Праздник Ирисов – середина лета. Здесь, на Севере, поздно наступает весна, и теплое время коротко. Праздник Ирисов приходится на пору белых ночей: три дня и три ночи – царствование Королевы Ирисов…
…Испуганный ребенок закрывает глаза, думая, что так можно спрятаться от того, что внушает страх; но она давно перестала быть ребенком, и – как закрыть глаза души? Видеть и ведать – дар жестокий, но разве от него отречешься?
На три коротких дня – забыть обо всем. Это праздник – да уймись ты, проклятая птица! – и во всех лицах – радость, и свет – во всех глазах забудь, забудь, забудь… Вот и Учитель улыбается – видишь? Но кому стать последней Королевой Ирисов?
Последней… Забудь, забудь, забудь…
…Сияющие глаза Гэлрэна:
– Элхэ… Мы решили, Королева – ты!
Она заставила себя улыбнуться, но, показалось – на мгновение остановилось сердце.
Потому, что с той поры, как празднуется День Ирисов, Королева должна называть имя – Короля.
Это – как же? – перед всеми – назвать имя?..
Хотя и было так несколько раз: та, чье сердце свободно, называла Королем – Учителя или его первого Ученика; может, никто и не подумает… "Нет, не могу… что же делать?.."
Решение пришло мгновенно, хотя ей показалось – прошла вечность:
– Нет, постойте! Я придумала! – она тихонечко рассмеялась, захлопала в ладоши. – Йолли!
Мягкие золотые локоны – предмет особой гордости девочки; глаза будут, наверно, черными – неуловимое ощущение, но сейчас, как у всех маленьких ясно-серые. Йолли – стебелек, и детское имя – ей, тоненькой, как тростинка – удивительно подходит. Упрек из ясных глаз Менестреля, и так еле заметный исчезает мгновенно: и правда, замечательно придумано!
Йолли со взрослой серьезностью принимает, словно драгоценный скипетр, золотисто-розовый рассветный ирис. Элхэ почтительно ведет маленькую королеву к трону – резное дерево увито плющом и диким виноградом; Гэлрэн идет по другую сторону от Йолли, временами поглядывая на Элхэ.
Глаза девушки улыбаются, но голос серьезен и торжественен:
– Госпожа наша Йолли, светлая Королева Ирисов, назови нам имя своего Короля.
Йолли задумчиво морщит нос, потом светлеет лицом и, подняв цветочный жезл, указывает на…
"Ну, конечно. А, согласись, ты ведь и не ждала другого. Так?"
– Госпожа королева, – шепотом спрашивает Элхэ; золотые пушистые волосы девочки щекочут губы, – а почему – он?
Йолли смущается, смотрит искоса с затаенным недоверием в улыбающееся лицо девушки:
– Никому не скажешь?
Элхэ отрицательно качает головой.
– Наклонись поближе…
Та послушно наклоняется, и девочка жарко шепчет ей в самое ухо:
– Он дразниться не будет.
– А как дразнятся? – тоже шепотом спрашивает Элхэ.
Девочка чуть заметно краснеет:
– Йутти-йулли…
Элхэ с трудом сдерживает смех: горностаюшка-ласочка, вот ведь прозвали! Это наверняка Эйно придумал; у мальчишки всегда был острый язычок. Не-ет, на три дня – никаких "йутти-йулли": Королева есть Королева, и обращаться к ней нужно с должным почтением.
Праздник почти предписывает светлые одежды, поэтому в привычном черном очень немногие, из женщин – одна Элхэ. А Менестрель – в серебристо-зеленом, цвета полынных листьев. Словно вызов.
И, конечно, в черном – нынешний Король Ирисов: только талию стягивает пояс, искусно вышитый причудливым узором из сверкающих искр драгоценных камней.
– Госпожа Королева… – низкий почтительный поклон.
Девочка склоняет голову, изо всех сил стараясь казаться серьезной и взрослой.
Праздник Ирисов – середина лета. Три дня и три ночи – царствование Королевы и Короля Ирисов. И любое желание Королевы – закон для всех…
Каково же твое желание, Королева Йолли?
– Я хочу… – ее лицо вдруг становится не по-детски печальным, словно и ее коснулось крылом тень предвиденья, – я хочу, чтобы здесь всегда был мир. Чтобы не было зла.
Она с надеждой смотрит на своего Короля; его голос звучит спокойно и ласково, но Элхэ невольно отводит глаза:
– Мы все, госпожа моя Королева, надеемся на это.
Поднял чашу:
– За надежду.
Золотое вино пьют в молчании, словно больше нет ни у кого слов. И когда звенящая тишина, которую никто не решается нарушить, становится непереносимой, Король поднимается:
– Песню в честь Королевы Ирисов!
…Днем – он ковал мечи, обучал Эллери Ахэ воинскому искусству. По ночам со странным смущением – будто делает что-то недозволенное – подбирал камни и плавил серебро.
Элхэ он видел не часто, и с каждым уроком все острее сознавал, что боится за нее. Так же, как и другие, она предпочитала отбивать удары; но если остальные могли хотя бы выбить оружие из рук противника, ей не удалось бы даже это. В бою она была бы обречена.
Почему-то запомнилось, как однажды поднесла она Учителю после долгого дня в кузне чашу воды. Как сплелись тонкие пальцы на деревянной чаше, как стояла, чуть откинув голову – показалось, совсем девочка, ведь Учителю, пожалуй, и до плеча не доходила ее голова в венце серебристых кос… Смотрела прямо, со спокойной ласковой улыбкой, так похожей на улыбку Учителя, и та же горькая тень легла в уголках губ. Элхэ. Полынь.
И вот – ожерелье, сплетенное из почти невесомых осыпанных росой веточек полыни, лежит в его ладонях. Но чего же не достает?..
– Учитель, взгляни…
Мелькор перевел взгляд с ожерелья на лицо Майя. Тот опустил глаза:
– Здесь не хватает чего-то… Я понимаю, сейчас не время, но мне хотелось…
– Пусть останется пока у меня. Я подумаю.
"Не время, ты сказал? Нет, именно теперь. Девять знаков, девять рун, девять камней. Девять вас будет, как девять лучей звезды…"
В сплетении серебристых соцветий мерцает осколок зеленого льда прохладный невиданный камень, придающий всей вещи завершенность.
– Думаю, Элхэ это понравится.
Майя вспыхнул:
– Иногда мне кажется – ты и вправду всевидящий, Учитель…
– Да нет, – вздохнул Вала.
– Понимаешь… я просто хотел отблагодарить за песню. Я был в лесу и услышал… – Майя замолчал, не зная, как продолжить.
"…Надломленный стебель полыни, тебе – остаться горечью памяти на губах…"
– Я понял.
– Что это? – вдруг тихо вскрикнул Гортхауэр.
Искрящимся очерком блеснул в камне знак.
– Ниэн Ахэ. Руна Тьмы, Скорби и Памяти. Девятая. Передай Элхэ – время собираться в путь.
Бывает так, что судьба ни за что ни про что – только по своему непредсказуемому капризу – одаряет кого-нибудь на удивление и зависть всем. А дальше ей уже все равно, кем станет счастливчик – будут ли ее дары на пользу людям или, возгордившись, ее избранник станет горем для всех. Он был одним из первых во всем – хотя и ни в чем не был самым первым. Но сама по себе его незаурядная талантливость выделяла его среди прочих. Сам о себе он иногда в шутку говорил: "равновеликий". Похожий на идеально ограненный кристалл, где каждая грань равна прочим. Может, поэтому ему нравились симметричность и уравновешенность. Пожалуй, никто не умел так четко определять сущность каждого предмета или явления, как он, хотя перед такими понятиями, как душа, любовь, мечта и все такое прочее, капитулировал даже его четкий ум. Еще он был красив. И в этом судьба благоволила ему. Идеально красив, красив настолько, что взгляд скользил по его лицу, не в силах задержаться ни на чем – все было равно прекрасно, ничто не выделялось. Таков же был его голос, таковы же были его манеры. Удивительно, как это все завораживало и завлекало. Его уважали, им восхищались, но едва ли кто любил. Он был идеален и целостен, и не нуждался в этом, храня себя вечным драгоценным кристаллом. Но уважение и, главное, восхищение ему были нужны, как кристаллу – свет, дабы, отражая его, он мог светиться. Только отражая. Не принимая в себя. Своего света у него не было.
Ему удавалось все в равной мере, но было и то, что он предпочитал всему. И было это искусство магии и странная наука, которой ныне нет названия. Ее уже вообще нет на свете – жалкие ее обрывки разбросаны по другим наукам, и некому собрать их в единое целое. Ведь люди слишком рациональны и давно не верят себе. Эллери Ахэ называли ее "зрением души". Любой, овладевший ею, мог бы подчинить себе другого, но великий запрет позволял использовать ее лишь ради других, не ради себя.
И все же самым первым он не был даже здесь. Четверо были сильнее его. Можно было смириться с тем, что Учитель и Гортхауэр его превосходят, но были еще двое – Наурэ и Аллуа, и хуже всего, что именно Аллуа. Взгляд этих четверых был сильнее его. Да, он мог выдержать взгляд дракона – но в этом ему многие были равны. Но заставить дракона подчиниться было ему не под силу. А вот Аллуа это могла сделать. Казалось, ей доставляет удовольствие дразнить его. Аллуа, похожая на язык пламени, быстрая, порывистая, сильная, то взрывающаяся смехом, то вдруг резко мрачневшая. Костер в ночи, одаряющий всех своим теплом и светом, животворящее пламя. Иногда он ловил себя на мысли, что почти падает в обморок, увидев ее. Но красота ее не вызывала зависти, а делала других красивее. Как-то у нее это получалось как один светильник зажигается от другого. Аллуа. Он хотел ее света. Но это свет должен был принадлежать только ему одному. И первое время Аллуа действительно не избегала его, словно понимая, что ее свет нужен этому идеальному кристаллу. Затем, когда он думал, что она принадлежит ему, вдруг Аллуа вышла из его воли. И как вернешь ее, если ее глаза сильнее драконьих? Как удержишь? Он попытался. Обычно он умел убедить собеседника. Он умел говорить, его голос обладал великой силой, его глаза зачаровывали – все это вместе заставляло другого подчиниться ему, так мышь сама идет в пасть змеи. Но здесь он был бессилен.
