НАЗАД | INDEX | ВПЕРЕД

4. СУДЬБЫ

Эта глава о судьбах многих героев нашей книги. Некоторым из них суждено вскоре погибнуть, другие умрут позже, а кое с кем нам еще предстоит встретиться много лет и даже веков спустя. Эта глава о судьбах…

Он шел без отдыха двое суток. Шел днем и ночью, когда открыто, когда украдкой по зарослям и лощинам, лишь изредка падая на землю и прислушиваясь, как пульсирует кровь в избитых ногах. Его дом был далеко на востоке, но он зачем-то брел на запад. Словно какая-то неведомая сила толкала его вдоль берега моря вслед за уходящим солнцем. Его звали Дагут и он был из рода киммерийцев.

Он шел, наслаждаясь свободой. Ведь последние сто дней Дагут провел гребцом на сидонской триере. А до этого он был вольным разбойником, одним из тех отчаянных головорезов, которые нагоняли ужас даже на тайную полицию хазарапата. Это именно он, Дагут, задумал тот самый лихой налет на царский дворец, что едва не стоил ему жизни. Увлекшись боем, разбойник не заметил, как железная сагариса дворцового евнуха опустилась сзади на его голову. Шлем уберег от гибели, но не от рабства. Очнулся Дагут в темнице. На темени была огромная болезненная шишка, на руках звенели кандалы. Тюремщики здорово поиздевались над пленником те три дня, которые он провел во дворцовой тюрьме. На четвертый разбойника должны были казнить, но хазарапат внезапно приказал помиловать его и отправить гребцом на триеру. В преддверие войны Парсе нужны были сильные рабы.

Сто дней. Сто нескончаемых дней прошли в одном и том же движении. Сначала следовало вытянуть вперед сжимавшие рукоять весла руки, чуть приподнять валик вверх, затем резко потянуть его к себе и одновременно откинуться назад, давая лопасти весла толчок. Раз-два-три-четыре. И так бессчетное множество раз в день. Трижды им позволяли разогнуть спину и давали еду – жидкую похлебку, кусок ячменного с отрубями и грязью хлеба и чашу разбавленного вина. Иногда перепадало немного черемши и вареных конских костей. Ночью совершенно обессиленные гребцы ложились на скамью и забывались тяжелым сном, вдыхая запах нечистот, справляемых прямо под себя.

Вставало солнце. Рабы узнавали об этом по свисту плети, ведь ни единого веселого лучика не проникло на нижнюю палубу, где сидели Дагут и еще восемьдесят его товарищей по несчастью. И вновь начинался нескончаемый день. Вновь хрустела спина, вновь лопались от перенапряжения сухожилия, лопатки обжигал сплетенный из бычьих жил бич надсмотрщика, а в желудке стоял ком дурно приготовленной пищи. Постепенно сгнила одежда. Остались жалкие лохмотья, прикрывающие лишь чресла. От гребцов ужасно воняло. В нечесаных спутанных волосах копошились мириады насекомых. "Работать, свиньи!" – раздирались надсмотрщики. Свистела дудка келевста. Мерно покачиваясь гребцы спускали весла в воду, толкая корабль на запад.

Пришлось перетерпеть немало обид и испытать множество злоключений. Триеру трепало штормами, да так, что гребцы изрыгали из желудков скудную пищу. В один из дней открылась течь, и невольники едва не захлебнулись водой. Парадоксально, но это был единственный почти счастливый день. Триеру вытащили на берег, чтобы залатать пробоину, а рабов расковали и позволили им провести день и ночь на твердой земле. Дагут думал о побеге, но за ним следили особенно пристально. Единственное, что удалось сделать киммерийцу, так это стянуть небольшой точильный камень, которым один из воинов правил свой меч.

Будучи в числе прочих возвращен на корабль и вновь прикован к скамье, Дагут несколько ночей подряд терпеливо тер украденным камнем сковывавшую его ноги цепь, пока не источил ее настолько, что мог разорвать звенья несильным движением. Он сделал это очень вовремя, потому что, задержись хотя бы на день, и рыбы уже вовсю б пировали мясом киммерийца.

В тот день произошла битва. Гребцы ничего не знали о ней, но поняли, что происходит нечто необычное. Келевст и надсмотрщики вдруг занервничали и стали пуще прежнего погонять гребцов, заставляя их, надрываясь, ворочать веслами. Сквозь проделанные в борту пазы долетал хаотичный гул. Раздавались крики, звенел металл, слышался треск разбиваемых судов.

Видно, не напрасно нервничали в тот день сидоняне. Внезапно раздался ужасающий грохот и сквозь борт прорвался окованный бронзой таран эллинской триеры. Он пробил кедровую оболочку всего в нескольких футах от Дагута, покалечив насмерть двух гребцов. Мгновение было невыносимо тихо. Все ждали, что же будет дальше. Затем таран заворочался, раздался скрип освобождаемой бронзы и в образовавшуюся щель хлынул поток морской воды. Гребцы в ужасе закричали. Их крик словно подстегнул надсмотрщиков, которые бросили бичи и устремились к люку, через который можно было выйти на верхнюю палубу. Дагут также не стал мешкать. Рванув цепь, он освободился и бросился бежать вдоль скамеек вслед за сидонянами. Гребцы кричали и умоляюще протягивали к нему руки. Киммериец сочувствовал несчастным, но ничем не мог им помочь. С трудом передвигая ноги, по колено в воде Дагут достиг люка и обнаружил, что он наглухо закрыт. Сидоняне пытались спасти корабль, надеясь на непроницаемость верхней палубы. Мгновение Дагут стоял оцепеневший, не зная что предпринять, затем бросился назад. Корабль стремительно погружался. Вода уже дошла до пояса и гребцы были вынуждены привстать, пытаясь оттянуть конец и втайне надеясь на чудо, которое принесет им спасение. Однако разум тут же подсказывал, что финикийцы даже не думают о том, чтобы освободить гибнущих рабов. Одни из гребцов плакали, другие изо всех сил дергали ногами, пытаясь порвать цепь, бородатый фракиец, обезумев, схватил Дагута, желая помешать ему спастись; киммериец ударил его кулаком по голове и побежал дальше. Когда он достиг пробоины, вода уже поднялась по грудь. Воззвав к помощи предков, разбойник набрал полную грудь воздуха и ушел под воду. Острые щепастые обломки изранили плечи и руки, но Дагут сумел выскользнуть из пробитого днища и через мгновение был на поверхности. Следовало осмотреться, однако киммерийцу было не до того. Как истинный сын степей, он совершенно не умел плавать. Изо всех сил колотя руками по воде, Дагут пытался удержаться на плаву. Он уже захлебывался, когда вдруг сверху упала доска – видно, кто-то из мидян принял его за свалившегося в воду воина и решил помочь. Дагут немедленно вцепился в нее словно клещ и лишь теперь смог перевести дух. Вой по всей очевидности затихал. Вдалеке, возле небольшого острова еще суматошно скользили разнопарусные корабли, но в том месте, где оказался киммериец, все было кончено. В воде плавали обломки мачт, весла, куски палуб и бортов. Кое-где можно было увидеть темные пятнышки человеческих голов. Все они медленно удалялись по направлению к берегу, который был не далее, чем в трех стадиях. Дагут понял, что корабль, служивший ему тюрьмой, будучи протаранен, поспешил к берегу, надеясь выброситься на мель или песчаную косу. Кому-то, быть может, это и удалось, но только не сидонской триере. Она не дошла до желанной цели и теперь стремительно погружалась в воду. Дагут видел, как волны захлестнули палубу и корабль, булькнув, исчез под волною. Последней скрылась мачта, на которой висели с десяток моряков. Впрочем, сидоняне – отличные пловцы. Дагут с завистью проследил за тем, как они вынырнули и дружно устремились к берегу. Передохнув еще немного, он решил последовать их примеру. Вода была не слишком теплой, а мысли о бездонной глубине и водящихся здесь морских чудовищах – не слишком приятны. Улегшись животом на доску, киммериец принялся загребать руками. Поначалу у него мало что получалось, но постепенно он приспособился и устремился к берегу с вполне приличной скоростью. Течение, подбивавшее в правый бок, относило пловца в сторону от уже достигших берега сидонян. Это весьма устраивало Дагута, которому вовсе не хотелось вновь очутиться прикованным к веслу. Поэтому он не усердствовал в стремлении поскорее доплыть до спасительной суши и позволил волнам отнести себя подальше от суетящихся на прибрежной косе моряков. Когда, лязгая от холода, киммериец выполз на прибрежный песок, его отделяло от сидонян не менее пяти стадиев. Не дожидаясь, пока его обнаружат, Дагут быстро пересек пляж и скрылся в кустах. Здесь он пробыл довольно долго, согреваясь и отдыхая после утомительной морской прогулки. Одновременно Дагут размышлял, что ему делать дальше. Он мог попытаться вернуться назад в родные степи, но это означало быть почти наверняка схваченным или сидонянами, или парсами, стоящими у переправы через Геллеспонт. Поэтому киммериец принял неожиданное решение – он направился в противоположную сторону в надежде найти эллинов, которые окажутся врагами парсов. У них по крайней мере он будет свободен, а со временем, быть может, и сумеет вернуться на родину. И Дагут зашагал в сторону заходящего солнца.

Путешествие было не из приятных. Обросший, дикого вида, едва прикрытый тряпьем, с рубцами от кандалов на ногах киммериец вызывал подозрение. Потому он старался как можно реже попадаться на глаза людям, особенно старательно избегая мидийских воинов, которые встречались ему все чаще и чаще. Питался Дагут ворованной пшеницей, виноградом, яблоками и оливками. Лишь однажды он решился зайти в шалаш раба, пасшего овец. Пастух, родом с Кипра, гостеприимно принял товарища по несчастью. Он не только досыта накормил его мясом, хлебом и свежим сыром, но и снабдил провизией в дорогу. С помощью гостеприимного киприота Дагут избавился от бороды и подстриг гриву черных волос. На прощание пастух подарил беглецу свой старый хитон. Теперь Дагут обрел более-менее приличный вид и уже не столь опасался быть пойманным. Пастух посоветовал беглецу выдавать себя за карийца, спасшегося с затонувшего корабля и теперь пытающегося догнать мидийское войско.

Дагут осмелел, а вскоре и обнаглел. За что едва не поплатился. Из безрассудного нахальства он зашел в один из городков, что встретились на его пути. Однако на беду киммерийца здесь оказались бывалые моряки, повидавшие немало стран, в том числе и Карию. Они раскусили самозванца и Дагуту пришлось поспешно улепетывать. Хорошо, что у Дагута от страха прибавилось резвости в ногах.

К вечеру второго дня пути он достиг равнины, на которой был разбит огромный лагерь. Насколько хватало глаз, до самого горизонта, тянулись бесконечные ряды шатров и бивуаки, заполненные пестро одетыми воинами. Дагут осторожно обошел мидийский стан стороной, но все же едва не столкнулся с большим отрядом воинов, отправляющимся в сторону гор. Переждав, пока враги не скроются в сумерках, беглец продолжил свой путь. Вскоре он вошел в ущелье, заваленное множеством трупов. Здесь его и схватили закованные в солнечно-красную броню воины. Дагут попытался объяснить им, что он раб, бежавший от парсов. Поняли его или нет, киммериец не знал; от волнения и усталости он потерял сознание.

