Для того чтобы попасть в чертоги олимпийцев необходимо было миновать три охранительных барьера. Первые два проверяли светом и звуком, третий составляли стражи-тени – бестелесные существа, внешне похожие на сгустки тумана, принявшего вдруг человекообразную форму. Они не могли причинить нарушителю никакого вреда, но этого и не требовалось. Их задачей было поднять тревогу, все остальное должен был сделать дежурный бог.
Аполлон относился к теням с плохо скрываемой брезгливостью. Они были неприятны ему, и не только внешне. Судя по повадкам, тени прислушивались ко всему сказанному олимпийцами и немедленно доносил об этом. Кому? Аиду. Зевсу. А, может, еще кому-то. Почти все олимпийцы собирали друг на друга компромат, чтобы использовать его при первом удобном случае.
– Отойди, тварь прозрачная!
Аполлон с отвращением пнул тень, которая – так ему показалось пыталась обнюхать его. Как и следовало ожидать, нога прошла внутрь эфемерного создания без всякого сопротивления, не нанеся ему никакого вреда. Аполлон слегка расстроился.
Накануне его преследовали сплошные неудачи. Оборвалась струна на кифаре, а кроме того он целый день домогался любви длинноногой девки, а в результате под вечер она выгнала его прочь. Видите ли, у нее отец строгий! Да плевал он на всех отцов, в том числе и на собственного. И времечко то стерва подобрала – ровно после заката! Естественно, он не успел воспользоваться солнечным потоком и пришлось коротать ночь в дубовой роще, не имея на себе ничего, кроме легкого хитона. А тут еще и дождик пошел.
К-ха! К-ха! Проклятье! Кажется, начался кашель. Так можно и простыть. Нет лучше средства, чем вино, смешанное с медом.
Бог света поспешил на кухню, где суетились несколько поваров, точнее их теней, на время отпущенных из Тартара.
– Не забывай поливать жиром! – крикнул Аполлон тени, вертевшей рукоять огромного вертела, на который была насажена туша вепря.
Тень обернулась и без всякого выражения взглянула на бога света.
Что-то знакомое было в ее мутных глазах. Где-то Аполлон уже видел эту рожу. Но где? У Поликрата? [Поликрат – тиран Самоса (538-522 гг. до н.э.). Превратил Самос в крупнейший экономический, культурный и военный центр своего времени. Был коварно схвачен и посажен на пол персидским сатрапом Оройтом.] Или, может, во дворце Тантала? [Тантал – сын Зевса, царь горы Сипила близ Смирны (Малая Азия), пользовался благорасположением богов. Желая узнать всеведущи ли боги, Тантал убил своего сына Пелопса и накормил их его мясом. Боги заключили Тантала в Тартар и наказали его вечной жаждой и голодом – "танталовы муки".] Похоже, именно этот тип некогда изжарил беднягу Пелопса. Очередная шуточка Аида? Пакостная шуточка! Ну, если эта скотина сожжет мясо, то пожалеет, что его отпустили из Тартара!
Не отрывая взгляда от гнусной тени, Аполлон подошел к единственному живому существу – юноше, что размешивал в огромном золотом кратере вино. Это был Ганимед, любимец Зевса. За несравненную красоту и за кое-что еще, о чем обычно не говорили вслух, Громовержец подарил ему бессмертие.
– Привет, голубок! – Аполлон потрепал виночерпия по округлому заду. Смешай-ка мне вина с медом.
– Без перца?
– А ну его! Не люблю все эти модные нововведения!
– Говорят, очищает кровь, – заметил Ганимед, наполняя вместительный килик чуть тягучей смесью.
– Нашел о чем заботиться!
Бог света залихватски опрокинул лекарство в рот.
– Ух, хорошо! Повтори!
– Что-то ты раненько принимаешь! – послышался голос из-за спины. – Не похоже на Аполлона. Неужто потерпел неудачу. Очередная Кассандра?
Аполлон обернулся. Перед ним стоял Дионис. Подняв в ораторском жесте руку, он продекламировал:
И жестокосердная дева, дар получив богоданный,
В ласке ему отказала!
– Иди в Тартар!
– Только что оттуда.
– И что же ты там делал?
– Плясал с тенями. – Дионис изобразил танцевальное па, потом посерьезнел. – Говоря честно искал одного человечка, точнее двух.
– Кого, если не секрет?
– Если и секрет, то не от тебя. – Дионис с подозрением осмотрелся по сторонам. – Пойдем-ка поболтаем.
Бог света посмотрел, как идут дела у Ганимеда. Тот уже смешал вино с медом и собирался наполнить килик.
– Обожди мгновенье. Сейчас подлечусь…
– Да брось! Мне тут один царек пожертвовал бочку великолепного книдского. Я угощаю.
– Ну хорошо, – сказал Аполлон. – Ганимед, выпей за мое здоровье.
Виночерпий молча пожал плечами.
Уже уходя, Аполлон крикнул тени повара Тантала:
– Эй ты, поджариватель мальчиков, отрежешь кусок посочнее и принесешь на восточную веранду. Мы будем там.
Чтобы попасть в нужное место, им пришлось пройти через весь дворец. По дороге они едва не попались на глаза Гере. Аполлон предугадал возможность ее появления и утащил спутника за колонну. С этой интриганкой следовало держать ухо востро.
Восточная веранда была обшита кипарисовыми досками. Нагретые солнцем, они издавали резкий пряный запах. Аполлон упал в плетеное кресло, смежил веки и принялся впитывать в себя живительное тепло. Дионис, уже свыкшийся с обязанностью вечного организатора застолий, извлек из ничто бочку и пару ритонов. Последним появился нож. Вогнав лезвие в середину бочки, Дионис проделал дыру и наполнил ритоны. В воздухе повеяло ароматом вина.
– Вино и солнце! Что может быть лучше! – воскликнул бог вина.
– Солнце и вино! – приоткрыв глаза, ответил Аполлон.
Они внимательно, с оттенком вызова посмотрели друг на друга.
Им не стоило ссориться. Они были равны по силе и весьма схожи характерами. Недаром по традиции год делили на две части, одну из них посвящая богу света, другую – богу веселья. Олимпийцы, а вслед за ними и люди считали Диониса и Аполлона символами двух начал. Аполлон был символом строгой, равносторонней гармонии, четко отмеряющей какой мазок наложить на ту или иную часть полотна вселенной. Он создавал свой мир трезвостью ума. Дионис, напротив, был весь во власти стихий. Его мир, шедший от сердца, был наполнен оргиями и весельем, войнами и пароксизмами беззаветной любви. Это был хаос, но хаос созиданья. Войны, затеваемые Дионисом не шли ни в какое сравнение с кровавыми побоищами Ареса. Гулял он не теряя голову, а любя отдавался всем сердцем, но не разумом. У Диониса было очень умное сердце.
Сила ума и сердца обоих богов составляла равновеликую величину. Только у одного было чуть больше сердца, а у другого – ума.
– Зачем звал? – спросил Аполлон, первым отводя глаза. – Чтобы напиться? Ты ведь знаешь, что я никогда не напиваюсь с утра.
– А я наоборот – пью целый день, но, увы, никогда не бываю по-настоящему пьян, – рассеянно заметил Дионис. Он выпил вино и бросил ритон в воздух. Тот растворился в ничто. – Честно говоря, я не стал бы с тобой пить ради того, чтобы напиться. Ты очень скучный собутыльник.
– Спасибо! – криво усмехнулся Аполлон.
– Не за что. Искренность – моя ахиллесова пята. Хочу поделиться с тобой одной новостью.
– А сколько ей лет?
– Пять дней, – не обращая внимания на подковырку серьезно ответил Дионис. – Друг наш Пан, который столь прекрасно играет на свирели, поведал мне, что Афо, кажется, нашла себе избранника.
