Листва на деревьях пожелтела, а плоды налились соком. День еще был огненно-жарок, но ночи уже стали прохладны. Шел месяц метагитнион [у эллинов месяц, соответствующий августу-сентябрю], последний месяц лета. Посланники эллинских городов, решивших стать с мечом против восточных варваров, встретились на Истме. Здесь были спартиаты, афиняне, коринфяне, тегейцы, сикионцы, трезенцы, аркадцы, эпидаврийцы, флиунтцы, эритрейцы, халкидяне, левкадцы, эгинцы, микенцы, тиринфяне, ампракисты, гермионяне, палейцы, мегарцы, феспийцы, потидейцы, анактории, платейцы, стирейцы. Собравшиеся были едины в своей решимости драться, споры велись лишь по поводу того, где быть решающей битве. Дорийцы, которых волновала судьба родных городов, настаивали на том, чтобы встретить врага на Истме, достаточно хорошо укрепленном для оборонительного сражения. Против подобного плана выступали афиняне, эгинцы, халкидяне и эритрейцы, резонно указывавшие, что в этом случае подвергнутся разорению их земли. Они требовали дать битву в Фокиде или Локриде, не допуская врага в среднюю Элладу. Из пелопоннеских посланцев это требование поддерживали лишь Леонид и Гилипп. Прочие во главе с Леотихидом яростно возражали. Полемарх Евенет, ярый сторонник сражения на Истме, не скрывал своего настроения.
– Перешеек – вот единственная гарантия того, что нам не ударят в спину! – горячась, кричал он. – Допустим, мы согласимся с афинянами и пошлем войско в Фокиду, но кто поручится, что беотийцы, которые спят и видят себя слугами мидийского царя, не ударят нам в спину! – При этих словах платейцы и феспийцы бурно запротестовали, но Евенет не обратил на них ни малейшего внимания. – И тогда мы окажемся между двух огней, как это случилось в Фессалии…
Сделаем маленькое отступление, чтобы пояснить, что же произошло в Фессалии. Чуть более месяца назад по просьбе нескольких фессалийских полисов, решивших сопротивляться нашествию варваров, им в помощь было отправлено десятитысячное войско во главе с Евенетом. Оно заняло узкий проход между Олимпом и Оссой, преградив варварам путь в Элладу. Однако простояв здесь несколько дней, эллины по приказу Евенета возвратились к Истму. Свое решение полемарх объяснял тем, что получил сведения о заговоре фессалийских аристократов, которые, как он уверял, лишь ожидали удобного момента, чтобы нанести эллинам удар в спину. Злые языки поговаривали, что на самом деле спартанского полководца смутили рассказы царя Македонии Александра о несметных полчищах мидян. Как бы то ни было, Евенет отступил, обвиняя фессалийцев в подлых замыслах. Теперь он пытался навесить ярлык предателей и на беотийцев.
Ни для кого не было секретом, что в беотийских полисах сильны панические настроения, искусно подогреваемые враждебными к афинянам аристократами. Херонея, Фивы, Орхомен, Левктры намеревались дать мидянам землю и воду. Однако многие беотийцы были полны решимости драться против восточных варваров. Потому Леонид вступился за них.
– До этого времени ты рисковал получить всего один удар – в спину от мидян, когда как трус бежал из Фессалии, – бросил он полемарху.
Евенет позеленел от злобы, но возразить не решился. Леонид заговорил вновь, убеждая собравшихся в необходимости решительных действий. Он приводил доводы, с которыми трудно было спорить, говорил об уязвимости Пелопоннеса с моря, напоминал о том, как слабеет воинский дух тех, кто из трусости отдали на поругание родную землю, и о том, что, проявив нерешительность, пелопоннесцы тем самым оттолкнут от себя те эллинские полисы, которые в данный момент колебались, не решив еще, чью сторону занять.
В конце концов эллины порешили ждать варваров в Фермопилах. Отряд Леонида и треть войска Евенета отправлялись в Фокиду сейчас же, остальные ополчения должны были присоединиться к ним чуть позже. Одновременно с авангардом армии выступал и эллинский флот под командой спартиата Еврибиада и афинян Фемистокла и Ксантиппа. Скрепив договор взаимными клятвами, посланцы поспешили отбыть в родные города. Перед тем как отправиться в путь, Леонида посетил архонт Фемистокл.