Очнулся Дагут ночью у костра. Вокруг сидели бородатые воины. Один из них, отличающийся от прочих – он был безбород, крепкоскул и светловолос, от его могучей фигуры веяло нечеловеческой силой и царственным величием, заметив, что пленник очнулся, засмеялся и сказал:

– Ну, здравствуй, варвар из Киммерии.

– Здравствуй, – ответил Дагут и внезапно понял, что слова, которыми он обменялся с незнакомцем, были произнесены на языке его отцов и дедов.

Их было двое. Их судьбы пересеклись дважды. Но они даже не знали имени друг друга…

Мечты формы исполнились полностью, возможно даже с избытком. "Борей" не только должен был принять участие в предстоящем сражении с флотом варваров, но даже возвестить о его начале. Вместе с еще двумя триерами трезенской и эгинской – корабль формы должен был наблюдать за морем и в случае появления вражеских судов предупредить об этом Ксантиппа, возглавлявшего сторожевую эскадру, которая стояла на якорях в Фермском заливе.

Молодой триерарх был горд собой и очень деятелен. Он находил множество совершенно неотложных дел и раздавал массу абсолютно ненужных распоряжений. Его можно было видеть то на носу, то на корме, то на мачте, где он до боли в глазах всматривался в морскую даль, надеясь увидеть паруса вражеских кораблей. Матросы втихомолку подшучивали над "ретивым петушком", как они прозвали форму, но, разговаривая с ним, были предельно почтительны. Капитан нравился им, а, кроме того, команда побаивалась грозного нрава Крабитула, следовавшего по пятам формы словно Кастор за Поллуксом.

Нетерпение триерарха передалось и его судну. В то время как остальные триеры преспокойно стояли на якорях, грея спины на ласковом солнышке, "Борей" то и дело срывался с места и мчался по зеленоватой глади. Он устремлялся вперед, проходя порой до пятисот стадий, затем делал разворот и стремительно возвращался. Совершив подобную вылазку, форма чувствовал себя героем, а феты ворчали, впрочем больше для порядка – по правде говоря, они были не прочь размять затекшие без работы мышцы.

Варвары объявились во время очередного подобного маневра. "Борей" настолько увлекся борьбой со встречным ветром и волнами, что едва не влетел в колонну вражеских судов, появившихся из-за ближайшего мыса. Мидийских кораблей было не менее десятка, не стоило даже думать о том, чтобы отважиться на бой со столь многочисленным неприятелем. Крабитул отреагировал с быстротой молнии. Бросившись на рулевое весло всем телом, он развернул триеру прямо перед носом шедшего первым вражеского судна. Гребцы налегли на весла, матросы кинулись ставить парус. Нужно было во что бы то ни стало оторваться от варваров, радостно вопящих в предвкушении добычи.

Началась гонка, проигрыш в которой означал для афинян смерть или позорное рабство. Форме не требовалось подбадривать команду. Гребцы понимали, в каком положении оказались, и работали веслами так быстро, как только могли. Их голые потные спины влажно блестели на солнце, из глоток вырывалось хриплое дыхание, руки натужно рвали рукояти весел.

Какое-то время, до тех пор, пока "Борей" не набрал полную скорость, корабли варваров двигались быстрее его. Двум из них, на чьих парусах был изображен белый тигр, почти удалось поравняться с афинской триерой. Из невысоких бортов вражеских судов высовывался всего один ряд весел, но двигались они столь же быстро, что и триера, имевшая втрое больше гребцов. При приближении врагов гоплиты, сгрудившиеся по корме и левому борту, пустили в ход луки. Мидяне отвечали, причем не без успеха. Один из воинов-эпибатов рухнул мертвый, несколько гребцов были ранены. Неизвестно, чем бы закончилась эта дуэль, но "Борею" наконец удалось разогнаться. Теперь он летел словно птица, вспенивая морскую гладь крыльями весел. Враги стали отставать. Это случилось как раз в тот миг, когда вдалеке показались две мачты эллинских судов. Их командам следовало б заволноваться, но они привыкли к чудачествам афинян и продолжали пребывать в блаженном покое. Лишь когда на горизонте показались яркие паруса варварских кораблей, эллины наконец всполошились. Но не так-то легко заставить триеру начать свой бег. Пока застигнутые врасплох моряки выбирали якоря и садились за весла, "Борей" поравнялся с ними. Отдав приказ прекратить гребло, Форма закричал, обращаясь к Асониду, триерарху эгинского судна, назначенному Ксантиппом старшим:

– Мы примем бой!

Асонид скрестил над головой руки, что означало – нет. Эгинский прорет начал бить плетью о палубу, задавая темп. Форма немного растерялся. То, что происходило сейчас, не отвечало его понятию о героизме эллинов. Юноша обернулся и застыл в оцепенении, наблюдая за стремительно приближающимися мидийскими судами. В этот миг на его плечо легла рука Крабитула.

– Нам надо спешить, капитан! Иначе мы попадем в лапы варваров!

Форма вздрогнул и взглянул на своего помощника. В его глазах читалась обида и вопрос: как же так, почему мы бежим?

Старый моряк слегка похлопал юношу по плечу.

– Так надо, Форма. Необходимо предупредить Ксантиппа, а сразиться с врагами мы еще успеем.

– Да-да, – поспешно согласился юный триерарх. – Давай команду, Крабитул!

Крабитул кивнул и, напрягая глотку, заорал:

– Весла на воду! Раз! Два! Раз-два! Раз-два-три!

Кедровые лопасти с всплеском погрузились в воду, и корабль устремился вслед за убежавшими вперед эгинской и трезенской триерами. Варвары, распаленные охотничьим азартом, преследования не прекращали.

Смертельное состязание продолжалось довольно долго. "Борей" плыл гораздо быстрее двух прочих эллинских триер и вскоре обошел их. Ускорили свой ход и мидийские корабли. Им помогал внезапно усилившийся ветер. Пока он был слаб, триеры, влекомые вперед двумя сотнями гребцов, опережали легкие суда варваров, число весел на которых не превышало восьми десятков. Но как только ветер подул сильнее, мидяне получили преимущество. Их узкие, словно лезвие ножа, корабли, оснащенные огромными парусами, стремительно разрезали воду, постепенно сокращая расстояние, отделявшее их от эллинов. Вскоре враги настигли трезенца, самого медленного из трех. Действия мидян были слаженными, что свидетельствовало о их опытности. Два варварских судна прошлись вдоль бортов триеры, разом сломав все ее весла. Трезенское судно потеряло ход и тут же было взято на абордаж. Экипаж сдался без боя. Форма отвернулся, не в силах глядеть на то, как торжествующие варвары вяжут эллинам руки, и сглотнул застрявший в горле комок. Он не видел того, как парсы вывели на нос захваченного судна самого красивого пленника и обезглавили его, принеся кровавую жертву богам. Зато это видели эгинцы и когда настал их черед, они оказали отчаянное сопротивление, несмотря на то, что были атакованы сразу четырьмя вражескими судами. Однако варвары истребили всех, кто взялся за оружие, стрелами и ударами копий, а прочих, угрожая смертью, пленили. Лишь один из эгинцев по имени Пифей отказался бросить меч. Он дрался подобно льву и сразил пятерых вражеских воинов, прежде чем был иссечен мечами. Восхищенные подобной отвагой, мидяне сделали все возможное, чтобы сохранить храбрецу жизнь.

Афиняне не видели всего этого. "Борей" продолжал свой стремительный бег на юг. Крабитул кричал, хватая воспаленными губами воздух:

– Нам надо дойти до Скиафа [Скиаф – один из Спорадских островов]. Там есть маяк, на нем наши сторожа. Они увидят нас и дадут сигнал Ксантиппу.

– А что после?

Крабитул пожал плечами.

"Борей" успел достичь Скиафа, прежде, чем варвары настигли его. Не обращая внимания на посвистывающие стрелы, Крабитул высунулся за борт и указал на виднеющуюся на прибрежной скале башню маяка.

– Они видят нас. Теперь…

Стрела, вонзившаяся в грудь, не дала закончить фразу. Старый моряк охнул и упал в бурлящую воду. Форма не успел помочь ему, потому что в этот миг одно из вражеских судов бросилось наперерез "Борею", рассчитывая пронзить его борт тараном. Навалившись на рулевое весло, Форма увел свою триеру от столкновения, а потом сделал лихой поворот, в результате которого таран "Борея" разорвал борт мидийского корабля. Враг начал медленно погружаться в воду, но к месту схватки спешили два его собрата, те самые, что едва не настигли афинское судно у мыса. Понимая, что "Борею" не выиграть этот неравный бой, Форма переложил руль налево. Триера вздрогнула и устремилась к берегу. Варвары, полагавшие, что эллин будет продолжать бегство к Скиафу, не ожидали подобного маневра. Их веретенообразные, выкрашенные черной краской суда, по инерции скользнули мимо вильнувшего в сторону "Борея". Капитан одного из них, лицом напоминавший хищную птицу, что-то кричал, указывая рукой на афинского триерарха. Корабли варваров начали разворот, но пока они наверстывали упущенное время, "Борей" успел подойти к берегу. К счастью, в этом месте тянулась пологая коса и не было камней. Форма направил судно прямо на пенящуюся полосу прибоя. Послушный его руке "Борей" с размаху вылетел на косу и погрузился в песок, вдребезги разбив днище.

Когда мидийские корабли причалили к берегу и спрыгнувшие с них воины устремились к потерпевшему крушение судну, эллины были уже далеко. Идя вдоль берега, они достигли залива Магнесия. Находившийся здесь пелопоннеский корабль переправил моряков на Эвбею, а отсюда они вернулись в Аттику.

Через пятнадцать дней возмужавший и посуровевший лицом Форма стоял на палубе адмиральской триеры Ксантиппа, согласившегося взять юношу эпибатом. Эллинская эскадра держала курс к Артемиссию.

Их было двое. Их судьбы пересеклись дважды. Но они даже не знали имени друг друга…

Киликийцы получили похвалу самого Ариабигна, первого наварха великого флота. Это было приятно, хотя Сиеннесий так и не смог понять за что. Разве за то, что он со своими эпактридами в составе сторожевой эскадры настиг и захватил три эллинских судна, стороживших видийский флот у Магнесии. Но в этом деле ему не пришлось приложить особых усилий. Все решили ветер, да численное большинство. И лишь в самой малой степени – кривые мечи пиратов. Белый Тигр не считал это большой победой. Вот сейчас им предстояло действительно серьезное дело – генеральное сражение с эллинским флотом.

Несколькими днями раньше эллины приняли первый бой и провели его с немалым искусством. Их было втрое меньше и парсийские навархи рассчитывали быстро разделаться с врагом. Ахемен громко кричал, что его финикияне в одиночку разгромят неразумных афинян, однако Ариабигн был осторожен и решил, что участвовать в битве будут все.

– Мы должны не просто потрепать их, но полностью уничтожить! внушительно заявил сын Дария. – В этом случае уже ничто не помешает парсам захватить Эгину, Аттику и Пелопоннес.