Аполлон привстал.
– Врешь!
– Не более, чем шучу.
– Кто он?
Дионис ответил не сразу. Он извлек из воздуха исчезнувший мгновение назад ритон, наполнил его вином и медленно, испытывая терпение Аполлона, осушил до дна. Бог света молча ждал. Наконец ритон вернулся в ничто.
– Тебе о чем-нибудь говорит имя Диомеда?
– Фракийский царек, которому проломил голову Геракл.
– Нет. Был еще один. Он некогда блистал под Троей.
Аполлон на мгновение задумался, потом нерешительно выдавил:
– Да-да… Кажется, припоминаю.
– Это он пометил Афо и Ареса.
– Точно. Теперь вспомнил!
– Ты когда-нибудь его видел?
– Нет. А что?
– Ничего. – Дионис устроился поудобнее. – Пойдем дальше. Ты был знаком с Ясоном?
Аполлон задумчиво пожал плечами.
– Я конечно слышал о нем, но судьба никогда не сводила нас.
На лице бога веселья появилась довольная усмешка.
– Так вот к чему я клоню. На днях со мной связался Пан и сообщил, что к нему в рощу приходил человек, в котором он признал Ясона.
– Ну и что?
– А то, что он должен был умереть много веков назад!
– Любопытно… – протянул Аполлон и почесал безупречно правильный нос.
– Пану это тоже показалось любопытным. Ясон заставил его связаться с дворцом. Громовержца не было. На связи сидела Афо. Естественно с ее любопытством она не смогла отказать себе в удовольствии поглазеть на героя, о котором так много слышала и который вдруг воскрес из мертвых. Она примчалась в Мессению. Но тут случилось еще более удивительное. Она признала в этом человеке Диомеда. Хоть он и был без бороды, но, согласись, трудно забыть лицо того, кто поразил тебя ударом копья.
– Любопытно! – Аполлон оживился.
– А сейчас ты узнаешь о том, что тебе будет наименее приятно…
– Не тяни! – процедил бог света.
Дионис неопределенно хмыкнул.
– Наша распрекрасная Афо по уши влюбилась в этого самого то ли Ясона, то ли Диомеда.
Аполлон затряс красивой головой, словно отгоняя наваждение.
– Но этого не может быть. Они оба умерли!
– И я так думал. Я не поверил ни Пану, который будто бы признал Ясона, ни Афо, которая, по словам Пана, признала Диомеда. Я решил разобраться в этом деле сам и для этого отправился прямиком к Аиду. Ну и мрачное же местечко! Пришлось поставить хозяину Тартара две бочки отличного вина. Для себя берег. Фалернское, урожая тридцатилетней давности, и книдское. Ты знаешь, он хлещет…
– Ближе к делу! – рявкнул Аполлон.
– Хорошо, хорошо. Не нервничай! Короче говоря, – сделав паузу, Дионис осушил третий ритон, – в его подвалах не оказалось ни Ясона, ни Диомеда. И оба они не числятся в приходных книгах. Выходит, никто из них на самом деле не умирал. А вернее сказать, их вообще не было. Был человек, именовавший себя Ясоном, потом Диамедом. Этот человек или, кто он там есть на самом деле, время от времени распространял слухи о собственной гибели и преспокойно присваивал себе другую судьбу.
– Но каким образом он сумел столько прожить?
– А как живем мы?
– Гея и Кронос даровали нам бессмертие.
– Да ладно тебе, – протянул Дионис, махнув рукой. – Не повторяй идиотских сказок! Зевс, может быть, и бессмертен. О нем совсем иной разговор. А мы по одному исчезнем. Вот скажи мне, когда ты в последний раз видел Геракла?
Аполлон зашевелил пальцами, что-то прикидывая в уме.
– Давно. Веков пять назад.
– Верно. Так вот, наш здоровячок загнулся.
– Как это?
– Как все. Опился вином и умер. Болтушка Атэ по секрету рассказала мне, что слышала как Зевс шептался об этом с Герой. Мадам ведь не переносила героя, вот хозяин и поспешил сделать ей приятное, объявив о смерти Геракла. Остальным об этом, естественно, ничего не сообщили, а для отвода глаз Громовержец выдумал басню, будто Геракл ушел навсегда к амазонкам. Спрашивается, что он забыл у этих одногрудых лесбиянок?! А на деле он давным-давно гниет где-нибудь под горой, а тень его – под замком в одном из потайных подземелий Тартара.
– С трудом верится! – Аполлон возбужденно вскочил со своего места и стал расхаживать по поскрипывающим доскам. – А какой был богатырь!
– Сердце. А, может, Зевс подсыпал ему невзначай какой-нибудь пакости. В последнее время они не ладили… Так вот, милый мой, бессмертия нет. Для нас, по крайней мере. Поэтому, потребляя в изобилии вино, я никогда не забываю об амврозии. Не знаю, что мешают туда по приказу хозяина, но эта штука продлевает жизнь.
– Может быть, он даст нам новое тело, – пробормотал Аполлон.
Дионис усмехнулся.
– А зачем, скажи на милость, ему давать тебе новое тело? Он лучше возьмет себе нового Аполлона.
Мысль была слишком здравой, чтобы пытаться ее опровергнуть. Аполлон погрустнел.
– Да ты не расстраивайся! – захохотал Дионис. – Чудак, мы переживем еще сотню поколений этих людишек. Разговор сейчас совсем о другом. Или тебя больше не интересует Афо?
– Еще как интересует! – откликнулся Аполлон. – Я хочу ее словно кобель, истекающий по сучке. Что ты еще узнал об этом многоликом мерзавце?
Дионис пригубил четвертый по счету ритон.
– По словам Пана, Афо немного поговорила с ним, а затем они отправились гулять по роще. Когда же вернулись обратно, туника Афо была испачкана зеленью, а сама она светилась подобно Эос.
– А твой Козел, случаем, не врет?
– Какой смысл? Кроме того, он доверяет мне. – Дионис ухмыльнулся. Ведь я единственный его друг. Да неужели ты сам не заметил, что в выражении лица Афо появилось что-то новое?
– М-да, – задумчиво выдавил Аполлон. – Она стала еще прекраснее. Я думал, это из-за весны.
– Весна! – с сарказмом воскликнул Дионис. – Для нее весна круглый год! Это любовь.
Аполлон решительно отправился во дворец.
– Эй, ты куда?
– Возьму лук и отправлюсь в священную рощу. Сниму с этого умника шкуру.
– Ну-ну…
Было в тоне Диониса что-то такое, заставившее Аполлона остановиться.
– Что тебе еще известно?
– Наоборот, неизвестно, – сообщил бог веселья, внимательно разглядывая обломанный ноготь. – Пан не знает, где он живет. С тех пор он лишь однажды приходил в рощу. Афо встречается с ним где-то в другом месте.
– Вот незадача!
Дионис поднялся и подошел к Аполлону. Стало еще заметнее насколько они похожи. Боги были примерно одинакового роста и телосложения. Лицо Аполлона было красивее, Диониса – выразительней.
– Ладно, любовник-неудачник. Я подарю тебе еще одну тайну. Надеюсь ты не забудешь о моих услугах!
– Я памятлив! – заверил Аполлон. – Говори!
– Только что я говорил с Паном и тот сказал мне, что Ясон-Диомед сегодня будет во дворце. Он договорился о встрече с Громовержцем, и тот разрешил ему воспользоваться своим личным каналом связи.
– Ого! Судя по всему это важная птица. Неплохо бы посмотреть на него.
Аполлон вопросительно посмотрел на своего сообщника, тот снисходительно улыбнулся.
– Что бы ты без меня делал! Иди за мной.
