НАЗАД | INDEX | ВПЕРЕД

7. АКРАГАНТ. СИЦИЛИЯ

Сицилийское жаркое солнце, палящее в эту пору года особенно невыносимо. Оно стремительно восходит в зенит и неохотно клонится к закату. Почти все время, отданное Космосом дню, оно висит точно над головой, превращая в огненный обруч, нахлобученный на затылок шлем. И хочется укрыться от невыносимой жары. Но негде. Ни кустика, ни деревца. Равнины к югу от Гимеры сплошь засеяны пшеницей. Самой лучшей, если не считать кемтскую, пшеницей в мире. Желтые вылущенные зерна ее засыпают осенью меж прочных жерновов и в подставленный короб сыплется тоненькая струйка белой рыхлой муки. Из нее выходит великолепный пышный хлеб, если выпекать его в раскаленной докрасна печи, из нутра которой пышет огненным жаром, словно из медного чрева священного быка, установленного в Бирсе [Бирса – холм, на котором был основан Карфаген] на площади перед зданием Городского совета.

Суффет [высшее должностное лицо (верховный судья, во время войны часто главнокомандующий) Карфагенской республики] Гамилькар тяжело вздохнул и вытер пот с полуприкрытого черными кудрями лба. Стоявший неподалеку слуга подал военачальнику наполненную до краев чашу. Вино было прохладно, но не утоляло жажды. Как не утоляла ее и вода. Гамилькар жаждал крови.

Их считали бесчеловечными. Как еще можно назвать людей, приносящих в жертву своих младенцев. Но они не были жестоки, а если и были – то не более, чем остальные. Не более, чем иудеи или, скажем, моавитяне, поклоняющиеся кровавому богу, который силен лишь тогда, когда питаем человеческими жертвами. Потому они и приносили великому Молоху своих первенцев, а тот даровал им за это необоримую силу.

Как и прочие, они пришли с востока, из загадочных далеких степей, где зародилось все живое. Их деды осели на берегу великого моря, а отцы поплыли на запад и основали город, который нарекли Карфагеном, что означает Новый Город. Поначалу он был размером с бычью шкуру. Теперь же, чтобы выстелить его улицы и площади, потребовался бы мириад бычьих шкур.

Люди, основавшие этот город, именовали себя пунами. Потомки кочевников, они стали детьми моря, их круглобокие корабли пенили просторы Западного Средиземноморья, которое с полным основанием можно было назвать Пуническим морем. Променяв степь и пустыни на бескрайний простор моря, пуны не утратили ни первобытной жестокости, ни жажды завоеваний. Мир был велик, но самые сладкие куски были уже разобраны. Пунам приходилось довольствоваться тем, что осталось. И главным объектом их вожделений стал остров, который они называли Страной красивого берега, эллины Тринакрией, а покуда неизвестные никому латины – Сицилией. Баал-Хаммон [финикийский бог солнца и плодородия] желал, чтобы остров стал владением Карфагена, а для этого требовалось покорить эллинские полисы, цепко вцепившиеся гаванями в сицилийские берега. Акрагант, Сиракузы, Гимера, Селинунт, Мессина – эти имена были подобны ласковому шелесту волн, омывающих Страну красивого берега, которая должна была стать форпостом великого похода на запад.

Шумно выпустив из груди воздух, Гамилькар протянул руку за очередной чашей. Он стоял на вершине холма, отделявшего равнину от покоренной акрагантянами Гимеры, и наблюдал за тем, как внизу выстраивается в боевой порядок его войско. Скакали пестро разодетые всадники, спешили занять отведенное им место отряды пехотинцев, отличавшихся друг от друга обличьем и вооружением. То была разношерстная рать, состоявшая из воинов по крайней мере десяти народностей.

Карфагеняне предпочитали расплачиваться за завоевания золотом, а не кровью своих граждан, поэтому непосредственно пунов в войске было немного. Лишь несколько отрядов пехоты, сформированных из наибеднейших горожан, да Священная дружина – личная охрана и последний резерв полководца. Воины Священной дружины – крепкие, иссиняволосые мужи, вооруженные длинными копьями и бронзовыми щитами – как обычно стояли полукругом позади суффета. Этот полутысячный отряд составляли отпрыски знатнейших семейств Карфагена. Говоря откровенно, Гамилькар мог в полной мере положиться лишь на них. Прочие солдаты были весьма ненадежны, их отвага и преданность зависели прежде всего от своевременной выплаты жалованья. По большей части, это были наемники, продающие свой меч тому, кто дороже заплатит. Не имей Гамилькар в своем распоряжении значительной золотой казны, многие из этих воинов вполне могли бы стоять сейчас в рядах вражеского войска, также выстраивавшегося для боя примерно в десяти стадиях от боевых порядков карфагенян.

Кого только не было среди этих ландскнехтов древности. Сикулы и сипаны, искатели счастья киликийцы, иберы и пришедшие с далекого севера кельты, чернокожие воины из диких королевств, расположенных к югу от заселенного пунами побережья. Вся эта разноликая, вооруженная чем попало масса располагалась в центре боевого порядка. Ее целью было остановить натиск неприятельской фаланги. Копья сиракузских и акрагантских гоплитов должны были завязнуть в людском месиве. Крылья фаланги занимали отряды воинов-ливийцев и сицилийских наемников из Регия и Селинунта. Эти воины умели сражаться, но в них Гамилькар также не был уверен. Мобилизованные насильно ливийцы менее всего хотели умирать во имя интересов Карфагена, эллины слишком ценили собственную шкуру. Как правило, вначале они держались стойко, но если бой начинал складываться не в их пользу наемники мгновенно расставались с тяжелыми щитами и искали спасения в бегстве. По краям фаланги расположились отряды нумидийской конницы – ударной силы войска. Обычно именно эти полудикие темнокожие всадники решали исход сражения.

Вот и вся армия – тысяч примерно тридцать. Право, Гамилькар предпочел бы иметь вдвое меньше, но на преданность и отвагу которых он мог положиться.

Примерно таким же по численности было войско его противников сиракузского тирана Гелона и правителя Акраганта Ферона. Подобно пунам эллины выстроились в шестирядную фалангу, фронт которой несколько превосходил длину строя рати Гамилькара, на флангах встали облаченные в тяжелые панцири всадники, несколько отборных отрядов тираны наверняка оставили в резерве.

Солнце уже поднялось над горизонтом на два локтя, а Гамилькар осушил шестую чашу вина, когда эллины начали атаку. Сверкающая стена шагнула вперед, подминая котурнами неокрепшие стебли пшеницы. Неприятельская конница медленной рысью двинулась навстречу изнывающим от бездействия нумидийцам.

Не нужно было быть великим стратегом, чтобы разгадать незатейливый замысел тиранов, которые рассчитывали использовать в полной мере преимущество своей хорошо обученной фаланги и смять центр пунического войска. Что ж, Гамилькар именно так и предполагал. Недаром он поставил в центре самых малоценных воинов, чья смерть была лишь благом – Карфагену не придется в этом случае платить им жалованье. Свою победу суффет намеревался ковать на флангах. Взяв седьмую по счету чашу вина, он послал вниз гонцов и через мгновенье воинственно орущие нумидийцы устремились на вражескую конницу. Эти полудикие воины плохо исполняли команды, но зато трудно было найти равных им в храбрости и умении владеть оружием, среди которого они предпочитали бронзовый меч, чей узкий кривой клинок напоминал изготовившуюся к прыжку змею. Сметя редкую цепочку лучников, две конные лавы темнокожих воинов врезались в ряды сиракузцев и завязалась отчаянная сеча.

К тому времени эллинская фаланга почти достигла оборонительной линии пунов. Лучники-ливийцы осыпали неприятельских воинов стрелами. Гамилькар отчетливо видел как тучи остроконечных черточек взвиваются вверх, а затем обрушиваются на медленно шагающих гоплитов. По большей части, они отскакивали от щитов, поножей и меднопластинных поясов, но время от времени острое жало находило незащищенную щель и очередной сиракузец или акрагантянин оседал на землю и яростно рвал из бедра или руки зазубренный наконечник. Однако прекрасно обученные воины не останавливались и не нарушали строй, на что очень рассчитывал Гамилькар. Они переступали через упавшего товарища и продолжали свой мерный ход. Вот они достигли передней шеренги пунов и над полем повис глухой гул. Воины с криком рубили и кололи друг друга, падали пронзенные стрелами. Вскоре земля покрылась ковром мертвых тел. Неспелые стебельки пшеницы насквозь пропитались черной кровью, а суффет никак не мог утолить жажду. Он бросал в бой все новые и новые отряды, не забывая при этом внимательно следить за общей картиной боя.

В центре эллины явно одерживали верх. Закованные в толстую броню гоплиты методично истребляли иберов, сикулов, африканцев и прочий наемный сброд. Ливийцы держались на удивлении стойко. Хорошо вооруженные и обученные, они без труда отразили натиск акрагантян и теперь теснили их, угрожая обойти неприятельскую фалангу с левого края. Неплохо пока сражались и наемники-эллины, воодушевляемые мыслью с обещанной в случае победы награде.

Однако основное внимание суффет уделял не фаланге, а крыльям войска, где нумидийцы похоже начинали одерживать верх. Размахивая остроконечными клинками они смяли неповоротливую сиракузскую конницу. Было очевидно, что еще немного и эллины, дрогнув, обратятся в бегство. Тогда нумидийские сотни развернутся и атакуют вражескую флангу с тыла.

Внезапно попятился край, где стояли наемники-сицилийцы. Суффет отбросил в сторону недопитую чашу и послал на помощь отступающим последнюю тысячу воинов, что еще оставалась в резерве. Теперь в его распоряжении была лишь священная дружина и сотня конных иберийцев.

Солнце стояло в зените, в горле Гамилькара бушевал огонь, когда сиракузская конница на правом фланге обратилась в бегство. Нумидийцы с воем кинулись вдогонку за ищущим спасения противником. Рубя и пронзая неприятелей, они доскакали до полупересохшего ручья. Теперь согласно приказу Гамилькара они должны повернуть коней и атаковать вражескую фалангу. Исход битвы был почти ясен, суффет с жестокой ухмылкой отхлебнул из вновь наполненной чаши. Его жажда, похоже, начала угасать. Но что это? Нестройная лава нумидийских всадников пересекла ручей и устремилась к вражескому лагерю. Еще несколько мгновений и те, кто должны были решить исход битвы, растворились в ярком месиве шатров и походных повозок. Вместо того, чтобы исполнить приказ своего полководца нумидийцы, посчитавшие битву выигранной, спешили предаться грабежу.

Эллины немедленно воспользовались этим обстоятельством. Несколько тысяч отборных воинов, до этого не принимавших участия в битве, устремились на оголившееся крыло пунического войска. Измотанные многочасовой сечей ливийцы не смогли сдержать их натиска и правый фланг пунов стал стремительно пятиться назад – к холму, на котором находился Гамилькар. Еще можно было бросить в бой Священную дружину, хотя это уже вряд ли могло поправить дело. Суффет осушил последнюю чашу и приказал иссиняволосым воинам атаковать врага. Их напор был силен, но он сдержал продвижение эллинов лишь на считанные мгновения – равно настолько, чтобы Гамилькар успел дать приказ отходить, а нумидийские всадники, набив мешки награбленным добром, вернулись к войску.

Едва узнав о приказе отступать, наемники-сицилийцы бросили оружие и побежали. Прочие отступали организованно, с мечами в руках. Нумидийцы прикрыли поспешный отход войска.

