"Тогда сказал Манве Валар: "Таков совет Илуватара, открывшийся мне в сердце моем: вновь должно нам принять власть над Ардой, сколь бы велика ни была цена, и должно нам избавить Квенди от мрака Мелькора". Тогда возрадовался Тулкас, но Ауле был опечален, предвидя, что многие раны причинит миру эта борьба… Долгой и тяжелой была осада Утумно, и много было битв перед вратами Черной Твердыни, о которых не дошло до Эльфов ничего, кроме слухов…"
Так говорит "Квента Сильмариллион".
Эленхел. Имя – соленый свет далекой звезды. На языке Новых, Пришедших, оно прозвучало бы Элхэле, звездный лед. Зеленоватый прозрачный лед, королевской мантией одевающий вершины гор, цветом схожий с ее глазами.
Он сказал как-то – Элхэ. Имя – горькое серебро полынного стебелька. Назвал так – и не ошибся. И вправду похожа на стебель полыни – невысокая, хрупкая, тоненькая. И этот невероятный цвет волос – почти серебряные, словно водопад светлого металла. Огромные, на пол-лица глаза прозрачно-зеленые, как горные реки зимой…
Она редко плакала, но смеялась еще реже. Она была – мечтательница, умевшая рассказывать чудесные истории, но иногда взгляд ее становился горьким и пристальным – тогда немногие могли выдержать его, ибо была она Видящей.
Непредсказуемая, она могла часами беседовать с Книжником или Магом, расспрашивать Странника об иных землях, и они забывали за разговором, что ей лишь шестнадцать – слова ее, печальные и мудрые, казалось, не принадлежали подростку; – а потом вытворяла что-нибудь по-мальчишески лихое и отчаянное. Ну кто, кроме нее, отважился бы летать в полнолуние в ночном небе, оседлав крылатого дракона? Дети восхищались и втайне завидовали, Учитель хотел было отчитать за хулиганство, но был совершенно обезоружен смущенной улыбкой и чуть виноватым: "Но ведь он сам позволил… Знаешь, Учитель, ему понравилось…"
Подолгу сидела она со своим братом Дэнэ и рассказывала ему о звездах и Арте. Ей говорили: "Послушай, ведь он же ничего не понимает – ему же так мало лет; погоди, пусть подрастет немного…" Она улыбалась и отвечала: "Нет, он понимает и будет помнить…"
В последнее время так случалось все чаще: она уходила одна в горы, в леса, к реке и возвращалась молчаливой и грустной. Одиночество – священный дар; никто не расспрашивал ее, но задумчивость и некоторая "поэтическая меланхоличность", как с усмешкой определил отец, появившаяся в ее облике, и та мягкая женственность, что внезапно открылась в ней, наводили на мысль, что пришло время оттаять сердцу маленькой Снежной Королевы. Мать лукаво и ласково улыбалась, отец недоумевал – что же скрывать-то? – юноши гадали, кто стал счастливым избранником…
Из цветов и звезд
сплету я венок тебе,
сердце мое:
звезды неба и звезды земли,
травы разлуки и встречи,
жемчужины скорби
вплету я в венок тебе,
Крылатая Тьма;
тонкой нитью жизни моей
перевью цветы…
…Такая сумасшедшая выдалась весна – никогда раньше не было такой. Он-то видел все весны Арды и помнил их – бессмертные ничего не забывают. Сумасшедшая весна – словно кровь бродила в жилах, как молодое вино. Как-то получилось, что он оказался совсем один – всех эта бешеная круговерть куда-то растащила. Утром он столкнулся с Гортхауэром – глаза у того были большущие и совсем по-детски восхищенные. Он смотрел на Мелькора и словно не видел его, вернее, никак не мог понять, кто перед ним.
– Что с тобой? – удивился и немного испугался Вала, Гортхауэр ответил не сразу. Говорил он медленно, словно обдумывая слова, и голос его снизился почти до шепота.
– Но ведь весна, – непонятно к чему сказал он. – Ландыши в лесу…
А потом ушел, словно околдованный Луной.