На совете было решено тайно отправить часть кораблей вокруг Эвбеи, чтобы отрезать эллинов от берегов Аттики, а остальными силами атаковать вражеский флот и разгромить его. Под прикрытием островов эскадра Мегабиза миновала флот эллинов и на всех парусах устремилась вдоль Эвбеи. Прочие парсийские навархи, как и было условлено, стали ждать известий от Мегабиза. Чтобы эллины не заподозрили ловушки, парсийские эскадры навязывали им мелкие стычки, пробуя крепость эллинских триер. Сиеннесий и его киликийцы участвовали в одной из подобных схваток и понесли ощутимые потери. Воспользовавшись безветренной погодой, аттические триеры настигли и потопили несколько пиратских эпактрид.

К этим мелким неприятностям вскоре прибавилась и более крепкая. Флот Мегабиза попал в ужасную бурю у Эритреи [Эритрея – город на юго-западном побережье Эвбеи] и был наполовину уничтожен. Казалось, сами боги отвернулись от парсов и помогают эллинам, пытаясь уравнять силы противников.

Узнав о происшедшем, эллины ободрились, а в стане парсов, напротив, воцарилось уныние. От царя непрерывно прибывали гонцы, требовавшие разгромить эллинский флот, войти в Малийский залив и помочь войску, которое никак не могло овладеть неприступными Фермопилами. Боясь гнева царя, а еще более – хазарапата, Ариабигн на третий день решился дать сражение.

Великий флот выстроился в гигантскую вогнутую дугу, которая начала медленно надвигаться на эскадры эллинов, стоявшие у Артемиссия. В центре дуги шли наиболее умелые в бою финикияне, на крыльях – египтяне, карийцы, ионийцы и геллеспонтийцы. Вся эта грозная сила надвигалась на эллинские корабли, грозя раздавить их в бронзово-таранных объятиях.

Сыны Эллады бесстрашно вышли навстречу неприятелю. Как и накануне они действовали особым способом, позаимствованным у пиратских триерархов. Собравшись в мощный клин, эллины намеревались разорвать середину вражеского строя, а затем, развернувшись, атаковать фланги. Белый Тигр накануне предупредил Ариабигна, что эллины скорей всего попытаются следовать подобной тактике. Парсийский адмирал прислушался к совету пирата и принял надлежащие меры. Сразу за финикийскими кораблями шла эскадра Сиеннесия, готовая вступить в бой, если эллинам удастся пробить центр дуги. За киликийцами двигались триеры карийцев.

Битва началась по сигналу трубы, прозвучавшей с триеры Ариабигна. Финикияне первыми устремились на врага. Эллины поспешили им навстречу, на ходу выстраиваясь в клин. Небольшие отряды эллинских кораблей, встав кормой друг к другу, защищали ударную эскадру от фланговых атак кемтян и ионийцев.

Ревели трубы, свистели дудки келевстов, весла с шипением пенили воду. Две неровные линии кораблей столкнулись и началось взаимное истребление. До слуха Сиеннесия долетали треск разбиваемого дерева и яростные крики сражающихся. Киликийский наварх, как и было приказано, не пытался помочь дрогнувшим финикиянам, а терпеливо ждал дальнейшего развития событий. Оно было неблагоприятным и не заставило себя ждать. Как ни старались финикийские корабли сопротивляться натиску аттических триер, им все же не удалось сохранить строй. Потопив около полутора десятков кораблей, эллины разорвали дугу и вырвались на морское раздолье. Клин начал распадаться на две части, охватывая обломки дуги с тыла. Так действовал бы Сиеннесий, так в битве при Ладе [Лада – остров близ Милета, где в 496 году произошло сражение между ионическим и персидским флотом] действовали хиоссцы, так собирались действовать и эллинские навархи. Но киликийская эскадра воспрепятствовала этому маневру. Дождавшись, когда афинские триеры начнут разворачиваться и подставлять борта, пираты словно стая голодных акул бросились на неприятелей. Те вынуждены были приостановить свой маневр и вступить в бой с новым врагом. Легкие киликийские эпактриды, используя попутный ветер стремительно ворвались в неровный строй эллинских триер. Бронзовые тараны с лязгом вонзились в борта, лучники осыпали палубы вражеских судов стрелами. Кое-где уже вступили в дело эпибаты, сноровисто действовавшие длинными узкими мечами. Сиеннесий, памятуя о том, что экипажи эллинских судов имеют перевес над его командой, до поры до времени не рисковал вступать в абордажный бой. Он ловко лавировал между вражескими триерами, пробивая тараном борта и ломая весла. Засевшие на мачте пираты швыряли во вражеских воинов дротики. От киликийцев требовалось не победить, а внести сумятицу в действия противника, сломать его боевой порядок. Пираты полностью выполнили свою задачу. Эллинские триеры сбились в беспорядочную кучу, а пришедшие в себя финикияне уже перестроились и начинали сжимать врага клещами сотен таранов. Осознав, что малейшее промедление равносильно полному разгрому эллинские навархи отдали сигнал к отходу. Триеры поспешно разворачивались и устремлялись к Артемиссию. Именно в этот миг Сиеннесий заметил богато украшенное судно с женской фигурой на носу. Решив, что здесь находится один из предводителей неприятельского флота, Белый Тигр решил взять врага на абордаж. Прозвучала короткая команда, гребцы что есть сил налегли на весла. Эпактрида рванулась вперед и через миг поравнялась с триерой. Полетели абордажные кошки, с хрустом вцепившиеся в борт вражеского судна. Пираты сноровисто подтянули свой корабль к неприятелю, переломав при этом почти все его весла по правому борту.

– На абордаж! – заорал Сиеннесий. И показывая пример, первым ринулся на палубу вражеского судна. В обеих руках пирата было зажато по короткому легкому мечу, чрезвычайно удобному в рукопашной схватке на качающейся палубе. Едва Сиеннесий перемахнул через борт, как на него бросились два эпибата. Белый Тигр вонзил меч в живот одному из них и ускользнул от копья другого, которого сразил подоспевший на помощь своему наварху пират. Со всех сторон бежали новые эпибаты, размахивавшие копьями и мечами. Засевшие на носу и мачте лучники осыпали киликийцев стрелами. Пираты не оставались в долгу, уповая, правда, более на дротики, какими пользовались мастерски.

Всего на палубе встретились человек десять киликийцев и примерно вдвое больше эллинов. Гоплиты были защищены броней и тяжелыми щитами; сражайся враги на берегу – и участь киликийцев была б решена в мгновение ока. Однако особенность этого боя и состояла в том, что он проходил не на твердой земле, а на шаткой палубе судна. Ловкие подвижные киликийцы, не обремененные ни доспехами, ни тяжелым оружием в этих условиях получали значительное преимущество. Они поражали эллинов дротиками, а сами без особого труда ускользали от их неуклюжих ударов. Дождавшись, когда гоплит потеряет равновесие от неловкого движения или толчка внезапно ударившей в борт волны, пират в мгновение ока подскакивал к нему и вонзал в шею или плечо тонкий, острый, словно бритва клинок. Вскоре палуба стала липкой от крови. Оставшиеся на эпактриде пираты подбадривали своих товарищей, предрекая им скорую победу. Уже вступил в бой и эллинский наварх дородный муж с бородою, посеребренной сединой. Он сумел уложить одного из киликийцев, но был ранен в бедро другим. На помощь наварху поспешил юноша, с чьего меча капала кровь. Белый Тигр встал на его пути.

И в этот миг они узнали друг друга. Сиеннесий вспомнил этого молодого эллина, чей корабль он захватил недавно напротив Скиафа. Он вспомнил, как кричал в азарте: "Схватить сопляка!". Форма также узнал горбоносого, обезображенного рваными шрамами варвара, едва не пленившего его несколько дней назад. Яростно закричал афинянин, бросился на пирата. Сиеннесий стремительно отпрыгнул в сторону, но блестящий клинок все же рассек кожу на его лбу. Глаза киликийца залило горячей кровью, на какое-то крохотное мгновение он ослеп. Когда солнечный мир вернулся, Белый Тигр увидел в футе от своей груди летящий вперед меч. Но, верно, Молох был в этот день милостив к нему. Инстинктивным движением левой руки, защищенной кольчужной броней, пират отразил удар. Последовал выпад, и эллин рухнул, пораженный в шейные артерии. Но этот удар оказался последним. Экипажу триеры удалось перерубить веревки, привязанные к кошкам и расцепить корабли. Чтобы не попасть в плен или не быть истребленными, пиратам пришлось искать спасения в воде. Пока товарищи поднимали их на борт, эпактриды эллинская триера подняла парус и ушла…

Этот бой не принес решающего успеха ни одной из сторон. Эллины понесли значительные потери, но сохранили флот. Мидяне также лишились множества кораблей, но зато сумели войти в Малийский залив.

Впереди был Саламин.

Его мать позднее прокляла тот день, когда он оставил ее чрево. Амфиктионы [представители эллинских племен, объединявшихся вокруг определенного храма; в данном случае речь идет о храме Деметры, расположенном неподалеку от Фермопил] назначили за его голову громадную награду. А история запомнила его имя как синоним коварного предательства, подобно тому, как безвестный Герострат стал символом безумного самодовольства.

Он был родом из небольшого городка Антикиры, что в Малиде. Отец, купец Евридем, нарек его при рождении Эпиальтом – красивое, чистое имя. Стремительно пролетели годы, Эпиальт вырос и стал достойным помощником отца, а после его смерти и хозяином кузни. Он ковал щиты и плуги, серпы и мечи. Он делал это не лучше, но и не хуже других. Он женился и завел детей. Обычная жизнь, каких неисчислимое множество. Жизнь, наполненная работой и нехитрыми развлечениями. Конечно, как и многим другим, Эпиальту хотелось стать богачом. Но он не отваживался записаться в наемники-гоплиты к сикелийским тиранам, как это делали одни, и не рисковал вложить сбережения в опасное торговое предприятие, как поступали другие. Да все это и не сулило немедленной выгоды. Хотелось разбогатеть сразу, не ломая голову над тем, откуда возьмется богатство. Ну скажем, как Алкмеон [сын Мегакла, родоначальник знатного афинского рода Алкмеонидов; будучи в Лидии получил разрешение царя Креза унести из царской сокровищницы золота столько, сколько сможет; находчивый Алкмеон набил золотым песком даже волосы и рот]. Или просто заснуть, а утром проснуться во дворце с мешками, наполненными серебром, у ложа.

Однажды Эпиальт проснулся и узнал, что гигантская мидийская рать, бесконечной звенящей лентой три дня следовавшая через его родную Антикиру, застряла у Фермопил. Мрачное место. Эпиальту приходилось не раз бывать там, когда он отправлялся сбывать свои изделия локрам. Нагрузив мула товаром, он следовал через ущелье как раз по той дороге, какую сейчас занимали эллины, а обратно, будучи налегке, возвращался напрямик через горы по крохотной тропинке, известной немногим. Известной немногим…

Это было похоже на озарение. Эпиальт вдруг понял, что с этого мгновения эта тропинка выстлана для него золотом. Наскоро позавтракав, он направился прямиком в стан варваров и потребовал от часовых, чтобы его допустили пред очи великого царя. Воины, смеясь поначалу, гнали неразумного эллина, невесть знает что возомнившего о себе, но потом один из них, македонянин, видя такую настойчивость Эпиальта, все-таки решился узнать про дело, какое привело кузнеца в мидийский стан. Эпиальт без утайки рассказал обо всем. Часовой поспешил доложить о словах антикирца своему командиру. Тот направился к царю Александру. Последний немедленно известил Артабана. Хазарапат велел представить Эпиальта пред свои очи.