Солнце клонилось к закату, но жара не спадала. И жажда не переставала мучить Гамилькара. Окруженный телохранителями-иберийцами, он скакал к своему лагерю и невольно думал о том, что не одно знатное семейство Карфагена облачится скоро в траурную одежду. Этого можно бы было избежать, но тогда погибло бы все войско, а кроме того – зачем? Нельзя же вечно платить за кровь врагов золотом, когда-нибудь за нее приходится платить собственной кровью. Суффета мучила нестерпимая жажда.

Потери оказались не столь велики, как полагал Гамилькар. Больше всего пострадала Священная дружина. Из пятисот иссиняволосых воинов спаслись не более тридцати. Едва войско очутилось в лагере, Гамилькар приказал мучимым запоздалым раскаянием нумидийцам окружить бежавших с поля битвы наемников. Тех, кто сохранили меч и щит, отпустили, потерявших щит бичевали, триста пятьдесят человек, бросившие все оружие, были обезглавлены. Земли пропитались кровью, и жажда оставила суффета.

Он не был обескуражен поражением, в какой-то мере он даже ожидал его. Эллины в этот раз победили, но их победа означала лишь незначительную отсрочку того великого дня, когда Страна красивого берега станет владением Карфагена. Гамилькар не сомневался в этом.

Когда стемнело, он приказал раздать воинам вино. Воины пили и славили своего полководца. Славили даже те, кто были жестоко высечены. Молчали лишь обезглавленные. Воины пили, празднуя свое поражение.

Суффет же уже утолил свою жажду. Он приказал привести в свой шатер страстных танцовщиц-эфиопок и наслаждался их ласками до утра. Всю ночь на сторожевых постах перекликались полупьяные часовые, указывая друг другу на море пиршественных костров в лагере эллинов. Там тоже праздновали, но победу. А Гамилькар любовался стройными телами девушек и в его сердце не было печали, а глотку не сжимали спазмы жажды.

Спустя несколько дней суффет Гамилькар будет отозван в Карфаген и распят на городских воротах. И вновь будет ярко пылать ослепительное сицилийское солнце, от которого нет спасенья. И полководца будет терзать неутолимая жажда…

Найти нужный дом не составило особого труда. Первый же встречный акрагантянин не только указал Евриту в каком направлении следует идти, но и вежливо довел его до самых ворот.

– Стукни трижды, – сказал он, указав рукой на приделанный к двери медный молоточек. – Так поступают все иноземцы, приходящие в дом мудреца.

Поблагодарив своего проводника, Еврит спрыгнул с лошади и подошел к воротам, которые были врезаны в массивную, не менее десяти локтей высотой, каменную стену. Подобная стена была необычной для эллинских домов, но тот, к кому пришел юноша, славился своей экстравагантностью и загадочностью. Спартиат взялся за отшлифованную до блеска рукоять молоточка, изображавшего сатира с нахмуренной, даже злобной физиономией. Когда им стучали в дверь, удары приходились на низкий скошенный лоб, отчего лесное божество принимало все более уродливый вид.

Еврит полюбовался на изящное изделие, после чего трижды с силой ударил им о басовито загудевшую дверь. Птицы, щебетавшие за стеной разом смолкли. Гость ждал, что ворота распахнутся, но за стеной было тихо. Вскоре пичуги вновь начали выводить веселые рулады и тогда спартиат вновь трижды припечатал лоб сатира к гладкой поверхности ворот. На этот раз его услышали. Послышались легкие шаги, медленно скрипнула створка отворяемой двери, Еврит поймал на себе взгляд пары настороженных глаз.

– Я спартиат Еврит! – отчетливо произнес гость. В ответ на эти слова дверь приотворилась чуть больше – ровно настолько, чтобы он смог рассмотреть молодого человека не старше двадцати лет, впрочем небольшая бородка придавала ему более взрослый вид. Массивная тисовая дубинка, которую открывший дверь тщетно пытался спрятать за спиной, наталкивала на мысль о том, что молодой человек служит не только привратником, но и стражем, великолепный шафранного цвета хитон, накинутый на крепкие плечи, заставлял усомниться в подобном предположении – человек, имеющий возможность приобрести подобную одежду, вряд ли нуждался в деньгах. Дав спартиату возможность разглядеть себя, юноша неопределенно кивнул головой, всем своим видом показывая, что имя гостя ни о чем ему не говорит. Спохватившись, Еврит поспешно добавил:

– Я привез послание от царя Леонида.

Это имя произвело должное впечатление, судя по всему к спартанскому царю относились здесь с уважением. Ворота немедленно распахнулись. Встречающий вновь склонил голову, на этот раз ниже и, наконец, отверз уста:

– Я рад приветствовать посланца царя Леонида в доме мудреца Эмпедокла. Меня зовут Павсаний, я ученик мудреца.

Акрагантянин и спартиат вежливо улыбнулись друг другу, затем юноша посторонился, позволяя Евриту войти, и задвинул крепкий засов. За стеной оказался сад, точнее роща, а уж если быть совсем точным – неухоженный мрачноватый лес, где бок о бок росли сосны, платаны и любимые Зевсом кряжистые дубы.

Ведя на поводу лошадь, Еврит последовал за провожатым по едва заметной тропинке, выведшей путников к огромному дому. Еврит прежде полагал, что жилище мудреца, бегущего от суетного мира, должно быть убогим и мрачным, подобно пещере, однако дом Эмпедокла являл полную противоположность его представлениям. Огромный и напоенный светом, по размерам своим он напоминал скорее жилище богатого аристократа, по роскоши не уступал царскому дворцу. Достаточно сказать, что фасад строения украшала причудливая мозаика по крайней мере из девяти сортов мрамора, а окна были забраны не слюдой или рыбьими пузырями, а пластинами блестящего горного хрусталя, отшлифованными до зеркального блеска. Подобная роскошь была не по карману самым богатым государям.

– Обожди меня здесь, – сказал Павсаний гостю, когда они подошли к украшенному барельефами крыльцу. – Я сообщу мудрецу о тебе. Пока можешь стреножить свою лошадь и пустить ее пастись на лужайке.

Еврит кивнул. Он проследил за тем, как его проводник скрылся в доме, позволил себе еще немного поглазеть на диковинное строение и занялся своим жеребцом. В последнее время ему пришлось немало попутешествовать на лошади ион поневоле смирился с этим не очень удобным способом передвижения, однако седлать или стреноживать коня молодой спартиат еще толком не научился. Конь недовольно фыркал, когда Еврит путал его передние ноги кожаным ремешком и даже пару раз сделал вид, что хочет укусить всадника. Едва Еврит справился с этим нелегким делом, как из дома появился его проводник.

– Мудрец просит тебя войти в его дом.

Отчего-то слегка волнуясь, Еврит поднялся по небольшой каменной лестнице и очутился в жилище знаменитого философа. Внутреннее убранство дома еще более противоречило представлениям Еврита о жизни философа. Повсюду стояли прекрасные статуи, драгоценные вазы, мраморный пол был покрыт огромным пушистым ковром, необычайно изящной, украшенной самоцветами мебели мог позавидовать любой восточный владыка. Спартиату, привыкшему к безыскусной простоте, подобное великолепие напоминало волшебную сказку о древних варварских королевствах, однажды рассказанную царем Леонидом. Верно он застрял бы в этой зале с открытым ртом надолго, если б Павсаний не взял его за руку и не повлек по лестнице наверх, где находился кабинет мудреца.

Если дом мало напоминал деревянную бочку, то хозяин его походил на философа еще в меньшей степени. Еврит сначала ошарашенно пробежал глазами по изысканной одежде – пурпурному жреческому хитону, наброшенному поверх него голубому плащу, сандалиям из посеребренной телячьей кожи. Затем взгляд спартиата надолго задержался на лице хозяина. Право, такие лица можно было встретить нечасто. Подобно другим сицилийцам, Эмпедокл носил небольшую бородку, смягчавшую очертания волевого подбородка. Собравшиеся над переносицей глубокие складки свидетельствовали о том, что он прожил долгую и очень непростую жизнь. Глаза философа были бездонно-голубыми. Евриту показалось, что он уже где-то видел такие же, столь несвойственные для эллинов, глаза. Он задумался и в тот же миг вспомнил. Голубые глаза были у царя Леонида, только у того они были наполнены яростной отвагой. Глаза Эмпедокла светились мудростью и чуть усталой грустью. Так смотрят люди, прожившие долгий век.

Философ также изучал гостя, затем заговорил. Голос у него был бархатный и в то же время гулкий, как у человека, умеющего и привыкшего выступать перед толпой.

– Что ты должен передать мне?

Еврит молча засунул руку за пазуху и извлек оттуда свернутый в трубку пергамент. Вручая ему это послание, Леонид сказал:

– Оно не должно попасть в чужие руки. Вполне возможно, что за ним будут охотиться. Потому я избрал для этой миссии тебя, так как трудно найти бойца, который смог бы совладать с тобой. Но если вдруг возникнет серьезная опасность, уничтожь послание любым способом. Когда будешь отдавать его, убедись, что имеешь дело именно с философом Эмпедоклом. Он даст тебе знак. – И царь показал какой знак должен дать философ из Акраганта посланцу.

Поэтому, когда хозяин протянул руку за письмом, Еврит не пошевелился. Эмпедокл недоумевающе посмотрел на него, после чего рассмеялся.

– Ах да, конечно! Вечно наш царь играет в эти дурацкие игры в стиле приснопамятного номарха! О, разум, как же это… – философ наморщил лоб, размышляя. – Вспомнил!

Эмпедокл хлопнул в ладоши, улыбнулся так, чтобы было видно десны, провел правой ладонью по лбу, а левую приложил к сердцу, после чего сцепил пальцы, предварительно вытянув руки перед собой.

Это точь-в-точь соответствовало тому, что показал Евриту царь Леонид. Более не сомневаясь, спартиат протянул письмо хозяину дома. Тот развернул пергамент и быстро пробежал по нему глазами.

– Дела!

С этими словами Эмпедокл поднес послание к чудесным образом вспыхнувшей свече. Телячья кожа съежилась, затрещала и занялась ярким пламенем. Удостоверившись, что от пергамента не осталось даже крохотного кусочка, Эмпедокл бросил пепел в стоявшую на столе вазу и тщательно растер его бронзовым пестиком, который используют лекари для изготовления лечебных порошков. Затем он обратил свой взор на Еврита.

– Мне надо написать ответное послание. Я предлагаю тебе быть эту ночь моим гостем. Пока я занимаюсь с письмом, можешь помочь Павсанию приготовить трапезу. – На лице Эмпедокла промелькнула усмешка. – Если сумеешь, конечно.

Еврит кивнул головой в знак согласия, про себя слегка оскорбившись. Какой же он спартиат, если не умеет приготовить трапезу. Не говоря более ни слова из опасения показаться болтливым, Еврит вышел из кабинета и отправился вслед за поджидавшим его на лестнице Павсанием. Аркагантянин убедился, что громадный, закованный в бронзовую броню парень, именно тот, кого с нетерпением ждал мудрец и стал гораздо приветливее. Он провел Еврита в небольшую пристройку, где готовилась пища. Здесь спартиат понял, что означала усмешка, промелькнувшая на лице философа. Судя по громадному количеству мисок, блюд и амфор их ожидала не скромная вечерняя трапеза, а настоящий пир. Видно, Эмпедокл и к еде относился не слишком по-философски, или, как открыто признался Павсаний:

– Учитель любит поесть.

Этим вечером в желудке философа Эмпедокла должны были исчезнуть полтора десятка блюд, которых хватило бы, чтобы насытить целую эномотию [эномотия – подразделение спартиатов не более 64 человек, скрепленное взаимной клятвой] голодных спартиатов. Чего здесь только не было! На золоченом блюде истекала соком печень дикой косули, приготовленная в красном вине с фисташками. Рядом пристроились уложенные бок о бок десять диких голубей, отваренных в молоке. Перед тем как подавать на стол, их следовало начинить зеленью и слегка обжарить. За голубями лежала огромная чешуйчатая рыба, которую привезли с Понта. Ее надлежало нашпиговать маслинами и запечь в тесте. Остальные блюда были не столь изысканны, но могли составить честь любому пиршественному столу.