– Понимаешь, – она искренне пыталась ему объяснить, – я так не могу. Я не могу принадлежать. Нет, дело не в том… Я могла бы стать твоей женой, но ты требуешь полного подчинения. А огонь не запрешь. И свет лишь тогда свет, когда его видят.
– Но ведь ты нужна мне! Почему ты не хочешь идти со мной?
– Нет. Ты хочешь, что я шла не с тобой, а за тобой, как на веревке. И разве другим я не нужна? Ты же не видишь меня равной. Ты никого не считаешь себе равным. И не хочешь стать другим. А я так не могу…
На секунду он поверил, что сможет обмануть ее.
– Аллуа, я сделаю все, что ты захочешь! Я изменюсь. Это правда.
Она покачала головой.
– Нет. Глаза выдают тебя. Если бы Учитель мог тебя изменить…
Но он сам не хотел этого. Он любил себя таким, каким он был, и считал себя идеальным. Да и Учитель никогда не прикасался насильно к чужой душе не считал себя вправе. Если только не просили. И он не стал просить. Объяснение он нашел себе простое и вполне его устраивающее – он слишком умен и красив, чтобы остальные любили его. Ему просто завидуют. А Учитель по-прежнему выделял его среди прочих, хотя и не допускал к сердцу своему. Впрочем, он этого и не хотел.
Когда Учитель призвал к себе девятерых для какого-то важного дела впервые скрывая это от прочих – он неприятно удивился. Почему не его? Почему – уж этого он никак не мог понять – доверяли этим неразумным детям: Айони, Дэнэ, этой пустой дурочке Эленхел, но не ему? Тайна – даже от него? Он должен был знать. Поначалу он пытался прямо спросить у Мелькора.
– Учитель, ты не доверяешь мне?
– Почему ты так решил? Ведь другие так не считают.
– Но почему тогда ты не открыл всем той цели, для которой выбрал этих девятерых?
– Тебе я могу сказать, почему. Это опасная тайна. Для того, кто знает. Потому ее лучше не знать.
– Но почему нельзя мне? И почему ты не выбрал меня?
– Потому что ты равновелик. Все, кого я выбрал, первые в чем-то одном. Хотя в целом каждый гораздо слабее тебя. И, к тому же, ты мне будешь нужен здесь.
С одной стороны, это польстило ему, но и встревожило. Опасность. Здесь какая-то угроза. Он хотел знать. С пятью старшими бесполезно было иметь дело. Оннэле Кьолла не доверяла ему никогда. Оставались трое младших. Их можно было заставить. А что? Разве он хочет дурного? Он просто хотел знать…
Странно, Эленхел оказалась куда сильнее, чем он думал. Он никак не мог пробиться сквозь непроницаемый заслон к ее мыслям. С Айони повезло больше. Девочка даже не поняла ничего – будто заснула на минуту и, конечно, ничего не запомнила. Теперь он знал. Не понимая, правда, цели Учителя, но причастность к тайне как бы возвышала его надо всеми.
– Никогда не подумал бы, Мастер, что ты выберешься из дому в такое ненастье! Заходи и будь гостем!
Мастер сбросил промокший плащ и вошел вслед за хозяином. Дом был большой, из крепких дубовых бревен, весь изукрашенный резьбой. В большой комнате ярко горел камин, на столе лежала толстая книга, которую хозяин расписывал затейливыми инициалами и заставками. Рядом, на отдельных листах, были уже готовы разноцветные миниатюры.
– Красивая книга будет, – сказал Мастер, рассматривая искусную работу. – Хочешь, я сделаю к ней оклад и застежки?
– Кто же откажется от твоей работы, Мастер Гэлеон! Думаю, Книжник будет рад, что и ты поможешь ему. Да и Сказитель тоже. Впрочем, – Художник усмехнулся, – не за этим же ты пришел, Мастер.
Гэлеон отчаянно покраснел. Не зная, куда девать глаза, он вынул из-под руки небольшой ларец резного черного дерева и подал его Художнику.
– Вот. Это свадебный подарок. Для Иэрне.
Художник рассмеялся.
– Это для меня не новость. Разве я слеп и глух? Разве не знаю, что у вас уговор? Что ж, всякому лестно породниться с Мастером. И я рад, хотя и тяжко мне будет расстаться с дочерью – других детей у меня нет. А ведь она еще и танцовщица, каких мало. Сам Учитель любит смотреть на ее танец в день Нового Солнца и в праздник Начала Осени… Ну что ж, если дочь согласна – да будет так. В конце лета начнем готовить свадьбу, и в день Начала Осени будет у нас большой пир. Идем же, выпьем меду по случаю нашего сговора!
Не было цены дару Мастера – не потому, что дороги были металл и каменья, не это ценили Эллери. Бывало, что резную деревянную чашу ставили выше драгоценного ожерелья. А здесь – в сплетении тонких серебряных нитей сгустками тумана мерцал халцедон. Все уже видели подарок Мастера и говорили, что драгоценный убор будет очень красить Иэрне в свадебном танце. И говорили еще, что красивая будет пара – ведь хотя Мастер и из Старших, Изначальных, но вдохновение хранило его юность, и лишь в лучистых глазах таилась древняя мудрость. А Иэрне всегда слыла красавицей.
В середине лета пришлось ковать оружие, о свадьбе и думать забыли. Больше Мастер не плавил серебра, не шлифовал камней – из его рук выходили мечи и щиты, шлемы и кольчуги. Он не украшал их – не до того было. Только один меч – легкий и удобный – был с красивой витой рукоятью. Меч, что он подарил Иэрне.
Бои у Аст Ахэ были жестокими. Здесь впервые столкнулись Бессмертные с Ахэрэ – Пламенем Тьмы, демонами Темного Огня – Валараукар. Майяр отступили было, но предводители Светлого Воинства были непреклонны.
И пала крепость.
Гортхауэр гнал коня на север, к деревянному городу Эльфов Тьмы. И, опережая его, огненным ветром летели к Хэлгор Духи Огня, а позади, чудилось ему, слышалась тяжкая поступь воинства Валинора.
– …Нет, Гортхауэр. Я понимаю твою тревогу; но Учитель ведь говорил, что по велению своей любви к Миру и ради Эльфов и Людей пришли Валар в Арту. Так он сказал, и я верю ему. Валар не тронут нас; а мы объясним им все, и они поймут. Мы ведь никому не делаем зла, за что же нас убивать? Да и как это можно – убить? – Художник пожал плечами и улыбнулся. – Не тревожься, все обойдется…
– …Куда же я пойду, Гортхауэр? Посмотри – колосья налились, время жатвы близко: земля говорит – еще день-два, и можно будет убирать рожь… И яблоки уже спелые – вот, попробуй! Какие-то особенные они в этом году, верно? Тоже мне, придумали: воевать в самый сбор урожая! Глупости это все. Никуда я не пойду: хлеб пропадет, жалко ведь…
Все-таки многие ушли. И многие – остались; а принудить их силой покинуть свои дома, свою землю Гортхауэр не мог. Да и в его душе еще жила надежда, что их и вправду не тронут. Может и сам погорячился. Балрогов на них выпустил, как будто забыл – самому-то куда как страшно было идти на чужой, неведомый Север – к Врагу. Немудрено, что они вооружились: и сам Гортхауэр тогда, случись что, не преминул бы пустить в ход кинжал…
Но Балроги, хоть и живые – и жаль, что многие погибли – все же не Люди… Действительно, Великие не должны причинить им зла: это ведь как ребенка ранить, поймут же!.. Разум говорил – ты прав. Сердце билось птицей с перебитым крылом… "Может, я все испортил? Почему же Учитель не остановил меня? А почему – должен был остановить… Он просто не считал меня глупым неловким ребенком. Только я, видно, именно таков и есть. После гибели стольких воинов – станут ли те слушать Учителя? Захотят ли понять? Поверят ли?.."
– Послушай, Гортхауэр, – золотоглазый Странник Гэллаир говорил, чуть растягивая слова, – я видел многие земли и много племен… Ты говоришь война; но ни от кого больше я не слышал этого слова. Ты говоришь жестокость; но нигде я не видел жестокости. Нет, я верю тебе; но думаю, если поговорить с ними, они поймут. Поверь, я говорил со многими.
– Ты говорил с Эльфами. Они – не Эльфы и не Люди.
Странник с улыбкой пожал плечами:
– Но Учитель – тоже Вала, а ты – Майя… Разве вы непохожи на нас? Разве не понимаете нас? Разве хотите войны?
– Но мы хотели стать такими же, как и вы!
– А прочие Валар? Разве они приняли облик, сходный с обликом Эльфов и Людей не для того, чтобы лучше понять их? Ведь Учитель говорил так; ты не веришь ему? – Странник снова улыбнулся: есть ли хоть один, кто не верит Учителю? Подумать смешно!