Мелькор засмеялся. Чего уж непонятного – весна, и в лесу ландыши. Конечно. Что может быть важнее? Весна. Ландыши. Брось думы, бессмертный зануда, иди – весна, в лесу ландыши. Ведь пропустишь всю весну! И ему стало почему-то настолько хорошо из-за этой простоты ответа – весна, ландыши – что он просто, как мальчишка, поддал дверь ногой и выскочил наружу, под теплые солнечные лучи. Чего еще нужно? Вот она, эта жизнь, и не ищи ее смысла, просто люби и живи.
Лес был полон весеннего сумасшествия. Даже лужицы между моховыми кочками неожиданно вспыхивали на солнце, словно тот смех, что доносился с реки. Неужели купаются? Ведь вода еще холодна… Он пошел на смех. Здесь берег был самым высоким, и лес подходил вплотную. На камне под обрывом кто-то сидел. Он раздвинул ветви. Совершенная неподвижность. Бледно-золотые волосы. Конечно, это Оннэле Кьолла. Даже в такой яркий день. У нее бывали такие часы – ничего не замечая, она замирала, погруженная в непонятные мысли, и если удавалось ее вывести из этого состояния, она говорила: "Я слушала". А что слушала – она даже не могла объяснить. Однажды она почти весь день просидела так под холодным ветром и мокрым снегом – после того, как он пытался зримо изобразить вечность. Тогда ее привели домой Эленхел и Дэнэ, и пришлось срочно лечить ее – она жестоко простудилась. А сейчас ему, словно мальчишке, захотелось тихонько подкрасться и дернуть ее за волосы. Он беззвучно рассмеялся.
– Оннэле!
Девушка медленно обернулась. Она улыбалась, и на ее коленях он увидел венок.
– Ты опять задумалась? Даже сегодня?
– Мысли не выбирают часа, Учитель. Приходят, и все.
– Да брось ты их! Сейчас весна ведь. Ландыши в лесу! Кстати, вот и венок. Значит, кто-то подарил? Так ведь?
– Да, – девушка рассмеялась. – И знаешь кто? Гортхауэр.
– Да? – брови Мелькора поползли вверх.
– Учитель, ты ошибаешься. Я поняла, о чем ты подумал. Знаешь, просто у меня не было венка – некому подарить. Он и сказал, что сегодня – он мой рыцарь. Просто пожалел, видно.
– Неужели никто не подарил тебе венка? Ты же так красива…
– Наверное, не так уж и красива. Впрочем, меня трудно найти. Но, кстати, даже у Аллуа нет венка. Учитель, если бы она принимала все венки, то утонула бы в них! Эленхел тоже отвергает всех ухажеров.
– Почему?
– Я не читаю их мыслей. Думаю, она ждет только одного венка и подарит свой тоже только одному.
Мелькор помолчал.
– Ну что же, я рад за нее.
– А там, посмотри – видишь? Ну, смотри же!
Он тихонько посмотрел туда, словно боялся спугнуть. Моро и Ориен.
– Смотри, делают вид, что не знают друг друга, что им все равно! Знаешь, Учитель, сегодня хороший день. Несмотря ни на что.
– В чем дело? – он почти инстинктивно ощутил какую-то тревогу в ее словах.
– Я слушала, – она промолчала. Затем резко подняв ярко-зеленые глаза, спросила:
– Что такое смерть? Как это – умирать? Почему? Зачем? Это – не быть? Когда ничего нет? Значит, когда меня не было, это тоже было смертью? Или смерть – когда осознаешь, что это смерть, что ничего больше не будет?
– Девочка… В такой день…
– Хорошо. Не будем.
– Нет-нет. Я, знаешь ли, могу сказать только одно: это выбор. Он есть у тебя и сейчас, но ты – изначально есть ты. А когда ты сможешь выбрать… нет, трудно объяснить…
– Значит, смерть – это благо?