Обрадованный новому лицу – в последнее время гости появлялись в доме мудреца нечасто – Павсаний изливал душу. Он говорил за троих и при этом ухитрялся делать множество кухонных операций: рубил мясо и зелень, фаршировал, взбивал белки, начинял медом и изюмом сдобные пирожки. Евриту он доверил лишь следить за огнем. Руки ученика мелькали с непостижимым проворством, язык работал еще быстрее.

– Видишь, как я навострился! А ведь еще год назад не умел абсолютно ничего. Учитель любит хороший стол и мне пришлось научиться готовить. Со мной занимался личный повар Ферона. Знаешь, сколько моему отцу пришлось отвалить денег, чтобы я освоил все эти кулинарные премудрости? И не счесть! Но ничего, у моего папаши полно серебра. Ведь ему принадлежат рудники у горы Тапар, а также две тысячи плетров [плетр – мера площади, равная 876 м^2] отличной земли, на которой он выращивает пшеницу и виноград. Мой отец считается одним из самых богатых людей Акраганта.

– Почему же ты тогда служишь поваренком у этого философа?

Павсаний обиделся.

– Я не поваренок! Я учусь у него мудрости.

– На кухне? – язвительно осведомился Еврит.

– И на кухне тоже. Кстати, кухня очень даже располагает к раздумьям. – Сицилиец подавил легкий вздох, заставив Еврита усомниться в искренности своих слов. – Учитель достаточно богат, чтобы нанять служанку и не одну, но посторонние мешают сосредоточению. Когда вокруг галдят женщины, трудно проникнуть в сокровенные тайны космоса или Судьбы. Поэтому мы предпочитаем обходиться своими силами. Посыльный лишь доставляет ему и вино, все остальное делаю я.

– А чем занимается мудрец?

– Он думает.

Спартиат усмехнулся.

– Не слишком обременительное занятие.

– Ну не скажи! – Павсаний вытряхнул взбитый белок на макушку зарумянившегося пирога. – Это куда потруднее, чем махать мечом. Хотя учитель неплохо умеет делать и это. Не хуже тебя.

– Ну да! – Еврит не стал расхваливать свои таланты, посчитав, что это излишне.

– Поговори с ним, может быть, он согласится дать тебе пару уроков. Еще он умеет врачевать, предсказывать судьбу, вызывать дождь, усмирять ветер и бурю. Скажу тебе по секрету, – Павсаний перешел на шепот, – он даже умеет оживлять мертвых!

Спартиат недоверчиво хмыкнул.

– Ты мне не веришь?

– По правде говоря, не очень.

– Я не думаю, что у нас будет такая возможность, иначе б я упросил его сотворить это чудо. Я сам видел, как однажды он воскресил девушку. Она была бледна, словно паросский мрамор, и холодна как лед. Учитель прошептал заклинание и она вдруг ожила, вздрогнула и открыла глаза. Это было чудо, граждане Акраганта пали на колени перед великим Эмпедоклом! – Не обращая внимания на скептическую усмешку гостя, Павсаний с восторгом продолжал:

– Да что там воскрешать других! Он может умереть и воскреснуть сам. Он говорит, что боги отвели человеку тридцать тысяч лет страданий в этом мире и пока он не проживет этот срок полностью, он не очистится и не сможет попасть в царство светлых духом. Правда для того, чтобы очищение было полным, человек должен избегать братоубийства и воздерживаться от употребления мяса умерщвленных животных…

– Постой-постой! – воскликнул Еврит. – А почему же ты тогда готовишь все это?!

Спартиат обличающе ткнул пальцем в уютно устроившиеся на кухонном столе блюда из козлятины, телятины, дичи и морской рыбы.

На лице Павсания появилось сконфуженное выражение, словно он в чем-то провинился. Непонятно зачем вытерев руки о передник, повязанный поверх хитона, акрагантянин промямлил:

– Противоречие есть основа человеческой натуры. Учитель говорит, что эклектика присуща даже разумному Космосу. Ведь даже боги непостоянны в своих поступках.

Спартиат понял далеко не все, что сказал ученик философа и, чтобы не выглядеть дураком, поспешил перевести разговор на более земную тему.

– И часто у вас все это?

– Ты про вечернюю трапезу?

– Про нее. – Еврит подкинул в жерло жарко дышащей жаровни несколько кедровых полешек.

– Каждый день. Учитель завтракает медом и сыром. Днем он съедает кусок хлеба, запивая его чашей вина, ну а вечером мы едим от пуза. Ведь желудок должен работать тогда, когда тело отдыхает. Сытому крепче спится.

– Это верно, – согласился Еврит, вспоминая как нелегко порой он засыпал будучи ребенком в дни испытаний, не сумев своровать кусок лепешки или горсть овса. – Послушай, ты говоришь о своем учителе с таким почтением, будто он седовласый старец, потративший на постижение мудрости не один человеческий век. Но на вид он весьма молод. Сколько же ему лет?

– Никто не знает точно, когда он родился, но ему ведомо то, что не знает никто.

– И все же твой учитель – странный тип, – неожиданно для самого себя произнес Еврит. – Я не рискнул бы назвать его философом. Скорее он походит на ленивого заевшегося царедворца.

– Не смей так о нем говорить! – громко закричал Павсаний, застав Еврита отшатнуться. Сицилиец позабыл о своих мисках и подступал к спартиату со сжатыми до белизны кулаками. Казалось, еще миг и он набросится на гостя и начнет дубасить его. Должно быть, со стороны эта сцена смотрелась довольно занятно – миниатюрный, узкокостный паренек с угрожающим видом наступал на громадного, покрытого тугими буграми мускулов лакедемонянина.

– Остынь, – миролюбиво сказал Еврит, на всякий случай отходя за стол. – Я не хотел сказать ничего дурного.

Павсаний еще какое-то время с разъяренным видом взирал на спартиата, затем опомнился. Разжав кулаки, он бросился к жаровне, где ему пришлось тут же пустить в ход всю свою сноровку, чтобы предотвратить гибель подгорающих блюд. Еврит усердно помогал ему.

– Ты безмозглый вояка, – беззлобно заметил акрагантянин, когда жаркое и рыба были спасены. Спартиат усмехнулся, довольный, что ученик мудреца больше не дуется на него. Перекладывая с жаровни на серебряное блюдо куски тунца, Павсаний заметил:

– Если хочешь знать, философа и мага Эмпедокла ставят в один ряд с великим Пифагором, который понимал язык всего живого, волшебником Абарисом, летевшим по воздуху, и Эпименидом Критским.

– А чем прославился последний?

– Он говорил с самим Зевсом.

– Понятно… – уважительно протянул Еврит и в тот же миг вздрогнул Еврит от резкого свиста, внезапно пронзившего тишину. Рука спартиата привычно скользнула по бедру, нащупывая рукоять ксифоса, но верный меч вместе с прочими нехитрыми пожитками остался лежать в вестибюле. Павсаний отреагировал на этот звук совершенно спокойно. Оставив блюдо, он подошел к небольшому, закрепленному на стене ящичку, на который Еврит прежде не обратил внимания, и коснулся его пальцем.

– Я слушаю, учитель.

– Ты там еще долго? – Еврит мог поклясться, что говорил ящичек и говорил он голосом мудреца Эмпедокла!

– Нет, учитель, мы уже заканчиваем!

– Поторопись.

– Хорошо.

Павсаний опустил руку, взглянул на стоявшего с разинутым ртом спартиата и рассмеялся.

– Это одно из магических изобретений учителя, – пояснил он. – С помощью этого волшебного устройства мы можем разговаривать, находясь в разных концах дома.

Еврит не сказал ни слова, а лишь покачал головой. Похоже, он начинал уважать этого странного мудреца.

Им пришлось проделать путь в трапезную трижды, прежде, чем все блюда заняли надлежащие места, целиком заполнив огромный, сделанный из среза гигантского дуба, стол. В трапезной Еврит сделал еще одно открытие. Оказалось, что философ не плохо разбирается в оружии. На ярких шпалерах, которыми были покрыты стены, висели три щита, под каждым из которых размещалась пара скрещенных мечей. Опытный взгляд спартиата легко распознал ксифос, мидийский клинок, скифский акинак и махайру, которыми так ловко орудовали фессалийские всадники. Два оставшихся меча Еврит видел впервые. Один был изогнут и сильно утолщен в середине, от этого клинка неуловимо веяло востоком. Другой был совершенно прямой, длина его лезвия превосходила три локтя. Таким мечом должно быть было очень удобно рубить. Матово блестящий и массивный, он выглядел столь привлекательно, что спартиат не удержался и снял его со стены. Крестообразная рукоять удобно легла в его большую ладонь. Этот меч был значительно тяжелее ксифоса, в нем ощущалась невероятная мощь. Проделав несколько винтообразных движений перед собой, Еврит сделал выпад и уколол воображаемого противника.

Внезапно вошедший в трапезную Эмпедокл застал спартиата врасплох. Еврит покраснел, словно его уличили в чем-то нехорошем, и поспешно повесил меч на прежнее место. Но философ был настроен вполне благожелательно.

– Хороший выбор! – похвалил он. – Это самый лучший меч, когда-либо существовавший.

– Я никогда не видел прежде подобного.

– И не увидишь. На свете вряд ли найдется десяток людей, помнящих как он выглядит. Подобными мечами были вооружены… – философ замялся, – ну скажем так – телохранители одного очень могущественного древнего владыки. Его держава исчезла за много лет до того, как появились пирамиды.

– Но разве пирамиды не существовали вечно, учитель? – воскликнул в дверях Павсаний.

– Нет, – ответил Эмпедокл. – Впрочем, это неважно. Прошу за стол. Согласитесь, не слишком естественно вести разговоры на голодный желудок, находясь рядом с роскошным столом.

Еврит, во рту которого с самого утра не было даже крошки хлеба, был полностью согласен с подобным умозаключением. Все трое удобно устроились в высоких с резными спинками креслах, каждый налил себе вина, по вкусу смешав его с родниковой водой. Эмпедокл, как успел заметить Еврит, добавил воды лишь самую малость.

– Ну что ж, – философ поднял свой килик, – выпьем, друзья! За здоровье гостя и пославшего его, за весть, принесенную им, хоть это и не слишком добрая весть, за удачу и мужество, которые вскоре всем нам понадобятся!

Свечи бросали в золотистую влагу вина кровавые отблески, исчезавшие по мере того, как пустели чаши. Душистый дымок смешивался с ароматами яств, возбуждая и без того неплохой аппетит. Без лишних церемоний гости дружно принялись за еду. Эмпедокл, словно желая подтвердить сказанное Павсанием, ел по крайней мере за троих. Спартиат поначалу не отставал от него, но вскоре сдался. Медленно жуя вяленую жирную рыбку, он наблюдал за тем, как Эмпедокл стремительно расправляется с яствами. У мудреца был поистине гигантский желудок и весьма тонкий вкус. Пару раз он недовольно поморщился, очевидно что-то было приготовлено не совсем в соответствии с кулинарными законами.

Наконец насытился и Эмпедокл. Словно не веря в это, он на всякий случай съел солидную порцию телячьего филе, затем отодвинул опустевшее блюдо от себя и вопросительно посмотрел на Еврита. Убедившись, что гость также не в состоянии проглотить больше ни кусочка, философ посчитал обязанность хозяина исполненной. Тогда он заговорил.