Дионис убрал в ничто бочку и прочие аксессуары винопития и они вошли в полумрак дворца. По пути им встретилась тень повара Тантала. Аполлон попытался пнуть ее обутой в золотую сандалию ногой.
– Сколько тебя можно ждать, мерзавец!
Но нога провалилась в пустоту и бог света едва не растянулся, вызвав смех Диониса.
Они забрались на верхний этаж дворца. Здесь в небольшой комнатке сплетничали три нимфы, наложницы Зевса.
– Брысь, потаскушки!
Нимфы с визгом упорхнули. Дионис плотно притворил дверь, привалил ее тяжелым дубовым столом, а для верности окружил стены силовым полем небольшой мощности.
– На случай, если попытаются пробраться тени, – пояснил он свои действия.
– Они служат Зевсу? – словно невзначай, поинтересовался Аполлон.
– А кто их поймет. – Дионис поймал недоверчивый взгляд бога света и решил на этот раз быть честным. – Многие работают на меня, но я не могу поручиться, что они же не бегают с доносами к Афине или Гере. Сикофанты-любители!
Дионис поколдовал над одной из мраморных плит, после чего легко сдвинул ее. Под плитой оказалась ниша.
– Полезли. Но только веди себя тихо.
Ниша оказалась длинной каменной трубой. Кое-где ее дно испещряли небольшие, в монету размером, дырочки и тогда Аполлон слышал неясные звуки.
Наконец Дионис остановился и повернул голову.
– Мы на месте, – шепнул он и указал пальцем вниз. – Смотри.
Аполлон приставил глаз к отверстию. Под ним были личные апартаменты Громовержца. Таинственный гость уже прибыл. Он и хозяин сидели за столом друг против друга и негромко беседовали. Судя по выражению лица Зевса, разговор был не из приятных. Увидеть лицо гостя мешал пепельный шар, подвешенный под потолком.
Томительно тянулись мгновения. Аполлон уже начал терять терпение, но в этот момент таинственный гость потянулся к кубку, и его лицо на какой-то миг явилось взору Аполлона. Всего миг, но этого было вполне достаточно, чтобы бог света придушенно вскрикнул.
Напротив Зевса сидел Тесей.
Это было на веселом празднике в Аркадии. Они старались быть неузнанными. Но как трудно оставаться неузнанным тому, кого знает вся Эллада. И как трудно быть неузнанной той, чья красота сводит с ума. И все же они ухитрялись оставаться неузнанными, хотя встречные невольно провожали их взглядами, восклицая:
– Смотрите, похоже сам могучий Геракл посватался к прекрасной Елене!
А он был сильнее Геракла, его меча опасались даже боги. А она была несравнимо прекрасней вздорной красавицы из Спарты.
– Куда мы теперь?
Леонид заглянул в аквамариновые глаза своей возлюбленной.
– Туда, где солнце. И мягкая, словно шелк, трава.
– И где нет людей?
Спартиат нежно прижал прекрасную головку к своей груди и рассмеялся:
– Точно!
– Ты неисправим. – Афродита притворно вздохнула.
– Ой ли?
Красавица взглянула на своего возлюбленного и, не удержавшись, тоже рассмеялась.
– Ладно, – шепнула она. – Я знаю здесь одно прелестное местечко, где нам никто не помешает.
– Так чего же мы стоим? Вперед!
Они выбрались с запруженной разноцветной толпой площади и двинулись по кривой улочке, убегавшей вниз. Путь их лежал через кварталы ремесленников – грязные, скверно пахнущие и небезопасные ночью. Вытащив из складок легкой туники пропитанный благовониями платочек, Афродита поднесла его к носу и на всякий случай покрепче ухватилась за локоть своего могучего спутника. Из ее груди вырвался вздох облегчения, когда они вышли за крепостную стену.
– Ну и гнусные взгляды у этих мантинейцев! – вслух поделилась она волновавшей ее мыслью.
– Да? А я не заметил ничего особенного.
– Если не считать того, что каждый норовил залезть глазами под мой подол…
– Так ведь только глазами, – насмешливо протянул Леонид. Афродита взглянула на него и фыркнула.
– Конечно, тебе легко об этом рассуждать. Ведь они лезут не к тебе.
– Их отпугивает мой меч. – Афродита ответила на это невольно вышедшее двусмысленным замечание смехом – звонким и легким, как она сама. Леонид понял, о чем она подумала и сказал ту же фразу, что услышал от нее несколько мгновений назад. – Ты неисправима.
– Извини. – Она вновь наполнила воздух серебристыми веселыми колокольчиками. – Кстати, мы уже пришли.
– Здесь? – удивленно спросил Леонид, осматриваясь.
Они стояли на ровной зеленой лужайке всего в стадии от каменной скорлупы мантинейских стен.
– Да. А что, это место тебе не нравится?
Спартиат пожал могучими плечами.
– В общем местечко ничего, если не обращать внимания на то, что отсюда открывается великолепный вид на городскую стену.
– Однако прежде ты не был столь стеснительным.
– Я думал прежде всего о тебе, но если богиню это мало волнует, Леонид снял плащ и расстелил его на траве. – Прошу!
– Ты забываешь о том, что я богиня любви, а кроме того, я не собираюсь поступать с каждым увидевшим мое тело как Афина с Тиресием. [Тиресий – мифический слепой прорицатель из Фив. Единственный человек, которому по воле судьбы довелось быть и мужчиной и женщиной. Призванный разрешить спор Зевса и Геры, кому любовь приносит больше наслаждения женщине или мужчине, Тиресий ответил, что на долю мужчины приходится лишь одна десятая того наслаждения, что испытывает женщина. За это разгневанная Гера ослепила его, а Зевс наделил даром прорицателя. Согласно другому мифу, Тиресий случайно увидел купающуюся Афину, за что был ослеплен ею.]
– Мне говорили, что слепота Тиресия связана совсем с другой историей, – с невинным видом заметил спартиат.
– Это уж слишком, верить в подобные нелепые байки! – выдохнула Афродита. – Тебе не кажется, что будь в этой истории хоть доля правды, я умерла бы от наслаждения?
– Ты принижаешь меня в собственных глазах! – придав лицу оскорбленное выражение, шутливо воскликнул спартиат.
– Напротив, – ответила богиня и поспешила закончить эту затянувшуюся дискуссию. Нежные, покрытые золотистым загаром руки обняли шею возлюбленного, влажноватые губы скользнули по щеке, нашли рот. Как уже бывало не раз, время вдруг замедлило свой бег, а потом и вообще перестало существовать. Устал и медленно опустился в камыши ветер, замерли на месте редкие облака, забылись во сне цветы и деревья. Лишь солнце по-прежнему посылало свои жаркие поцелуи, обволакивавшие кожу знойной пленкой.
В мире существуют лишь две вещи, способных изменить бег времени ярость и любовная страсть. Когда эти чувства переполняют душу, время умирает, чтобы возродиться вновь уже в другой точке. Эти мгновения и есть потерянное время, о котором столь часто сожалеют моралисты. Эти и никакие другие. Но разве не стоит сладкая ярость нескольких бренных мгновений вечности; ведь она зажигает тлеющее сердце. И разве не стоит этого любовь, останавливающая время сразу для двоих.
Чувство, возникшее между богиней и героем, носило в себе черты и ярости и любви. Это была яростная любовь, которая случается всего раз в жизни, хотя возлюбленные думали иначе. Афо считала это увлечением. Серьезным увлечением, стоявшим много выше, чем обыкновенная интрижка, но все же увлечением. Леонид же полагал, что нашел женщину, которая наскучит ему не столь быстро, как остальные.