Положил руку на плечо Гортхауэру, сказал мягко и успокаивающе:
– Ничего не случится. Они поймут, Гортхауэр…
…Когда вспыхнул первый дом, и пламя веселыми язычками взбежало по резной стене, он застыл на мгновение, а потом бросился к ним, вскрикнув с болью и непониманием:
– Что вы?.. Зачем вы это делаете?.. Остановитесь, выслушайте… Разве мы делали вам зло?
Некоторое время Майяр не обращали на него внимания; потом кто-то, поморщившись, – что этот тут мелет… – потянул из ножен меч. Странник словно оцепенел.
– Нет… – его голос упал до шепота. – Да нет же… не может быть…
Больше он не успел сказать ничего.
Деревянный резной город, не имевший стен, сгорел. Сгорел и дом Художника. Сам он был убит на пороге, и погребальным костром был ему пожар его жилища. Какой-то Майя с любопытством рассматривал чудные значки в толстом томе и забавные рисунки, но Тулкас вырвал книгу и швырнул в огонь, а Майя получил здоровенного тумака, чтобы не отвлекался от великого дела.
…Маг с трудом спешился и рухнул на руки подбежавших к нему товарищей. Открыл подернутые дымкой страдания глаза:
– Они… не щадят… никого… Ты был прав, Гортхауэр… Прости, что не поверили тебе… Учитель… Там больше… никого… живых… я один… чтобы успеть… сказать… Гэллаин, Гэллаин, снежная звезда моя… – он обхватил руками голову. – Что же я наделал, почему не сказал тебе уйти… Ведь ты бы защитил ее, Учитель, да?..
Страшно это чувство полной беспомощности. Тебя почитают всесильным а ты можешь положиться лишь на крепость рук и остроту меча… И можно оградить, можно защитить – можно, если вырвать из тела Арды кусок кровоточащей плоти… а ты не в силах сделать это – ведь она живая, ей будет больно…
Он пробовал говорить мыслями со своими братьями. Плохо помнил, что было потом: такая жгучая волна ненависти обрушилась внезапно в его мозг, ненависти к нему самому и к его ученикам… Сквозь эту стену он не смог пробиться. И бесконечные дни и ночи осады были лишь отсрочкой неизбежной развязки, обращавшей ожидание в пытку…
Те, кто добрались до замка Хэлгор, мало что унесли с собой – теперь ценнее всего было оружие. Немного книг все же удалось спасти. От той, счастливой, невероятной, как бред, жизни у Мастера остался лишь змеиный перстень – Кольцо Ученика; у Иэрне – похожая на темный миндалевидный глаз большая бусина из халцедона, которую она носила на шее. Вот и все сокровища.
Замок Хэлгор был последним пристанищем и оплотом Эльфов Тьмы. Осада не могла быть долгой – они плохо умели сражаться, да и мало было их, а уйти никто не захотел. Накануне Начала Осени, тихой лунной ночью стоял на скале Майя Гортхауэр и смотрел на лагерь внизу… "Их так мало. Учитель, ты не хотел, чтобы они познали ненависть – и вот расплата. Что толку в их мечах, если они не умеют убивать… Ты думал – они уйдут по твоему приказу, а видишь вот – не захотели оставить тебя… Видно, Мастеру Гэлеону следовало сначала сделать клинок, и лишь потом – перстень…"
…Только теперь они начали постигать смысл слова "война". Это понятие, казавшееся страшной выдумкой, стало ныне еще более чудовищной реальностью. То, что они считали игрой, упражнениями в силе и ловкости, оказалось необходимым, чтобы выжить; все, что знали и умели они, кроме этого, стало бесполезным, ибо не могло помочь остаться в живых. И нужнее всего было то, чего ни один из них не знал и не умел: убивать.
– …Уходите. Уходите все. Теперь же. Сейчас. Немедленно.
– А как же ты, Учитель?
– Я… уйду тоже. После.
Видящий отвел глаза:
– Ты не умеешь лгать. Ты решил, что мы оставим тебя, сбежим, спасая свою жизнь? Зачем ты так унижаешь нас, Учитель?
– Поймите, это необходимо!
– Они убьют тебя, как убили Странника.
– Я бессмертен, вы – нет. Я приказываю вам…
– Ты не можешь, – впервые глаза Оружейника смотрели с таким сумрачным вызовом. – Мы – Люди, и вправе сами сделать свой выбор!
Он растерялся. Впервые он пожалел, что не властен над ними, не может заставить их слепо повиноваться приказу. Мысль об этом была кощунственной, но стократ страшнее было – знать, что сделают с ними, останься они в Хэлгор. Он обернулся к тем двоим, что недавно пришли сюда, в земли Севера. Такое иногда случалось: Эльфы забредали в сумрачные леса, выходили к деревянному городу – да так и оставались тут, среди ясноглазых и открытых Эллери Ахэ. Брат и сестра, Гэлнор и Гэллот, оба пепельноволосые и сероглазые, стояли, держась за руки. Было что-то детское в их лицах; даже юная Артаис из Слушающих Землю казалась сейчас старше. Но в ответ на его молчаливый вопрос они в один голос сказали – нет.
– Учитель, – с трудом подбирая слова, прибавил Гэлнор, – мы старались быть достойными того, чтобы зваться твоими учениками. Может, мы многого не понимали из того, что говорил ты; может, часто совершали ошибки. Но скажи, как могли бы мы оставить своих друзей, тебя – в час беды? Да, верно, мы не успели научиться сражаться, мы не сможем защитить тебя. Мы не постигли очень и очень многого, но Путь избран. Прости, мы не уйдем.
– Вы еще не видели ни смерти, ни крови. Если в бою…
Менестрель вспыхнул:
– Если нужно, мы дадим клятву! Я клянусь…
Он жестом остановил ученика:
– Не надо. Не спеши говорить за всех. Если таково ваше решение выбирать самим – я не волен изменить его, – голос Учителя звучал горько и тяжело; он опустил глаза. – Но пусть каждый обдумает и взвесит все. Я не связываю вас клятвой. Я прошу, – он подчеркнул это слово, – лишь одного: не судите тех, кто останется жить.
А немного спустя в его комнату вошел Гэлеон и сказал – тихо и твердо:
– Мы остаемся. У тебя и у нас один путь. А кто оставит своего учителя в час беды – достоин ли называться учеником?
"Какие-то четыре месяца – а как повзрослели. Даже эти двое самых юных, да что там – самых маленьких. Крохи. Что же я еще могу…"
– Пришло время. Пора вам идти.
Молчание. Затем заговорил Наурэ:
– Почему? Почему мы должны уйти именно сейчас, когда случилось такое? Ведь сейчас каждый меч дорог!
– Есть кое-что дороже меча. Постарайтесь понять меня. Вам, наверное, кажется сейчас, что я чудовищно несправедлив, что жертвую остальными ради вас. Это не так, поверьте! Да, вы знаете, какие надежды я возлагал на вас, но увы – не успел сделать ничего, и кто знает, когда я снова смогу помочь вам. Я обещаю – как только кончится война, я найду вас. А сейчас уходите. Остальных я защищу – не бойтесь. Я все же Вала, и я еще властен над стихиями. Но вас я хочу укрыть надежно.
Он обвел их глазами. "Не верят ни одному слову. Кого ты хочешь обмануть?"
– И потому я возьму с вас клятву. Вы уйдете. Вы выполните то, для чего я избрал вас. ("Жестоко, жестоко, подло! Бедные дети…")
Они молча целовали льдистую сталь меча, преклоняя колени, и потом кто звонко, кто почти беззвучно повторяли – во имя Арты. Все. Теперь легче на сердце.
– И вот, примите дары от меня. Каждый из них поможет вам развить ваши еще спящие силы. Я, видите, не успел. А ждать, когда встретимся снова кто знает, когда это случится? Только – не отступайте. Эти знаки помогут вам всегда быть единой силой, всегда слышать и понимать друг друга, всегда помогать. Найти, если потерялись и вспомнить, если забудете. Это – сила. Это – все, что я смогу вам дать…
– Наурэ – ты старший. Тебе объединять. Вот твой знак…
Браслет, выточенный из цельного кристалла мориона, пульсировавшего светом, словно внутри него билось сердце. В центре алого круга, там, где пересекались почти невидимые лучи, в воздухе возникла руна Эрат, руна Пламени, знак Движения и Творения.
Моро – горькие темно-синие ночные глаза. Он уходил один. Ориен оставалась.
– Тебе – определять путь.
Тяжелая девятилучевая звезда из вороненой стали. На каждом луче руна. Его руна – Кьот, руна Пути и Прозрения. Тот же знак серебром на печатке простого железного перстня.
Олло. Прозрачно-голубой кристалл на тонкой цепочке, ледяным огнем очерчена руна Хэлрэ: Очищение и Ясность Разума, знак Льда. Юноша низко склоняет золотоволосую голову, принимая дар, и, выпрямившись, уже не отводит странных своих – отраженное в глубокой реке небо – глаз от лица Учителя.
Аллуа – пламя жизни, светильник, зажигающий души других. Гладкий овальный камень без оправы, цвета вина или крови, внутри бьется алая искра. А на черном обсидиановом медальоне – руна Жизни и Возрождения, знак Земли, знак Арты – Эрт. Девушка вздрогнула и тихо прошептала: "Кровь…"
Голубая брошь-капля, где из глубины, на пересечении двух лепестков прошлого и будущего – искрой горит Тэ-Эссе, вечная Вода, течение Времени.
– Это тебе, Оннэле Кьолла.
– Глоток воды… – грустно улыбается девушка.
– А это – тебе, Элхэ.
Больше – слов нет. Тихий, еле слышный ответ:
– Благодарю тебя.