– Ты прибыл сюда лишь ради встречи со мной?

– Это основное мое занятие. Но кроме того, я сопровождаю эфора Гилиппа, посланного к сицилийским тиранам.

– Просить помощи? – усмехнувшись, осведомился Эмпедокл.

Спартиат кивнул головой. – И конечно же, тираны отказали?

– Гелон согласился выставить тридцатитысячное войско и двести триер, но потребовал, чтобы его назначили верховным стратегом всего эллинского войска.

– Что вы ответили ему?

– Гилипп сказал, что спартиаты могут сражаться лишь под началом своих царей или эфоров. Тогда Гелон заявил, что сиракузские триеры будут ждать мидян не в Фракийском море, а в Ионическом.

Еврит ожидал, что философ вознегодует, но реакция того оказалась весьма неожиданной.

– Что ж, он поступил в высшей степени разумно.

– Но тем самым он предает своих братьев-эллинов!

– У него есть только один брат по имени Гиерон. Если бы ситуация требовала, чтобы он умер, Гелон, не задумываясь, отправил бы брата на смерть. Он умный политик, что в общем-то редкость. Если бы все тираны были такими, клянусь я не поленился бы сочинить похвальное слово тирании!

Спартиат не разделял восторга мудреца по поводу сиракузского тирана, поэтому он просто заметил:

– Гелон отказал, но мы надеемся на помощь Ферона.

Эмпедокл с сомнением покачал головой.

– Ферон не сделает ничего, что может прийтись не по нраву Гелону. Акрагант нуждается в помощи Сиракуз, а кроме того, эти два тирана на редкость единодушны. Причем искренне единодушны! Должно быть, мир еще не знал столь преданных друг другу союзников. – Здесь должна была прозвучать ирония, но Эмпедокл был вполне серьезен. Ирония прозвучала в следующей фразе. – Порой мне думается, что их родила одна мать. Для тринакрийских эллинов подобное единодушие – великое благо. Ведь пока Сиракузы и Акрагант вместе, ни одно государство, даже сама Парса, не сможет захватить Сицилию. Я не думаю, что вам следует рассчитывать на помощь Ферона.

– На все воля богов, – заметил Еврит со свойственным спартиатам фатализмом.

– Воля богов… – задумчиво повторил Эмпедокл. Его губы тронула легкая усмешка. – Я расскажу вам одну историю, в которую необязательно верить. Когда-то, много-много лет назад, с того времени, думаю, сменилось не менее трехсот поколений на земле объявились люди, многим отличавшиеся от живущих сейчас. То, что умели делать они, недоступно нам, их разум проник в самые сокровенные тайны. Было еще одно обстоятельство, делавшее их непохожими на нас. Там, откуда они пришли, время текло иначе. Это трудно объяснить и еще труднее понять. Срок их жизни равнялся тысяче поколений и в этом они уподобились богам. Ведь они оказались по сути бессмертными. Они и вели себя как боги, подкрепляя свою волю знанием, а также оружием, против которого не могла устоять ни одна, даже самая сильная армия. Они создали великую державу, мечтая сделать людей счастливыми. Это и был Золотой век, когда:

Не было бога войны, не было бога смятений,

Не было Зевса-царя, ни Кроноса, ни Посейдона:

Царила лишь одна Любовь…

[Эмпедокл, из поэмы "Очищения"]

Они мечтали создать царство любви, где люди любили бы друг друга. И прекратились бы войны, и раздоры, и исчезла первобытная жестокость. Они мечтали построить царство Счастья. Но, возомнив себя мудрыми богами, пришедшими облагодетельствовать дикого человека, они не познали самого главного – человеческой сути. Они не смогли проникнуть, да и не хотели, в душу человека – злобную, жестокую, переполненную страстями и желаниями. Они полагали, что человек – комок глины, из которого можно вылепить все, что заблагорассудится, но тот имел вполне оформленное естество, переделать которое оказалось нелегким, а скорее – даже невозможным делом. Люди восстали против этих богов и уничтожили созданное ими царство Разума, которое так и не стало царством Любви и Счастья.

Стихия дикого бунта столкнулась с гармонией, созданной богами, породив невиданный катаклизм, который поставил человечество на грань гибели. Подобных катастроф не случалось ни прежде, ни в последующем. Погибли мириады людей, а уцелевшие вернулись к дикости и пребывали в этом состоянии множество лет, пока уцелевшие во время хаоса боги вновь не вернулись на землю. На этот раз их было всего шестеро, все прочие погибли…

– Учитель! – воскликнул Павсаний. – Неужели и боги смертны?

– Все рано или поздно приходит к концу. Бесконечна лишь Вечность, которая есть не что иное, как непрерывно борющиеся между собой Хаос и Космос. Боги собрались на совет, но в этот раз не было в их рядах единства, как прежде. Каждый видел новый мир по своему. И тогда они порешили разделить земные пределы. Один, самый могущественный, взял себе бесконечные степи. Другому, такому же властолюбивому, достались земли у моря. Третьему – равнины севера. Прочие не пожелали властвовать над людьми, считая, что человек должен сам определить путь, по которому пойдет.

Принимая вновь под свою власть землю и море, боги поклялись придерживаться определенных правил, преступать которые они были не вправе. Главным из них было обязательство не строить всеземного царства, где один народ будет походить на другой, все будут говорить на моноязыке и поклоняться общему богу. Именно так было в Золотом веке и это привело к страшной катастрофе. Люди отныне должны были жить сами по себе, а боги лишь вправе указывать им наиболее краткий путь к Счастью.

Заключенное соглашение было скреплено взаимными клятвами. Те, что решили быть богами, создали себе помощников, использовав для этого энергию космоса, и принялись строить свои миры. По сути это была игра, в которой участвовали целые народы; участвовали нередко против своей воли. Долгое время правила этой игры соблюдались. Боги-демиурги – так стали называть тех, кто строил свой мир – вмешивались в дела людей ровно настолько, чтобы не сбить их с предназначенного Судьбой пути. Те же, кто добровольно отказались от власти над миром, занимались тем, что было им по душе. Один стал отшельником, второй воевал, третий путешествовал. Но пришел день и демиурги, охваченные жаждой власти, пожелали установить полное господство над человеческим миром, объединив разноязыкие народы и подчинив их своей злобной воле. Эта воля зародилась в недрах Востока и черной чумой начала расползаться по миру. Возникли огромные воинственные империи, запылали пожары, пролились реки крови. И все это вновь, как и много столетий назад, делалось во имя великой целы – сделать человека счастливым. Те, кто отказались от власти над миром, хорошо помнили к чему все это тогда привело. Они объединили силы и стали бороться с захватившими власть демиургами. События, участниками которых мы являемся, есть часть этой борьбы.

Философ замолчал, ожидая реакции своих слушателей. Ученик безмолвствовал, а спартиат задумчиво выдавил:

– Вот бы нам такое оружие, какое имели боги Золотого века. – Это было единственное, что запало в душу воину. Эмпедокл посмотрел на него и захохотал. До слез. Затем внезапно посерьезнел. В этот миг тоненько тренькнул невидимый звоночек – дз-зинь! Еврит посмотрел на Павсания, тот в свою очередь на философа. Эмпедокл остался невозмутим, словно ничего не расслышал. Рассеянно катая по столу финиковую косточку, он произнес, обращаясь к Евриту:

– Насколько я понимаю, ты доверенное лицо Леонида. – Заметив удивленное выражение, появившееся на лице спартиата, философ добавил:

– Хотя, похоже ты не догадывался об этом. Павсаний мой ученик и я ему также полностью доверяю. Поэтому я раскрою вам одну тайну. Силы, желающие подчинить мир своей воле, пытаются уничтожить нас, то есть меня и царя Леонида.

– Вы те самые боги, которые пожелали стать людьми? – сдавленным голосом спросил Павсаний.

– Нет. Но мы на их стороне. И мы обладаем силой. Чтобы избавиться от нас, наши враги готовы пойти на все. Они презрели правила игры и пускают в ход и магию, и отравленный кинжал. Так совсем недавно враги пытались убить царя Леонида.

– Это был Перпикт. Он был безумен, – поспешно вставил Еврит, вступаясь за честь спартиатов. Вновь тренькнул звоночек.

– Может быть и безумен. Но его безумством двигала злая воля, да и речь совсем не об этом. Не так давно царь должен был быть на Крите, где его ждали друзья. Однако на побережье Пелопоннеса он попал в засаду. Будь на месте Леонида кто-нибудь другой и можно б было заказывать поминальный пир.

– Царь Леонид великий воин! – с гордостью подтвердил Еврит.

Эмпедокл зевнул.

– Я говорю все это потому, что к нам идут незваные гости. Они перелезли через стену и прошли сквозь лес. Думаю, они уже вошли в дом.

– Клянусь Зевсом… – Спартиат начал медленно подниматься со своего места. – Так почему ж мы спокойно сидим?!

– Дело в том, дорогой юноша, что у каждой игры есть свои правила, которые следует исполнять, и лишь в этом случае она доставляет удовольствие. – Звонок тренькнул в третий раз. Философ поспешно пробормотал, вскакивая:

– Тогда было рано, а теперь в самый раз!

Они едва успели сорвать со стены мечи: Эмпедокл чудо-клинок, привлекший внимание спартиата, Павсаний – махайру, а Еврит сразу два ксифос и акинак, как дверь с треском распахнулась и в комнату ворвались вооруженные люди. Каждый из них сжимал в руке короткий меч, некоторые прихватили с собой беотийские, наиболее подходящие для подобной схватки, щиты, кое-кто на всякий случай, скорей по привычке, надели легкие шлемы, но не один не облачился в панцирь. Это свидетельствовало о том, что незваные гости рассчитывали на внезапность нападения. Возглавлял врагов человек с восточными чертами лица. У него был характерный горбатый нос, черная колечками бородка, через левую щеку тянулся рваный шрам.

– Пун мой! – закричал философ и стремительно атаковал слегка оторопевших от подобного приема гостей. Еврит с изумлением проследил за тем, как мудрец дважды махнул своим чудо-мечом и на пол рухнули два обезглавленных трупа. Однако оставаться зрителем спартиату пришлось недолго. Враги опомнились и перешли в наступление. Пятеро насели на Эмпедокла – впрочем, через мгновение их осталось четверо, – еще шестеро напали на Еврита и Павсания. Спартиат взял на себя пятерых врагов, так что на долю ученика пришелся лишь один, но и этого для него оказалось слишком много. Судя по всему, акрагантянин куда лучше работал поварешкой, нежели мечом.

Нападавшие не были новичками в ратном деле, в этом Еврит смог убедиться сразу, но для них явно было неожиданностью, что у философа оказался подобный гость, машущий мечами с такой легкостью, словно в его руках не по десять мин [мина – мера массы, равная 600 гр.] заостренной бронзы, а невесомые ивовые прутики. Предвидь подобное, они хотя б облачились в доспехи. Ведь незащищенное броней тело столь уязвимо, оно разваливается под ударом меча подобно куску свежего масла… Еврит не особо утруждал себя хитроумными финтами. Вот ксифос рассек воздух, а заодно и горло одного из нападавших и почти в тот же миг акинак выпустил кишки еще одному. Враги отшатнулись, воспользовавшись этим спартиат перешел в контратаку. Он со звоном отбрасывал в сторону клинки противников, краем глаза следя как обстоят дела у его товарищей. У Эмпедокла все было в порядке. Он разрубил пополам очередного врага, причем чудо-меч рассек сначала подставленный под удар щит, а уж потом пошел наискось сквозь плечо, позвоночник и ребра; прочих философ оттеснил к выходу из трапезной. Павсанию приходилось туго. Здоровенный бородатый воин загнал акрагантянина в угол и уже примеривался как бы половчее отсечь его ученую голову.