Антикирец нашел вельможу у драгоценного золотого шатра. Обнажившись по пояс, Артабан стоял, склонясь над большим медным тазом и омывал руки, лицо и грудь освященной Ахурамаздой водой. Он проделал эту процедуру трижды, затем неторопливо утерся поданным слугой шерстяным рушником и жестом руки велел Эпиальту приблизиться. Малиец не без тайной робости повиновался. Выглядел он вполне достойно и, как ему показалось, понравился мидийскому вельможе. Впрочем, это ему лишь показалось. Артабан не переносил предателей и доносчиков. Скрывая свою брезгливость к этому опрятному, располагающей наружности эллину, совершенно непохожему на сикофанта, хазарапат велел:

– Говори, что хотел сказать.

Эпиальт не стал вилять, выпрашивая наперед награду. Он видел, что имеет дело с умным и щедрым человеком, который ко всему прочему нуждается в его помощи. О том, что варвары попали в пренеприятное положение Эпиальт понял, увидев усталых, израненных воинов, с понурым видом возвращающихся в лагерь. Поэтому он сразу раскрыл все свои карты.

– Я могу вывести мидийское войско в спину эллинам.

Артабан оживился.

– Ты знаешь еще один путь через горы?

– Мне известна тропа, выходящая прямо ко вторым воротам ущелья.

– Кто еще знает о ней?

– Очень немногие.

– Сколько воинов смогут разом пройти по тропе?

Эпиальт задумался. Наскоро прикинув в уме, он сказал:

– Три человека. И пусть господин не опасается, что эллины могут преградить и тот путь. Склоны вокруг тропы достаточно пологи и воины в случае необходимости смогут идти и по ним.

Артабан швырнул измятый и влажный рушник себе под ноги. Голос вельможи был резок.

– Ты отправишься в путь сейчас же. С тобой пойдут пять тысяч лучших воинов. И вы должны идти быстро, чтобы не дать эллинам ускользнуть. От этого напрямую зависит награда, которую ты получишь. За каждого убитого или плененного эллина я заплачу тебе десять сиклей или по вашему десять драхм. Если они успеют уйти, ты не получишь ни обола.

– Как будет угодно господину, – промямлил Эпиальт, несколько смущенный подобным поворотом. – Тогда воинам придется поторопиться.

Артабан кивнул.

– Я сейчас же прикажу собираться им в путь.

Едва зашло солнце, как пять тысяч бессмертных во главе с Гидарном оставили лагерь и двинулись к устью Асопа. Малиец шагал столь резко, что приглядывавшим за ним воинам приходилось то и дело одергивать ретивого проводника.

Эпиальт не испытывал ни малейшей ненависти к эллинам, которые утром должны были пасть в ущелье из-за его предательства. Он просто хотел разбогатеть. И он получит свои серебряники. Позднее, опасаясь мести лакедемонян, он бежит из родных мест, будет долго скитаться, не находя пристанища, и найдет смерть в пьяной ссоре. Так завершится фарс жизни человека, попытавшегося разбогатеть на крови тысяч собратьев. Его могилу даже не отметят камнем.

Леонтиад отдавал себе отчет, что по воле рока оказался фактически заложником в руках спартиатов и их союзников. Нет, пожалуй, больше, чем заложником-пособником, пусть невольным, но пособником, чьи руки были щедро обагрены парсийской кровью. Именно на этом строил свой расчет спартанский царь, желая накрепко привязать Беотию к антимидийскому союзу. Повязать всех алой влагой. Чтоб невозможно было оправдаться. Обагрить мидийской кровью мечи фиванцев, жаждущих мира с мидянами. И не просто фиванцев, а фиванцев знатных, честь и гордость Кадмова города – спартов, аристократов, первейших купцов. Беотарх невольно вспомнил, как Леонид с хитрой усмешкой вручил ему заранее подготовленный список с именами тех, кто должны отправиться в поход. И первым стояло имя Леонтиада. Повязать все кровью! Что ж, спартиатам это вполне удалось. Вынужденные драться, фиванцы делали это не хуже других. Их клинки познали крови киссиев и мидийцев, парсов и бессмертных. Пятая часть фиванской дружины сложила головы, многие были ранены. Кровь…

Кровь, кровь и еще раз кровь! И никак не выбраться из этого моря крови.

Леонтиад поправил багряный плащ и задумчиво провел рукой по всклокоченной бороде. Подошел воин, протянувший бестарху краюху хлеба с положенным на нее куском жареного мяса, а также наполненную до краев чашу. Леонтиад рассеянно принял предложенные пищу и вино. Затем столь же рассеянно принялся жевать. За два дня эллины уничтожили никак не менее пятидесяти сотен варваров. Царь Ксеркс ни за что не простит подобного деяния. Или, быть может, все-таки простит?

Мертвецы лежали плотной, почти спекшейся массой. От нее здорово воняло кровью и тлением. Кровь. Снова кровь.

Леонтиад машинально взглянул на лежащий рядом с ним на земле меч. Он был сплошь покрыт буро-черной липкой коркой. Темные наплывы с вкрапленными в них сухими травинками, комочками земли и мелкими камушками. Кое-где корка отвалилась и в этих местах тускло блестел металл. Металл, пораженный коррозией крови. Снова кровь.

Он знал, чем все это закончится еще тогда, когда оставлял фивы. Знали об этом и прочие. Те, кто шли с ним, и те, кто провожали идущих на смерть воплями и плачем. Он знал, что их ожидает смерть. Пока она еще не пришла, точнее пришла к другим, тлетворным ковром покрывающим ущелье. Но она придет и к нему, Леонтиаду. Взгляд беотарха привлекла огромная мрачная фигура прорицателя-акарнанца Мегистия. Леонтиад вдруг подумал, что смерть, должно быть, будет похожа на облаченного в черный плащ прорицателя. Уж не сам ли Танат пришел по его душу?

Фиванцам не доверяли с самого начала. И поделом, честно признаться, не доверяли. Биться с мидянами не желал никто. Мидяне были выгодны Фивам. Они гарантировали мир и спокойствие, а значит и процветание. Мидяне гарантировали сохранность имущества и приумножение его. Владыка варваров почитал аристократию, и не только арийскую. При мидянах можно было не опасаться черни, что жаждет крови достойных. Кровь… Фиванцы пролили ее слишком много.

Как трудно было сделать первый удар. Словно опускаешь меч на собственную шею. Но сзади стояла шеренга спартиатов, готовых при малейшем проявлении нерешимости изрубить изменников. И фиванцы начали опускать мечи на головы мидян и колоть их копьями в щиты, с треском разлетавшиеся от соприкосновения с калеными наконечниками. Они проложили кровавую просеку. Затем сделали это еще раз и еще. Они защищали стену, истребляя бессмертных. Царь Ксеркс, следивший за этим боем, наверняка запомнил глухие беотийские шлемы с узкими прорезями для глаз и прочными гладкими нащечниками. Там, где прошли воины в этих шлемах, также остались лежать груды мертвецов.

Леонтиад дожевал мясо и пригубил вино. И тут же брезгливо сплюнул. Вино ощутимо отдавало кровью. Впервые он почувствовал ее привкус, когда вонзил нож в живот Трибила. Изо рта слуги в тот миг брызнула алая струйка, попавшая на щеку беотарха. И вино в ту ночь припахивало кровью. Но вкус этот был приятен Леонтиаду. Сегодня же вкус крови вызывал отвращение. Железистая кисловатая влага, неприятно скользящая по деснам и небу. Привкус, похожий на страх. Беотарх сделал усилие и проглотил немного вина. Ничего особенного. Хорошее книдское. Он приказал взять с собой два десятка амфор. Пятнадцать из них уже пусты, пять похоже так и не будут распиты. Понемногу смеркалось. Уже было известно, что мидяне обходят ущелье и Леонид приказал эллинским ополчениям отступать в Локриду. Фиванцам же было ведено оставаться на месте. Леонтиад кисло усмехнулся. Спартиаты хотят погибнуть сами, а заодно прихватить с собой фиванцев. Или, может быть, они полагают, что у потомков Кадма не хватит доблести умереть? Умереть – не слишком трудное дело. Вдобавок, если умереть красиво…

Глупо!

Глупо все это! Срок смерти еще не настал. Леонтиад положил голову на землю и стал смотреть на нарождающиеся звезды.

Допустим, спартиаты потребуют, чтоб фиванская дружина заняла место рядом в фаланге. Но что мешает фиванцам во время боя бросить мечи и припасть к милосердным стопам мидян? Конечно, это некрасиво, но и неглупо. Однако что будут говорить после этого о спарте Леонтиаде?

Можно умереть. Беотарх представил, как он в развевающемся алом плаще и с мечом в руке бросается на ощетинившуюся копьями толпу мидян и находит быструю прекрасную смерть.

Чушь! Смерть не может быть прекрасной. Он будет лежать на грязной земле, исколотый копьями, и из ран будет течь вязкая кровь. Затем по его мертвому телу протопают сотни ног победителей, а в довершение какой-нибудь подлец сдерет дорогие доспехи и сунет обезображенный труп в ближайшую канаву, где он станет пищей волков и червей. Мерзкое зрелище! Однако этого никто не увидит. И никто не прольет слезы. А Елена? Леонтиад вспомнил о прекрасной безмолвной кельтянке. Уронит ли она слезу по своему мучителю? Или рассмеется страшной безъязыкой улыбкой?

Но еще пуще будет смеяться она, когда его возведут в цепях на торговый помост и ушлый работорговец назначит цену за бывшего беотарха Леонтиада. Вряд ли эта цена будет слишком высокой.

Нет, лучше смерть.

Из темноты донесся звук шагов. Это покидали ущелье локры, коринфяне и аркадяне. Леонид отпустил их, велев возвращаться домой. Лежащие вокруг беотарха фиванцы привстали и смотрели в сторону уходящих. И, верно, в глазах потомков Кадма были злоба и ненависть. Леонтиад не видел их глаз.

Елена… Как же он любил ее! Страдая и мучаясь. Как ревновал даже к самому уродливому скотнику, старательно, однако, изображая при этом высокомерное равнодушие. Ревновал даже к цветку или заморенному цыпленку, которых она осчастливила ласковым взглядом. Как втайне вздрагивал, уловив шелест пушистых ресниц, готовых распахнуться и захватить беотарха в серую, солнечную бездну бесконечно-ласковых глаз. В такие мгновения Леонтиад поспешно отворачивался или бросал своей наложнице абсолютно ненужную, пустую фразу. А по ночам, страдая от невысказанной нежности, ломал в объятиях хрупкое тело. Наверно она в душе считала его диким зверем. Он же был покорным, влюбленным до безумия псом, готовым лизать ноги своей госпожи. Быть может, она все же уронит слезинку, когда ей принесут весть о гибели хозяина, и беззвучно прошепчет слова прощения дрогнувшими губами.