И все.
– Тебе, Альд.
Юноша коротко вздохнул и шагнул вперед. Привычно тряхнул головой, отбрасывая со лба волосы. Резкий, порывистый, как ветер. Вот и знак его таков – Ол-аэр, руна Крыла и Ветра. Руна Мысли – и серебряный дерзкий сокол с аметистовыми глазами.
– Надежда моя, Айони…
Кленовый лист, золото-зеленый перстень из того же камня – слишком велик для тоненьких пальцев девочки, – и руна Надежды и Света, Аэт.
– И ты, Дэнэ.
Наверное, в другое время это было бы смешно – мальчик – и руна Силы и Твердости, руна Железа Тор-эн. Пряжка с изображением дракона. Мальчик взял ее – солидный, серьезный – и нарочито низко проговорил:
– Я все исполню, Учитель.
Вот и все. Небо, как же пусто в душе, как же больно…
– Теперь, Оннэле, ты знаешь, какая она – смерть. Ты видела.
– Да. Какой бы ни была свобода там, за гранью, жизнь прекрасна. И нельзя уходить до срока… Может, я неправа? Но, кажется, пока не свершишь все, что можешь из того, что суждено, нельзя уйти. Слишком слаба и бесполезна будет душа, чтобы сохранить силу, волю и образ и, тем более, свершать… А смерть страшна, даже когда знаешь…
– Учитель, – тихий и какой-то режущий как осколок стекла, голос Элхэ, – а вернуться можно? Если шагнешь за грань?
– Не знаю… Но если дан выбор… Если нужно, если что-то не окончил, не исполнил, не завершил, и больше – некому… Наверное, можно. Зачем тебе?
– Просто. Чтобы знать.
Больше ничего не добьешься. Он это знал.
– Что же, пора. Будьте благословенны. Теперь все зависит от вас…
Она остановилась перед зеркалом и долго вглядывалась в свое отражение. Потом тряхнула коротко остриженными волосами, стянула через голову черненую длинную – до колен – кольчугу. Слишком тяжела, стесняет движения. А вот шлем пригодится…
– Элхэ!..
Аллуа распахнула дверь в комнату подруги. Хрупкий юноша, стоявший к ней спиной, вздрогнул и обернулся.
– Элхэ?.. – девушка растерянно остановилась. Юноша снял шлем, и Аллуа улыбнулась:
– Тебе идет… и не узнать тебя… – посерьезнела. – Думаешь, это понадобится в дороге?
Элхэ не ответила, только закусила губу.
– Ты… идешь?
– Нет, – тихо и твердо.
– Почему?.. Но ведь… А Учитель – знает?
Элхэ отрицательно покачала головой.
– Но нужно сказать… – Аллуа окончательно растерялась.
Взгляд зеленых глаз стал жестким и холодным.
– Ты не скажешь ему.
– Элхэ! Ведь это наш долг – исполнить…
– Я вернусь, – коротко, как удар клинка.
– Послушай, – Аллуа прикрыла дверь и заговорила серьезно и печально, – ведь ты понимаешь… Это война, а смерть не выбирает…
– Знаю. Я не уйду.
И вдруг рванулась к Аллуа, порывисто сжала ее горячие руки ледяными пальцами, заговорила тихо и торопливо:
– Пойми, поверь – знаю, все знаю, вижу, но – не могу, не могу уйти… Прости – может и он простит – я должна остаться. Я вернусь; не знаю, как знаю одно: так будет. Не останавливай. Не говори никому. И ему – не говори. Он не должен знать. Я прошу тебя – так надо, верь мне, верь мне…
Аллуа долго стояла молча, глядя куда-то в сторону.
– Что же, ты права. Вот как… как же я не поняла раньше… Не бойся, я никому не скажу, никому и никогда. И ничего не стану объяснять, если спросят…
– Да, да! Пусть обвинят в предательстве, пусть проклянут – я не могу иначе, не могу! Если я не останусь сейчас, я перестану быть тем, что я есть, моя сила погибнет, я стану никчемной пустышкой, зачем я – такая…
– Не надо, молчи. Я все понимаю. Но ведь нас должно быть – девять. Мы вряд ли сможем совершить задуманное, если хоть кто-то уйдет.
– Я вернусь, клянусь тебе! Аллуа, ты же знаешь меня! Ты веришь? Ты веришь?
– Я знаю и верю. Что же – будем ждать. Будем ждать.
– Прости меня. Не кори. И прошу тебя…
– Не надо говорить. Давай лучше помолчим…
– Аллуа, Аллуа… Как мне страшно…
– Наурэ, я должна сказать тебе. Эленхел догонит нас позже.
– Почему она не идет со всеми?
– Она заболела. Учитель велел мне передать, чтобы мы уходили без нее. Дней через двенадцать она найдет нас.
– Ну, если так… Что же, на рассвете – в дорогу.
Восемь – отправились в путь. Одна – осталась. Когда он говорил ей слова прощания, она стояла, опустив голову, пряча глаза, уже зная, зная наверняка, что не сумеет подчиниться его приказу. И не смела сказать ему об этом.
Тонкие пальцы не сдержат тяжелый меч.
Но я не уйду – и неважно, что будет потом.
Стальная броня тяжела для девчоночьих плеч,
Но я буду рядом, я стану тебе щитом.
Она знала – это последняя ее песня, которую уже некому будет спеть. "А потом вы вернетесь", – говорил он, и этот мягкий голос, эти уверенные слова могли обмануть кого угодно – но не ее, Видящую. Ей было так больно, словно, оставаясь, она предавала его, но по-другому не могла – потому что была Видящей. Потому, что подчиниться значило – убить рвущуюся слева в груди птицу. Потому что знала, что должно случиться.
…Немного было тех, кто умел держать в руках оружие. Перо привычнее рукам книжника и сказителя, и более пристала менестрелю лютня. И дело женщин – не сражаться, но дарить жизнь и исцелять. Но никто не повернул назад; и сам Мелькор вступил в бой во главе Эллери Ахэ.
И тогда, встав на обломке скалы, крикнул Менестрель Гэлрэн:
– Последнюю песню – тебе, Крылатый!
Сияли вдохновением глаза его, и ветер развевал пепельные волосы, и горела крылатая звезда на груди – ярче алмаза. Он запел. И замерли все на поле битвы, слушая его. Он пел об Арте – о трепетном сердце в ласковых руках Тьмы, и об иных мирах, которые есть жизнь и величие Мироздания. И каждому слышалось в песне что-то свое, и опускались руки, державшие оружие, и появлялись улыбки на залитых кровью лицах, и Тьма не казалась более страшной и враждебной, ибо только во Тьме – Свет…
Никто и никогда не слагал в Арде такой песни, а, быть может, и никогда не сложит – разве что рухнет Стена Ночи, и сердца людей распахнутся для Музыки Миров и Зова Эа, и открыты будут Врата… Но Вала Тулкас, стряхнув колдовское наваждение, крикнул:
– Что вы слушаете его?! Бейте!
И Майя, ближе всех стоявший к Менестрелю, бросился к нему и нанес удар. Тот не успел поднять меча. Мелькор рванулся вперед, и черный меч опустился на голову Майя.
– Убирайся в чертоги Мандоса! Будь проклят!
Вала склонился над своим учеником. Крыльями обернулся его черный плащ, и эти крылья скрыли от глаз Бессмертных умирающего. И словно невидимая стена окружила их: никто не мог и не смел приблизиться, хотя вокруг кипел бой.
Серебряная звезда на груди Менестреля стала красной. "Знак внезапной смерти… Так вот, что носил ты на сердце, ученик…" – успел подумать Мелькор.
Гэлрэн прижал его руку к сердцу и улыбнулся:
– Все-таки увидел тебя еще раз, Учитель… Благодарю…
– Ученик мой… – голос Валы сорвался.
– Прощай… прости меня… прости нас всех… за то… что будет… Мы не сумели… прости…
– Что ты говоришь… что ты говоришь… – Мелькор задохнулся от боли.
– Учитель… Не опускай рук; в них – Арта… не вини себя ни в чем, Крылатый… Теперь я знаю, Звезда… я вижу… я слышу…
Голова Менестреля бессильно запрокинулась. Пальцы, сжимавшие руку Мелькора, разжались. Мертв.
Осторожно, словно боясь разбудить спящего ребенка, Вала опустил тело ученика на землю и провел ладонью по его лицу, закрыв ему глаза. Лицо Мелькора застыло.
– Спи, мальчик мой… – чуть слышно вымолвил он.
Она видела только одно: это побелевшее, искаженное гневом и болью лицо. Лицо обреченного. Она знала – он обречен на жизнь, как они – на смерть, и смерть показалась ей в этот миг великим даром милосердия. Для него. Для нее – трусость, предательство. Но по-другому – не могла.
Потом все произошло слишком быстро. Сколько их было – Майяр в багряных одеждах, чьи глаза горели мрачным огнем смерти – она не успела понять, но заметила еще одного, внезапно появившегося слева. И рванулась вперед.
Она не ощутила боли, приняв два тяжелых удара в грудь. Только успела осознать, что ни меча ни щита у нее уже нет – отбросила их за миг до того, как оказаться рядом. Теперь они уже не нужны. А потом его рука подхватила ее, и она удивилась – разве я падаю?..
Склонившееся к ней лицо – растерянное, тревожное. Он торопливо сорвал шлем с головы маленького воина. Лицо Элхэ показалось совсем девчоночьим, невероятно юным из-за коротко обрезанных волос. Она подумала – зачем они теперь? И под шлем не лезут… И только вздохнула, когда тяжелые косы волной лунного света упали к ее ногам.