– Нет! Но и не надо бояться ее. Это – не конец. Но потеря всего, что так тебе дорого… Я не знаю. Я не умирал. Я же Вала… Словом, это право создать себя заново, прожить другую жизнь – но лишь прожив достойно эту, сделав выбор еще сейчас. Послушай, а может я тоже когда-то жил, только ничего не помню? Откуда я знаю все, что знаю? Откуда моя сила? Ох, девочка, ты умеешь спрашивать…
– Я не хотела, право же!
– Да нет, ты правильно поступила. Ладно, сегодня не тот день. А кому ты подаришь венок?
– Надо же сделать приятное Гортхауэру!
Девушка замолчала. Затем серьезно посмотрела в лицо Мелькору:
– А ты кому подаришь венок?
– Я… я не знаю… не думал!
Девушка улыбнулась – но как-то невесело.
– Я знаю, кто ждет твоего венка. Это не я, не думай.
– Кто тогда?
– Этого я не скажу. Прости.
Сейчас все в мире казалось ему новым, непривычным, неизведанным, все вызывало в нем радостное изумление. Прав был Учитель, назвав тот весенний день – днем его рождения. Он жадно впитывал в себя красоту мира, потому что знал уже, знал наверно – это последняя весна, и никогда не суждено ей повториться…
Учитель сказал – Арта предчувствует беду. Да, так… Никогда еще не были так обреченно-прекрасны цветы, так чисты и печальны птичьи голоса, никогда не поднимались так высоко голубоватые горькие травы. Или – это только кажется ему? Словно Арта прощается со своими детьми… Может просто взгляд изменился? Но только никогда прежде в дни весны не плакало звездами высокое ночное небо…
Гортхауэр бродил по лесу, когда вдруг – услышал. Он даже не сразу понял, что это: показалось – песнь Арты звучит в нем. И замер, не решаясь подойти ближе, словно боялся спугнуть трепетную чуткую птицу. Человек поет так, лишь когда он один, и нет дела до того, что подумают о его песне другие.
Постепенно он стал различать слова:
Прозрачно-зеленая льдинка – печаль, легкий
вздох белокрылой зимы тебе не увидеть высоких вершин, не услышать
Северный Ветер, недолог твой век…
Надломленный стебель полыни, тебе не быть
вплетенным в венок,
родниковой водой серебристых лучей не омоет
тебя Луна;
ты останешься горечью памяти на губах…
И мне из цветов и звезд венка уже не сплести:
Горькие воды моря таят жемчужины скорби,
не дойти до светлых долин, где встречи
трава растет…
Серебряной нитью жизни цветы перевить
не сумею легче, чем тонкую паутинку западный ветер
ее разорвет…
Лишь трава разлуки так высока…
Майя слушал, затаив дыхание. Было мучительно неловко – словно случайно подслушал чужую тайну, – но уйти не мог: заворожил летящий голос.
Он узнал поющую – по длинным серебряным волосам. Он не понимал, что с ней, что происходит с ним самим, – просто было горько и светло, словно пришло знание неизбежного, словно нашел ответ на давно мучивший его вопрос.
Она умолкла, подставив лицо свету первых звезд. Нужно было уходить. Теперь он не имел права оставаться. Майя бесшумно растворился в сгущающихся сумерках. Он знал, что уже никогда не забудет…
…Чуть позже Гортхауэр решил, что должен принести Элхэ что-нибудь в дар об этой встрече. Нет-нет, конечно, он не скажет ей, что – слышал. Просто – так надо. Прощальный дар, как эта песня – прощание.
Странно и пугающе – день начался с веселого сумасшествия, а кончился тревожным раздумьем. Майя медленно брел домой. Слева, где-то далеко-далеко, догорал закат. Однако было еще довольно светло, и звездчатка в сумерках словно светилась. Гортхауэр замер. Почему раньше он не замечал этих цветов? Конечно, роскошный ландыш, восковая чаша с густым дурманящим ароматом, великолепен; но когда везде – ландыши, ландыши, ландыши – просто устаешь. Он наклонился получше рассмотреть цветы. Маленькие белые звездочки без запаха, словно вплетенные в пышную путаницу тонких и ломких разветвленных стеблей с крохотными узенькими листьями. Сейчас вся и без того темная блестящая зелень звездчатки казалась совсем черной. Он осторожно взял три стебля – и в его ладонях оказался ажурный ворох зеленых нитей, в котором запутались звезды… Как в том уборе, что Гэлеон сделал для Иэрне. Майя улыбнулся. Вот и подарок от этого неповторимого дня…
Огни в окнах домов были такими уютными и добрыми, что у Майя стало тепло на душе, и неясная тревога и горечь улеглись и затихли. Он брел к себе, вертя в руках цветы – какая-то задумка должна была вот-вот обрисоваться, но что именно, он пока не знал.