Получай! Еврит метнул в бородача акинак. Вообще-то спартиатов никогда не учили бросать нож или меч, но все вышло удачно, будто Еврит ежедневно упражнялся подобным приемам. Попав точно промеж лопаток, узкий клинок пронзил тело насквозь. Бородач даже не вскрикнул. Цепляясь непослушными руками за одежду акрагантянина, он медленно сполз на пол. Павсаний посмотрел на свой заляпанный кровью хитон, сдавленно охнул и растянулся рядом с убитым.

Эмпедокл каким-то образом сумел заметить этот бросок.

– Молодец, спартиат!

Чудо-клинок с хрустом вспорол грудную клетку очередному врагу. Через мгновение он лишил руки еще одного. Последний бросился было бежать, но философ аккуратно уколол его острием в незащищенную шлемом шею.

Оставшиеся враги вынуждены были разделиться. Один с криком бросился на Эмпедокла, двое других яростно атаковали Еврита.

– Спартиат, не забудь, пун мой! – вновь заорал философ, рассекая пополам отлично закаленный клинок, подбиравшийся к его животу. Еврит не ответил. Парировав выпад чернобородого, кого Эмпедокл именовал пуном, он перехватил ему руку и ударил врага коленом в живот. Тот охнул и начал оседать. Еврит присел одновременно с ним, и сделал это очень вовремя, потому что меч другого убийцы просвистел прямо над его головой. Обозлившись на свой промах, нападавший ударил еще раз. Еврит увернулся вновь, а вот корчившийся от боли пун не успел. Бронзовое острие попало ему чуть выше глаза и вышло наружу, покрытое кроваво-жирными сгустками умерщвленного мозга. Воспользовавшись замешательством врага, Еврит вонзил свой ксифос в последний раз. Клинок вошел в левый бок и вышел из правого. Роняя изо рта струйки крови, воин рухнул на труп чернобородого.

– Отличный удар! – похвалил также расправившийся со своим последним врагом Эмпедокл. Еврит кивнул и, упершись ногой в труп, не без труда освободил клинок, застрявший в ребрах. В этот миг философ обнаружил, что чернобородый, как и все остальные, мертв.

– Зачем ты убил пуна?! – набросился он на Еврита. – Ведь я велел тебе не трогать его!

– Это не я, а вот он. – Еврит указал острием ксифоса на распростертого на полу воина, изо рта которого набежала порядочная лужица крови. – Он слишком неосторожно махал мечом.

– Болваны! – Эмпедокл брезгливо скривил губы. – Это наемники Ферона. Видишь, какие у них шлемы? – Шлемы у убитых были действительно очень своеобразные – с большими нащечниками и тремя медными завитками на затылке. Еврит впервые видел подобные. – Такие шлемы изготавливают в Этрурии. Ими пользуются воины Великой Эллады [Великая Эллада – группа греческих полисов, находящихся в Южной Италии; наиболее значительными являлись Таронт, Сибарис, Кротон, Неаполь, Посидония]. В войске Ферона много наемников из Кротона и Тарента. Видно, тиран не слишком щедр, вот они и решили подзаработать, прикончив меня. Их нанял этот пун, а вот кто платил ему, мы уже, к сожалению, не узнаем…

– А ты оживи его, – как бы между прочим предложил Еврит, вытирая окровавленный меч о одежду одного из убитых.

– Тебе рассказал об этом Павсаний?

– Да.

– Я бы мог попытаться, но к сожалению меч повредил лобные доли мозга. Он будет двигаться, но не сможет говорить.

Спартиат выразительно посмотрел на философа, словно говоря: слова недорого стоят. Эмпедокл перехватил этот взгляд.

– Все жаждут чуда, – пробормотал он. – Ну ладно, смотри.

Склонившись над неподвижным телом мудрец сделал несколько кругообразных движений руками вокруг окровавленной головы. В тот же миг мертвец пошевелился и открыл правый глаз; левый очевидно был поврежден ударом меча. Затем он начал вставать, нащупывая скрюченными пальцами рукоять меча. Еврит попятился. Чудо-клинок Эмпедокла описал дугу и упал на шею того, кто еще недавно был человеком. Струйки крови из перерубленных артерий забрызгали ноги философа. Тело, лишенное головы, кулем осело на пол и застыло, на этот раз навсегда.

– Вот и все. Теперь он уже наверняка ничего не скажет, – философски заметил Эмпедокл. – Впрочем, это уже неважно. Я догадываюсь, чьих рук это дело. Пойдем-ка лучше посмотрим, что там случилось с бедным Павсанием.

– А ты уверен, что там, – Еврит кивнул головой в сторону двери, больше никого не осталось?

– Уверен. Эти ребята не настолько умны, а кроме того, ни один из них не согласился бы, чтобы его товарищ ожидал развития событий где-нибудь в кустах, в то время как он рискует шкурой в доме. Ну и последнее, самое главное – они не рассчитывали встретить такой прием.

Философ подошел к лежащему замертво Павсанию, легко, словно ребенка, взял его на руки и положил на стол, предварительно сбросив локтем посуду. Серебряные блюда покатились с жалобным звоном, великолепный расписной фиал разлетелся вдребезги. Осмотрев своего ученика, Эмпедокл хмыкнул. Вид у него был озадаченный.

– Да у него ни одной царапины!

Спартиат отвернулся и, не в силах больше сдерживаться, рассмеялся.

– Ты что?

– Он просто лишился чувств при виде крови.

– Тьфу, мальчишка! – Эмпедокл в Сердцах сплюнул и тоже засмеялся. Придется потребовать с него деньги за разбитую посуду.

– Возьми их у мертвецов. Пун расплатился с ними золотом.

– Да? – Философ нагнулся к ближайшему покойнику, нащупал под пропитанной кровью туникой кошель, извлек его и, развязав тесемку, высыпал на стол штук двадцать золотых монет. – Хм, действительно. Но как ты догадался?

– Не знаю. Просто пришло на ум.

– Просто… – задумчиво протянул философ. – Просто, мой друг, это не объяснение. В нашем мире нет ничего простого. Возьми эти монеты себе.

– Не нужно. – Еврит сделал протестующий жест ладонью. – Мы привыкли к железу.

– Возьми, – настаивал Эмпедокл. – Купишь себе новую одежду. Твоя вся забрызгана кровью.

Спартиат осмотрел себя. Действительно, вид у него был как у мясника на бойне. Впрочем, Эмпедокл выглядел не лучше, вот только кровь была менее заметна на пурпурной ткани.

– Ну хорошо. – Еврит взял одну монету. Философ усмехнулся.

– Странные вы все-таки люди, спартиаты. Хотя я начинаю понимать, почему Воин полюбил вас.

– Воин?

– Так я называю царя Леонида, – пояснил Эмпедокл.

– А как он зовет тебя?

– Жрец.

Мудрец похлопал ученика по щекам. Однако тот не собирался приходить в себя. Тогда Эмпедокл оставил его на время в покое и взял со стола кратер с вином. Сделав несколько больших глотков, он плотоядно облизал губы и протянул сосуд спартиату. Тот отрицательно покачал головой.

– Я не пью чистое вино.

– Напрасно. Вода разжижает кровь, а вино делает ее более горячей, хотя… – философ не говорил. Поставив кратер на место, он вновь похлопал Павсания по щекам. Тот слегка дернулся, но глаз не открыл. – Похвальное упорство, достойное лучшего применения. Ему надлежало быть столь же упорным во время схватки! – прокомментировал Эмпедокл поведение ученика. Затем он с одобрением взглянул на спартиата. – Ты славно дрался.

– Но хуже, чем ты. – Еврит вспомнил, как пренебрежительно отозвался о мудреце в разговоре с Павсанием и ему стало стыдно.

– Просто я намного опытнее. С годами ты превзойдешь меня. Единственный, кого ты никогда не сможешь превзойти, это Воин.

– Я знаю.

– В благодарность за твою помощь я хочу сделать тебе подарок. Ты можешь выбрать себе любой клинок, который тебе нравится. – Еврит тут же посмотрел на чудо-меч, положенный философом рядом с Павсанием. Заметив этот взгляд, Эмпедокл поспешно добавил:

– Кроме этого. Это мой меч.

– Тогда я возьму акинак. Он хорошо сбалансирован.

– Замечание опытного воина! – с уважением произнес Эмпедокл и заорал:

– Ну когда же этот несносный Павсаний очнется!

Крик возымел воздействие. Ученик открыл глаза, но увидев пятна крови, щедро покрывавшие одежду спартиата, мудреца и свою собственную, поспешно закрыл их. Эмпедокл бесцеремонно толкнул его в бок.

– Вставай! Все кончено. Или, быть может, ты хочешь, чтобы тебя бросили в яму вместе с этими мертвецами?

Подобная перспектива пришлась не по душе Павсанию, и он поспешно поднялся. Впрочем толку от него все равно было мало. Едва увидев трупы, обезглавленные чудо-мечом, акрагантянин тут же закрыл глаза вновь. В итоге всю грязную работу пришлось делать Евриту и Эмпедоклу.

В укромном уголке леса была вырыта большая яма, ставшая последним пристанищем наемников и их чернобородого предводителя. Как только могила была засыпана землей, Еврит собрался уходить. Ему надо было успеть присоединиться к прочим спартиатам до того, как они отправятся в дворец Ферона. Перед тем как проститься, Эмпедокл передал ему письмо, а также новенький пурпурный хитон и роскошный, шитый золотыми нитками плащ.

– Немного не по росту, зато без следов крови. – Не слушая возражений, мудрец заставил спартиата переодеться, добавив:

– Вернешь, когда купишь себе новую одежду.

– Как же я верну? – спросил Еврит. – Ведь сразу после аудиенции у тирана мы возвратимся в Сиракузы.

– Попросишь любого горожанина передать хитон и плащ философу Эмпедоклу. Не сомневайся, все будет исполнено в точности. Чернь меня обожает.

Вместе с Павсанием он проводил Еврита до самых ворот. Когда они шли через лес, Эмпедокл нагнулся и указал рукой на едва приметную проволочку, в несколько рядов лежавшую на тропинке.

– Дз-зинь! – сказал он, подражая звону колокольчика, предупредившего о появлении незваных гостей. Не говоря ни слова, Еврит укоризненно покачал головой. Догадавшись, о чем тот подумал, философ усмехнулся. – Игра. Ведь жизнь ничто. Умирая, человек вновь воскресает в другом обличье и его муки продолжаются. И так тысячу поколений, пока душа не очистится и не будет допущена в царство светлых духом. Похоже на бред? – спросил он и сам ответил на свой вопрос:

– Так и есть. Но люди верят, потому что хотят жить. И умирать без страха. Как прекрасно умирать, зная, что через мгновение возродишься вновь.

У ворот они распрощались. Евриту предстояло быть участником переговоров с акрагантским тираном Фероном; переговоров, увы, неудачных. Эмпедоклу было назначено на этот день вызывать дождь. Стояла жара и нивы нуждались в поливе. Павсанию надлежало замывать кровавые пятна, покрывавшие пол и стены трапезной, и при этом размышлять о смысле жизни. Их пути разошлись. Быть может надолго, а скорей навсегда. Пока же они еще могли видеть друг друга.

Философ и его ученик смотрели вслед уходящему воину до тех пор, пока он не скрылся за изгибом улицы. Здесь Еврит обернулся и увидел две неподвижные фигуры, одна из которых, облаченная в пурпур, была словно с ног до головы покрыта запекшейся кровью, вторая была бела, подобно коже невинной девушки. Алое на белом… Кровь так эффектно и пугающе смотрится на снегу. Спартиат помахал рукой.