Афинянин застал царя упражняющимся с мечом. При появлении Фемистокла спартиат хотел прекратить поединок, но архонт протестующе махнул рукой, словно говоря: продолжайте.
Леонид не стал спорить. Он кивнул Евриту, который в этом походе был наперсником и телохранителем царя, и они двинулись навстречу друг другу. В руке у Еврита был акинак, подаренный акрагантским мудрецом, Леонид был вооружен мечом, напоминавшим ксифос, но только более длинным и тяжелым. Противники сошлись и начали стремительную игру. Клинки блестели в их руках, словно звонкие молнии. Спартиаты рубили, кололи, парировали удары. Несмотря на массивное телосложение, оба бойца передвигались с замечательной быстротой. Но если на стороне Еврита была молодость, то стремительность движений царя не поддавалась объяснению. Вдобавок он владел огромным количеством разнообразных приемов – выпадов, уходов, блокирующих ударов. На глазах Фемистокла он трижды поразил своего противника, нанося удары плашмя, но с немалой силой. На плече, груди и бедре Еврита появились кровавые полосы. Но и он в свою очередь не остался в долгу, зацепив и без того сплошь иссеченную шрамами руку Леонида. Бой был завершен весьма эффектно. Дождавшись очередной атаки своего противника, царь внезапно бросил меч на землю и поймал руку Еврита в стальные клещи пальцев. Затем громадное тело воина взвилось в воздух и перелетело через голову Леонида. В следующее мгновенье царь сидел на спине Еврита, приставив к затылку юноши его же собственный меч. Фемистокл поаплодировал, с изумлением отметив, что еще ни разу не видел подобного приема. Примерно о том же подумал и Еврит. Поднявшись с земли, он пробурчал:
– Так не сражаются.
Царь усмехнулся.
– А жаль. Владей ты подобными приемами, и тебе не были б страшны даже десять врагов, вооруженных копьями. – Еврит почесал ладонью голову и не нашелся, что сказать. – Ладно, иди, – велел Леонид. – Смажь царапины и готовься в дорогу. Мы выступаем.
Юноша, не прекословя, пошел к дому. Дождавшись, когда он скроется за углом, афинянин подошел к Леониду.
– Итак, царь Спарты с ничтожным отрядом воинов намеревается преградить путь врагу.
– Почему же с ничтожным? – спросил Леонид, рассматривая царапину на руке. Он нагнулся, сорвал лист подорожника и, послюнявив, прилепил к поврежденному месту; затем с едва заметной усмешкой взглянул на Фемистокла. – Если все эллины поспешат выполнить свои обещания, не пройдет и пятнадцати дней, как у Фермопил соберется огромное войско.
– А если не поспешат?
– Тогда я встречу врага со своими тремястами спартиатами.
– Но ведь это слишком мало!
– Для того дела, на которое мы идем, даже слишком много.
Этот спокойно сказанный ответ, равный признанию, слегка ошеломил Фемистокла. Архонт погладил рукой небольшую окладистую бороду, исподлобья взглянул на спартиата и спросил:
– Я слышал, спартиаты намереваются праздновать Карнеи? [Карнеи дорийский праздник, посвященный Аполлону.]
– А мне сказали, что афиняне не отменили Олимпийских игр! – не остался в долгу Леонид.
– Афиняне – безумцы, – признался Фемистокл. – Они надеются на чудо, не понимая, что пришло время творить чудеса самим. Выходит, мы все дружно подставляем тебя, царь, с твоими воинами на верную погибель?
– Выходит.
– И ты так спокойно говоришь об этом? – после небольшого замешательства поинтересовался афинянин.
– А что, я должен визжать от восторга?
Фемистокл не нашелся что ответить. Голубые глаза царя усмехались.