Она ошибалась, и уже было близко время, когда она должна будет понять свою ошибку. Ошибался и он, ибо повстречал не просто прекрасную женщину, он повстречал саму любовь. Любовь, в телесном облике сошедшую с олимпийских круч. Женщину, в которой воплотилась эманация любви. Не было в мире губ более сладких, чем эти, не было рук более нежных и ласковых, не было бедер столь сладострастных. И не могло быть глаз столь глубоких. Трепет охватывал душу, когда она постигала глубину этих аквамариновых глаз, затягивавших жертву в свои сети и не отпускавших уже никогда. И Леонид смотрел в эти глаза, мечтая лишь о том, чтобы вновь повторилось любовное безумие. В эти мгновения он осознавал, что действительно существует любовь, ради которой можно пожертвовать всем, за исключением лишь одного – чести. И он купался в волнах этой любви.
Афо испытывала похожее чувство. Впервые она встретила мужчину под стать своей красоте – сильного и уверенного в своей силе. То был мужчина, способный защитить от всех опасностей. Не просто заслонить грудью от вражеских стрел – подобных немало. Да и много ли для этого требуется, подставить грудь под стрелы. Чуть-чуть отваги, чуть больше благородства и перехлестывающее через край отчаяние, которое многими принимается за отчаянную храбрость. Царь Спарты или кто он был на самом деле – Афо так и не смогла допытаться об этом – не просто защищал, жертвуя собой. Он защищал, но так, чтобы остаться в живых и поразить своего врага, а чрез мгновенье встретить нового. Это был воин, чье предназначенье лишь в одном – быть воином. Именно на таких людях держится мир.
Красавица любила своего воина, воин любил красавицу. Они старались использовать для встреч каждое свободное мгновенье. А это было нелегко. За Афо следило множество ревнивых глаз, у Леонида было много забот и врагов. Но препятствия лишь усиливают любовное влечение, порой даже думается: если б их не было, их стоило создать. Любовь нуждается в препятствиях, подобно тому как костру нужны еловые сучья; лишь препятствия могут поддержать жар любовного огня.
Местом их встреч стали живописные рощи и городки Аркадии, где Леонида мало кто знал в лицо и куда он мог быстро добраться. Афо прибывала в условленное место по световому потоку, спартиата приносил горячий конь. Ночь, день, еще ночь. Затем их ожидало расставание. Они расставались, чтобы вскоре встретиться вновь. И вновь мягкая трава служила им постелью, а тайно влюбленный в Афо Зефир укрывал обнаженные тела теплым воздушным покрывалом. Захотев есть, Афо со смехом запускала руку в ничто, извлекая оттуда кубки с вином и блюда, полные всевозможной снеди, принесенной в жертву Зевсу, Дионису или Посейдону. Этому ее научил Дионис.
Был первый месяц года, первый месяц лета. Ведь год приходит тогда, когда распускаются цветы. Это было время Афродиты, время яркой зелени, время любви.
– Скоро осень, – внезапно сказал Леонид.
Афо лежала на спине, пряча лицо от солнечных лучей в тени сплетенных над головой пальчиков. На ее коже поблескивали росинки пота, высокая грудь размеренно вздымалась.
– Какая осень? – спросила она.
– Время, когда желтеет трава, окропленная солоноватой кровью.
– Тебя волнует эта война? – в беззаботном голосе Афо проскользнула едва заметная нотка беспокойства.
– Нет, не война. Осень. Один человек проклял меня, сказав, что это лето будет для меня последним.
– Еще не родился тот, кто сможет одолеть тебя.
– Хотелось бы верить. – Леонид ласково провел пальцами по шелковистой коже. – Случается так, что смерть исходит не от вражеской руки, а как результат обстоятельств.
– Смерть, война… Хочешь, я сделаю так, чтобы ее не было?
– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался спартиат. – И как же ты это сделаешь?
Афо чуть раздвинула пальцы и взглянула на Леонида. Ее спрятанные в тени глаза мерцали почти космической темнотой. В бездонной глубине их плясали золотистые огоньки, словно парные звезды в созвездии Псов. Леонид в который раз поразился, насколько совершенна ее красота. Нужно было быть великим творцом, чтобы создать подобную красоту. Он знавал прежде одну женщину, чье лицо было как две капли воды похоже на это. Но та была жестока и беспощадна, а ее аквамариновые глаза были наполнены огненным льдом. Глаза Афо излучали красоту и нежность.
– Если хочешь, я поговорю с Громовержцем. Ведь он может предотвратить эту войну.
Леонид чуть приподнял брови, что должно было означать: как знать.
– Не все в его силах, но он может очень многое.
– Тогда он сделает все, как я захочу. Я кажется не говорила об этом, но он давно влюблен в меня. Мне достаточно лишь пообещать, что разделю с ним ложе.
Афродита улыбнулась, влажно блеснут ослепительно белыми зубами. Спартиат коснулся пальцами ее щеки, провел по мягко очерченной линии подбородка.
– Он лепил тебя с нее. Он попытался сделать из дьявола ангела. И это ему удалось. Вот только ангел вышел чуть легкомысленным и самоуверенным.
– О чем ты? – спросила Афо.
– Да так, о своем. Это было слишком давно. Так уж случилось, тому, кого ты зовешь Громовержцем, всегда не везло с женщинами, как впрочем и не только с ними. Все согласны принять его любовь, но никто не хочет дарить свою.
– А за что его любить? – Афродита усмехнулась. – Он такой зануда! Он все время думает лишь о делах. Мы же любим тех, кто забывает обо всем ради любви.
– Да, ты права. Мир стал слишком равнодушен. В людях течет медленная кровь. А любовь требует стремительного горного потока. Не проси его ни о чем, не стоит.
– Почему?
– Я не хочу делить с ним такую красоту.
На лице Афо появилась счастливая улыбка.
– Я люблю тебя за это.
– Я тоже люблю тебя. – Леонид коснулся губами изящного носика девушки. Она серьезно смотрела на него. – Да, я люблю тебя и, кроме того, я воин и мое дело не предотвращать войны, а выигрывать их.
– Тогда вот что. – Афродита привстала и оперлась на локоть. – Убей того, кто сказал, что ты умрешь.
– Я так и сделал. Он был уже мертв, когда мне перевели сказанные им слова.
Женщина прижалась к огромной, рельефно-выпуклой, иссеченной множеством шрамов груди.
– Ты чувствуешь приближение смерти?
– Пока нет. Но я слишком долго обманывал ее. Верно, ей уже надоело гоняться за мной.
– Ты победишь ее! – убежденно шепнула Афродита. – Ведь ты победишь ее?
– Конечно! Я побеждал ее в сотнях обличий. Я убивал смерть, изрыгающую огненные лучи, я повергал ее, размахивающую мечом, потрясавшую копьем и скакавшую на остротаранной колеснице. На этот раз она придет в облике тучи стрел. Их будет слишком много. И одна из них найдет мое горло.
– Нет, – сдавленно шепнула Афо, и внезапная горячая слезинка обожгла кожу Леонида.
– Да ты что?! – весело захохотал он. – Вытри немедленно! Не хватало еще чтоб б я утешал плачущих богинь! Я пошутил.
Афо улыбнулась, робко и чуть обиженно.
– Дурак! – констатировала она.
– Конечно. – Спартиат заглянул в аквамариновые глаза. – Никакой смерти не одолеть того, кого любит такая женщина!
Афродита радостно рассмеялась и потянулась к его губам. Даря любовь она была великой богиней, желая любви она становилась обычной женщиной.
– Я люблю тебя, моя женщина! – прошептал спартиат.
Вечер и последовавшая за ним ночь принадлежала лишь им. Звезды плясали колдовской хоровод, сплетаясь в причудливые ожерелья созвездий.