Одна прядь, длиннее других, змейкой сбегала по шее; он хотел поправить ее – нелепый, ненужный жест – и только сейчас понял, что все еще сжимает в руке меч.
"Зачем же ты… я же просил, я же приказал уходить… зачем…"
Элхэ судорожно вздохнула, лицо ее побледнело, на висках бисеринками выступил пот.
– Ты… не… ранен?.. – выдохнула она.
Боль разорвалась двумя огненными комками – под ключицей и слева в груди.
– Мэл кори…
Она попыталась улыбнуться ему – сквозь боль, сквозь подступающую кровавую тьму. А потом вспыхнула перед глазами – Звезда. Последней отчаянной мыслью была мысль о возвращении… и мир перестал существовать.
Птицей, звездою, ветром, осенним дождем
Я вернусь, обретя новый облик и новое имя…
Сердце мое, я стану тебе щитом.
Через тысячи лет – я вернусь, я знаю…
Прости мне.
Он плохо помнил, что было дальше. Рубился страшно; меч его был по рукоять в крови врагов: Майяр тоже знают некое подобие смерти. Отступал под их натиском, глядя на врагов слепыми от боли и гнева глазами, и взгляд этот казался многим страшнее, чем разивший без промаха черный меч. И плечом к плечу с ним сражался Майя Гортхауэр. На короткое время Ахэрэ сумели оттеснить Бессмертных. Мелькор обернулся к Гортхауэру:
– Идем. Скорее.
В тронном зале он отдал ученику Книгу Арты.
– Уходи, Ортхэннэр.
– Я не предатель, Учитель. Я не оставлю тебя.
Мелькор поднял на Ученика страшные сухие глаза.
– Я приказываю, я прошу тебя… Неужели ты не понимаешь, что сейчас произойдет? Даже если ты останешься, нам не выстоять. Уходи. Я вернусь. Нескоро. Но – вернусь. Я обещаю тебе.
– Пусть судят меня!
– Им нужен я. Ты останешься в Эндорэ. Так нужно, Ученик, – голос Мелькора был жестким и ровным. – Иди. Только этим ты можешь помочь мне. И еще: Книга не должна попасть к ним. Это память Арты, Ученик.
На какое-то мгновение Гортхауэру показалось – он видит тяжелую цепь, сковывающую руки Мелькора.
– Учитель!
Наваждение исчезло. Мелькор глухо повторил:
– Иди.
На пороге Ученик обернулся. Последнее, что увидел – Мелькор, напряженно застывший среди зала, сжимая в руках меч.
Иэрне сама удивлялась, как ей удалось продержаться так долго. Может, в мече Гэлеона было какое-то колдовство? Или гнев давал силу? Ее сильное тело привыкло к танцу и быстрым движениям, она легко уходила от ударов и долго не ощущала усталости. А потом перед ней появилась женщина, прекрасная и беспощадная, с мертвыми черными глазами, и Иэрне поняла, что не устоит. И все-таки она пыталась сопротивляться, но удар меча рассек длинной полосой и легкий кожаный доспех, и одежду, и тело. Узкая рана мгновенно наполнилась кровью. Второй удар опрокинул ее на землю. Меч отлетел в сторону. "Вот и конец", – без малейшего страха подумала она, увидев окровавленный клинок над своим горлом. Но вдруг жало меча медленно отклонилось в сторону. Что-то новое, живое затеплилось в больших черных глазах. Не по-женски сильная рука приподняла ее, обхватив под спину.
– Ты не бойся… Мы не тронем пленных, я обещаю… Больно, да? Идти можешь?
Иэрне ошеломленно кивнула. Воительница медленно повела свою пленницу вниз, к развалинам ворот, где уже было около десятка Эльфов Тьмы, окруженных стражей.
Он сражался, словно загнанный в угол зверь, с пришельцами из благословенной земли Аман. Чудом они продержались в осаде так долго, прежде чем Майяр решились на штурм. Девять ушли ночью – вернее, он думал, что ушли все девять. Потом понял, что не так… И в бою его ярость удваивалась горечью осознания того, что им, как и прочими, пожертвовали ради девяти. Учитель пожертвовал им, а он так почитал его… Разве не благодаря ему они удержались так долго? "Учитель, ты избрал не тех… Я должен был стать хранителем… Учитель, ну почему ты не избрал меня?.."
Среди учеников Тулкаса они были лучшими – брат и сестра, Воители. Зловеще красивые, отважные и сильные, они в бою были равны самому Гневу Эру. Когда же они бились спина к спине, никто не мог их одолеть. Мрачным огнем боя горели их черные глаза, когда Тулкас говорил своим Майяр о Великом Походе на север. И жестокий боевой клич вырвался из груди Воителя, когда главой над своими Майяр поставил Тулкас – его.
…И было разгромлено воинство Врага. Только последние защитники Черные Эльфы – стояли у врат черных чертогов молча, и смерть была в их глазах.
Они падали мертвыми, отчаянно защищая своего повелителя, и постепенно в душе Воителей вставало восхищение отвагой врагов, и остановила руку Воительница, и не смогла добить раненую – такую же воительницу, как она сама. Так она узнала жалость.
И вот – с последним из Эльфов схватился Воитель. Тот был уже весь изранен и с трудом защищался.
– Сдавайся! – крикнул Майя. – Сдавайся, и я клянусь – ты получишь пощаду!
Но Эльф покачал головой. Тогда Воитель выбил меч из ослабевших рук Эльфа. Тот упал. Воитель наклонился, чтобы помочь ему встать, но неожиданно Эльф схватился за лезвие меча Воителя и рывком всадил его себе в горло.
"Почему?" – растерянно, почти обиженно думал Воитель. "Ведь я сдержал бы слово… Почему? Неужели он так ненавидел и боялся меня?" Но в открытых мертвых глазах не было ни страха, ни ненависти – только боль и жалость.
Они ворвались во дворец. И Тулкас бился с Мелькором, и Воители, глядя на поединок, видели – Черный Вала сражается куда искуснее. И честнее. Мечи сломались, и противники схватились врукопашную. Несколько секунд они стояли не шевелясь, и хватка их могла бы показаться братскими объятиями. Но вот медленно-медленно Тулкас, багровея лицом, стал опускаться на колени. Казалось, сам взгляд Врага гнетет его. Воитель толкнул сестру в плечо:
– Смотри! Вот это мощь!
Та молча кивнула. Лицо ее разрумянилось.
– Если он его одолеет, нам придется уйти ни с чем – таков закон честного боя!
Но честного боя не было. Кто-то взвизгнул: "Что стоите, бейте его!"
И воинство Валар набросилось на Мелькора и, когда толпа расступилась, он лежал на полу – избитый и связанный. Тулкас зло пнул его ногой и обернулся к ученикам, ожидая восхищенных похвал. Но в ответ услышал угрюмое:
– Это против чести.
Лицо Гнева Эру передернулось, но он промолчал. Однако этого не забыл.
И тогда принесена была несокрушимая железная цепь, искусная работа великого Ауле. Могущественное заклятие лежало на ней, и была она так тяжела, что даже Тулкас, сильнейший среди Валар, с трудом мог поднять ее. И имя цепи было – Ангайнор, "Огненное Железо".
И Ауле-кузнец раскалил на огне железные браслеты, и навечно замкнул их на запястьях Мелькора. Тот рванулся, едва сдержав крик; но Тулкас и Ороме держали крепко. С того часа боль не угасала, и не заживали ожоги: таково было проклятье Единого и Манве.
Валар завязали ему глаза. Он не понимал, зачем; и приписал это, не без оснований, тому, что они страшились его взгляда, да и хотелось им еще более унизить мятежника. Но истинную причину понял Мелькор гораздо позже. И так заставили его идти в гавань, где уже ждали их корабли Валинора; и шел он прямо и твердо, хотя боль не утихала, а оковы, словно становясь тяжелее с каждым шагом, гнули его к земле. И в душе своей поклялся Мелькор, что ни стонов его, ни мольбы о пощаде не услышат Валар, что никакие муки не заставят его унизиться перед ними и никакие угрозы и оскорбления ни слова не вырвут у него. Кусая губы в кровь, повторял он эту клятву, валяясь, беспомощный и скованный, на досках трюма. И с великим торжеством Валар доставили пленника в Благословенную Землю Бессмертных.
Гортхауэра тогда не нашли. Говорили потом, что, страшась гнева Валар, затаился в одной из пещер Твердыни Мелькора, и долго, уже после отплытия Бессмертных, не решался покинуть своего укрытия, дрожа от ужаса. Но было так: он ушел в замок Аханаггер, что на востоке, кося с собой Книгу. Огнем были вписаны в нее строки о Войне Могуществ Арды. И, читая слова эти, Гортхауэр глухо застонал, ощутив боль Учителя и поняв то, что до времени скрыто было от них обоих. И за беспомощность и слепоту свою проклял себя Черный Майя.
…По окончании битвы пришел Ороме к Эльфам, и из числа их троих избрал он: Ингве, Финве и Элве, что стали впоследствии королями. И повелел он им идти за ним, дабы были они посланцами Перворожденных в Валиноре и увидели немеркнущую красоту Благословенных Земель, и рассказали об этом, вернувшись, народам своим…
Море было неспокойно, и корабль покачивало. Из трюма мало что было слышно, и это неведение было страшнее всего. Иэрне устало прислонилась к плечу Мастера.
– Вот и сыграли мы свадьбу, – печально сказала она. Мастер молча обнял ее.