Он был благодарен Судьбе, сведшей его с этими людьми.

Странными людьми, интересными людьми, загадочными людьми; людьми, в чьей душе мудрость уживалась с жестокостью.

Он был благодарен Судьбе, даровавшей ему возможность жить именно в это время.

Странное время, интересное время, загадочное время; время, напоенное кровавыми ветрами и приходящим из неведомых глубин огнем познания.

Время, равное тысяче поколений.

Время жить.

Время…

Диалог по поводу похвального слова тирании,

так и не сказанного философом Эмпедоклом

[Фаларид (Фаларис) – тиран Акраганта, правивший в 6 в.

до н.э. Проводил активную экспансионистскую политику.

"Прославился" тем, что сжигал своих политических

противников в медном быке. Несмотря на жестокость,

деятельность Фаларида высоко оценивалась его

современниками, в том числе и Пифагором.]

Фаларид. Что означают слова, сказанные тобою, Эмпедокл, о готовности произнести похвальное слово тирании? Значит ли это, что ты наконец признал тиранию как единственно правильную форму правления?

Эмпедокл. Ни в коем случае. Тирания есть зло, избежать которое было бы благом для любого народа.

Фаларид. По-твоему, зло заключается в тирании или любой единоличной власти?

Эмпедокл. Любая власть безнравственна.

Фаларид. Из сказанного тобой я могу сделать вывод, что ты отрицаешь абсолютно любую власть.

Эмпедокл. В определенной мере – да. Любая власть несовершенна, ибо устанавливается человеком, который далек от совершенства.

Фаларид. А если власть установлена богом или богами? Подобная власть должна быть идеальной.

Эмпедокл. На это я имею три контраргумента. Первый – боги не должны вмешиваться в дела людей. По крайней мере благоразумные боги. Второй полагаю, ты согласишься со мной, отношения между самими богами далеки от идеальных. Тиран Зевс не может удержать в полной покорности своих рабов.

Фаларид. Власть Зевса наследственна и происходит из глубокой древности, потому я назвал бы Зевса базилевсом [базилевс – царь в архаичной Греции].

Эмпедокл. Считать базилевсом того, кто сверг собственного отца. О какой легитимности здесь может идти речь? Низвергать царственных отцов удел тиранов!

Фаларид. Ты заблуждаешься.

Эмпедокл. Вовсе нет. И третий – чтобы раз и навсегда покончить с этим спором по поводу развратников и лгунов с Олимпа, признаюсь, что склонен присоединиться к мнению Протагора [Протагор (480-410 до н.э.) – виднейший философ-софист, оказавший влияние на Перикла, Еврипида и Демокрита; за скептическое отношение к богам был изгнан из Афин], сказавшего: "О богах я не могу утверждать ни что они существуют, ни что их нет".

Фаларид. Выходит, ты считаешь, что боги не существуют на самом деле.

Эмпедокл. Вовсе нет. Но я считаю, что они выглядят иначе, чем полагает традиция. Я имел смелость как-то заметить по этому поводу:

Бог не имеет над телом ни головы человечьей,

Ни двух ветвящихся рук, вверх со спины устремленных,

Ни скорых колен, ни ступней, ни органов, шерстью покрытых,

Дух он священный и только, скрытый от нашего слова,

Пронзающий разумом быстрым космос от края до края.

Фаларид. Бог есть лишь мыслящий дух. Позволь не согласиться с тобой, Эмпедокл. Впрочем, вернемся к нашим баранам. Так о чем мы говорили прежде?

Эмпедокл. Верно о тирании.

Фаларид. Я хвалил ее, ты ругал.

Эмпедокл. Нет, до этого еще не дошло.

Фаларид. Прекрасно, значит сладкое пиршество спора ожидает нас впереди. Но возвратимся к сказанному тобой. Ты отрицаешь любую власть. Значит ли это, что ты за анархию?

Эмпедокл. Нет. Анархия – тоже власть, власть безвластья. Много худшая, чем, скажем, тирания или демократия.

Фаларид. Так какую же власть предпочитаешь ты?

Эмпедокл. Аристократию духа.

Фаларид. Поясни, что ты имеешь в виду, говоря об аристократии духа?

Эмпедокл. Я признаю власть, которая основывается на воле людей, постигших тайны сущего, сильных духом и смелых сердцем.

Фаларид. Такие есть?

Эмпедокл. Должны быть.

Фаларид. Почему бы не предположить, что эти качества присущи тиранам?

Эмпедокл. Не буду спорить. По крайней мере многим из них. Но в этом случае прибавь сюда жестокость, подозрительность, коварство.

Фаларид. Человек не может быть выкрашен в один цвет и кому, как не тебе знать это.

Эмпедокл. И кому как не тебе, Фаларид.

Фаларид. Аристократ духа – есть сверхчеловек?

Эмпедокл. В какой-то мере. Но лучше сказать – нет. Первого определяет мудрость, второго – сила. Аристократ духа будет мудрым.

Фаларид. Тогда при нем должен состоять палач.

Эмпедокл. Об этом я не думал.

Фаларид. Положим, я и сам ничего не имею против такой власти, которую ты именуешь аристократией духа. Не хочу обижать тебя, Эмпедокл, но сдается мне, ты украл эту идею у Платона.

Эмпедокл. Не хочу огорчать тебя, Фаларид, но Платон еще не создал своего "Государства".

Фаларид. Как все перемешалось в этом мире. Словно опять наступили времена хаоса. Хорошо, я признаю твое первенство относительно этой идеи. Мне нравится придуманная тобою власть, но она не подходит для нашего мира. Она химерична. Она может существовать как великая утопия, но в реальном мире, мире людей ей нет места. Она основана на гармонии, которой нет там.

Где вечная злоба, убийство, стаи карающих духов,

Точащий силы недуг, тщета и ничтожество тленья…

[Эмпедокл, из поэмы "Очищения"].

Эмпедокл. Да, это так. Но человек должен думать о высшем.

Фаларид. Должен, не спорю. Но порой нужно спускаться на залитую кровью землю, где царят безвластие и хаос. Сильная власть – вот что нужно человеку!

Эмпедокл. Власть…

Фаларид. Власть. Можно ли считать лучшей власть аристократов по роду?

Эмпедокл. У нее есть определенные достоинства.

Фаларид. Например?

Эмпедокл. Аристократы учены и чтят традиции предков. Они богаты, их меньше других волнует нажива.

Фаларид. Далеко не бесспорно. Набив мешок серебром, тут же шьешь себе второй.

Эмпедокл. Действительно не бесспорно. Тогда авторитет славы предков.

Фаларид. Теперь скажу я. Передаваемые по наследству богатство и власть делают человека черствым и корыстолюбивым. Он думает лишь о том, как бы сохранить их. Он заботится о собственном благе, а не о благе граждан. Носить белоснежный хитон – не значит иметь чистую душу. Хотя я и не могу утверждать, что нет аристократов с высокими помыслами. Взять к примеру тебя, Эмпедокл. Но в основном это заевшаяся свора, защищающая лишь свои узкокорыстные интересы.

Эмпедокл. Каждый человек думает прежде всего о собственных интересах. Это осталось у него от зверя. Лишь сильные духом могут думать в первую очередь о благе других. Я не отношу аристократов по роду к их числу. Но что ты можешь сказать о демократии, давшей немало примеров мужества и самоотверженности.

Фаларид. То есть о власти народа, которую мы оба втайне презираем. Ты кривишь душой, Эмпедокл, говоря о достоинствах демократии. Но я буду терпелив и постараюсь, руководствуясь разумом, а не эмоциями, доказать тебе всю пагубность этой власти. То, что мы называем демосом или народом, легко превращается в охлос, что значит чернь. Пожалуй, трудно провести грань между чернью и народом. Чернь есть народ, а значит народ есть чернь. Это аксиоматично. Демократия же означает власть визжащего орущего стада, внезапно обретшего силу. Это неразумное сборище, готовое последовать за любым ловко бросающим слова демагогом или раздающим серебро богачом. Это мрачная стихия, где властвует охлос. Мы, эллины, извечно презирали темных варваров, но, устанавливая в своих городах демократию, мы уподобляемся этим неразумным дикарям, вверяя судьбу народа крикливым политиканам, готовым ради крохотной толики власти торговать честью, совестью, славой предков. Возьмем к примеру Афины. Ведь в мире нет демократии более совершенной, чем афинская. Но что есть афинская демократия. Отвечу сборище бесчестных крикунов, вершащих обманом присвоенную власть. Это эклессия, обрекающая на изгнание Алкивиада [Алкивиад (450-404 до н.э.) афинский государственный деятель и полководец; был обвинен в осквернении статуй Гермеса (герм) и бежал; позднее вернулся, но вскоре вновь вынужден был удалиться в изгнание; убит по приказу персидского сатрапа Фарнабаза], Протагора и Тимофея [Тимофей (4 в. до н.э.) – афинский политический деятель; умер в изгнании], это буле, выносящий смертный приговор героям Аргинузских островов [в 406 г. до н.э. возле Аргинузских островов афинский флот одержал победу над спартанским; из-за разыгравшейся бури афиняне не смогли предать земле тела погибших товарищей; по возвращению в Афины шесть из десяти стратегов, командовавших афинским флотом (остальные отказались вернуться) были обвинены в надругательстве над памятью павших и приговорены к смерти; против смертного приговора голосовал лишь Сократ] и великому стратегу Фокиону [Фокион (402-318 до н.э.) – афинский государственный деятель, 45 раз избиравшийся стратегом; был казнен по ложному обвинению], это свора казначеев, полетов, аподектов и логистов [казначеи, полеты, аподекты, логисты – афинские чиновники, распоряжавшиеся финансами], ворующая больше, чем сорок тиранов вместе взятые. Афиняне должны благодарить судьбу, что у внука Сикионского тирана Клисфена [Клисфен Сикионский (600-565 до н.э.) – тиран города Сикиона, дед известного афинского государственного деятеля Клисфена] хватило ума и мужества хоть немного обуздать демократию разумными ограничениями. Что бы стало с Афинами, если б горшечнику или золотарю было позволено занять должность архонта! Тогда я первый собрал бы армию и двинул ее на покорение охваченного хаосом демократии города. Демократия означает непрерывную борьбу за власть. Она дозволяет эту борьбу законодательно и тогда начинается свара, которую не унять никакими призывами к мудрости и благоразумию.

Эмпедокл. Да, власть слишком сладкая штука. Даже для мудрых.

Фаларид. Тебе нужны еще доказательства?

Эмпедокл. Еще? Я слышал от тебя лишь доводы, которые нельзя считать доказательствами.

Фаларид. Пусть будет так. Но и подобных доводов вполне достаточно, чтобы убедить в том, что демократию нельзя признать лучшей формой власти. На олигархии [олигархия – власть нескольких родов; Аристотель называл олигархию вырождением аристократии], полагаю, не будем особо задерживаться. Она пахнет дурнее, чем аристократия. И вот, наконец, мы подошли к предмету нашего спора. Тирания…

Эмпедокл. Кстати, это слово пишется с одной или двумя "н"?

Фаларид. Это не существенно.

Эмпедокл. Что же тогда следует считать существенным?

Фаларид. Не юродствуй. Облаченному в пурпурную тогу не приличествует примерять грязный плащ софиста [софист – представитель философского течения, отрицающего судить двояко; к наиболее известным софистам следует отнести Протагора, Горгия и Гиппия; Софисты оказали значительное влияние на почти все философские школы античности]. Итак, тирания. Мудрость, сила, благо – вот что есть тирания.

Эмпедокл. Коварство, жестокость, ложь, потакание черни – вот что такое тирания.