Первые лучи солнца осветили фигуру могучего всадника, скакавшего по Тегейской дороге. Мгновением раньше они коснулись бархатистой щеки Афо, разметавшейся на пушистом покрывале в своей опочивальне. Глухо каркнул проснувшийся ворон Аполлона Пейр и тут же смолк, завороженный красотой забывшейся в сладком сне женщины, чье лицо излучало красоту и счастье. Еле слышно вздохнул Зефир, набрасывая легкое покрывало облаков на ослепительно завистливое солнце.
– Тихо! – шепнул он Пейру. – Она устала. Она влюблена.
– По уши! – каркнул Пейр, славившийся своим несдержанным языком, и улетел к трем дубам, в чьей коре водились необычайно вкусные червячки.
Он осмотрел этот узкий проход с вершины горы, затем не поленился спуститься вниз, чтобы вымерять его шагами. Кожаные эндромиды по щиколотку вязли в сухом, испещренном колючими веточками, песке, бронзовые доспехи при каждом шаге сотрясали воздух звоном. Задумчиво почесывая мокрый от испарины лоб, воин вернулся на вершину горы, где его ожидал розовощекий крепкий мальчуган лет двенадцати, восседавший, свесив ноги на обитом броней бортике четырехконной колесницы, невесть как попавшей на эту скалистую вершину. Короткая туника паренька была бесстыдно задрана спереди, а весь завернутый подол ее был доверху набит неспелыми яблоками. Мальчуган с хрустом объел зеленый плод и влепил огрызком по увенчанному высоким гребнем шлему воина. Тот хотел было одернуть шалуна, но, подумав, решил не связываться.
– Ну что, воинственный чугунок? Что интересного ты обнаружил? спросил паренек, с кислой миной вгрызаясь в очередное яблоко.
"Воинственный чугунок" с плохо скрываемой неприязнью взглянул на мальчугана. Как же трудно было взрослому сильному мужчине удержаться от того, чтобы не дать хорошую взбучку этому нахальному мальчишке. Тем более, если ты грозен как лев и от одного твоего крика трепещут целые армии. Особенно, если ты бог войны и люди бледнеют, произнося твое имя, короткое и стремительное, словно взмах меча – Арес. Жующий яблоко паренек был один из очень немногих, кто не боялся Ареса. Напротив, скорей грозный бог опасался этого несносного шалуна, готового в любое мгновенье устроить мелкую пакость. С помощью лука, вечно болтающегося за его спиной, он мог устроить и более серьезную неприятность, пронзив сердце любовной стрелой, от которой нет спасения ни людям, ни даже богам. Этого несносного мальчишку звали Эротом. Почему-то считалось, что он сын Афродиты и Ареса, но кому как не самому Аресу было знать, что это не так – хотя бы уже потому, что он никогда не занимался любовью с красоткой Афо.
– Все нормально, – ответил Арес, старательно изображая честную мину.
– Что нормально? – Эрот скривился, видно яблоко попалось слишком уж неспелое, и с брезгливым видом швырнул надкушенный плод в гребень медного шлема Ареса. Подобную наглость нельзя было больше оставлять безнаказанной.
– Паршивый недоносок! – Арес с угрожающим видом схватился за золоченую рукоять меча.
Мальчуган мгновенно скатился с борта колесницы и выхватил лук.
– Поосторожней, папашка!
На лице Ареса нарисовалась заискивающая улыбка. Он уже имел возможность испытать сколь опасно связываться с Эротом. Рука, державшаяся за меч, скользнула по металлическому поясу, словно поправляя его.
– А что, ты собственно, разнервничался, приятель?
– А ничего! – Эрот неторопливо убрал лук на место и вызывающе посмотрел на бога войны. – Что ты там вынюхал?
– Да ничего особенного.
– Ну-ну, не темни! Что я, по твоему, зазря катался по этим пыльным горам? Мамашка велела мне разнюхать, почему это ты ни с того, ни с сего бросил своих шлюх и свалил в фессалию.
– Она тебе не мать! – рявкнул, внезапно, рассвирепев Арес.
– А я и не называю ее матерью. Я, если хочешь знать, горемычный сирота. А что это вдруг ты так разволновался, папашка? – Эрот осклабился, отчего его лицо сделалось еще более нахальным. – Кончай темнить. Валяй, выкладывай, что вы там задумали. А не то влеплю тебе стрелу в зад и заставлю влюбиться вон в ту препротивную жабу. – Мальчуган со смехом указал на покрытое бородавками бурое чудовище, немигающе вылупившееся на Ареса. Бог невольно вздрогнул. – Ты ведь знаешь, папашка, сколь горька неразделенная любовь. Эта красотка через мгновение шмыгнет под корягу, а ты будешь всю жизнь сгорать от тоски по ней. Давай рассказывай, с каким заданием старик отправил тебя сюда!
– Дай яблоко, – попросил Арес.
– Держи.
Мальчуган ловко бросил богу-воину зеленокожий плод. Тот откусил и тут же сплюнул.
– Кислятина!
Эрот с угрожающим видом потянулся за луком.
– Папашка, не заговаривай мне зубы. А не то я рассержусь!
Арес снял шлем и уселся на землю, прислонившись спиной к борту колесницы. Запряженные в нее кони, равных которым не было во всем мире, почуяли раздражение хозяина и тревожно загарцевали. Крайний справа, Ужас покосился на него лиловым глазом.
– Слушай, малыш, почему ты столь усердно служишь красотке Афо?
– Ты сам ответил на свой вопрос. Она красотка. А какой мужчина не любит красивых женщин. Кроме того, мамашка добрая и всегда кормит меня медовыми пирожками. Так что давай, колись!
– Ну хорошо, хорошо, – примирительно сказал Арес. – Я искал место, где вскоре может произойти величайшая битва. Если такова будет воля богов. Это ущелье займут эллины, которые будут сдерживать натиск подошедших с севера варваров-мидян. Ты хочешь узнать, почему битва произойдет в этом месте…
– Не держи меня за идиота, папашка! Я молод, но не глуп. Надо быть полным ослом, чтобы не понять того, что именно в таком месте горсть храбрецов может одолеть целую армию. Я не прав, папашка?
– Ну, в общих чертах, да… – промямлил Арес.
Мальчуган поспешил вновь взять инициативу в свои руки.
– Продолжим наш интересный разговор. Что ты собираешься сказать старику?
Арес на мгновение задумался, затем ответил:
– Что мидян удобней всего встретить именно здесь.
– Понятно.
Эрот бесстрашно прогулялся туда-обратно по тропинке над пропастью, сбрасывая вниз мелкие камешки.
– Исходя из того, что старик, как мне сдается, собирается занять сторону мидян, он постарается, чтобы эллины не смогли обороняться в этом проходе. Так, папашка?
– Д-да… – запинаясь, выдавил Арес, донельзя удивленный тем как здраво этот пацан судит о замыслах Зевса.
– Так вот, медный чугунок, скажешь старику, что море пересохло, а горы осыпались и эта позиция стала непригодной для обороны.
– Ты сам это придумал или тебе подсказала Афо? – удивляясь все более и более, спросил меднобронный бог.
– Афо? – Мальчуган рассмеялся. – Мамашка хороший человек, но с воображением у ней туго. Но это между нами! – Эрот поднял со значением палец. – Настоящий мужчина никогда не должен говорить подобное о женщине. Особенно за глаза. Но разве можно сделать подобное признание мамашке, глядя в ее бесподобно-бездонные озера? Я, например, не смогу. – Шалун слегка смущенно хлюпнул носом и высморкался. – Все это философия. Вредит здоровью и ухудшает пищеварение. Конечно же, все это придумал я. Мамашка хочет, чтобы варвары проиграли. Почему бы не помочь ей? За добро воздается добром. Ты запомнил, что должен сказать старику?