– Я вижу, афинянин, совесть мучает тебя. Успокой ее. Ты ни в чем не виновен. Даже пожелай ты встать в наши ряды с копьем в руке, это принесло бы лишь вред Элладе. Ты нужен на море, где спартиаты робки и нерешительны. А осуждать этих людей… – Леонид пожал могучими плечами, на которых еще не высохли капельки пота. – Никому не хочется спешить умирать, архонт. Даже несколько дней, отнятые у смерти – огромная жизнь. Ситуация требует НАШЕЙ смерти. Красивой смерти. Эта смерть докажет робким, что не стоит бояться ее. Я верю, что эллины не посрамят доблестной памяти братьев, которые предпочли смерть позору.
– Меня ужасает твое спокойствие, спартиат.
– Это спокойствие спартиата, спокойствие воина. Смерть не заслуживает того, чтоб пред ней ползали на коленях. И потому львы всегда умирают стоя.
Афинянин кивнул. Леонид отсалютовал ему блестящим клинком.
– Прощай, архонт! И когда придет твоя смерть, встреть ее стоя!
Фемистокл возвращался в Афины и в голове его звучали слова: "Встреть ее стоя".
Через день он уже стоял на палубе судна, державшего путь к берегам Эвбеи.
Повелителя Парсы распирало от самодовольства.
– Артабан, меня удивляют эти эллины. Сдается, что переправа через Геллеспонт была самой трудной частью этого похода.
– Великий царь прав, Геллеспонт оказался единственным достойным противником. – Хазарапат чуть склонил голову и дернул за уздцы, заставляя своего коня идти в ногу с белым жеребцом Ксеркса.
Этот краткий разговор произошел на въезде в Ларису, очередной эллинский город, давший воду и землю. Уже покорились и принесли клятву на верность Ферма и Пелла, Эгия и Питна, Берроя и Метона, Гераклея и Дион. Парсийское войско прошло через Фракию, Македонию и вышло на фессалийскую равнину, не встретив даже ничтожного сопротивления. Землю Эллады не окропила кровь ни одного парса или мидянина. Погибло лишь несколько эфиопов, насильничавших над женщинами в одном из прибрежных селений. Одного из них убили местные жители, еще с десяток были казнены по приказу Артабана, как, впрочем, были удавлены и эллины, дерзнувшие поднять меч на завоевателей. Этот поход скорей напоминал обычную прогулку по сатрапии.
Парсы преисполнились величайшего презрения к эллинам. Вельможи брезгливо поглядывали на склоняющих головы городских старейшин и с презрением восклицали:
– Нам обещали львов, а мы встречаем зайцев!
Насмехались над Демаратом, бывшим тут же, в царской свите. Ведь он и никто другой утверждал, что эллины грудью встанут на защиту родных очагов.
– Эй, Демарат! – кричали вельможи. – Где твои герои? Уж не они ли?
Парсы со смехом указывали на понуро плетущихся фракийцев, долопов, бригов и македонян, по повелению царя присоединившихся к великому войску. Демарат был спокоен.
– Герои ждут нас впереди, – бесстрастно отвечал он.
– Надеемся, они не забыли приготовить нам вкусный ужин и теплую постель!
– Ужин будет кровав, а постель – жестким камнем.
Оскорбленные парсы рычали, с трудом удерживаясь от желания схватиться за рукоять меча. О, как хотелось надменным ариям снести голову дерзкому эллину! Но они понимали, что Демарата не стоит трогать. К нему благоволил царь, он был доверенным лицом Мардония. Поговаривали, что получив в управление покоренную Элладу, Мардоний намеревается вернуть изгнаннику царский престол, а возможно даже поручить ему управлять всем Пелопоннесом. Поэтому вельможи ограничивались бранными словами.
Уже пришло время жатвы, когда парсы вступили в земли пеласгов. На границе Пирии и Пеласгиотиды их ждали делегации Ларисы, Ганна и Фер. Ксеркс милостиво допустил послов к своим стопам и выслушал их. Пеласги, как и прочие, дали землю и воду, моля о пощаде. За добрую весть послы были вознаграждены и отправлены восвояси, чтобы подготовить достойную встречу войску. Передохнув, мидяне последовали за ними и через три дня достигли одного из прекраснейших городов Эллады – Ларисы. Войско стало лагерем у городских стен, Ксеркс в сопровождении свиты и первой тысячи церемонно въехал в город. Здесь парсов ждали низкие поклоны, заискивающие улыбки и накрытые столы. Царь принял именитых горожан, пообещав им приструнить чернь, после чего соизволил отобедать. За трапезой он беседовал с Артабаном, Мардонием и македонским царьком Александром. Последний изрядно потешил Ксеркса рассказом о том, как перепугалось эллинское войско, посланное в Фессалию, узнав о приближении мидян.