– Может, все обойдется? Она сказала – пленных не тронут… Может, нас даже заточат вместе. Ведь правда, все обойдется? – Иэрне умоляюще посмотрела на Мастера, и тот вымученно улыбнулся. Кто-то подошел и опустился на пол рядом с ними. Книжник.
– Иэрне, ты не печалься. Что бы ни случилось – мы свободны. Мы Люди, понимаешь? Мы сумеем вырваться из замкнутого круга предопределенности. Они ничего не смогут. Так Учитель говорил, и я ему верю. А ты веришь?
– Верю. И все-таки я хотела бы еще пожить.
– И я тоже…
Повисло тяжелое молчание. Внезапно Книжник резко поднялся. Глаза его сияли.
– Так ведь вы же должны были пожениться… Эй, все сюда!
Остальные окружили их, не понимая, что происходит. И тогда Книжник, подняв руки вверх, произнес:
– Перед Ардой и Эа, Солнцем, Луной и Звездами, отныне и навсегда объявляю вас мужем и женой!
Это были обрядовые слова. Одного он только не произнес – "в жизни и смерти".
– Да будет так!
И тогда вдруг навзрыд расплакалась вторая из пленных женщин – почти совсем девочка: только сейчас она поняла, что все кончено, что никогда у нее не будет ничего – даже такой свадьбы. И Книжник подошел к ней и отвел ее руки от заплаканного лица. Он негромко заговорил:
– Зачем ты плачешь? Ты – стройнее тростника, ты гибка, как лоза; глаза твои – утренние звезды, улыбка твоя яснее весеннего солнца. Твое сердце тверже базальта и звонче меди. Волосы твои – светлый лен. Ты прекрасна, и я люблю тебя. Зачем же ты плачешь? Остальное – ерунда. Я люблю тебя и беру тебя в жены – перед всеми. Не плачь.
– Выдумываешь, – всхлипнула девушка.
– Разве я когда-нибудь лгал? И теперь я говорю правду. Верь мне, пожалуйста. Веришь, да?
– Правда?
– Конечно, – соврал он впервые в жизни. "Сочиняю не хуже Сказителя. Вот и кончилась моя первая и последняя сказка".
– Ныне узрели вы Благословенную Землю, славу и величие ее, красоту и свет ее. Что скажете вы, Дети Единого Творца?
– О Великий, – нарушил молчание Ингве, опустив ресницы, – слова меркнут, ибо бессильны выразить то, что чувствуем мы в сердцах своих…
– Не называй меня великим, – мягко улыбнулся Майя, – ибо я не более, чем слуга или посланник Владык Арды, лишь прах у ног Валар и тень тени их. Но вы избраны не затем лишь, чтобы видеть Аман и говорить о нем с народами вашими: тень скорби омрачила покой Великих, и должен я, ибо такова воля их, говорить с вами о Враге.
– Враг? А что это? – растерянно спросил Элве.
– Узнайте же, что Враг есть отступник и мятежник, что желает он уничтожить красу мира, обратить в пепел сады и в пустыню долины, иссушить реки и всепоглощающее пламя выпустить на волю, дабы в хаос был повержен мир, и дабы вечная Тьма поглотила Свет…
Элве вздрогнул, отступив на шаг.
– Но и это не худший из замыслов его. Знайте, что возжелал он отнять то, что даровано вам Илуватаром, взамен дав – смерть.
– Что это – смерть? – губы Элве дрожали, как у испуганного ребенка.
– Смерть уведет вас за грань мира, в ничто, в пустоту, и пустотой станете вы, а все чувства и мысли ваши, творения ваши и само существо ваше обратится в прах.
Они молчали, пытаясь осознать услышанное. Как же так? Все это будет цветы и деревья, звезды и трава, и горы, и сам мир, – но не будет их. Все останется как есть, не будет только их, и никогда не услышать песни ручья, не увидеть ясное небо в звездной пыли, не ощутить вкуса плодов, не вдохнуть запах трав, не подставить лицо ветру… Как это? Непостижимо и страшно: все есть, нет только тебя самого, и это – навсегда?
– Зачем… зачем ему это? – шепотом спросил Ингве.
– Зависть в его сердце – зависть ко всему светлому и чистому, ко всему, недоступному для него. И несчастьем вашим хочет он возвеличить себя, и обратить вас в рабов, покорно вершащих его волю, – голос Майя стал грозным. – Страшно то, что души многих отвратил он от Света Илуватара, и стали они прислужниками его, но страх жестоких мучений, которым подвергает он отступников, сильнее, и ныне ненависть их обращена на весь мир, всего же более – на тех, что некогда были их соплеменниками, но отвергли путь Зла. Тех же, чью душу не смог поработить Враг, в мрачных подземельях слуги его подвергают чудовищным пыткам, затмевающим разум и калечащим тело; и так создает Враг злобных тварей, которые суть насмешка над прекрасными Детьми Единого, ибо сам он ничего не может творить, но лишь осквернять и извращать творения других.
– О посланник… – Элве низко опустил голову; пряди длинных пепельных волос совершенно скрыли его побледневшее лицо. – Ответь, зачем ты говоришь нам об этом здесь, в земле, недоступной Врагу? Или и в Валинор уже проникло зло?
Майя долго молчал, из-под полуопущенных век разглядывал троих. Его слова достигли цели. Наконец, он заговорил медленно и торжественно:
– В тяжкой войне Могучие Арды повергли Врага, и прислужники его уничтожены или рассеяны, как злой туман. Но Великие призваны не карать, а вершить справедливость; потому Враг и те, кто служил ему, предстанут ныне перед судом Валар. И так как не ради покоя своего, но ради Детей Единого вели они войну, как ради Детей Единого пришли они некогда в Арду, дабы приготовить обитель им, то достойные из Элдар должны будут сказать слово свое на этом суде: такова воля Валар. Лишь после этого сможет Король Мира вынести приговор отступникам. И я пришел сказать вам: да будут ныне мысли ваши о благе народов ваших; укрепите сердца свои, очистите помыслы свои и следуйте за мной, ибо должно вам предстать перед Великими в Маханаксар.
Он удовлетворенно отметил, как вспыхнули глаза до сих пор молчавшего Финве. Кажется, этот, молчаливый, лучше других понял его слова.
…Что сделает ребенок, впервые в жизни увидев паука – многоногое мохнатое уродливое чудовище? Один – убежит в ужасе и с плачем будет жаться к ногам старших. Другой застынет, не в силах от страха ни сдвинуться с места, ни понять, что он видит. Третий – с жестокой детской отвагой раздавит отвратительное насекомое, чтобы навсегда избавиться от него…
Перед троном Короля Мира Манве поставили Мелькора. С презрительной жалостью смотрел Манве на старшего брата своего, могущественнейшего из Айнур. Издевки Манве не достигли цели: Мелькор молчал. И Король Мира приказал снять повязку с глаз мятежника, и молвил:
– Ныне увидишь ты, что будет с теми, кто посмел нарушить повеления Единого и Могучих Арды, кто осмелился идти за тобой и сражаться с нами!
С вершины Таникветил взглянул Мелькор вниз, куда указывала рука Манве. Мертвенно-бледным стало лицо его, и от ужаса и боли содрогнулся он, и страдание исказило черты его, ибо в тот миг понял он все.
Не все Эльфы Тьмы погибли в бою. Оставшихся в живых захватили в плен Валар: ни Мелькор, ни Гортхауэр не знали этого. На том же корабле, что и Мелькора, доставили их в Валинор; и ныне у подножия Таникветил, под стражей Майяр стояли они, ожидая решения своей судьбы. Связанные, в изорванных черных одеждах, были они все же прекрасны, и звездным светом горели их глаза.
И гордый Вала рухнул в ноги Королю Мира, младшему брату своему, и взмолился:
– Пощади их! Я в ответе за все, я! Я заставил их повиноваться мне, я вел их: что хочешь делай со мной, но их пощади! Я умоляю тебя!
И снова холодно усмехнулся Манве, глядя на своего поверженного врага, и спросил:
– Раскаиваешься ли ты, ничтожный, в содеянном тобою?
– Да! – с отчаяньем выкрикнул Мелькор. "Может хоть такой ценой я смогу спасти их?"
– Признаешь ли ты мудрость и величие Валар?
– Да.
– Признаешь ли ты, что пытками и гнусным чародейством обращал ты в мерзостных Орков прекрасных Детей Единого?
– Да.
– Признаешь ли ты, самозванец, что объявил себя Властелином Всего Сущего?
– Да.
– Признаешь ли ты, что пришел в Арду, неся злобу и зависть в сердце своем, что хотел подчинить себе весь мир, населив его собственными отвратительными созданиями?
– Да, да, – стонал Мелькор, – я все признаю, я признаюсь во всем только пощади их! Смилуйся над ними – и я стану слугой Валар!
И спросила Варда:
– Признаешь ли ты, что только из черной зависти к Творцу Всего Сущего и желая умалить величие Его вел ты лживые речи об иных мирах?
– Признаю, – голос Мелькора звучал глухо; он закрыл лицо руками. "Только бы они не слышали этого, только бы не видели, только бы…"
– И ложью этой хотел ты смутить сердца Верных, хотя знал, что до Арды не было ничего, кроме Единого и Айнур, и что за гранью Арды – только пустота и тьма?
– Да…
– И ты ничего не видел в пустоте?
– Ничего, – хрипло выдохнул Вала.
– Громче!
– Ничего! – крикнул Мелькор. – Я признаюсь, что лгал! Только пощадите, пощадите, пощадите!