– Это похоже на шантаж, – пробормотал Арес.
Эрот звонко хлопнул в ладоши, выражая этим высшую степень восторга.
– Великий Зевс, подумать только! Этот меднолобый недоумок знает такое умное словечко! А это и есть шантаж, гремящий ящик. И ты сделаешь то, что я хочу, иначе знаешь, что я с тобой сделаю?
– Что? – на всякий случай поинтересовался грозный бог.
– Заставлю влюбиться в одну из горгон. Надеюсь, эти красотки тебе по нраву?
– Нет, только не это!
– Вот и хорошо. Приятно иметь дело с… – Эрот ощерил белые молочные зубки. – Чуть не оговорился, назвав тебя умным. С послушным человеком!
– Я не человек! – Арес гордо расправил огромные плечи. Даже сидящий, он был много выше говорливого озорника.
– Прости, я забылся. С медным ящиком! Похоже, мы поняли друг друга и договорились. Договорились? – Эрот подошел к Аресу и покровительственно похлопал ладошкой по медному наплечнику. – Не слышу ответа.
– Договорились, – выдавил Арес. – Я и сам ничего не имею против эллинов.
– Рад, что в тебе сохранилось здоровое чувство патриотизма. Скажешь старику, что здесь не триста локтей, как ты намерил, а десять раз по триста. Это его вполне устроит. Десять по триста… – Мальчуган в задумчивости прогудел носом короткий мотивчик. – В самый раз! Теперь, я думаю, ты узнал все, что хотел. Поехали?
– Да, сынок, – заискивающе протянул Арес.
– Э-э-э, папашка, какой я тебе сынок! Неужели моя голова похожа на котелок?
– Дался тебе мой шлем, – проворчал Арес, взбираясь на колесницу.
– А разве я сказал что-нибудь дурное насчет шлема. Хромуша постарался на совесть, а вот твои родители подкачали. Ну ничего, не огорчайся, в этом дурацком мире ум не главное. Зато у тебя много мяса, да и орешь ты, как выразился косоглазый Гомер, словно десять тысяч воинов. Каждому свое, папашка! Поехали!
Арес хлестнул лошадей и они помчались прямо по крутому обрыву. Волшебная сила влекла колесницу вперед, не давая ей рухнуть в пропасть. Из-под копыт вороных коней летели огромные глыбы. Они с грохотом катились вниз, рождая лавину. Темное разноцветье горных пород, мхов и осколков кварца превращало мир в искрометный калейдоскоп, от которого кружилась голова. Арес старался не смотреть на стремительно стелющуюся землю, Эрот спокойно позевывал.
Наконец горная круча перешла в пологий склон, а вскоре колесница неслась по цветущей фессалийской равнине. Приведя в состояние относительного равновесия мечущиеся мысли, Арес стал подумывать о том, как бы рассчитаться с нахальным мальчишкой. В конце концов он решил, что Эрота стоит выпороть, предварительно отняв у него лук, а если не поможет, пожаловаться на него Зевсу. Впрочем, прежде чем ссориться с этим злопамятным пацаном, стоило попытаться разрешить конфликт миром. Покусывая губы, Арес нерешительно повернулся к стоящему по правую руку Эроту и слащаво промямлил:
– Малыш, хочешь я буду угощать тебя сладкими пирожками. А еще ты можешь поиграть моими мечом и щитом…
– Послушай, папашка! – незамедлительно ответил паренек, удостаивая Ареса презрительного взгляда. – То, чем ты сейчас занимаешься, я называю политикой пряника. Знаешь, что такое пряник? Это такая коричневая вкусная штучка со сладкой начинкой. Подобную дешевку можешь испробовать на Гефесте, он доверчив. Это первое. А теперь второе. Обычно после того, как не вышло с пряником, пытаются применить кнут. Знай, медный ящик, если попробуешь мне что-нибудь сделать, я подыщу тебе такую любовницу, что все твои увядшие придатки, которые ты прячешь под защитным поясом, окончательно отсохнут. И последнее. Неужели ты думаешь, что я люблю мамашку из-за сладкого или из-за того, что она добра ко мне? Да я ненавижу сладкое! Подобная мысль могла придти в голову лишь полному импотенту или круглому идиоту! Выбирай, что тебе более по душе. Сладкое… Что может быть слаще женских ножек. Ты видел мамашкины ножки? Да у меня сохнет во рту, когда я вижу эти ножки! – Мальчуган восторженно закатил глаза. Это вышло у него столь выразительно, что Арес непроизвольно сглотнул.
– Приятель, а тебе не рано ли думать об этом?
– Папашка, думать никогда не рано! А вот кое-кому пора уже и делать! – Эрот самым наглым голосом захохотал. – Эй, папашка, – выдавил он сквозь смех, – подрули-ка вон к тому саду. Сдается мне, там недурная вишня. А потом сразу к источнику Аркамеи.
– А туда-то зачем? – вздохнул Арес.
– Там в полдень купаются нимфы. Я тебе скажу, у них такие фигурки! Правь, извозчик!
Арес застонал, словно от зубной боли, и дернул повод, направляя коней к ближайшему саду.
ЭПИТОМА СЕДЬМАЯ. КИКЛОП
Киклоп:
Стой… Я отбил кусок скалы, и вас
Он в порошок сотрет и с вашей лодкой…
Хоть я и слеп… Но есть в скале проход,
И я, на мыс взобравшись, вас заспею…
Еврипид, "Киклоп", 704-707
Его мир был наполнен ожиданием. И еще он был напоен ненавистью.
Море глухо плескало об обрывистые кручи Тринакрии. Грозно ревя, оно стеной обрушивалось на берег и рассыпалось мириадами тусклых серых хлопьев, в солнечных лучах превращающихся в яркие мыльные пузыри. Но для него они были вечно серыми, ибо он не видел солнца и его мир был затянут непроницаемой блеклой пеленой, столь густой, что порой он мог осязать ее руками, словно вязкую фланель. Хлопья медленно поднимались вверх и оседали на седых мшистых камнях, делая их спины влажными и скользкими. Порой они садились на его бородатое лицо, и тогда он вытирал щеки огромной шершавой ладонью, чувствуя, как горькая свежесть моря касается обветренных губ.
Кроме моря, здесь властвовал свирепый ветер – сын этого моря. Он был влажен и солен. Днем он приятно холодил опаленную солнцем кожу, ночью завывал, играясь меж каменных выступов пещеры.
Шум и запах моря, свист и пыльные ароматы ветра – все, что осталось ему, отрезанному от мира серой стеной слепоты.
Когда-то все было иначе. Он видел солнце и мир был разноцветным и радостным; мир искрился яркими красками, среди которых преобладали красная, желтая и темно-зеленая, словно придонные водоросли. Еще было очень много серого, точнее того, который он тогда считал серым. Истинно серый цвет он познал лишь сейчас, когда паутинная пелерина отрезала от него солнечный мир. Тот серый был полон радужных оттенков. Бело-оранжевые камни с примесью болотно-мшистого. Выжженная трава на взгорках, если внимательно присмотреться, была все же не серой, а скорей темно-шафранового цвета. Овцы, пятнами разбросанные по зеленым лужайкам, радовали глаз веселой незатейливой пестротой, а их бессмысленные глаза походили на черные битумные точки. Даже непогожее небо и то было в черно-голубую рваную полоску. Серой была лишь полынь, но она пахла солнцем, ветром и горьким морем. Эти запахи расцвечивали степную траву кармином, охрой, лазуритом и матовым жемчугом. Она сохранила свое разноцветье и сейчас.