– Едва я сказал им, что видел передовые отряды войска великого царя, они бежали как последние трусы! – кричал македонянин.
– Как последние трусы! – с хохотом повторял царь.
Одарив рассказчика золотой чашей, Ксеркс пожелал отправиться спать. Он переел и изрядно выпил, сон его был беспокоен.
Наутро царь узнал, что Артабан его именем объявил о том, что дает воинам день отдыха. Хазарапат был столь любезен, что соизволил объяснить своему повелителю причину досадной задержки. По его словам, необходимо было дождаться прибытия флота, замешкавшегося из-за встречных ветров в гавани Фермы. Чтобы не скучать, Артабан посоветовал царю устроить конное состязание между самыми быстрыми парсийскими конями из царских конюшен и славящимися на всю Элладу фессалийскими скакунами. Ксеркс ухватился за эту идею, он был охотником до подобного рода развлечений. Оказалось, что предусмотрительный царедворец уже обо всем позаботился. Кони были приведены с пастбищ, бессмертные с вечера готовили место для скачек. Царь испытал ледяной страх, чувствуя себя беспомощной игрушкой в руках Артабана, но виду не показал и даже милостиво улыбнулся.
Состязание должно было проходить в пойме Пенея, поросшей сочной влажной травой. На специально сооруженном помосте, прикрытом от солнечных лучей пологом из плотной ткани, был установлен царский трон. За троном разместились родственники царя и самые первые вельможи. Здесь были Отан, Арсам, Арсамен, Гобрий и Ариомард. Здесь же стояли Артафрен, Гидарн и Мегабиз. Чуть дальше разместились цари и правители покоренных эллинских народов, на чьих лицах блуждали заискивающие улыбки. По правую руку от царя встали Артабан и Мардоний, по левую – верный пес сотник Дитрав, ни на мгновенье не расстающийся с обнаженным мечом. По обе стороны помоста колыхались серебряные копья бессмертных.
Солнечное утро, влажный ветерок, приятно охлаждающий кожу, радующая взор яркая речная зелень – все это способствовало хорошему настроению царя. Сегодня он был щедр и великодушен как никогда. Подозвав к себе наездников, Ксеркс объявил им, что победитель получит серебряное блюдо с царским именем, а также любую лошадь из тех, кто будет участвовать в скачках. Наездники, среди которых были шесть эллинов, пали на колени и облобызали землю, славя щедрость владыки Парсы. Изобразив улыбку, Ксеркс приказал начинать.
Вспрыгнув на лошадей, всадники подъехали к помосту и замерли, ожидая приказа царя. Ксеркс выдержал небольшую паузу, затем привстал и, махнув рукой, прокричал что-то нечленораздельное. В тот же миг наездники ударили пятками по бокам скакунов и те стремительно помчались вперед. Стройная линия мгновенно распалась, превратившись в короткий ломаный клин. Вскидывая копытами комья влажной земли, лошади в бешеном галопе неслись вдоль реки. Вскоре они уже были едва различимы. Вельможи до боли в глазах всматривались вдаль и наперебой сообщали царю:
– Впереди парсийский жеребец каурой масти! – утверждал первый.
– Да ты что! Первым скачет Белое солнце! – говорил второй.
– Вы оба слепцы! Всех опередил вороной! – громко вопил третий.
Царь внимал этим крикам с натянутой улыбкой.
Тем временем всадники доскакали до столбов, вкопанных в землю на расстоянии пятнадцати стадий от помоста. Нестройной цепочкой обогнув их, соперники устремились в обратный путь. Они становились все более различимы, и вскоре уже можно было судить о том, кто возглавляет скачку. Впереди несся великолепный пепельный конь фессалийской породы. Высоко вскидывая копыта, он буквально пожирал расстояние, с каждым мгновением приближаясь к победе. Следом за фессалийцем скакали несколько парсийских коней, среди них любимец царя каурый жеребец по кличке Благая весть. Зрители волновались и кричали, подбадривая наездников и коней. Гистасп, проведший немало времени среди диких скифов, пронзительно свистел. Но соревнующиеся не нуждались в понукании. Они и так старались изо всех сил, хлеща плетками взмыленных коней.