Потом он уже не слышал ни вопросов, ни своих ответов. Он только твердил: "Да… да…" Да, Илуватар – единственный Творец; да, Мелькор вершил только зло; да, он хотел исказить замысел Творения; да, он умел только разрушать, но не созидать; да, он ненавидел все живущее; да, звезды – творение Варды; да, да, да… Он отрекался от всего, что видел и знал, он обвинял себя во всех возможных и невозможных преступлениях; он уже не понимал, что говорит – только одна мысль: теперь их должны пощадить, он заплатит за них собой, иначе они умрут – ведь они выбрали путь Смертных… Пусть лучше его Валар обрекут на вечные муки – он ведь бессмертен и не сможет умереть, какой бы ни была кара… Но останутся те, кто продолжит начатое им… Останутся…
Наконец, Король Мира удовлетворенно кивнул и сделал знак Тулкасу. И вывели Мелькора за золотые врата столицы Валинора, Валмар. И в Совете Великих, Маханаксар, на троны свои воссели Могучие Арды; но Ауле не было в их кругу, и на его трон усадили Мелькора. И слуги Могучих, Майяр, собрались по приказу Манве: хотел он, чтобы и они видели и слышали все.
И так сказал Манве, Король Мира:
– Повтори слова свои, что говорил ты нам. И пусть слышат тебя все.
И Мелькор повторил. Глухо и тяжело, мертвым голосом говорил он. И Валар, И Майяр, и три вождя эльфийских племен, стоявшие тут же – Ингве, Финве и Элве – слушали и запоминали.
Он предавал себя, чтобы спасти своих учеников. И когда умолк он, одна только мысль была у него: они не слышали этого…
Снова Манве подал знак, и в Круг Судеб ввели Эльфов Тьмы, числом двадцать один; и было среди них двое дев-воительниц. И, обратившись к Мелькору, сказал младший брат его, Манве:
– Валар справедливы и милосердны. Мы слышали слова твои и видели раскаянье твое. Ты будешь прощен, и получишь свободу. Станешь ты одним из нас, и займешь по праву трон в Маханаксар. Знания твои будут служить Великим, и Детям Единого, Перворожденным, дашь ты их во искупление злодеяний твоих. Клянись!
И Мелькор дал клятву. И сказал Манве:
– Смотри – теперь ты на троне, равный нам. И будет так отныне. Прощение Великих будет даровано тебе, но прежде пусть деяния твои станут порукой словам твоим.
И, кивнув в сторону пленных, прибавил:
– Убей их. Сам. Своими руками. Их кровь да искупит вину: убей.
И тупое отчаянье оставило Мелькора; боль и гнев исказили лицо его, и он прорычал:
– Нет!
Воцарилось молчание.
И в Кольце Судьбы перед троном Манве стояли Эльфы Тьмы; но смотрели они только на Мелькора, Учителя своего, и он смотрел на них. И с ужасающей ясностью понимал: все было напрасно. Пощады не будет.
Тогда заговорил Король Мира:
– Что должно сделать с теми, кто отверг Единого и встал на сторону Врага? Что сделаем мы тем, кто хотел гибели вашей, о Дети Единого? обратился он к троим, что ныне стояли у подножия его трона.
Смутившись под взглядом Короля Мира, трое опустили глаза. Но внезапно Финве выступил вперед; глаза его горели, а ясный напряженный голос звучал почти вдохновенно:
– Дозволь мне сказать слово, о Манве Сулимо, Король Мира, повелитель небесных сфер! Самой суровой кары достойны отступники, и никакое наказание не будет слишком жестоким для них. Должно Великим забыть о бесконечном милосердии своем в этот час, и да свершится воля Единого!
Манве согласно кивнул и молвил:
– Ныне возвещаю я слова Единого, что рек он мне, и хочу я, чтобы все слышали их: дурная трава должна быть вырвана с корнем. Велика милость Единого, но страшен гнев Его. Так пусть орудием гнева Его станут Валар!
И Манве произнес слова приговора. И когда заговорил он, Мелькор прохрипел: "Не надо!.." – и рухнул на колени, протянув к Манве скованные руки беспомощным отчаянным жестом мольбы.
Тогда раздался ясный голос Гэлеона:
– Не унижайся перед ними, Учитель: жалость и сострадание неведомы им. Они…
Но подскочивший Тулкас, чье лицо потемнело от ярости, ударом кулака заставил Эльфа замолчать.
И, стиснув зубы, Мелькор поднялся с колен и встал рядом со своими учениками. Он дослушал приговор до конца. Больше он не вымолвил ни слова.
Сам Ауле заковывал отступников, и Финве помогал ему в трудах его, ибо остальные двое в ужасе отступились. И велика была награда Валар; избранным родом стал его род. Но Мелькор проклял его.
Они ждали тринадцать дней. И еще десять. Эленхел не было. И тогда Аллуа сказала – она не придет. Наурэ гневно посмотрел на нее:
– Так ты знала?
– Да, с самого начала.
– И молчала? Вы обе – все, все предали!
– Пусть так. Но она вернется.
– Она убита, – глухо сказал Моро. Впервые со дня ухода он заговорил. – Все кончено. Все погибли. Разве ты не понял, почему Учитель отослал нас?
– Я-то понял. Думаешь, мне хотелось уходить? Думаешь, я…
– Хватит! – оборвала их Аллуа. – Довольно. Все понимали.
– Но ведь она не ушла! Она же клялась! И теперь все погибнет из-за нее! Это же предательство! И ты, ты тоже… Аллуа, ты-то как могла? Почему молчала?
– Не надо, Наурэ. Ты сам не веришь своим словам. Впрочем, кляни нас, как хочешь. Но она вернется.
– Когда? Ну?!
– Не знаю. Но вернется. И мы это увидим, – она сжала в руке холщовый мешочек, висевший у нее на шее – там лежал алый камень. – Надо ждать.
– Что же теперь – сидеть в бездействии?
– Нет. Будем жить. Познавать себя и учить других, чтобы быть готовыми, когда настанет время.
– Но ведь все изменилось, – дрогнувшим голосом сказал Альд. – Что же теперь нам делать?
– Будем решать сами, – ответила Оннэле Кьолла. – В нас верили. У нас есть Дар и есть Наследие. Будем думать.
Судьба не дала им времени. На третью ночь напали Орки. Утром, когда они вновь собрались вместе, оказалось, что их только четверо. Дэнэ и Олло подошли попозже. Айони пропала. Она уже давно жаловалась на странные головные боли, которые почти лишали ее памяти. Вот и теперь она бросилась в лес и, сколько потом ее ни искали, не отзывалась. Орки же, сами перепуганные неожиданной стычкой, быстро разбежались и вряд ли увели ее с собой. Оннэле Кьолла побежала за ней, ее все еще не было. Она так и не пришла… Потом пропал Дэнэ – ушел куда-то ночью. Наверное, маленький воин решил все же найти Айони…
А потом уже стало бесполезно искать. И тогда пятеро разошлись каждый в свою сторону, чтобы встретиться здесь же, когда старший – Наурэ позовет их, и Наследие откликнется. Может, удастся найти прочих… Одно было утешением – они умели ощущать друг друга, и знали, что все живы. Жаль, что они еще не были так сильны, чтобы уметь вести мыслью. Можно позвать – а куда? Этого они не могли указать. Знали, что живы. Не знали где…
Иэрне жалась к Мастеру, пытаясь запахнуть на груди распоротую мечом одежду. Это было страшно неудобно со скованными руками. Цепь была короткой и мешала любому движению. Мастер прижимал ее к себе – она была в кольце его скованных рук. Так они и стояли вместе. Иэрне давно поняла, что их убьют, только не знала как и когда. Здесь было муторно и тяжко – яркий свет со всех сторон, безжизненный и ровный, неподвижный воздух без запаха, ни теплый, ни холодный – никакой. У него был странный режущий вкус, почему-то напоминающий о крови… У нее мутилось в голове, и она плохо воспринимала происходящее. Даже если бы она не изнемогала от раны, все равно ее мозг отказался принимать то, что творилось. Сначала – Учитель на коленях, потом Мастер оставил ее и, шагнув вперед, говорил какие-то слова, потом его ударили, и он упал, сплевывая кровь, потом чей-то голос:
– Пощадите хоть женщин!
И другой – холодный и торжественный.
– Здесь нет мужчин и женщин. Здесь есть только проклятые отступники!
"Все-таки вместе, – успокоенно подумала она. – Хотя бы умрем вместе".
И – огромные черные глаза из толпы, полные ужаса и гнева…
…За скованные руки на цепях повесили их на скалах Таникветил. И орлы Манве кружили над вершиной, и, снижаясь, когтями рвали их тела. И Мелькор видел это. Если бы он и захотел отвести взгляд, то не смог бы сделать этого: подле стоял Тулкас, зорко следивший за пленником. Но если бы и не было рядом стража, он не закрыл бы глаза: он хотел видеть, чтобы запомнить навсегда. Все силы свои отдал он им, своим ученикам. Они избрали смерть; но смерть не приходила – даже этого он не мог им дать. Он мог только смотреть. Ремни стягивали грудь его так, что больно было даже дышать; цепи впивались в его тело, но он не чувствовал этого; на руках его вздулись жилы, и кровь брызнула из-под наручников. Он был беспомощен. И тогда он открыл мозг свой мыслям их, и сердце свое – страданиям их…
"- …Вы принимаете дар смерти, великий и страшный дар; не проклянете ли вы меня за этот выбор?
– Нет; мы сами выбрали путь. Другого отныне для нас нет.
– Загляните в себя. Нет ли в вас страха и сомнений?