Фаларид. Да, тираны коварны. Они вынуждены быть коварными, так как имеют дело с подобными себе. Это лишь условие самосохранения. Выживает тот, кто перехитрит другого. Да, они лгут. Но кто не лжет в этом мире? Да, они жестоки. Но ведь в младенчестве они были похожи на прочих детей. Жестокими их сделала жизнь. Когда-то я был аристократом и подобно тебе презирал чернь. Но в тот день, когда граждане избрали меня властелином Акраганта, я вдруг понял, что это вовсе не чернь, а мои дети, мой народ. Ведь они доверили мне свои жизни. Ты просто ненавидишь людей, Эмпедокл!

Эмпедокл. Допустим. А за что мне любить их. Я не люблю никого, даже себя. И я не верю в сказки о мудрых правителях, ибо сам создаю их, эти сказки. Мудрый никогда не рвется к власти. Удел мудрого – отшельничество. Власть – удел глупца.

Фаларид. Тогда ты назвал глупцом Солона [Солон (640-560 до н.э.) афинский политический деятель, законодатель и поэт; эллины относили Солона к числу семи древних мудрецов].

Эмпедокл. Он не был тираном.

Фаларид. А Гераклит? [Гераклит (554-483 до н.э.) – эфесский философ и государственный деятель. Учение Гераклита содержит много диалектических и материалистических положений.]

Эмпедокл. Он отказался, как и я. Эфессянину ведома суетность жизни.

Фаларид. Мы признаем мудрецами семерых древних мужей и двое из них Периандр и Питтак – были тиранами.

Эмпедокл. Но пятеро не были.

Фаларид. Тиран это мудрый базилевс, возрождающий связь с природой, защищающий от врагов, заботящийся о слабых и убогих.

Эмпедокл. Убогим и слабым надлежит умереть.

Фаларид. Тогда обречено все человечество. Ведь кто-то всегда окажется сильнее, а значит НЕ КТО-ТО будет признан слабым и убогим.

Эмпедокл. Я презираю тиранов за то, что они ищут дешевой популярности у охлоса.

Фаларид. А разве не ищут ее сторонники демократии – риторы и демагоги? А разве не ищешь ее ты, объявляя себя магом, врачевателем и даже богом? Признайся, быть популярным приятно.

Эмпедокл. Приятно. Хотя порой и утомляет. Все же я прежде всего философ – человек, бегущий от суеты дабы познать суть вещей.

Фаларид. Однако можно быть не философом, но просто мудрым человеком. Разве не был мудрым Поликрат, приветив при своем дворе Анакреона [Анакреон (Анакреонт) – поэт-лирик 6-го века до н.э.; жил при дворах Поликрата Самосского и Гиппарха Афинского], Демокеда [Демокед – известный греческий врач], Пифагора… [Пифагор (540-500 гг. до н.э.) – великий греческий философ-идеалист, основатель пифагорейской школы.]

Эмпедокл. Потому-то Пифагор и бежал с Самоса в Кротон!

Фаларид. Ссорятся порой даже мудрые люди. Но посмотри как расцветают при таких правителях державы. Самое при Поликрате имеет самый сильный в мире флот. Мудрый правитель обустроил гавань, соорудил водопровод и прекрасный храм Геры. Тиран Периандр превратил Коринф в величайший город Эллады, накормил бедных, развил ремесла и торговлю, учредил Истмийские игры.

Эмпедокл. Ты говоришь так, будто они сделали это собственными руками.

Фаларид. Нет, но до них этого не сделал никто.

Эмпедокл. Значит еще не настало время. Кто знает, какого могущества достигли б к примеру Афины, не правь в них Писистрат и его преемники. Быть может, Афины владычествовали б сейчас над миром.

Фаларид. Опасно строить эфемерные замки, которых нет, не могло быть и никогда не будет в реальности.

Эмпедокл. Тирании существовали тогда, когда в них была необходимость. Если тирания пала, значит так желает Судьба. Нельзя вставать наперекор Судьбе.

Фаларид. Ты веришь в неотвратимость Судьбы?

Эмпедокл. Да. И еще я верю в то, что человек может изменить свою судьбу, но это должен быть очень сильный человек.

Фаларид. Чистой воды эклектика.

Эмпедокл. Мир эклектичен. Но поговорим о дурных сторонах тирании. В связи с этим я хочу напомнить тебе имена Килона [Килон – афинский аристократ, предпринявший неудачную попытку установить тиранию (632 г. до н.э.) – так называемая Килонова смута], Гиппия [Гиппий – афинский тиран в 528-519 гг. до н.э.] и твое собственное.

Фаларид. И в чем же мы все провинились?

Эмпедокл. Килонова смута унесла множество жизней. Вот итог непомерного честолюбия!

Фаларид. Она унесла жизни сторонников Килона, убитых Алкмеонидами.

Эмпедокл. Гиппий пролил кровь своих сограждан.

Фаларид. После того, как Гармодий и Аристигон пролили кровь его брата Гиппарха.

Эмпедокл. А что ты скажешь насчет медного быка, пришедшего в Акрагант?

Фаларид. Лучше один зажаренный заживо бунтовщик, чем море крови от междоусобных раздоров. Сам Пифагор одобрил это.

Эмпедокл. Разве человек имеет право осуждать на смерть, опираясь лишь на собственное мнение?

Фаларид. А разве мать спрашивает у новорожденного его согласие, отправляя в наш жестокий мир? И кому тогда дано право решать? Избранному народом? Судьбе? Богам? И будет ли это решение единственно верным? Ты отказываешься от этого бремени, считая человеческий мир недостойным твоей мудрости. Так предоставь его людям, которые согласны вершить суд и держать ответ за содеянное, пусть даже расплатой будет жизнь.

Эмпедокл. Так может предоставить это право всему народу?

Фаларид. Чтоб он вновь осудил на смерть Сократа?! Когда судят все, кару за неверное решение не несет никто. Пусть лучше решает один и если он ошибется, то, по крайней мере, будет с кого спросить. И тогда его ждут заостренный кол и проклятье истории. Пусть будет так хотя бы до тех пор, пока не придет твой аристократ духа.

Эмпедокл. В твоих словах есть резон, Фаларид.

Фаларид. Я знал, что ты не сможешь не согласиться со мной, ведь хотя сердцем ты против тирании, умом ты за нее.

Эмпедокл. Я благодарен тебе, тиран, что ты нашел время посетить философа. Наш разговор доставил мне удовольствие.

Фаларид. Он был не менее приятен и мне. Если верить твоему учению, Эмпедокл, ты претерпел не одно жизненное превращение, и именно это делает тебя мудрым. Скажи мне, кем ты был в своей прошлой жизни.

Эмпедокл. Тобой, Фаларид. Это была славная жизнь!

ЭПИТОМА ВОСЬМАЯ. МАСТЕР

Сам Дедал, говорят, из Миносова царства бежавший,

Крыльям вверивший жизнь и дерзнувший в небо подняться,

Путь небывалый держа к студеным звездам медведиц…

Вергилий, "Энеида" 6, 14-16

Минос был уверен, что пух и перья требуются мастеру, чтобы создать невиданный легко-воздушный плащ, в который облачится царь во время великих празднеств. Так заверил его Дедал, а владыка Крита знал, что Мастер не бросается словами. День за днем лучники несли убитых соколов и кречетов, чьи крылья невесомы в полете. Дедал ощипывал их перья, а тушки бросал рычащим у входа собакам. Псы должны полюбить его, это пригодится, когда все приготовления будут закончены. И будет темная ночь.

Тщательно промыв перышки от грязи и крови – ведь даже мельчайшая пыль, забившаяся между ресничками, сделает перо непригодным для его затеи, – Мастер сушил их над пламенем свечи, затем обмазывал края прозрачным клеем, сваренным из воска и известных лишь Дедалу трав, и прилаживал к тонким прутьям каркаса. Сколько дней он потратил, чтобы составить этот каркас из сердцевины тика! Каждое ребрышко его было вдвое тоньше пальца, а по крепости не уступало медному пруту. Эти палочки выдержат силу мускулов и порывы ветра, когда он вознесется к самому солнцу. Солнцу… Но на это уйдет не день и не два.

Дедал обмакнул очередное перо в клей и приладил его к деревянной поверхности. Еще немного и крыло будет закончено. И останется сделать всего одно. Ведь два уже стоят в углу, ожидая своего часа. Стараясь не потревожить еще не до конца приставшие и дрожащие при малейшем дуновении воздуха перья Дедал тихо выдохнул и бережно отставил недоделанное творение в сторону. Судя по тусклому свету, сочащемуся из зарешеченного отверстия окна, близок вечер, а значит скоро принесут ужин. Соглядатаям Миноса совсем не нужно знать, чем на самом деле занят Мастер.

– Икар! – окликнул он сына.

Ответа не было. С тех пор, как Минос заточил их в темницу, Икар стал задумчив.

– Икар! – крикнул отец погромче.

– Да, отец? – послышался после краткой паузы голос Икара.

– О чем ты думаешь?

– Да так…

– Иди ко мне, сынок.

Икар вышел из темноты, где стояло его ложе.

– Присядь.

Юноша послушно устроился рядом. Отец с любовью рассматривал его прекрасное, чуть тронутое грустью, молодое лицо, обрамленное каштановыми кудрями.

– Так о чем же ты все-таки думаешь?

Икар застенчиво улыбнулся.

– О том, как обрести свободу.

– Не забивай себе голову, сынок. Твой отец позаботится об этом. Скоро мы поднимемся в воздух и улетим с проклятого острова.

– Поднимемся в воздух? – удивленно спросил Икар. – Но я думаю точно о том же.

– В нашем деле мало думать, сынок, нужно уметь делать.

– Ты прав, отец, – ответил Икар и задумался. Дедал с интересом рассматривал сына. Прежде Икара интересовали лишь детские забавы да хитроумные игрушки, что изготавливал для него отец. Икар не был рожден Мастером. Ему было чуждо тщеславие творца, сладкая дрожь ваятеля, высекающего резцом непревзойденную в веках статую, торжество художника, сумевшего вдохнуть жизнь в изображение на фреске, снисходительная улыбка Мастера, познавшего живую суть неживой материи. Руки и голову ему заменяло сердце – сильное, доброе и возвышенное. Столь сильное, какое бывает у немногих людей.

– Когда придумаешь, скажешь, – улыбнулся Дедал, но сын не ответил.

Загремели засовы, и дверь в темницу отворилась. На фоне заходящего солнца появились закованный в медь воин и слуга, в руках которого был поднос с ужином. Кормили их очень неплохо – с царской кухни. Хотя Минос и был разгневан на Дедала, но он вовсе не хотел уморить Мастера голодом. Сегодня было жаркое из барашка, отличное вино и сколько угодно пшеничного хлеба и фруктов. Дедал подергал красноватым носом, с наслаждением старого гурмана вдыхая ароматный запах мяса.

– Мне нужны свечи! – не допускающим возражения тоном бросил он стражнику. Тот молча поклонился и запер дверь. Дедал знал, что утром свечи будут принесены. Минос ни в чем не отказывал Мастеру, хотя и сердился на него. Сердится… Не стоило, конечно, помогать этому афинянину, сыну города, некогда изгнавшего его, но уж больно ловко сыграла на его самолюбии лукавая Ариадна, заявив во время пира, что Мастер построил столь запутанный лабиринт, что, верно, и сам не сможет найти из него выход.

– Муравей всегда найдет путь в свой муравейник! – немедленно возразил Дедал.

Минос хохотал.

– Признайся честно, моя дочь ловко поддела тебя!

Дедал вежливо улыбнулся, а ночью, когда привезенных из Афин пленников вели в подземелья Минотавра, он незаметно сунул самому сильному из них клубок ниток.