Когда до помоста оставалось не более двух стадий, пепельный жеребец начал сбавлять ход. Его ноги работали с прежней силой, отталкиваясь копытами от избитой земли, но в движениях не чувствовалось былой страсти. Казалось, животное и наездник решили поберечь силы. Словно почувствовав это, парсийские кони ускорили свой бег. Вот они поравнялись с лидером, затем обошли его и вихрем пронеслись мимо царского трона. Первым пришел Благая весть. Воины и вельможи оглушительно кричали, приветствуя победителя, Ксеркс не пытался сдержать радости. Все поздравляли царя, словно это он одержал победу. Ксеркс отвечал на льстивые слова придворных быстрыми кивками. Он пожаловал удачливому наезднику обещанную награду тот оказался достаточно умен, чтобы не покуситься на царских лошадей, и выбрал себе серого фессалийца, – а также сотню дариков, после чего с улыбкой заметил, обратившись к свите:
– Эти хваленые фессалийские кони не идут ни в какое сравнение с моими!
Вельможи дружно согласились с царем. Лишь Мардоний, внимательно разглядев серого жеребца, негромко сказал Артабану:
– Этот фессалиец выглядит так, словно готов пробежать по крайней мере еще пять парасангов.
– Так и есть, – подтвердил Артабан.
– Почему же в таком случае он уступил?
Начальник стражи усмехнулся.
– Что не сделаешь ради того, чтобы доставить счастье повелителю.
Мардоний внимательно посмотрел в голубые глаза хазарапата и также усмехнулся. Затем посерьезнел:
– Нам надо поговорить, сиятельный Артабан.
– Сейчас? – удивился фарский фаворит. – Стоит ли?
– Именно сейчас.
– Ну, хорошо.
Артабан наклонился к уху царя и что-то прошептал. Ксеркс кивнул головой.
– Пойдем, – сказал хазарапат Мардонию.
Отвесив поклон, вельможи сошли с помоста и неторопливо зашагали вдоль реки. Сотник Дитрав прищурившись смотрел им вслед до тех пор, пока сановники не исчезли за ивовой порослью.
– Так ты серьезно полагаешь, что я не Артабан? – спросил хазарапат. Вид у него был весьма озадаченный.
– Нет, ты Артабан, но только не тот.
– Объясни, – потребовал Артабан.
– У тебя лицо и весь облик Артабана, но ты не Артабан.
Начальник стражи состроил улыбку.
– Похож на курицу, но не курица. Кто же я в таком случае?
– Не знаю. Но этот посох кажется мне знакомым. – Мардоний кивнул головой на бамбуковую палку, на которую опирался Артабан. – Раньше у тебя не было привычки ходить с посохом.
– Старею, – вздохнул Артабан. – И только из-за этого посоха ты решил, что я это не я?
– Нет, не только. – Мардоний немного подумал. – Ты здорово изменился, Артабан. Ты стал иначе одеваться, иначе вести себя. Ты не похож на того Артабана, которого я знал прежде. Кроме того, мне до сих пор непонятно, почему вдруг ты перешел на нашу сторону и принялся настаивать на походе против эллинов.
– Да, мы не объяснились, – согласился Артабан. – Но здесь все просто. Я понял, что вы правы.
– Я не верю твоим словам, Артабан.
Хазарапат дернул уголком губ и принялся рассматривать носок сапога, искусно скроенного из кусочков разноцветной мягкой кожи.
– Ну и что же тебе не нравится в новом Артабане? – спросил он через несколько мгновений. – Ведь благодаря ему ты стоишь сейчас на земле Эллады, своей будущей сатрапии.
– Я хочу знать, кто ты есть на самом деле.
– Зачем тебе это?
Мардоний не нашелся, что ответить. Вместо этого он потребовал:
– Тогда ответь мне: каковы твои замыслы?
– Они точь-в-точь совпадают с твоими. Я хочу захватить Элладу.