Рука нащупала крохотный кустик полыни, вырвала его из земли, травяная мякоть сочно чмокнула меж пальцами, тонкий упоительный аромат достиг чутких ноздрей.
Да, жизнь была ослепительно прекрасна, пока не пришел Никто. Он был невысок, но кряжист; сильные узловатые руки свидетельствовали о том, что их хозяин знает не понаслышке, что такое копье и валик весла. Еще глаза. Глаза были странные. Было почти невозможно поймать их взгляд, мечущийся словно загоняемый в сети горностай. Но такое бывает, когда зрачки устают от яркого света.
С ним было несколько спутников. Одежда их была порядком истрепана, а брады нечесаны. Увидев грозного одноглазого великана, пришельцы задрожали от страха, но он успокоил их, представившись хозяином этого мыса и назвав свое имя. Полифем – так нарек его при рождении отец, владыка моря Посейдон. Как и подобает гостеприимному хозяину, он накормил гостей сытным ужином, а лишь затем поинтересовался, кто они есть такие и откуда держат свой путь.
Ответил тот, чей взгляд не смогла бы догнать даже стрела.
– Я Никто, – сказал он, – а это мои люди. Благодарю тебя за трапезу, благородный хозяин, и прошу отведать сладкого вина.
Вино было в этих краях редкостью. Слишком неплодородна каменистая почва, да слишком неумелы пастушьи руки, чтобы вырастить на ней лозу. То был ответный дар гостей и хозяин не мог отказаться.
Никто наливал вино в кубки, а хозяину – в гигантский кратер, выложенный по ободу разноцветными камушками. Солнечный напиток затуманил головы и развязал языки. Гости начали наперебой хвастать своей отвагой и удачливостью. Лишь Никто был скрытен и более слушал. Он расспрашивал хозяина о том, какие дела творятся в здешних краях и речь его была слаще меда.
– Мы долго не были дома, благородный киклоп, и позабыли запах родных очагов. Мы бродяги моря, заброшенные волей богов на край земли и с трудом нашедшие дорогу обратно.
– А где твой дом, любезный Никто? – спросил киклоп, подставляя кратер под струю кровяного вина.
– На острове, именуемым Итакой. Я друг и сотрапезник царя Одиссея. Ты слышал о нем.
Полифем кивнул косматой головой.
– Боги поведали мне, что мой дом посетит какой-то злоумный Одиссей и посоветовали мне беречься его. Он прибыл с тобою?
– Нет, он плыл на другом корабле. Тот корабль исчез во время шторма. А почему ты должен опасаться его?
Киклоп и сам не знал почему. Он пожал плечами. И тогда гость словно невзначай поинтересовался:
– А все ли ладно в доме Одиссея? Тучны ли его быки? Процветает ли его народ? Жива ли его жена?
– Скажу тебе правду, благородный Никто. Никто, кроме меня не знает этой правды. Лишь боги и я их милостью. – Вино сделало язык легким, а речь бессвязной и опасно откровенной. – Быки его как прежде тучны. Народ благоденствует в сытости и мире. Но слышал я, будто сватались к его супруге, благородной Пенелопе женихи.
– И что же, она верно ждет своего мужа?
– Ждет! – Киклоп пьяно ухмыльнулся. – А чудище, что родила от соития с женихами, бросила в море на съедение рыбам.
В тот же миг стало тихо. Гости замолчали, словно оглушенные. Однако простодушный киклоп ничего не заметил.
– Вина! Налей мне вина, мой друг…
– Никто! – подсказал гость и щедро плеснул в кратер, подставленный Полифемом. – Никто!
Вино было сладким и хмельным. Оно расцветило мир в яркие краски, а затем заставило его поблекнуть. Поблекнуть…
Сладкое забытье, наполненное цветными снами, взорвалось болью.
Боль. Она пришла внезапно, из небытия. Она пронзила мозг и окутала его серой пеленой. Киклоп ревел, терзаемый нестерпимой мукой, пытаясь понять, откуда она исходит. Он понял это, лишь выдернув отточенный кол, пронзивший его глаз.
На крик сбежались братья-киклопы, вопрошая, кто причинил ему боль.
Никто! – проревел он в ответ. – Никто!
И братья ушли, бормоча себе под нос ругательства.
Когда их шаги затихли, вновь появился коварный Никто, предательски поразивший хозяина.
– Боги не лгали тебе, безглазый киклоп, упреждая опасаться Одиссея. Я Одиссей. Я был твоим гостем, ты оскорбил гостя. И не в моих обычаях прощать оскорбления, нанесенные мне, моему дому, моей жене. Я покарал тебя за ложь!
– Но это правда!
– Правда лишь в том, что ты никогда не увидишь больше красок этого мира. Прощай, киклоп.
Щелкнули бичи, взрывая мычаньем стадо. То гнусные гости угоняли овечек на свои корабли.
Киклоп упал на камни и зарыдал. Он разрывал пальцами лицо в тщетной надежде вернуть глаз, украденный коварным Никто. Он мечтал видеть взошедшее солнце, но была лишь тьма.
Тьма.
Тягучая и бесконечная.
Черный день и беспроглядная ночь. Солнце исчезло, луна растворилась в ночи, звезды скрылись за непроглядными тучами. Остались лишь бесконечный рев моря да посвист свирепствующего на мысу ветра.
Он сидел на камне, подперев голову огромной рукой. Раз в день братья-киклопы приносили еду, молча клали ее неподалеку и возвращались в свои пещеры. Он не говорил им ни слова. Он просто сидел и ждал. Боги велели ему ждать.
Ждать.
Неведомо, сколько минуло, когда раздались шаги. Они были легки и не походили на тяжелую поступь киклопов. Двое поднимались на мыс, осторожно ступая по скользким камням.
И вот они встали пред слепым гигантом.
– Я вернулся, киклоп.
– Кто ты? – спросил хозяин, делая вид, что не узнает ненавистного голоса.
– Это я, Никто, тот, кто ослепил тебя. Я оказался неправ, обвинив тебя в оскорбительной лжи, и боги повелели, чтобы я вернулся и предал себя в твои руки.
Киклоп с удовлетворением отметил, что в голосе человека нет страха.
– Я ждал тебя, Одиссей.
– Знаю. Я готов принять смерть.
– Нет, ты не знаешь. Ты не знаешь, что значит ждать целую вечность, в которой дни бесцветны и похожи один на другой. Ты не знаешь, что значит не спать ночами, если ты не можешь определить время, когда она, эта ночь наступает. Ты не знаешь, что значит видеть перед собой лишь серую стену. Ты не знаешь, что значит ждать, когда сердце обливается кровью неутоленной мести.
– Так отомсти! – сказал Одиссей и грустная усмешка была в его голосе.
– Отомщу! – прошептал киклоп. – И моя месть будет страшной. Кто там трясется рядом с тобой?
– Силен, – проблеял спутник Одиссея. – Боги послали меня удостовериться, что месть свершилась.
– А, забулдыга Силен, – протянул киклоп. – Подойди, я пощупаю твою курносую физиономию.
– Что-то не хочется, – пробормотал Силен, никогда не отличавшийся особой отвагой.
– Тогда присаживайся. У нас будет долгий разговор. А Никто пусть постоит.
Киклоп на мгновение замолчал, прислушиваясь, как сквозь свист ветра доносится отчетливый стук сердец гостей. Сердце Силена стучало намного быстрее, чем следовало.
– Так что, Никто, выходит, я был прав?
– Да, – мрачно признался Одиссей.