– Нет, Мелькор. Мы с открытыми глазами выбираем дорогу, и никто из нас никогда не скажет, что лживыми словами ты привлек нас на свою сторону. Я знаю сердцем, что ты говоришь правду. Мы сделали свой выбор…"
"За что, за что их – так? Неужели никто не скажет: "довольно"?! Я виновен во всем; я должен, должен был защитить их – а теперь не могу даже дать им быстрой смерти… Лучше бы мне висеть там!" Он ненавидел Единого, ненавидел Валар, но более всего – себя самого. Он проклинал себя. Он смотрел, не отводя глаз, зная, что никогда не сможет ни забыть, ни простить себя. И тогда, как вздох, как стон, донеслись до него не слова мысль:
– Не казни себя, Учитель. Те не виновен ни в чем: мы сами сделали свой выбор; мы – Люди, и платим за это собой. Так было всегда. Не мучай себя, мы умоляем: нам больно… Мы ведь слышим тебя…
И последним усилием он закрыл от них свой мозг, свои мысли…
Они могли видеть друг друга даже не поворачивая головы. Словно чтобы сделать для этих двоих смерть еще более мучительной, их приковали к соседним скалам. Орлы пока не трогали Иэрне, хотя уже дважды острые когти разорвали бок Мастера, обнажив ребра. Его кровь капала вниз, на блестящую алмазную дорожку. Но он не кричал. Он видел, как белело от ужаса, искажалось страданиями ее лицо. Но она не кричала.
– Не смотри, – прохрипел он. – Не надо, умоляю тебя…
Иэрне закусила губу и опустила голову. Разодранная одежда обнажала грудь, пересеченную алой полосой сверху вниз. Видеть это было мучительнее всего, и он стискивал зубы от бессилия.
Он закричал лишь, когда огромный орел стремительно ринулся вниз, на Иэрне. Но птица не обратила внимания на него – она уже выбрала жертву. Словно в тяжелом дурном сне он увидел, как изогнутый клюв ударил в шею, сбоку. Кровь забила фонтаном, и птица с недовольным клекотом испуганно взвилась вверх. Все его тело напряглось, словно он хотел вырваться, броситься к ней… Иэрне не шевелилась, ее тело раскачивалось от толчка, как тряпичная кукла. Ему казалось, что там, под разодранной черной одеждой другая – ярко-алая, зловеще красивая. Он подумал – Иэрне уже умерла, но внезапно она приподняла голову, и он еще раз увидел ее лицо, залитое кровью. Губы что-то беззвучно прошептали. Он понял – что. Затем голова ее бессильно упала на грудь. Все было кончено.
"…Я подожду тебя…"
Когда приговор приводили в исполнение, Ниенна, Скорбящая Вала, предстала перед троном Манве. Слезы текли по лицу ее, и она молила Короля Мира о смерти для осужденных, ибо, говорила она, непозволительно так мучиться живым существам.
– Вспомни, ведь они – Дети Единого!
– Они отвергли дары Единого, и он отвернулся от них. Они прокляты. И да будет так с каждым, кто осмелится идти против Великих!
Ниенна хотела сказать еще что-то, но Манве холодно проговорил:
– Дурная трава должна быть вырвана с корнем!
– Пощади Мелькора, ведь он брат тебе! Прикажи, пусть ему хотя бы снова завяжут глаза! Пусть он не видит этого!
– Нет, – изрек Манве. – Он должен видеть.
– Я умоляю тебя, смилуйся над ним…
Манве надолго задумался, потом, усмехнувшись, проговорил:
– Хорошо. Я исполню твою просьбу.
И, с показным смирением возведя глаза, вздохнул:
– Милосердие, даже к недостойным – путь всех, взявших на себя бремя Хранителей Арды!..
Потому не видел Мелькор смерти Эльфов Тьмы. Раньше отвели его в чертоги Мандоса, в подземную тюрьму, откуда не вырвется никто: ни Вала, ни Майя, ни Эльф, ни смертный Человек. Страшнее всего – пытка неизвестностью. И тянулись часы, казавшиеся столетиями, а потом не стало ничего, и он понял, и прошептал: "Они умерли…", и без сил ничком упал на каменный пол…
"Это сломает его, – думал Король Мира. – Слишком уж он горд, слишком силен, слишком много видит…" Ни Мелькор свободный, ни Мелькор-слуга не нужен был Владыке Арды. Нужен ему был Мелькор-раб, безвольный и покорный исполнитель воли Валар, послушное орудие в руках Единого. Но он судил по себе, а потому просчитался…
Против чести было все. И наказание Мелькора и, тем более, судилище над Черными Эльфами. Воительница видела ту, которую она не смогла добить. Теперь она проклинала себя за жалость. "Лучше бы я убила ее тогда… Она бы умерла быстро, без мук…" Воитель, глядя на осужденных, глухо шептал сестре:
– Ведь я обещал им свободу и честь, а теперь кто я? Лжец и предатель, последняя дрянь…
Воителям позволялось только сражаться; мнения своего иметь им не полагалось.
И когда свершилась казнь, Воитель снова сказал Тулкасу:
– Это против чести.
И с тех пор Воители не являлись в чертоги Тулкаса – ни на бой, ни на застолье. Сады Ирмо теперь были их домом, и там впервые познала Воительница слезы.
Тела казненных сволокли к подножию горы. Труп Мастера тащили по алмазной крошке, и она прилипала к изодранному телу, облекая его, словно рыбу, сверкающей чешуей. Они лежали в алмазных саванах, и какой-то из Майяр по приказу Высших осматривал тела – не осталось ли каких-нибудь талисманов на них. Он-то и заметил перстень на руке Мастера. Едва он успел отсечь мертвому палец, как сзади кто-то сильно ударил его так, что он грохнулся на алмазную дорожку.
– Пошел вон, падаль! – прорычала Воительница, сжимая кулаки. Майя знал, что с ней лучше не связываться, и быстро убежал.
Воительница села рядом с телом Иэрне и долго всматривалась в застывшее лицо с каким-то новым, незнакомым ей еще чувством. А потом она увидела бусину. "Ты прости меня. Я на память возьму… Я не забуду, правда! Я не прощу. А ты – прости меня…"
Она быстро уходила, не ища пути, все сильнее ощущая какую-то странную боль. Что-то сдавливало горло, щекотало в груди, в глазах… Она уже бежала, не понимая, что с ней, изо всех сил сжимая в кулаке бусину.
Она упала на зеленую кочку в золотисто-серых сумерках колдовского сада, и тут из ее груди вырвался странный, небывалый звук, как у раненого зверя. Глаза почему-то стали мокрыми, и все расплылось, и не остановить было этого. Кто-то коснулся дрожащих плеч. Перед ней стоял сам Ирмо, и мягко смотрел на нее.
– Что это со мной, Великий… что это… я умираю?
– Нет; это слезы. Ты просто рождаешься заново. Ты плачь, плачь. Это надо узнать. Плачь, дитя мое. Так надо.
И устрашился Оссе кары, постигшей Мелькора, и с покаянием пришел в Валинор. Был он прощен, и великий пир устроили в его честь. Но что-то терзало душу Оссе. "Отступник", – звучал в сердце чей-то глухой голос. И, обернувшись, он увидел Владыку судеб. И тогда, после торжества, волной к ногам Намо упал Оссе и умолял о прощении.
– Прости меня, господин, но я боюсь, боюсь не боли, не смерти неволи. Я дик, я неукротим, и неволя для меня страшнее любой пытки! Прости!
В ту пору Намо еще не совсем отвратился от пути Валар, и слова Оссе были не слишком-то приятны ему. Но он пожалел Майя и взял его под руку свою, и стал Оссе вассалом Намо.
…А над озером таяли туманом последние клочья наваждения Айо, и четверо Майяр видели все, что случилось в Валиноре. И словно камень, застыл Охотник, и закрыла лицо руками в ужасе Весенний Лист, и безудержно плакал Золотоокий. И угрюмо молчал Айо.
…И в Книге, что держал в руках Гортхауэр, появлялись слова, словно выводимые невидимой рукой. Кровью был записан этот рассказ, и, читая темные строки, бесслезно рыдал Майя Гортхауэр. Ненависть и гнев пылали в сердце его, и клялся он, что за боль Учителя, за смерть Эллири Ахэ жестоко заплатят и Эльфы, и Майяр, и Валар. И в тот черный час проклял он Финве и весь род его.
"Изначально, как и Мелькор, творцом был Вала Ауле. Но некогда, устрашившись гнева Илуватара, отрекся он от творений своих и поднял руку на них; тогда Майя Гортхауэр, чье имя в то время было Артано-Аулендил, первый из учеников Ауле и равный самому Кузнецу, ушел от него, ибо трусость Валы была ему отвратительна. И ныне страх ослушаться повеления Манве и Эру сделал Ауле палачом. И после того, как выковал он цепь Ангайнор и оковы для Эльфов Тьмы, лишился он дара творить и не мог создать более ничего, ибо палач не может быть творцом".
Так заканчивается повествование об Эллери Ахэ. Неведомо оно ни Эльфам, ни людям Трех Племен: ни Валар, ни Майяр никогда не говорили об этом. Потому молчит об Эльфах Тьмы "Квента Сильмариллион", и мудрые не говорят ничего. Только в роду Финве, короля-палача, передается рассказ о Валинорском судилище. Владыки же Валинора и Майяр, слуги их, в большинстве своем не хотят ни знать, ни помнить.
…Имен не осталось. Приказано забыть.
Восславят победителей сказанья,
А побежденным суждено – забвенье:
Осталось лишь изорванное знамя,
Осталась кровь на каменных ступенях,
И Путь – как узкий меч из звездной стали…
Так мы ушли.
Дальнейшее – молчанье.