… – произнес я.
Он осклабился, и мое собственное лицо скривилось передо мной.
– Ты потерял вкус быть повелителем живого вакуума, королем Хаоса? спросил он.
– Может быть.
– Клянусь Единорогом, твоей матерью, я знал, что дойдет до этого. Лабиринт столь же силен в тебе, как и большое королевство. Чего же ты тогда желаешь?
– Сохранить королевство.
Он покачал головой:
– Проще будет уничтожить и попробовать начать все заново, как я столь часто говорил тебе раньше.
– Я упрям, так что скажи мне снова.
Я пытался симулировать отцовскую грубость.
Он пожал плечами:
– Уничтожь Лабиринт, и мы уничтожим Эмбер и все Отражения в полярном порядке вокруг него. Дай мне позволение уничтожить себя в середине Лабиринта, и мы начисто сотрем его. Дай мне позволение, давши мне слово, что потом ты возьмешь Камень, содержащий сущность порядка, и используешь его для создания нового Лабиринта, светлого и чистого, незапятнанного, нарисованного содержимым твоего собственного существа, в то время, как Легионы Хаоса пытаются со всех сторон отвлечь тебя. Пообещай мне это и позволь мне покончить с этим, потому что такой искалеченный, как я есть, я скорее предпочел бы умереть ради порядка, чем жить ради него. Что ты теперь скажешь?
– А не лучше было бы попробовать исправить тот, что у нас есть, чем уничтожать труд целых эпох?
– Трус! – крикнул он.
Он вскочил на ноги:
– Я знал, что ты снова это скажешь!
– Ну, а разве это не правда?
Он принялся расхаживать по комнате.
– Сколько раз мы об этом толковали? Ничего не изменилось! Ты боишься попробовать это!
– Наверное, – согласился я. – Но разве ты не чувствуешь, что нечто, ради чего ты столь многое отдал, стоит некоторых усилий, некоторых добавочных жертв, если есть возможность спасти его?
– Ты по-прежнему не понимаешь, – возразил он. – Я не могу не думать, что поврежденный предмет следует уничтожить и, будем надеяться, заменить. Природа моего личного повреждения такова, что я не могу представить себе ремонта. Я поврежден именно в таком духе. Мои чувства предопределены.
– Если Камень может создать новый Лабиринт, то почему он не может послужить для ремонта старого, чтобы покончить с нашими бедами и исцелить твой дух?
Он подошел и встал передо мной:
– Где твоя память? – поинтересовался он. – Ты же знаешь, что отремонтировать повреждение будет труднее, чем начать все заново. Даже Камень может легче уничтожить его, чем отремонтировать. Ты забыл, на что это похоже?
Он показал на стену позади него.
– Ты хочешь пойти и посмотреть снова?
– Да, – сказал я. – Хотелось бы. Пошли.
Я поднялся и посмотрел на него сверху вниз. Его контроль над формой стал пропадать, когда он рассердился. Он уже потерял три-четыре дюйма роста, и отражение его лица таяло обратно в его собственные гномовидные черты, а между его плеч уже росла заметная выпуклость, видимая уже, когда он жестикулировал. Глаза его расширились, и он изучал мое лицо.
– Ты это всерьез? – произнес он после некоторой паузы. – Ладно, тогда пошли.
Он повернулся и двинулся к большой металлической двери. Я последовал за ним. Он использовал обе руки, чтобы повернуть ключ, а затем навалился на нее всем телом. Я двинулся было помочь ему, но он с необыкновенной силой отпихнул меня в сторону, прежде чем дать двери последний толчок. Она заскрежетала и двинулась наружу в полностью открытое положение. Меня сразу же поразил странный и какой-то знакомый запах.
Дворкин шагнул за порог и остановился. Он нашел то, что выглядело длинным посохом, прислоненным к стене справа от него. Он стукнул им несколько раз оземь, и его верхний конец начал пылать. Он довольно хорошо освещал пещеру, открывая узкий туннель, в который и двинулся Дворкин. Я последовал за ним, и в скором времени туннель расширился, так что я смог идти рядом с ним. Запах усилился, и я почти узнал его: он встречался мне совсем недавно.
Мы прошли около восьмидесяти шагов, прежде чем наш путь сделал поворот налево и вверх. Затем мы прошли через небольшой район, напоминающий отросток. Он был усеян сломанными костями, а в паре футов над полом в скале было укреплено большое металлическое кольцо. К нему была прикреплена сверкающая цепь, упавшая на пол и устремленная вперед, словно линия расплавленных капель, остывающих во мраке.
После этого путь наш снова сузился, и Дворкин опять пошел впереди.
Через некоторое время он внезапно повернул за угол, и я услышал, как он сквозь губы бормочет. Я чуть не врезался в него, когда сам повернул. Он стоял, пригнувшись, и щупал левой рукой в темной щели. Когда я услышал тихий каркающий звук и увидел, что цепь исчезла в отверстии, то понял, чем он был и где мы были.
– Молодец, Винсер, – услышал я его слова. – Я далеко не ухожу. Все в порядке, дорогой Винсер. Вот тебе кое-что пожевать.
Не знаю уж, откуда он принес и что он там бросил зверю, но пурпурный грифон, к которому я достаточно приблизился, чтобы увидеть, как он зашевелился в своем логове, приняв подношение и вскинув голову, чтобы издать серию хрустящих звуков.
Дворкин ухмыльнулся мне:
– Удивлен?