Леонтиад вдруг расчувствовался. Пришлось несколько раз мигнуть, а затем быстро провести ладонью по лицу, дабы утереть выступившие слезы. Да, он непременно умрет. Чтобы не выглядеть в ее глазах трусом. Ведь она не сможет любить труса. И спартиаты вынесут его на алых плащах с поля боя, а божественный вестник Меркурий доставит в горный домик лоскут хитона, смоченный смертельной кровью.

Беотарх тихо фыркнул, поймав себя на том, что размечтался, словно восторженный мальчишка. Все будет проще. Завтра его истыкают стрелами, но перед этим он постарается прихватить с собой в Тартар пару-тройку горбоносых собак, подобных тем, что были убиты по его тайному приказу на дороге в Аулиду. Завтра…

Размышления беотарха прервал неслышно подошедший спартиат, сообщивший, что царь Леонид просит предводителя фиванцев пожаловать в его палатку. Спарт поднялся и отправился вслед за посланцем. От Леонида он услышал то, о чем уже знал. Спартанский царь приказывал фиванцам остаться в ущелье вместе со спартиатами и добровольно вызвавшимися на смерть феспийцами. Реакция беотарха была на удивление спокойной.

– Мы умрем вместе с вами на рассвете!

Царь одарил Леонтиада испытующим взглядом, загадочно усмехнулся и подал чашу вина.

Беотарх пил это вино и думал, что смерть в сущности прекрасна.

Вино в темноте багровело, словно спекшаяся кровь.

Шепот спящего лагеря. Он загадочен и многообразен. В нем дыхание ночи и тихое фырканье устало сомкнувших глаза лошадей, сопение верблюдов и стон предчувствующих грядущую смерть под ножом мясника быков. И еще это громкий храп измаявшихся за день воинов, стоны раненых и сладострастные вскрики вельмож, наслаждающихся ласками наложниц. Это негромкая поступь стражи, бряцающей влажным оружием. Это шелест прохладного ветра, мерный гул моря и доносящийся извне треск цикад. И холодное молчание смерти, молчание, что громче раскатов бури. Таков шепот спящего лагеря…

Мардоний проснулся от неясного шороха. В ожидании предстоящей схватки он спал чутко, словно нервная газель. Едва чья-то рука коснулась полога шатра, как вельможа немедленно открыл глаза.

– Кто здесь? – негромко спросил он, освобождая от ножен лежащий под головой кинжал. – Отвечай, иначе я кликну стражу.

– Не шуми, вельможа, – послышался едва слышный шепот. – Мне нужно поговорить с тобой.

– Кто ты?

– Я Отшем, карандинский вор.

– А-а-а… – протянул Мардоний, вспоминая хищную физиономию Отшема, в свое время нанятого им, чтобы убить Артабана. Сановник с облегчением выдохнул и расслабил мышцы. В последние дни его мучили ужасные видения собственной смерти. Она приходила не в бою, с мечом в руке – подобную смерть Мардоний счел бы прекрасной, – она была в облике Артабана, вонзающего в вельможное горло извлеченное из посоха жало стилета. Тонкая узкая полоска стали разрывала артерии, извергая из них фонтан яркой крови. В такие мгновения Мардоний был готов кричать от ужаса. – Что тебе нужно?

– Поговорить, – прошептал Отшем.

– Ты без оружия? – с подозрением спросил вельможа.

– Да, сиятельный может сам убедиться в этом.

– Я верю… тебе, – после крохотной заминки сказал Мардоний и ему показалось, что вор тихонько хихикнул. – О чем ты хочешь говорить со мной?

– О Артабане.

Отшем вымолвил это имя и сомкнул уста. Мардоний также молчал, прислушиваясь к сразу заколотившемуся сердцу.

– Хорошо, я выслушаю тебя. Но прежде прикажу зажечь свечу.

Вельможа окликнул дрыхнущего у входа слугу. Тот моментально проснулся.

– Огня! – велел ему Мардоний, подавая канделябр. Отшем, затаив дыхание, прятался в глубине шатра.

Слуга повиновался. С помощью кремня он воспламенил трут и зажег все три свечи.

– Теперь ступай прочь! – приказал Мардоний.

– Но кто будет охранять господина?

– Ступай! – твердо повторил вельможа, водружая канделябр на небольшой столик. – Я буду бодрствовать. Никто не сможет напасть на меня внезапно.

Слуга не осмелился более спорить и удалился. Когда его шаги растворились в ночных звуках, Мардоний спросил, пристально вглядываясь в лицо ночного гостя:

– Как ты сумел проскользнуть мимо моего стража? Он спит необычайно чутко, я сам не раз имел возможность убедиться в этом.

Отшем усмехнулся, отчего по его худым щекам пробежали зыбкие блики.

– Я вор.

Мардоний счел этот ответ исчерпывающим.

– Говори о чем хотел.

– Сиятельный Артабан вовсе не тот, за кого себя выдает!

Выпалив это, Отшем уставился на Мардония, ожидая его реакции. Вельможа не пытался скрыть удивления, но не от того, что эти слова озадачили его, а от того, что простой вор догадался о том, о чем думал и Мардоний.

– Кто же он в таком случае?

– Это маг Заратустра.

– Точно!

Мардония словно осенило. Он нашел ответ тому, что мучило его уже много дней. Он вспомнил, где прежде видел посох Артабана. Точно с таким же посохом ходил Маг Заратустра. И у Заратустры были голубые глаза. А у Артабана они были темные. А теперь… А теперь они голубые!

– С чего ты взял?

– Мне сказал об этом царь спартиатов Леонид.

– Ты видел царя спартиатов? – с интересом спросил Мардоний.

Отшем кивнул.

– Как лазутчик, я побывал в лагере эллинов. Их царь разговаривал со мной и приказал предупредить великого Ксеркса насчет Артабана. Он сказал мне, что Артабан вовсе не Артабан, а Заратустра, и что маг хочет покорить мир и править им самолично.

– Я так и думал! – забывшись, проговорился Мардоний. Отшем удивленно взглянул на него. Вельможа поспешил поправиться. – Я подозревал это.

Он помолчал, задумчиво глядя на пляшущие огоньки свечей, затем обратил лицо к Отшему.

– Скажи, а почему ты пошел не к царю, а ко мне.

Карандинец не стал лукавить.

– К царю не так-то легко пробраться. Слуги Артабана, то есть Заратустры, следят за каждым его шагом. Кроме того, станет ли царь слушать вора? А на тебя мой выбор пал по нескольким причинам. Во-первых, я знаю тебя. Во-вторых, нас связывает общее дело. В-третьих, я видел как вы с Артабаном ссорились у реки.

– Ты слышал, о чем мы говорили?

– Нет, я был далеко. Но мне не составило труда догадаться, что разговор был не из приятных.

– Ты прав. – Мардоний вновь задумался. – А откуда этот спартиат знает о Заратустре?

– Он догадался, когда я сказал про голубые глаза Артабана. А вообще мне показалось, что ему известно очень многое, гораздо больше, чем нам.

– Так, – протянул Мардоний. Он бросил мимолетный взгляд на лежащий у изголовья кинжал. – Что же нам делать?

– Пойти и рассказать обо всем великому царю.

"И лишиться головы, – подумал Мардоний. – Нет, здесь надо действовать тоньше". Вслух же он сказал:

– Ты прав. Но сначала мы изложим все, что нам известно на пергаменте, на тот случай, если лже-Артабан попытается расправиться с нами.

По лицу Отшема было видно, что у него отлегло от сердца. Вор опасался, что Мардоний не поверит ему. Теперь все складывалось как нельзя лучше. Отшему уже виделось роскошное поместье где-нибудь в Лидии или Сирии. Журчал фонтан и пышнобедрые обнаженные рабыни извивались в сладострастном танце.

– Посвети мне, – велел Мардоний, вставая. – Я должен найти пергамент и краску.

Отшем послушно взял канделябр и подошел к окованному серебром сундуку, у которого остановился Мардоний. Вельможа щелкнул ключом и откинул крышку. Пергамент лежал поверх прочих вещей. Мардоний взял его и положил на столик.

– Нагнись пониже, – попросил он своего сообщника. – Ничего не видно.

Вор наклонился. То было его последнее движение. Узкий кинжал вонзился точно в сердце. Царь Каранды рухнул на ковер, даже не вскрикнув. Мардоний вытер окровавленное лезвие об одежду убитого и настороженно прислушался. Ничего. Вой смерти потонул в звуках и шепоте спящего лагеря.

Ничего.

Мардоний заблуждался, будучи уверен в том, что никто никогда не узнает, что же произошло в самом деле между ним и карандинским вором. Едва тело Отшема упало на ковер, как от вельможной палатки отделился неясный силуэт. Он был невелик и расплывчат. Невозможно было рассмотреть ни рук, ни контура головы, ни очертаний тела. Человек, крадучись, миновал бивуаки и шатры, где громко вздыхали во сне усталые воины, незамеченным проскользнул через сторожевые посты и вышел к берегу моря. Оно в этот ночной час бурлило и с грохотом накатывало волну на песчаный берег, а срывающийся с пенных верхушек дерзкий ветерок развевал темную одежду человека, пока не откинул небрежно надвинутый капюшон и не разметал пушистые невесомые волосы.

Таллия, а это была именно она, быстрым движением вернула капюшон на прежнее место и без особой суеты огляделась. Убедившись, что поблизости никого нет, девушка коснулась кольца, украшавшего мизинец ее левой руки. В тот же миг рядом с нею возник еще один силуэт, тоже черный и громадный. Гость обнял девушку, крепко прижав к груди, затем отстранился и заглянул в ее глаза.

– Ты звала меня? – осведомился он негромко, заботясь лишь о том, чтоб его голос едва заглушал глухой рокот волн.

– Лишний вопрос, – констатировала Таллия.

– Действительно, – согласился гость. – Что тебе нужно?

– Мидяне уже обходят ущелье.

– Я знаю. И знал об этом уже давно. Что еще?

Таллия усмехнулась.

– Я соскучилась по тебе.

Подобное признание пришлось по душе гостю.

– Я тоже, – платя откровенностью, сказал он.

– Я хотела просто поболтать.

Гость кивком головы подтвердил, что он тоже не прочь поговорить. Тогда девушка сказала:

– Только что я была свидетельницей того, как человек убил человека.

– Я был свидетелем подобных сцен мириады раз. Это Гумий?

– Нет. Вельможа по имени Мардоний. Мой тайный обожатель и потому враг Гумия. Он убил соглядатая, пытавшегося разоблачить лже-Артабана.

– Посчитал, что еще рано?

– Да.

– Мудро! – похвалил гость. – Этот вельможа очень мудр. А я сегодня утром видел другую тебя.

– Клон? [В данном случае генетический слепок с человека.]

– Нет, артефакт [в данном случае искусственное существо с определенным заданным набором качеств], созданный Командором. Глуповатый и очаровательный. Ты будешь смеяться, но даже артефакт не любит этого самовлюбленного фанатика. Зато она обожает царя.

– Его любят многие, – задумчиво произнесла Таллия.

– И ты?

– Немножко. Он единственный, кто никогда не ударит в спину. С ним чувствуешь себя надежно. А в остальном он скучен.