Тот все понял. Он убил Минотавра и бежал, прихватив с собой Ариадну. Как выяснилось позже, девчонка заочно влюбилась в героя-иноземца, слава которого долетела до Крита, и ловко подстроила так, чтобы помочь ему руками Дедала. Царь был вне себя от ярости, узнав, что Мастер причастен к этой истории. Он приказал бросить Дедала в темницу, пригрозив, что тот останется здесь до тех пор, пока не изобретет что-нибудь стоящее. Он так и сказал: что-нибудь стоящее.

Дедал очень не любил, когда ему угрожали. Эти ограниченные людишки не отдавали себе отчет, что угрожают творцу, равному в своем искусстве самому Гефесту, а то и превосходящему его. Разве не Дедал изваял статуи, которые двигались?! Разве не он изобрел топор и бурав?! Разве не его руками изготовлено одно из чудес света – гигантский лабиринт?! Дедал яростно проткнул ножом обглоданную баранью лопатку, вызвав удивленный взгляд сына.

Люди до сих пор не научились уважать труд Мастера, ставя его на одну доску с работой ремесленника. Но чего стоит ремесленник, повторяющий некогда изобретенное. Он лишь жалкий копировщик, не более. А Мастер творец, он открывает пути в неизвестное, он подчиняет своей воле прежде неподвластное человеку. Вот что означает – Мастер!

А можно ли найти во всем мире хотя бы одного мастера, сравнимого с ним, с Дедалом? Пленник негромко рассмеялся. Такого никогда не было, нет и не будет. Лишь внуку Эрехтея [Эрехтей – мифический царь Афин] открыты тайны всего неживого, лишь он имеет путеводную свечу, претворяющую космический разум в чудесные творения человеческих рук. Лишь Он!

Взгляд Дедала случайно упал на сына. О, всемогущая Гера, как они похожи! Тот был тоже смышлен и очень красив. А работой его рук восхищался даже сам Дедал. Мастер не раз говаривал своей сестре:

– Имей он побольше воображения, а руки ему даны самим Гефестом!

Дедал думал о том, чтобы сделать мальчишку своим подмастерьем. Вечным подмастерьем. Великим подмастерьем. Ведь у великого Мастера должен быть великий подмастерье. Купаясь в лучах славы, он взял племянника к себе в ученики, обещав обучить всему, что умел делать сам. Через год Талое не хуже дяди управлялся с камнем. Куросы, чья загадочная улыбка вызывает трепет у людей, они делали вместе. Еще через год юноша покорил металл, и из-под его молота стали выходить звонкие щиты и острые закаленные клинки. А на третий год Дедал увидел, как Талое работает с деревом. Кресла и ложа, сделанные его руками, манили устроить в них уставшее тело, а раскрашенные пурпуром и лазуритом деревянные статуи дышали теплом. Дедал понял, что ученику удалось постичь то, что осталось недоступным Мастеру, он постиг тайну дерева, _ж_и_в_о_г_о_ дерева, и был близок к тому, чтобы постичь тайну всего живого.

Случилось то, во что Дедал никогда не верил – ученик превзошел Мастера.

– Это великолепная работа! – признался Дедал, вертя в руке деревянную плашку, разрезанную пилой из челюсти змеи с таким искусством, что была видна каждая тончайшая прожилка, а вместе они составляли сложный рисунок. – Следует посвятить ее Афине-Палладе.

Талое расцвел от похвалы Мастера и немедленно согласился. Они поднялись на вершину Акрополя. Осмотревшись и убедившись, что их никто не видит, Дедал ударом ноги столкнул Талоса вниз. Падал тот необычно долго, словно пытаясь обрести крылья. Но он не познал до конца сути живого и не смог воспарить над землей. Мастер отчетливо видел, как голова ученика ударилась о камень и раскололась, забрызгав все вокруг белесо-кровавыми сгустками.

Так случилось, что их все же видели, и Дедалу, обвиненному в убийстве племянника, пришлось бежать из Афин. Минос с радостью принял его и вот уже много лет Мастер работал на могущественного властителя Крита, пребывая то в великой милости, то в опале.

Но как Талое пытался взмахнуть руками!

Дедал с трудом отогнал это видение, часто посещавшее его. Глупец! Он думал воспарить без крыльев. Нет, Мастер пойдет другим путем. Ум и руки вот все, что нужно творцу. Десять лет он вынашивал эту идею, три долгих месяца собирал изящный и прочный каркас, еще два отнимало каждое крыло. Но он уже близок к цели!

Близок!

Мастер налил себе вина и залпом выпил. Оглядев стол, он обнаружил, что Икар почти не ел. Опять думает?

"Дурачок!" – ласково шепнул Дедал. Разве может разгадать человеческое сердце тайну, подвластную лишь разуму и рукам?! Нет, только руки и разум.

– Ну как, придумал?

– Еще нет, отец.

– Думай, думай…

День сменяла ночь, а ночь порождала день. Талое продолжал свое бесконечное падение. Дедал терпеливо нанизывал нескончаемую гирлянду перьев.

– Ну как, придумал?

– Еще нет, отец.

– Думай…

Но вот Мастер приложил к основе последнее перо и отодвинулся, не дыша разглядывая результат своей титанической работы. Четыре крыла, снабженные хитроумной системой колесиков и бычьих жил, которая должна удесятерить силу человеческих мускулов.

– Ну как, придумал?

– Да, отец. Почти да.

– Ты уверен?

Икар кивнул.

– Да.

– Но зачем я тогда потратил столько времени, создавая крылья нашей свободы?

– Они послужат нам, отец. Но они слишком сложны, чтобы мы могли подарить их людям. Их тонкий механизм слишком капризен. Никакой мастер не сможет повторить сделанное твоими руками.

– Кроме меня в мире нет Мастера, – пробормотал Дедал.

– Мои же крылья, – воодушевленно продолжал юноша, – будут служить всему человечеству.

– Ладно, фантазер, потом расскажешь мне, как их изготовить. А сейчас бежим. Мне надоело гнить в подвалах Миноса.

Когда принесли ужин, Дедал шепнул стражнику, что хочет немедленно видеть царицу Пасифаю. Мастер не боялся, что стражник выдаст его царю. Гнев Миноса был страшен, гнев Пасифаи был поистине ужасен.

Едва стемнело, царица вошла в темницу.

– Ты хотел видеть меня, Дедал…

– Да, несравненная. Заточенный в этом подземелье, я сделал открытие, которое дарует неслыханное наслаждений в любви.

Даже в темноте было видно, как засверкали глаза Пасифаи, славившейся своей ненасытностью в любовной страсти. Облизав губы, она попросила:

– Расскажи мне.

Дедал покачал головой.

– Нет, царица.

– Ты хочешь рассердить меня?

– Как несравненная могла так подумать! Я боюсь прогневить твоего божественного супруга.

Пасифая томно улыбнулась.

– Говори. Он не узнает.

– Хорошо, – делая вид, что неохотно принимает это решение, сказал Дедал. – Но при условии, что ты поможешь мне и моему сыну выйти из темницы.

Царица начала выказывать признаки нетерпения.

– Ну хорошо, хорошо! Я поговорю с Миносом.

– Нет, я хочу выйти из тюрьмы сейчас же. Ты лишь помоги мне избавиться от охранника.

– Хочешь бежать с острова? – Пасифая с любопытством взглянула на Мастера. – Но это глупо. Корабли Миноса догонят тебя. Впрочем, как знаешь. Что я должна делать?

– Угости охранника этим вином. Он не посмеет отказать тебе.

– А что это на самом деле?

– Яд. Самый сильный яд.

Пасифая, испытывавшая от чужих страданий не меньшее наслаждение, чем от любви, сладострастно улыбнулась.

– Надеюсь, он помучается.

Страж мучился совсем немного. Пасифая отворила дверь.

– Выходите. – Она потрепала по щеке Икара, прячущего за спиной крылья. – Какой симпатичный мальчик!

– Отстань от него! – велел Дедал. – Вот, держи то, что я обещал. Прикрепи этот механизм к чреслам мужа и испытаешь божественное наслаждение.

– Посмотрим!

Царица схватила поданный ей предмет и убежала.

– Что ты ей дал? – спросил Икар.

– Я изобрел это в одну из бессонных ночей. Двойная спираль, соединенная прочнейшей пружиной и замком из сплава, который не возьмет даже стальная пила. Отныне Минос не сможет любить ни одну женщину. Как только он возжелает ее, спираль причинит ему боль. – Дедал рассмеялся. Это моя маленькая месть. А теперь поспешим, иначе эта сука приведет воинов. Я ее хорошо знаю. Одевай крылья. Или ты сможешь обойтись без них?

Икар покачал головой.

– Еще нет. Я пока не готов преодолеть страх перед Космосом.

Юноша одел оба крыла и скрепил их на груди кожаным ремешком. Дедал завязал точно такой же ремешок у него на спине. Завязал, потом помедлил и чуть ослабил. Перед глазами возник Талое, отчаянно машущий руками. А, будь что будет, пусть все решит Мойры!

– Помоги мне, сынок.

Убедившись, что крылья надежно закреплены, Дедал добавил:

– Только не подлетай слишком близко к солнцу, иначе его лучи могут растопить воск, которым склеены крылья.

– Какое солнце, отец? – удивился Икар, пробуя крылья. – Ведь сейчас ночь.

– Наш путь будет долог и наступит день.

Дедал первый взмахнул руками и поднялся в звездное небо. Икар устремился вслед за ним. Далеко внизу замелькали смутные очертания дворца, скалистых мысов, и все поглотило грозно рокочущее море. Мощно работая руками, Икар парил над отцом. Сверху доносился веселый голос юноши, радующемуся неизведанному прежде счастью полета.

– Я лечу! Лечу!

– Не поднимайся слишком высоко! – крикнул Дедал. – Ты растопишь воск!

Икар захохотал. И вдруг смех оборвался. И полетел в грохочущее море. Дедал отчетливо увидел, как отчаянно машущий руками Талое падает на камни.

"Вот так! – подумал он. – Никому не суждено подняться к солнцу! Никому!"

Он продолжил полет и вздрогнул, когда рядом вдруг послышался ликующий голос.

– Отец! Я потерял крылья, но Космос держит меня. Он не дает рухнуть мне в море! – Юноша захлебывался от восторга. – Я разгадал тайну полета. Я подарю ее людям. Я научу их парить в небе!

– Как же, сынок? – крикнул Дедал, подлетая поближе к парящему под ним юноше.

– Сердце, отец! Нужно иметь доброе, бесстрашное серд…!

Долото, заткнутое доселе за поясом, вонзилось в затылок Икара. Потеряв равновесие, Мастер едва не последовал вслед за рухнувшим в море сыном, но у самой кромки воды сумел выровнять полет.

Мгновение спустя, он ровно махал крыльями над бушующим морем.

Встало солнце.

Губы Мастера шептали:

– Я назову это море Икарийским. В память о твоей мечте о свободном полете. Несбыточной мечте. Я спрячу свои крылья и лишь легенда поведает людям о Мастере, покорившем небо. Легенда. Легенда…

Ветер разносил его шепот во все стороны, рождая легенду.

Солнце уже было в зените, когда Дедал приземлился на острове, именуемом ныне Сицилией. Он снял истрепавшиеся в полете крылья и бросил их в море. А потом захохотал, представив, как Минос страдает от его коварного подарка и долго не мог разогнуться от смеха.

И в его воображении уже не представал Талое, летящий головой на камни. Лишь тихо звучали слова:

– Ну как, придумал?

– Да, отец.

– Как же, сынок?

– Серд…!

А ветер разносил по земле легенду.

НАЗАД | INDEX | ВПЕРЕД