– Чем?
– Ты думал, я боюсь его. Ты думал, что я никогда не подружусь с ним. Ты поставил его здесь, чтобы держать меня там, подальше от Лабиринта.
– Я когда-нибудь это говорил?
– Нет, но я не дурак.
– Будь по-твоему, – согласился я.
Он засмеялся, поднялся и продолжил путь по туннелю.
Я следовал за ним, и дорога снова стала ровной. Потолок поднялся и путь расширился. Наконец, мы подошли к входу в пещеру. Дворкин постоял с минуту силуэтом на фоне отверстия, подняв перед собой посох. Снаружи была ночь и чистый соленый воздух изгнал запах мускуса из моих ноздрей.
Постояв, он опять двинулся вперед, проходя в мир небесных свечей и голубого тумана. Продолжая идти следом за ним, я немного разинул рот при виде этого удивительного зрелища. Дело было не просто в том, что звезды в безлунном, безоблачном небе горели сверхъестественным блеском, и не в том, что снова совершенно стерлась граница между небом и морем. Дело было в том, что Лабиринт пылал почти ацетиленово-голубым светом, у этого неба-моря и всех звезд над ним, черты были расположены с геометрической точностью, формируя фантастическую косую плетенку, которая больше, чем что-либо иное, производила впечатление, что мы висим в середине космической паутины, где истинным центром был Лабиринт, а остальное лучистым кружевом определенного следствия его существования, конфигурации и положения.
Дворкин продолжал спускаться к Лабиринту вплоть до его края рядом с затемненным районом. Он махнул над ним посохом и повернулся ко мне, как раз тогда, когда я подошел.
– Вот тебе, – объявил он, – дыра в моем уме. Я не могу больше думать через нее, только вокруг нее. Я больше не знаю, что нужно сделать, чтобы отремонтировать то, что теперь у меня отсутствует. Если ты думаешь, что можешь это сделать, то ты должен быть готов оказаться открытым для немедленного уничтожения каждый раз, когда ты покидаешь Лабиринт, пересекая разрыв. Разрушения происходят не темным участком. Разрушение идет самим Лабиринтом, когда ты нарушишь цикл. Камень может поддержать тебя, а может и нет. Я не знаю. Но легче не станет. С каждым циклом будет все труднее, и твои силы будут все время уменьшаться. Когда мы с тобой в последний раз обсуждали все это, ты боялся. Ты хочешь сказать, что с тех пор ты стал храбрее?
– Наверное. Ты не видишь никакого иного способа?
– Я знаю, что это можно сделать, начав с чистого листа, потому что однажды я это сделал. Помимо этого, я не вижу никакого другого способа. Чем дольше ты ждешь, тем больше ухудшается ситуация. Почему бы тебе, сын, не принести Камень и не одолжить мне свой меч? Лучшего способа я не вижу.
– Нет, – отказался я. – Я должен узнать побольше. Расскажи мне еще раз, как было сделано повреждение.
– Я все еще не знаю, который из твоих детей пролил на это место нашу кровь, если ты это имеешь в виду. Это сделали. Пусть это послужит уроком. Более темная часть наших натур сильно выдвинулась вперед. Дело, должно быть, в том, что они слишком близки к Хаосу, из которого мы произошли, и выросли, не применяя волю, выношенную нами в разгроме его. Я думал, что для них может оказаться достаточным ритуал перехода через Лабиринт. Ничего умней я придумать не мог. И все же этого не хватило. Они выступают против всего. Они пытаются уничтожить сам Лабиринт.
– А если мы преуспеем в начинании сделать все заново, не могут ли эти события повториться еще раз?
– Не знаю. Но какой у нас выбор, кроме провала и возвращения к Хаосу?
– Что с нами станет, если мы попробуем начать все сначала?
Он надолго замолчал и пожал плечами:
– Не могу сказать.
– А на что будет похоже другое поколение?
Он захихикал:
– Как можно ответить на такой вопрос? Понятия не имею.
Я достал пронзенную Карту и передал ему. Он рассмотрел ее, приблизив к свечению посоха.
– Я считаю, что это сын Рэндома – Мартин, – сказал я. – Именно его кровь и была здесь пролита. Я понятия не имею, жив ли он еще. До чего он, по-твоему, может дорасти?
Он снова посмотрел на Лабиринт.
– Так вот, значит, что за предмет украшал его, – проговорил он. – Как ты вынес ее?
– Ее добыли, – ответил я. – Это ведь не твоя работа, не так ли?
– Конечно, нет. Я этого парня в глаза не видел. Но это отвечает на твой вопрос, не правда ли? Если будет другое поколение, то твои дети уничтожат его.
– Как мы уничтожим их?
Он встретился со мной взглядом и пристально поглядел мне в глаза.
– Ты что, становишься вдруг нежно любящим отцом? – осведомился он.
– Если не ты изготовил эту Карту, то кто же?
Он взглянул на нее и щелкнул по ней ногтем:
– Мой лучший ученик, твой сын Бранд. Это его стиль. Видишь, что они делают, как только приобретают хоть немного силы? Предложит ли кто-нибудь из них свою жизнь для сохранения королевства, для восстановления Лабиринта?
– Вероятно, Бенедикт, Жерар, Рэндом, Корвин…
– На Бенедикте печать рока. Жерар обладает волей, но не умом. У Рэндома отсутствует смелость и решительность. Корвин… Разве он не впал в немилость и не исчез из виду?