– Зачем?
– Странный вопрос. Чтобы положить ее к стопам великого царя.
– Быть может, я поверил бы тебе, – задумчиво произнес Мардоний, – но в последнее время я замечаю, что ты приобрел полную власть над Ксерксом. Неужели ты полагаешь, что я поверю в басню, будто власть в Парсе принадлежит этому толстяку. Она в твоих руках, Артабан. И ты распоряжаешься этой властью столь уверенно, как никогда. Подозреваю, что ты замыслил расправиться с царем и занять трон.
– Идиот, – негромко проворчал Артабан, после чего поинтересовался:
– А что я этим выиграю? Дарий и шестеро великих убили Смердиса, и что же? Империя на долгие годы была ввергнута в пучину раздоров. Поверь, я хочу лишь одного. Я хочу, чтобы Парса была великой. И тогда она сумеет покорить весь мир.
– А после этого ты завладеешь троном.
– Да не нужен мне этот трон! – рассердился Артабан. – Хочешь, я возведу на него тебя?
Артабан с затаенной усмешкой посмотрел на Мардония. Тот, подозревая ловушку, отрицательно покачал головой.
– Вот видишь. Тебя больше интересует воинская слава. А меня власть. Но власть реальная, а не золоченый трон. Пока я Артабан, я обладаю этой реальной властью. Если я стану царем, власть уйдет к тому, кто будет стоять за моим троном.
– Чудны речи твои, – протянул Мардоний. Он посмотрел в глаза хазарапату и потребовал:
– Верни мне мою женщину!
Артабан засмеялся.
– Так что же тебя интересует: женщина или Эллада?
– И то, и другое.
– Э-э-э… – протянул хазарапат, – так не пойдет. Или я отдаю тебе Таллию, или ты получаешь Элладу.
Мардоний прикусил нижнюю губу. Артабан с любопытством наблюдал за ним. Мардоний молчал слишком долго, и тогда хазарапат сказал:
– Если ты колеблешься, ты недостоин этой женщины. Глупец, да за ее любовь, если б она и вправду могла меня полюбить, я отдал бы все сокровища, какие только существуют на свете, я отдал бы все! Даже жизнь!
Это признание словно подстегнуло Мардония.
– Я выбираю женщину!
– Ты получишь Элладу! – отрезал Артабан.
Мардоний нервным жестом коснулся ладонью рукояти акинака.
– Если бы ты сейчас был при мече, я вызвал бы тебя на поединок. Отныне ты мой заклятый враг!
Он еще не докончил последней фразы, как Артабан сделал стремительное движение руками, и у горла Мардония оказалось стилетообразное острие, выскользнувшее из рукояти посоха.
– Если бы это отвечало моим планам, ты был бы уже мертвее самого мертвого покойника, но так как ты нужен мне, я дарю тебе жизнь. Но берегись, – острие чуть вошло в кожу под подбородком остолбеневшего вельможи, – если ты вздумаешь встать против меня, то мириад раз проклянешь тот день, когда появился на свет. Ступай прочь!
Артабан сунул стилет обратно в бамбуковые ножны и направился к городским воротам. По кадыку Мардония текла медленная струйка крови, солоноватая и горячая, словно поцелуй той, за какую Мардоний согласился отдать Элладу, а Артабан – жизнь.
Увы, Таллия не принимала такие мелкие ставки.
В тот день ничто не предвещало беды. Утро было радостно солнечным, ветерок – попутным. Сотворив молитву светлоликому Ахурамазде, Посейдону, Мелькарту, Ра и еще одиннадцати божествам, моряки подняли якоря и продолжили свой путь вдоль берегов Магнесии. Они плыли до полудня, пока ветер не начал стихать, а воздух не насытился огненным жаром, обжигающим легкие жадно разевающих рты гребцов. Тогда Ариабигн и Ахемен, посоветовавшись, приказали приставать к берегу. Со слов дозорных было известно, что где-то поблизости находятся передовые эскадры эллинов, потому навархам было велено держаться вместе, чтобы в случае опасности дружно выступить на врага.