– Ой, Гортхауэр! А Учитель тебя искал. Он тебя давно ждет, иди скорее!
Майя кивнул, и быстро пошел к дому Гэлеона – Мелькор сейчас гостил у него.
Майя вошел. С первого взгляда стало ясно, что Учитель тоже странно угнетен. Он хотел было спросить, но Вала заговорил первым:
– Тебе не кажется, что сегодня что-то тревожное в воздухе?
– Да. Как-то все неясно – такой день, а тяжело…
– Знаешь ли, я хотел поговорить с тобой. Помнишь, я говорил тебе о тех девяти детях?
Майя кивнул. Он знал их всех очень хорошо. Не то чтобы они были любимцами Учителя – он равно любил всех – но наедине с Гортхауэром он чаще всего говорил именно о них.
"- …У каждого из них свой дар. Он пока еще не развит, но я чувствую в них такую силу, что мне иногда становится страшновато. Просто потому, что я не могу предвидеть их мощи и кажусь себе глупцом… Мне кажется, что вместе они сильнее всех Валар. Знаешь, я очень хочу развить их способности, как могу. Ты представляешь, что они смогут свершить тогда?
– Но другие разве менее талантливы?
– Нет. Вовсе нет. Может в других еще проснется это, или родятся новые, но они – первые. Может, не самые сильные. Я должен их научить понимать друг друга, должен развить их дар. Подожди, лет через пятнадцать Дэнэ и Айони подрастут, и к тому времени… даже трудно представить, что тогда будет! Гортхауэр, они сильнее меня, это правда!"
Сейчас он опять говорил о них.
– Знаешь, сегодня меня спросили – какова смерть. А я не смог ответить. Оннэле Кьолла. Она уже сейчас думает о том, о чем я и не задумывался. Но – о смерти… Словно предсказание. Гортхауэр, я не могу ждать. Завтра же поговорю с ними всеми. Пора объяснить им все.
– Да, так. Мне тоже тревожно. И нечего ждать, пока подрастут. Они и так в дружбе, так пусть единство скрепит их уже сейчас, Учитель. Пусть так будет.
Они – все девять сидели перед ним, притихшие, враз посерьезневшие взрослые дети. Как же красивы… Все – совершенно разные, но – ни одного незапоминающегося лица… С чего начать? Как объяснить? Он опустил голову, сосредоточиваясь. Дети молчали.
– Я выбрал вас, – медленно, мучительно-трудно текли слова, – чтобы вы стали Хранителями и Учителями. Сейчас начинается ваше ученичество. Но я немного могу дать вам. Ваша сила – в вас самих, я могу лишь помочь разбудить и понять ее. А вы должны понять друг друга, чтобы потом вершить и творить. Каждый из вас имеет свой собственный великий дар, но и часть в дарах других имеет каждый. Потому вместе – вы сильнее даже меня. Это так. Просто вы еще не поняли друг друга до конца. Вот в этом и есть главная часть вашего ученичества. А потом… Потом придут Люди…
– А мы – разве не Люди? – это Наурэ.
– Люди. Но вы ими стали, выбрав свободу. А они будут обладать ею изначально. Вас я мог вести. Их – нет. Не вправе, да и не в силах. Они тоже будут сильнее меня. По крайней мере, сердцем. Но вы сможете быть с ними, ибо вы – Люди. Вы поймете их лучше, чем я. Я же не человек… – он грустно и неловко улыбнулся.
– Вот и все. Пришла пора учиться.