Быть может, гость почувствовал неискренность, быть может нет, но он вздрогнул, словно кто-то невидимый уколол его иглой. Девушка заметила это.

– Тебя что-то беспокоит?

– Вовсе нет. Просто над Олимпом сейчас встает солнце.

– Но ведь сейчас ночь.

– Конечно. Но солнце, если сильно захотеть, может подняться и ночью. Однако не беспокойся, нас это не коснется. Мы живем вне времени. – Гость указал на море, и Таллия увидела, что оно неподвижно. Волны больше не накатывались на берег, морской ветерок замер, не в силах продолжить свой легкий бег. Рука гостя легла на плечо девушки. – Я чувствую, ты хочешь поговорить со мной о завтра.

– Да, – призналась Таллия.

– Они остаются. И я остаюсь вместе с ними. Это будет славный бой! – В бесстрастном голосе гостя послышались сладостные нотки. – Я наточил меч и предвкушаю как его стальное полотно будет раздваивать черепа людей, брызгая дымящейся кровью. А когда пресыщусь, уйду. Как уйдут и они. Я – в ничто, они – в никуда.

– А царь? – перебила гостя Таллия.

– Я говорил с ним. Он устал. Он хочет уйти в никуда.

– И ты позволишь ему?

Гость на мгновение задумался.

– Пока не знаю, – негромко сказал он. – А почему царь так интересует тебя? Ты влюблена?

Таллия хмыкнула.

– Чепуха. Он мог бы здорово пригодиться нам.

– Наверно. Но это не главное. Главное, что завтра будет много крови, а над Олимпом висит раскаленное солнце.

– Он пригодился бы нам, – словно не слыша, эхом повторила Таллия.

– Он мне не враг. Я не вправе помешать ему умереть.

Гость замолчал. Молчала и девушка. Безмолвствовали звезды. Время замерло, застопорив свой бег. Было странно наблюдать за тем, как нарастающая волна зависает над откатывающейся в материнское лоно пеной, не в силах упасть на оцепеневший песок. Мир умер. Или почти умер. Мир принадлежал лишь им двоим.

– Ты любишь меня? – шепнул гость.

– Так же как и ты, – не ответила Таллия. – Мне жаль царя.

– Так похить его. Или развей по ветру алчущую его крови людскую орду.

– Он и мне не враг.

– Тогда дай ему умереть. По крайней мере, это будет честно.

Таллия вновь тихо усмехнулась. Гостю почудилось, что в этой усмешке была горечь.

– И зачем ты только наделил меня такой силой! Будь я слабой, я просто б украла его. Зачем?

– Просто я люблю тебя, – не лукавя, признался гость.

– Отпусти время. Ему больно.

– В таком случае у нас будет всего мгновение. Я должен быть там, где пылает солнце.

– Пусть.

И время обрело суть. Волна обрушилась на берег, засвистел ветер, ожили наслаждающиеся ночной прохладой цикады.

– Мне пора, Леда, – сказал гость.

– Ступай, – велела девушка. – Я люблю тебя.

И гость исчез, так и не сумев понять, чего более было в этом признании – правды или лжи. Он не сумеет понять этого никогда.

А море шумело, выбрасывая на берег крабов и мелкую рыбешку. Море шумело…

– Напрасно.

Лишь это единственное слово произнес царь Леонид, когда Еврит на рассвете вошел в его палатку.

– Напрасно…

Накануне, задолго до заката царь вызвал юношу к себе и протянул ему узкий кожаный ремень, на котором были выцарапаны неровные столбцы букв.

– Передашь эту скиталу [скитала – особый вид послания; на палку определенной толщины наматывали кожаный ремень, на который наносили запись; затем ремень снимали и отправляли адресату; Прочесть послание мог лишь тот, кто обладал точно такой же палкой] геронтам.

Еврит молча спрятал руки за спину. Леонид, прекрасно понимавший о чем думает юноша, не рассердился. Он лишь сказал:

– Если ты полагаешь, что я делаю это ради того, чтобы сохранить тебе жизнь, то ты ошибаешься. В этом послании содержатся важные сведения о войске мидян, об их численности, вооружении, тактике. Очень важно, чтобы геронты получили мою скиталу. Она поможет эллинам в будущих сражениях.

– Пусть ее отнесет кто-нибудь другой.

Леонид не стал спорить.

– Хорошо. Найди себе подмену. Но я сомневаюсь, чтобы кто-то согласился уйти вместо тебя. Ни один спартиат не решится поступиться честью.

– А как же я?

– Ты еще молод. Тебя ждет не одно сражение, в которых ты сможешь доказать свою доблесть. Кроме того, ты царский ординарец. Это твоя работа. – Видя, что Еврит все еще колеблется, царь добавил:

– Пойми, я не могу передать это послание с кем-нибудь из мантинейцев или коринфян. Его должен отнести именно спартиат. Причем спартиат сильный и умелый в общении с копьем и мечом, так как путь опасен. Мне не найти лучшей кандидатуры, чем ты.

Слова царя польстили самолюбию Еврита, но он еще пытался сопротивляться.

– Но что скажут обо мне на апелле?

– Никто не посмеет обвинить царского посланца. А кроме того, это твой жребий. Я знаю, он невыносимо тяжел, но он твой. Так хочет судьба.

Леонид обнял юношу, сунул ему в руку скиталу и сказал:

– Иди.

И Еврит пошел. Вначале он держал путь вместе с другими эллинами, отпущенными по воле царя в родные земли, но каждый новый шаг давался ему все труднее и труднее. Словно невидимые цепкие, стебли обвивали ноги, препятствуя их движению… Вскоре спартиат отстал от своих попутчиков, а выйдя ко вторым воротам и вовсе остановился. У него не было больше сил продолжать это позорное бегство, оставляя товарищей, обрекших себя на добровольную смерть. Он страшился позора, страшился осуждения апеллы и молчаливого презрения матери, но более всего его терзала мысль о том, что друзья отказывают ему в праве быть равным им и умереть рядом с ними. Конечно же он молод и у него нет детей. Да что там детей, у него еще даже не было девушки. Конечно же справедливо, чтобы жизнь, испрошенная у мойр, была подарена именно ему. Но разве сможет он жить, зная о цене этого подарка; цене, равной жизни трехсот. Нет, Еврит не мог принять подобного дара. И он повернул назад. Он мчался что есть сил, опасаясь не успеть до рассвета. Он вбежал в ставший крохотным лагерь эллинов вместе с первыми лучами солнца.

Спартиаты были уже на ногах. Они смотрели на хмуро бредущего к царской палатке Еврита и во взорах их читалось одобрение, а Креофил даже поднял вверх сжатый кулак, приветствуя поступок своего товарища. Юноша подошел к палатке и робко тронул полог, затем, отважившись, отодвинул его и проник внутрь. Сидевший у узкого длинного сундучка Леонид резко вскинул голову.

– Я не могу, – выдавил Еврит, стараясь не глядеть в глаза Агиада. Прости меня, царь. И делай со мной что хочешь.

– Напрасно, – сказал Леонид. Он внимательно посмотрел на юношу и вдруг широко улыбнулся. – Но я рад твоему возвращению. И, думаю, твоя мать радовалась бы вместе со мною.

Решив, что царь простил его и теперь следует отправляться готовиться к битве, Еврит потянулся к колеблющемуся от дуновений свежего ветерка пологу, однако Леонид остановил его.

– Не торопись уходить. Ты нужен мне.

Подняв с земли свой панцирь, царь подал его Евриту.

– Надень это.

Изумленный спартиат протестующе мотнул головой.

– Надень! – вновь приказал царь. – И возьми мой меч и щит. Мы одного роста и одинакового сложения. Мидяне примут тебя за царя Леонида. Я же хочу встретить смерть с тем оружием, с каким я впервые сразился с нею.

Еврит повиновался. С помощью Леонида он снял свои доспехи и облачился в дорогой с серебряной чеканкой царский панцирь. Тот был тяжелее обычного и слегка давил на плечи. Затем юноша водрузил на голову шлем, украшенный султаном из алых перьев. Леонид скрепил на его левом плече алый плащ. Такие плащи оденут сегодня все спартиаты. Кровь не видна на алом. Врагам не узреть ран лакедемонян.

– Не забудь меч и щит, – напомнил царь. Он придирчиво оглядел Еврита и остался доволен увиденным. – А теперь мой черед.

Леонид раскрыл таинственный ящик, за которым все эти дни постоянно присматривал илот, и извлек из него панцирь, шлем и меч. Панцирь был черного цвета, с очень выпуклой грудью и короткой юбкой, прикрывающей пах и верхнюю часть бедер. Невероятно, но Еврит не смог обнаружить на нем ни единого шва – словно сам Гефест высек этот доспех из целой глыбы горного гранита. Видимо панцирь был очень крепок. Всю его поверхность покрывало бесчисленное число вмятин – следов от ударов, но не один из них не смог пробить доспех насквозь. Шлем был изготовлен из точно такого же материала. Он был также без единого шва и не имел прорези для глаз. На ее месте была прозрачная серая пластинка. Последним был извлечен меч. Еврит узнал его.

– Это… Это же меч мудреца!

Царь, к тому времени уже надевший панцирь и шлем, глухо хмыкнул через непроницаемую мембрану.

– Нет, это мой меч. Меч мудреца – его брат.

Леонид взял клинок в правую руку и со свистом рассек им воздух.

– Вот теперь я готов поспорить с тобой, старуха! – Царь отдернул полог шатра, но не вышел, а повернулся к Евриту.

– И все же ты напрасно вернулся!

Над морем всходило солнце. Солнце последнего дня лета.

ЭПИТОМА ДЕСЯТАЯ. ОТЦЫ И ДЕТИ. ЗАГРЕЙ

О Персефония – дева, не можешь ты брака избегнуть:

Замуж тебя выдают – и справляешь ты свадьбу с драконом,

Ибо, лицо изменив, сам Зевс, в переменах искусный,

Мужем проник, извиваясь как змей по любовному следу.

В самые недра девичьей пещеры, окутанной мраком…

Дева Загрея родит, рогатое чадо: свободно

К Зевсу небесному трону восходит младенец, ручонкой

Молнию бога берет, и подъемлет он, новорожденный,

Детской ладонью своей, как легчайшее бремя, перуны.

Нонн Панополитанский, "Песни о Дионисе",

155-159, 165-168.

Няньки с визгом разбегались прочь и спешили пожаловаться отцу.

– Он превратился в медведя! Он превратился в леопарда! А затем в огромного змея! – хором восклицали они, дрожа от страха.

Зевс прогнал их прочь и, усевшись в резное кресло, задумался.

Мальчишка рос не по дням, а по часам, становился все красивее и смышленей. Он обучился трудному искусству оборотничества и уже мог повелевать стихиями. От него исходило какое-то необъяснимое тепло, толкающее мозг хмельными молниями. А еще он недолюбливал Зевса, словно тот не был его отцом.

Р-р-р-а-а-у!!!

Дикий рев, раздавшийся над ухом, буквально вытолкнул Зевса из мягких объятий трона. Обычно подсознание подсказывало ему о приближающейся опасности, но на этот раз оно почему-то промолчало. Преисполненный смятения Зевс отскочил на несколько шагов, выхватил из чехла перун и лишь тогда обернулся.