Бухты Магнесии невелики и причудливо изрезаны, близ оконечности врезающихся в море мысов полно камней, а кое-где встречаются и рифы. По совету тирийца Маттена для стоянки выбрали бухту близ мыса Сепиада, самую большую из тех, что были поблизости. Первыми в нее вошли корабли Ариабигна. Ионийцы и карийцы причалили к берегу и сноровисто вытянули свои триеры на песок. Их примеру последовали финикияне. Прочим места на берегу не хватило и они стали на якорях, повернув носы к морю на случай внезапного нападения вражеского флота.
Духота становилась все сильнее. Воины даже не стали разжигать костры для приготовления похлебки, удовольствовавшись вином, вяленым мясом и сушеными фруктами. Опытные финикийские триерархи с тревогой поглядывали на восток, где на горизонте у самого моря клубились тучки, несомые с Геллеспонта. Давал знать о себе ветер. Легкий и игристый с утра, совершенно умерший к полудню, он вновь набирал силу, вспенивая море белоснежными волнами. Он грозно свистел меж мачт и играл жгутами канатов. Воздушные струи сочно били в борта кораблей, делая палубу шаткой.
– Идет Геллеспонтий, – сказал своему помощнику Сиеннесий. Обычно бесстрастное лицо пирата исказила тревожная гримаса, отчего оно стало еще более ужасным. Киликийскому наварху было отчего волноваться. Геллеспонтием в этих краях называли свирепый северо-восточный ветер, обычный для этого времени года. Сиеннесию было известно не понаслышке, что такое Геллеспонтий. Не дожидаясь приказа Мегабиза, в чью эскадру входили киликийские корабли, Белый Тигр приказал сниматься с якоря и выходить в море. Его примеру последовали триерархи прочих пиратских судов. Немного спустя стали вытягивать якоря ликийцы и памфилы. Сиеннесий тем временем орал на своих моряков, мертвой хваткой вцепившихся в рукоятки весел.
– Быстрее! Быстрее, сухопутные черви! Не засыпать! Или вы хотите свидеться с морскими демонами?!
Но пираты выкладывались и без этих понуканий. Всем было ясно, что еще несколько мгновений и придет шторм, такой яростный, какой может порождать только Фракийское море, непредсказуемое и бурное, словно веселье Диониса. Трещали весла, рвались перенапряженные сухожилия, но киликийцы гребли, думая лишь об одном – успеть!
Они успели. Эпактрида Белого Тигра была на достаточном отдалении от берега, когда на море обрушился первый шквал. Злобный Геллеспонтий ударил в судно подобно массивному тарану. Жалобно затрещали кедровые борта, взвизгнула мачта, двое моряков, неосторожно вставшие у самого борта, с воплем полетели в воду. И началось! Волны бросали эпактриду, словно крохотную щепку. Ее то крутило в чудовищных водоворотах, то подбрасывало с такой силой, что судно почти летело по воздуху. Гигантские валы захлестывали корабль, угрожая подмять его своей тяжестью. Смыло еще несколько человек, сломались многие весла, порывы ветра изорвали такелаж. Но корабль Белого Тигра находился куда в лучшем положении, чем те суда, которые не успели выйти из бухты или отплыли от берега недостаточно далеко. Волны обрывали якоря и со всего маху швыряли корабли на берег, где суетились ионийцы и финикияне, пытавшиеся оттащить свои суда подальше от бушующего моря. Триеры с грохотом падали на песок и разлетались на части. Изуродованные тела моряков мешались с древесной щепой и обрывками парусины. Накатывалась новая волна, и все это исчезало в пучине. Кричали тонущие, но их вопли умирали в ужасном гуле бури.
В столь же бедственном положении оказались и те корабли, что вышли из бухты, но не успели отойти достаточно далеко в море. Геллеспонтий подхватывал их и нес на утесы Пелиона [Пелион – гора в Фессалии]. Напрасно мидяне хватались за весла. Ужасные волны ломали их, словно соломинки. Напрасно моряки пытались ставить парус. Ветер с хрустом переламывал мачту или опрокидывал судно, накрывавшее вопящих людей своей деревянной плотью. Бушующее море несло корабли прямо на огромные утесы. Раздавался грохот и обломки очередной триеры исчезали в водоворотах, закрученных бурей и морем у скалистых откосов Пелиона.