– Я никогда не лгу. И не лгал. Моя вина лишь в том, что я болтал лишнее. Вино. Сладкое вино, тягучее словно проклятье. Я поплатился за свою болтливость. Киклопы никогда не отличались особой мудростью, а я был просто глуп. Я видел мир и наслаждался тем, что вижу его. Все мои мысли уходили на бессмысленное восприятие. Каждый день я словно заново узнавал мириад раз виденное – скалы, море, лужайки, небо, песок, блеющих овец. Я смотрел на них и не осознавал их сути. Это были лишь вещи, назначение которых мне было в целом непонятно. Точнее мне думалось, что они существуют лишь ради меня. Когда же я ослеп, ко мне пришло прозрение. Я понял, что мир существует сам по себе и ничто не изменится, когда меня не станет. Наверно, это была первая мысль в моей жизни. Я не мог видеть, но зато я мог думать над тем, что видел прежде, и я вдруг начал понимать мир, существовавший вокруг меня. Все эти скалы, море, ветер… Я вдруг понял их суть. Море предстало передо мной не просто соленой лужей. Я увидел его могучую и гневную душу. Я увидел переполняющую его жизнь, рождающуюся и умирающую, во всем ее стремительном беге. И я вдруг понял всю грандиозную суть моря, я понял, что этот мир не может жить без моря, это его неотъемлемая часть, более важная, чем мой глаз или рука. Я увидел ветер, увидел то, что нельзя видеть глазами. Это был свирепый Борей. Он раздувал свое горло и стремительно выплевывал влажные плотные сгустки, превращавшиеся в воздушные шквалы. Эти вихри топили корабли, и Борей радостно хохотал. Его дикий вой разносился по морской равнине. Он был несносен, даже отвратителен, но я любовался им. Ведь в нем была сила и мощь этого мира. Еще я впервые разглядел песок, наполненный мириадами крохотных насекомых, едва заметных даже человеческому глазу. Здесь были мокрицы, вертихвостки, божьи коровки и стрекающиеся гусеницы, тараканы, всевозможные морские личинки и прыгучие блохи. Вся эта мелочь жила своей жизнью, влюблялась, ссорилась, изменяла, ненавидела. Песок, зачерпнутый ладонью, превратился в огромный мир и я подумал как же велик наш мир в целом, если столь необъятна частичка его, поместившаяся в ладони. Это было удивительно, и я понял! Я был слеп, когда видел, и прозрел, когда коварный Никто выжег мой глаз…
– Э, Полифем, – протянул Силен. – Давай поближе к делу. Здесь холодно, я весь продрог. Прибей его и покончим с этим.
– Заткнись! – велел киклоп. Силен обиженно хмыкнул и замолчал. Полифем продолжил:
– Я помню первые дни, когда мир поглотила серая пелена. Это были ужасные дни. Я метался меж камней, мечтая услышать голос своего обидчика и обрушить на его голову скалы. Я бегал, спотыкаясь, падал, чудом избегая гибели, я разбивал ноги. Мой слух обострился, а обоняние уподобилось нюху молосской собаки. Малейший шорох, доносившийся из закоулка темноты, и я бросался туда, думая, что это вернулся коварный Никто, чтобы посмеяться надо мной. Я словно Талое ходил по мысу и швырял в море огромные глыбы, надеясь потопить корабль, на котором будет плыть коварный Никто. Я не задумывался над тем, что убивая людей, плывущих на этом корабле, я уничтожу часть мира. Тогда я еще не понимал этого. Истина открылась мне позже.
Но со временем ожесточение прошло. Я перестал проклинать мир, ведь он был неповинен в моей боли. Я познал прелесть того, что прежде совсем не замечал. Я научился наслаждаться шершавой шероховатостью замшелого камня, чувствовать прохладное благородство гранита, ловить ладонями ветер. Я научился еще многому, о чем не имел понятия прежде. Я благодарен тебе за это, Одиссей! Отчего ты молчишь?
– А что я должен сказать? Я не испытываю ни боли, ни восторга от того, что осчастливил тебя, вырвав твой глаз. Я не чувствую и угрызений совести, потому что весть, поведанная тобой, была черной для меня.
Киклоп задумался.
– Видно в этом твое скудомыслие, многоумный Одиссей. Ты видел слишком много, ты отведал слишком много, но ты не проник в суть вещей, ты не научился предугадывать их развитие. Ты скрытен, лжив, подозрителен. Ты не доверяешь даже преданным друзьям, зная, что они могут предать. И ты прав, рано или поздно это произойдет, но ты не сможешь предотвратить неизбежного. Ведь если друг вознамерился вонзить тебе в спину меч, он выберет именно тот момент, когда ты повернешься к нему спиной. Людям не дано предугадывать предстоящее. Это удел провидцев и слепцов. Последние занимаются этим неблагодарным ремеслом потому, что им нечем более заняться. Кроме того, вы боитесь верить в то, во что нельзя не верить. Ведь ты знал, что женщины лживы и непостоянны, но все же верил в свою жену, ты тешил себя пустыми надеждами, Одиссей. Люди склонны тешить себя пустыми надеждами. И твое разочарование оказалось слишком горьким.
– Это точно! – подал голос Силен.
– Но ты должен был знать, – не обращая внимания на реплику курносого уродца, продолжал киклоп, – что если это уже было, то хотя бы раз повторится еще, и вполне вероятно, что повторится именно в твоей жизни. Разве Клитемнестра не предала своего мужа? Разве Алкмена не зачала героя в отсутствие Амфитриона, клянясь позднее, что спала с самим Зевсом? Разве Елена не променяла любящего мужа на яркие восточные тряпки?
– Все это так, – глухо сказал Одиссей.
– Так в чем же ты тогда увидел оскорбление, за которое я понес столь страшную кару?!
– Ты сказал мне правду. Правду, которую я уже знал, но которую не должен был знать никто из смертных.
– Ты знал?
– Конечно. Боги беседуют не только с тобой.
Киклоп захохотал, показывая огромные желтые зубы.
– Так выходит, я пострадал за правду?! – Одиссей не ответил. – Так что же боги говорят тебе относительно того, как я поступлю с коварным Никто?
– Он умрет.
Полифем почесал ладонью зудящую рану во лбу. Ветер пел заунывную песню.
– Да, ты умрешь. Я слишком долго мечтал об этом. Я мечтал об этом бесконечной ночью, которая стала для меня жизнью. Пусть это лишено смысла. Пусть, убивая себя, я убиваю частицу мира, но я сотворю свою месть. Ты готов принять смерть?
– Да. Самую лютую.
– Она будет мгновенной.
– Иди по тропинке, по какой пришел сюда. Над ней нависает камень. Когда ты будешь проходить рядом, он упадет и раздавит тебя. Иди.
Раздался негромкий шорох. Одиссей встал на ноги.
– Прощай, киклоп.
Полифем не ответил. Он уронил голову на огромный кулак и ждал. Насторожив слух, он внимал медленным шагам обреченного человека. Они были медленны, словно Одиссей пытался насладиться последними мгновениями жизни. Затем раздался короткий вскрик, однако грохота каменного обвала не последовало. Силен охнул. Сквозь звуки моря пробивался лихорадочный стук его трусливого сердца.
– Он умер? – равнодушно спросил Полифем.
– Да! – выдохнул Силен. – Он прыгнул в пропасть.
– Тогда моя месть совершена. Ты можешь уйти.
– Но камень!
– Что камень?
– Он стоит на месте.
– Он и должен стоять.
– Я не понимаю тебя, Полифем. – В голосе Силена слышалось беспокойство.
– Я обманул Никто насчет этого камня. Он врос в скалу столь прочно, что даже титану не сдвинуть его с места.
– Ты уверен?
– Конечно.
Силен с облегчением выдохнул и засмеялся. Затем он заискивающе спросил:
– Ну тогда я, пожалуй, пойду?
– Прощай, Силен.
По каменистой дорожке зацокала быстрая дробь шагов козлоногого уродца.
Камень пошатнулся…