За креслом стоял невесть как пробравшийся в тронную залу дракон. Глаза его сверкали, а из пасти валил черный дым. В первое мгновение Громовержец подумал, что это очередная злобная шутка мамаши Геи. Но в грозном облике дракона было что-то неправдоподобное, наигранно-злобное. Словно некий шутник надел маску-страшилку. Зевс поднял перун, и в тот же миг дракон съежился, полетели искры и все исчезло в облаке дыма. Когда пепельные клубы чуть рассеялись, послышался звонкий смех. Зевс увидел, что в бархатной раковине его трона удобно устроился дивной красоты мальчик. На вид ему можно было дать лет двенадцать, на самом деле ему было всего три года. Прелестное юное лицо с не по-детски уверенным ртом обрамляли русые кудри, а в голубых глазах играли искорки смеха. Мальчик весело хохотал, показывая ровные белые зубы.

Рука бога медленно поползла вверх, наводя перун на ребенка, но в тот же миг замерла. Зевс опомнился и убрал оружие в чехол. Непроизвольно коснувшись пальцами бороды, словно проверяя на месте ли она, бог сказал:

– Нельзя так шутить, Загрей. – Голос Громовержца был мягок до приторности. – Я мог случайно поранить тебя перуном.

– Ха-ха-ха! – заливался Загрей. – А здорово я тебя испугал, отец!

Зевс натянуто улыбнулся.

– Не шути так больше.

– Ладно, не буду.

Зевс с некоторой опаской приблизился к трону и потрепал мальчика по шелковистым волосам.

– А теперь иди поиграй в саду. Сейчас сюда должны прийти на совет олимпийцы.

Загрей не пошевелился.

– Отец, можно я останусь здесь? – умоляюще попросил он. – Мне интересно послушать, о чем вы будете говорить.

– Нет, Загрей, нельзя. Тебе еще рано знать о делах, которыми занимаются взрослые. Иди, иди, сынок. Когда боги придут, они должны застать меня сидящим на троне. Иди, играй.

Загрей неохотно поднялся.

– Твой трон очень удобный! – заметил он мимоходом и, смеясь, выскочил из залы, оставив Зевса в задумчивости.

Громовержец солгал. Никакого совета на этот день назначено не было. Прости крохотное ревнивое жало вонзилось в Зевсово сердце, когда он увидел, что Загрей занял его трон. Удобный… Зевс слегка привстал и вновь опустился на пуховую подушку сиденья. Действительно, мягкий и удобный. А еще – дающий власть. И это главное.

Загрей этого пока не понимает. Но как быстро он растет! Словно подсолнечник на наполненном солнцем и влагой поле. Еще совсем недавно он сучил крохотными розовыми ручонками в резной люльке, умиляя Зевса своей беспомощностью. А теперь… Он научился всему, что умеет отец. Почти всему. Признаться честно, кое в чем он даже превзошел своего родителя. Зевс не мог столь стремительно и правдоподобно воплотиться в дракона или, скажем, быка. Для этого требовалось время и немалые усилия. У Загрея это выходило как-то само собой. Казалось, он делает это шутя, почти не концентрируя волю. Уже одно это свидетельствовало о могучей силе, сокрытой в этом необычайном ребенке, придет день и она проявится полностью. Если серьезно заняться его образованием, скоро он научится всему, что должен уметь каждый уважающий себя бог. Ведь он невиданно быстро познал тайны искусства оборотничества. Зевс задумчиво почесал бровь. Кстати, а кто его обучил этому? Сам он не объяснял Загрею всех этих премудростей. Аполлон? Надо задать ему взбучку, чтобы не портил ребенка. Хорошо, что Загрей еще многого не понимает.

За окном сверкнула яркая вспышка, затем послышался оглушительный раскат грома. Зевс недоумевающе поднял голову, брови грозно сошлись на переносице. Кто посмел взять его перун? Кипя от ярости, Громовержец раскрыл висевший на спинке трона золоченный чехол и заглянул в него. Так и есть – исчезли два перуна. Повесив чехол через плечо, Зевс бросился через всю залу в сад, где в это мгновенье вновь сверкнула молния.

Он так спешил, что едва не столкнулся с Аполлоном. Тот едва успел отскочить в сторону. Зевс хотел было ругнуться, но вместо этого расхохотался. Он никогда прежде не видел солнечного бога в таком жалком виде. Всегда тщательно следивший за своей одеждой и телом Аполлон на этот раз был похож на вернувшегося с бурной ночной гулянки забулдыгу. Золотые сандалии его были сплошь облеплены вонючей грязью, ошметки которой были и на ногах, и на подоле белоснежного хитона. Точнее, некогда белоснежного. Сейчас он был прожжен, измазан зеленью, глиной и чем-то красным, – то ли вином, то ли кровью, то ли перебродившим вишневым соком. Лицо бога было в темных подтеках гари, волосы на голове сбились в грязный колтун и воняли так, будто их только что вынули из костра. Правой рукой Аполлон держал за ухо подозрительно тихого Загрея, в левой был какой-то обугленный комок.

– Полюбуйся на свое сокровище! – воскликнул Аполлон при виде Зевса, подталкивая к нему мальчишку.

С трудом сдерживая улыбку, Зевс осведомился:

– Что он натворил на этот раз? Превратился в Кербера?

– Хуже! Он пускал перуны и едва не убил меня!

– Сам виноват. Не будешь учить мальчишку чему не следует.

– Чему это, интересно, я его учил? – взвился Аполлон.

– А кто показал ему приемы оборотничества? – мгновенно контратаковал Зевс. – Скажешь, не ты?

– О чем ты говоришь?! Да я к нему на стадий не приближаюсь с тех пор, как он моим голосом пытался совратить наяду Таллу!

Возмущение Аполлона было столь искренним, что у Зевса появились сомнения в обоснованности своих упреков. Он строго посмотрел на мальчика, который отошел чуть в сторону, и, улыбаясь, следил за этой перепалкой.

– Загрей, подойди ко мне!

Шалун послушно приблизился. На прекрасном лице его не было и тени смущения.

– Скажи, только честно, кто показал тебе как превращаться в леопарда или медведя?

Загрей передернул плечами.

– Никто.

– Как это? – спросил Зевс. – Ты, наверно, не понял меня. Я хочу узнать, откуда тебе все это известно.

– Сам догадался.

Аполлон невольно раскрыл от изумления рот. Зевс поймал себя на том, что собирается сделать то же самое, но вовремя опомнился.

– Объясни нам, Загрей, как это ты сам догадался?

На лице мальчика появилась гримаска, означавшая: до чего же непонятливы эти взрослые! Он снисходительно улыбнулся, отчего на его щеках образовались симпатичные ямочки и начал рассказывать.

– Все случилось как-то само собой. Я шел по саду и увидел муравья. Он тащил соломинку и смешно шевелил усиками. Мне это показалось забавным. Я внимательно рассмотрел его и удивился: до чего же просто и в то же время сложно он устроен. И я подумал: а смогу ли я стать муравьем…

– Ну и? – нетерпеливо перебил Зевс.

– Я закрыл глаза и предположил, что стремительно уменьшаюсь в размерах. Когда я открыл их вновь, муравей стоял рядом и удивленно рассматривал меня. Он был лишь немного меньше, чем я, и походил на беззлобную собаку. Тогда я соорудил себе лапки и усики, затем изменил форму головы. Однако муравей все еще не признавал во мне своего. Он нерешительно смотрел на меня и не двигался. Я понюхал воздух и уловил кислый запах, исходящий от его тела. Я окружил себя этим запахом, но все равно что-то было не так. И тогда я заставил себя взглянуть на мир глазами муравья. И мир показался мне огромным и бесконечным. Ведь мы так много упускаем, не замечая тех, кто копошится у нас под ногами, будь то муравьи, быстрые ящерки или люди. Как только я сделал это, муравей поверил мне. Он повел меня в свой дом, где я пробовал сладкий нектар. А затем вместе с другими муравьями я строил спальню для муравьиных яичек. – Мальчик рассмеялся. – Я так увлекся, что опоздал на ужин, и мне здорово влетело. На следующий день я превратился в жука, потом в перепела. Чем дальше, тем эти превращения получались у меня лучше и лучше. Оказалось, что бык или собака устроены куда проще, чем муравей. Они смотрят на мир так же, как мы. Теперь я могу превращаться в кого захочу. Правда, иногда бывает трудно, особенно когда я пытаюсь принять облик дракона или восьминогого быка. Оборачиваясь в подобное существо, приходится тщательно работать над сознанием, так как сверхъестество дракона выше, чем у человека или даже у бога. Но я уже вполне научился и этому.

Загрей замолчал. Зевс и Аполлон, не перемолвившиеся ни единым словом во время этого рассказа, многозначительно переглянулись.

– А что ты умеешь еще? – спросил Громовержец.

Загрей, польщенный столь пристальным вниманием старших, смущенно улыбнулся.

– Немного. Я умею левитировать, читать мысли и предсказывать судьбу людей, умею тесать камни и вбивать гвозди. Сегодня я научился владеть перуном.

– Это уж точно! – воскликнул Аполлон, хватая Зевса за руку. – Только посмотри, что он со мной сделал! Я сидел под своим любимым платаном и обучал декламации Каллиопу. И в этот миг – бах! – и все разлетается вдребезги. Мы едва успели спастись бегством.

– Да, вы здорово смотрелись, когда бежали к ручью с дымящейся одеждой в руках, – невинно заметил Загрей и без тени насмешки добавил:

– Может быть, тебе будет неприятно это услышать, Аполлон, но я не одобряю твой вкус. По-моему, у Каллиопы слишком толстая задница.

– Ах ты! – Аполлон осекся на полуслове и искоса посмотрел на Зевса. Тот осуждающе покачал головой и велел младшему сыну:

– Загрей, оставь нас одних. Мне нужно поговорить с твоим братом.

Тихо посмеиваясь, озорник отошел в сторону и принялся рассматривать фреску со сценой гигантомахии. Едва он повернулся к богам спиной, Зевс поднес к носу Аполлона здоровенный кулак. Разговор шел на пониженных тонах, чтобы не расслышал Загрей.

– Сколько раз я тебе говорил – не совращай моих дочерей! Они ведь приходятся тебе сводными сестрами!

– Папа, клянусь, у нас с ней ничего не было!

– А почему в таком случае вы бегали голышом?!

– Нам пришлось скинуть одежду, потому что этот маленький негодяй поджег ее. – Аполлон кашлянул и переходя с шепота на нормальный голос, добавил:

– А если вдруг тебя стали волновать проблемы нравственности, следи лучше не за мной, а за своими дочками. Эти шлюхи готовы залезть под хитон кому угодно, даже тебе!

– Замолчи! – сквозь зубы процедил Зевс и настороженно – не слышал ли? – посмотрел в сторону Загрея.

Затем Зевс внезапно хмыкнул – раз, еще раз, – и, зажмурив глаза, заразительно расхохотался. Аполлон поколебался, затем присоединился к отцу. Смех загулял эхом по дальним углам дворца, пугая дремлющих голубей. Отсмеявшись и вытерев невольно выступившие слезы, Зевс хлопнул Аполлона по плечу и только сейчас обратил внимание, что тот все еще не расстался с обугленным комком.