Иных относило в сторону, к мысу Сепиады. Но и здесь не было спасения. Свирепые валы гнали суда на рифы, пронзавшие кедровую плоть подобно каменным мечам. Под ужасающий вой бури моряки боролись с мутно-серой, наполненной грязными обломками и поднятыми со дна водорослями водой и тонули, не в силах совладать с ее дикой мощью.
С неба спустилась тьма. Иссиня-черные тучи пролились дождем, более напоминавшим водяной шквал. Мириады колких струй пронзали воздух, превратив его в кипящее море. Стало трудно дышать, за стеной дождя не было видно даже собственной, вытянутой вперед руки. Рев бури и грохот дождя слились в раздирающий уши визг. Казалось, тысячи морских демонов поднялись из глубин моря и, торжествующе крича, топят избитые волнами корабли.
Те, кому удалось вовремя вытащить свои суда на берег, с ужасом внимали этому дикому разгулу стихии. Многие бегали вдоль кромки бушующих волн, подхватывая выброшенные на берег остатки судов и бездыханные тела товарищей. Но большинство, сознающее суетность подобных усилий, сидели у бортов кораблей, тщетно пытаясь спрятаться от беспощадно секущего дождя.
Ближе к вечеру дождь приутих. Тогда зашевелились маги. Они развели костры и принесли жертву светлоликому Ахурамазде, моля его обуздать взбунтовавшуюся стихию. Однако Ахурамазда не внял этим мольбам, и маги принесли новые жертвы – Митре, Рашну и даже Ариману. Они молились день, и два, и три. Три ужасных дня, наполненных тьмою, воем ветра и грохотом волн. Ночь смешалась с днем, хаос с миропорядком. И ничто, казалось, не могло восстановить утраченной гармонии. Но маги не сдавались. На четвертый день они призвали на помощь демонов, свергнутых Ахурамаздой.
На четвертый день буря утихла.
Когда море успокоилось, а небо обрело голубой цвет, моряки стащили корабли на воду и вышли в море на поиски унесенных бурей. Их взорам предстало страшное зрелище. Морская гладь, насколько хватало глаз, была покрыта обломками судов и трупами. Мертвых тел было так много, что их собирали не один день.
Итог катастрофы у берегов Магнесии был ужасающ. Погибло около четырехсот судов, многие получили серьезные повреждения и требовали ремонта. Лишь ионийцы, карийцы, финикияне, вытащившие суда на берег, а также киликийцы, успевшие выплыть в открытое море, сохранили боеспособность своих эскадр. Египтяне, киприоты, геллеспонтийцы и ликийцы понесли большие потери и не представляли грозной силы, как прежде.
Известие о происшедшем быстро дошло до эллинов. Принеся жертвы Борею и Посейдону, заступничеству которых была приписана эта бескровная для сынов Эллады победа, аттические и пелопоннесские триеры оставили гостеприимные гавани Эвбеи, в которых они пережидали бурю, и поспешно отплыли к Артемиссию, надеясь застать там разбросанные стихией мидийские корабли. Им сопутствовала удача, и они захватили пятнадцать вражеских триер. Это была первая победа над доселе непобедимыми мидянами, и эллины благодарили судьбу.
Но более всех был благодарен ей некто Аминокл, сын Кретина, хозяин прибрежной земли, близ которой терпели крушение мидийские корабли. После бури владения Аминокла оказались сплошь усыпаны добром с погибших судов. Аминокл много дней бродил по берегу, подбирая золотые и серебряные кубки, драгоценное оружие, ящики с денежной казной. Он стал несметно богат, но это странным образом обретенное богатство не сделало его счастливым. Ведь на нем была печать гибели шестидесяти тысяч моряков. Это лишь цифра. Но вдумайтесь – шестьдесят тысяч жизней.
60 000.
И еще одно, оставшееся за рамками большой истории.
Буря у мыса Сепиада помешала мидийскому флоту вовремя прибыть в Малийских залив и поддержать действия армии, штурмующей Фермопилы. Не случись этой бури, быть может, нам осталось неведомо слово Фермопилы. Быть может, мы даже не знали бы слова ЭЛЛАДА.
Но буря была. И были Фермопилы…