– Что это за кусок дерьма у тебя в руке?

Улыбка на лице Аполлона расползлась грустной гримасой.

– Это все, что осталось от моего ручного ворона Пейра. Он как раз сидел на платане в тот миг, когда… – Аполлон не договорил и сглотнул комок. Светозарный бог не лицемерил, изображая горе. Все знали, что он очень привязан к этой умной птице. Что ж, зато теперь появилась прекрасная возможность приструнить мальчика.

– Загрей, подойди сюда.

Мальчик, очень достоверно оборотившийся в кошку, принял нормальный вид и подошел к отцу.

– Сорок девять, – сообщил он.

Зевс наморщил лоб.

– Что сорок девять?

– Сорок девять гигантов. Ты ведь сам велел мне их сосчитать.

– Разве? – пробормотал бог. Он пожевал губами, пытаясь подобрать правильные слова, затем обличающе ткнул перстом в опаленный комок.

– Видишь, к чему привела твоя шалость?!

– А что это? – полюбопытствовал Загрей.

– Все, что осталось от несчастного Пейра, ворона Аполлона.

Загрей вопросительно взглянул на своего брата, тот кивком головы подтвердил, что Зевс сказал правду.

– Вообще-то он был большим сплетником, – философски заметил мальчик. – Но это не может служить оправданием смерти. Дай мне его.

Загрей протянул руку. Аполлон, в котором внезапно проснулась обычная брезгливость, поспешно расстался с опаленным куском мяса, вытер измазанную ладонь о полу хитона и лишь потом осведомился:

– Где ты собираешься его закопать?

– Я вовсе не собираюсь его хоронить, – сказал Загрей. – Я его оживлю.

Аполлон тронул локоть Зевса и боги дружно осклабились.

– Не трать понапрасну сил, братец. Я видел много мертвых, но это самый мертвый. Танатос уже давно утащил душу Пейра в черное царство.

– Я верну ее оттуда.

– Не глупи! – Зевс положил ладонь на голову мальчика. – Ничто не может отвратить или победить смерть. Так уже заведено и надо смириться с этим. Безумцы, которые пытались обвести смерть вокруг пальца, мучаются в самых глубоких подземельях Тартара.

Загрей поднял глаза и внимательно посмотрел на отца.

– Мне не нравится это.

Тонкие пальцы мальчика обняли мертвую птицу и поднесли ее к губам. Набрав полную грудь воздуха, Загрей выдохнул его на останки Пейра. О чудо! Гарь бесследно исчезла, на ладонях мальчика лежало розовое, словно ощипанное тело ворона. Загрей вновь набрал воздух и окутал трупик Пейра теплым дыханием. На глазах изумленных богов мертвый ворон покрылся черными блестящими перьями. Загрей улыбнулся и выдохнул в третий раз.

Ворон открыл глаза, несколько раз клацнул клювом и, мощно оттолкнувшись от розовой ладони, взлетел вверх. Сделав несколько кругов, он плавно опустился на плечо Аполлона.

Не веря тому, что видит, светозарный бог провел пальцами по ярко-черному одеянию воскресшего друга. Ворон уклонился от этой ласки, встопорщил перья и выложил:

– Знаеш-ш-шь, Аполлон, хоть ты мне и друг, но твой брат прав – у Каллиопы слишком толстая задница!

Не дожидаясь возмездия за дерзость, Пейр взмыл вверх и скрылся за окном. С улицы донеслось веселое карканье. Загрей радостно рассмеялся, но боги остались серьезны.

– Загрей, только что ты вмешался в предначертания судьбы, – сурово произнес Зевс. – Этого нельзя делать.

– Но я видел, что брат сильно расстроен смертью Пейра, а кроме того я чувствовал себя виноватым, так как был невольной причиной этой смерти.

– Все равно ты не вправе изменять предначертанного судьбою.

– А если беда случится с тобой или братом?

Зевс криво усмехнулся в бороду.

– Мы боги. Смерть не страшна нам.

– Но абсолютного бессмертия нет, – заметил Загрей.

– С чего ты взял?

– Мне рассказал об этом мой друг муравей. – Мальчик испытующе посмотрел на отца. – Так как же я должен поступить, если беда приключится с кем-то из вас?

– Все должно идти своим чередом. Это судьба, ее нельзя изменить.

– Я против такой судьбы, которую нельзя изменить! – звонко воскликнул Загрей. Подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, он поскакал прочь из зала, крича на ходу.

– Когда я вырасту, то обязательно изменю судьбу!

Взлетев по мраморным ступенькам, он с разбегу вспрыгнул на сиденье трона, немного потоптался на нем, затем вскарабкался на золоченую спинку и спрыгнул вниз. Словно желая показать, что не ушибся и готов к новым шалостям, Загрей показал старшим язык и крикнул:

– Когда я вырасту, все будет иначе!

С этими словами он выбежал за дверь и скрылся в саду.

Какое-то время боги молчали, смотря ему вслед. Первым нарушил тишину Аполлон.

– А ведь он и вправду когда-нибудь вырастет, – задумчиво сказал он и посмотрел на Зевса. Тот пожал плечами.

– Он ничего не сможет изменить.

– А вдруг?

– В этом случае я ничего не могу с этим поделать! – отрезал Зевс, делая ударение на "я". Громовержец извлек из ничего оранжевый плащ и накинул его на плечи.

– Свидание? – поинтересовался Аполлон.

– Нет, пойду разомнусь.

Светозарный бог знал, что размяться Зевса тянуло лишь когда он был чем-то расстроен.

– Отец, – Аполлон покровительственно положил руки на плечи Зевса, – я могу поговорить с сыновьями Менетия. Они глупы и мечтают, чтобы ты освободил из Тартара их отца.

– Я ни о чем не прошу, – ответил Зевс, отстраняясь. – Вот если бы об этом попросила Гея. Ей должно быть не по душе, когда кто-то нарушает ход предначертанного.

– Понял, – сказал Аполлон. – Значит, Гея?

На лице Зевса появилось недоуменное выражение.

– Что Гея?

– Ну, ты же сам сказал – Гея…

– Я тебе ничего не говорил.

Оставив Аполлона в легком замешательстве, Зевс покинул тронную залу. Винтовая лестница вывела его на крышу дворца. Здесь он на какой-то миг задержался, наблюдая за тем, как Загрей гладит руками кору расколотого надвое и обожженного платана, затем сконцентрировал волю и взмыл в воздух.

Он взлетел к самому солнцу и, страшно крича, бросал вниз перуны. Он бросал и кричал, желая облегчить сердце, наполненное злобой и не до конца осознанным страхом. Буря, поднятая его яростью, сокрушала столетние дубы и опрокидывала корабли. Перепуганные люди поспешно резали ягнят и быков, возлагая агонизирующие туши на алтари Громовержца. Но сегодня эти жертвы не могли умилостивить Зевса. Он бушевал до тех пор, пока землю не покрыл слой води и грязи, совершенно поглотивший многие города.

На Олимп Зевс вернулся лишь с закатом солнца. Опускаясь на крышу дворца, он окинул взглядом рощу и невольно покачал головой. Загрей оживил своим дыханием обожженную траву, а любимый платан Аполлона все так же тянулся серебристой листвой к небу. Зевсу даже показалось, что дерево стало чуточку выше.

А что будет, когда он вырастет?

Эта мысль неотступно преследовала Зевса ночью, не давая ему заснуть. Он плохо спал и на другую ночь, и на пришедшую следом.

Он плохо спал…

Через несколько дней Зевс случайно заметил, что Загрей играет в саду с детьми титана Менетия. Эти огромные скудоумные создания разрешали мальчишке делать с собою, что вздумается. Они безропотно переносили все его выходки и лишь иногда, окончательно выведенные из себя, начинали гоняться за ним меж деревьями. Неуклюже переступая толстыми ногами, они пытались наступить на Загрея и азартная злоба появлялась на их омерзительных мордах.

Зевс со странною улыбкой следил, как безмозглые болваны трижды окружали Загрея кольцом, и каждый раз он распугивал их, превращаясь то в тигра, то в медведя, то в дракона. Затем он обратился в огромное невообразимое существо с хвостом скорпиона и телом льва. Зевс вздрогнул. Не от того, что оборотень Загрея был ужасен. Просто у него было лицо Крона; лицо, которое Загрей никогда не видел.

Распахнув окно, Зевс громоподобным голосом подозвал мальчика к себе. Когда тот подбежал. Громовержец протянул ему перун.

– Возьми на всякий случай. И будь поосторожней.

– Папа, они такие забавные! – выпалил разгоряченный Загрей.

– Да-да, забавные. Но они бестолковы и могут причинить тебе боль. Чуть что, смело пускай перун в ход. Не бойся, ты не причинишь им никакого вреда. Титаны бессмертны. Огонь может лишь обжечь их.

Загрей кивнул и убежал.

Игра продолжалась. Неповоротливые титаны бегали за шустрым мальчишкой, ловко ускользавшим от их объятий. Воздух был насыщен звонким смехом Загрея. Забава доставляла ему огромное удовольствие. Наконец титанам удалось прижать сорванца к стволу дерева. Широко расставив волосатые руки, они медленно приближались к Загрею, оскаливаясь в жестокой улыбке. Загрей рассмеялся и поднял перун.

Раздался негромкий щелчок. В тот же миг титаны набросились на Загрея. Услышав испуганный детский крик, Зевс выхватил из чехла перун и разрядил его в детоубийц. В небо взвилось огненное облако, совершенно поглотившее часть рощи. Деревья, трава, птицы растворились в пламени. На черной земле остались лежать лишь три оглушенных титана. Загрей бесследно исчез…

Этим же вечером суд богов обвинил сыновей Менетия в том, что с умыслом затеяв игру, они убили и сожрали Загрея. Боги не вняли их воплям будто бы этого хотела мать-земля Гея. Титаны были опутаны цепями и брошены на дно Тартара.

На этом загадочная история не закончилась. В кузнице Гефеста был найден убитым киклоп Тераикл, ковавший перуны для Громовержца. Смерть его была таинственна. Киклоп был убит золотой стрелой в глаз. От этого она была таинственной вдвойне, ведь Аполлон весь этот день провел на веселом празднике у царя Тиринфа Пройта.

Вернувшись на Олимп, бог света вскользь заметил:

– А сыновья Менетия так надеялись, что в благодарность за то, что они развлекут Загрея, мать Гея упросит тебя освободить их мятежного отца.

– Нельзя менять установленного роком, – назидательно сказал Зевс и едва заметно усмехнулся. – Кое-кто не понимает этого.

– Не понимал, – поправил Аполлон.

То ли так хотел Зевс, то ли это было общим желанием, но имя Загрея вскоре забылось. Вспоминать об отроке, который пытался отвратить судьбу, считалось неприличным.

Лишь Пейр, будто забывшись, иногда кричал:

– Знаеш-ш-шь, Аполлон, хоть ты мне и друг, но твой брат прав – у Каллиопы слишком толстая задница!

И улетал, прежде чем рассерженный бог успевал схватить его за блестящий, сотворенный дыханием мальчика, хвост.

НАЗАД | INDEX | ВПЕРЕД