1. Случилось пришествие на эту планету учителя, рожденного на святой земле индианы, выросшего на мистических лугах к востоку от форта уэйна.
2. Учитель познавал этот мир в публичных школах Индианы, а повзрослев – в авторемонтных мастерских, где он работал механиком.
3. Но учитель обладал знаниями и из других краев, из других школ и из других жизней, прожитых им. Он вспоминал их и, вспомнив, стал столь мудрым и сильным, что другие увидели эту силу и пришли к нему за советом.
4. Учитель верил в то, что в его власти помочь себе и всему человечеству, а поскольку он в это верил, то так оно и было для него, и другие видели его могущество и приходили к нему, чтобы исцелиться от своих бед и множества болезней.
5. Учитель верил в то, что каждый человек во благо свое должен считать себя сыном бога, а поскольку он в это верил, то так оно и было, и авторемонтные мастерские и гаражи, где он работал, стали заполняться толпами людей, разделявших его учение и жаждавших его прикосновения; улицы снаружи были запружены теми, кто ждал, чтобы лишь его тень упала на них и изменила бы всю их жизнь.
6. Все это пришло к концу, поскольку некоторые начальники его и управляющие гаражами вынуждали его уходить с работы, потому что столь тесно окружали его толпы, что ни учителю, ни остальным механикам не осталось места для ремонта автомобилей.
7. И поэтому он пошел по стране, а люди, следовавшие за ним, начали называть его мессией и чудотворцем; а поскольку они в это верили, то так оно и было.
8. Если в то время, когда он говорил, разражалась буря, ни единая капля дождя не попадала на головы слушавших его; гремел ли гром, сверкала ли в небе молния, – всегда последний в толпе слышал его так же ясно, как и первый. И всегда говорил он притчами.
9. И он говорил им: "В каждом из нас заключена власть выбирать для себя здоровье или болезнь, богатство или бедность, свободу или рабство. Только мы сами распоряжаемся этим, и никто другой".
10. И мельник сказал ему: "Вам легко говорить, учитель, ведь в отличие от нас, вас направляют свыше, и вам нет нужды трудиться, как трудимся мы. Человек должен работать, чтобы прожить в этом мире".
11. Учитель отвечал ему так: "Некогда на дне огромной хрустальной реки жили некие существа, там была деревня.
12. Течение реки беззвучно неслось над всеми ними, молодыми и старыми, богатыми и бедными, хорошими и плохими; поток несся своим путем, зная лишь свое хрустальное русло.
13. Каждое из этих существ по-своему цеплялось за кусты и камни на дне реки, с рождения своего учились они сопротивлению потоку, поскольку это был единственный известный им образ жизни.
14. И одно из существ в конце концов сказало: "я устал цепляться за дно. Хоть я и не могу видеть это собственными глазами, но я все же верю в то, что поток знает, куда он течет. Я оттолкнусь ото дна, и пусть он принесет меня туда, куда принесет. Цепляясь за дно, я умру от скуки".
15. Остальные существа засмеялись и сказали: "глупец! Оттолкнись ото дна, и поток, который ты так почитаешь, разобьет тебя о скалы, и ты умрешь быстрее, чем от скуки!"
16. Но ему не было до них дела, он сделал глубокий вдох, оттолкнулся от дна, и течение понесло его на скалы.
17. И все-таки, поскольку это существо не стало опять хвататься за камни и кусты, поток поднял его над дном и больше не бил о скалы.
18. А существа, которые жили внизу по течению и не знали его, вскричали: "смотрите, чудо! Такое же существо как мы, а летит! Смотрите, вот мессия, который пришел, чтобы спасти нас всех!"
19. Но тот, несомый потоком, сказал: "я мессия не больше, чем вы. Река только ждет, чтобы поднять нас, если мы осмелимся оттолкнуться ото дна. Наша единственная цель – это путешествие, это приключение".
20. Но они, продолжая держаться за камни, кричали: "спаситель!", И когда опять посмотрели вверх, его уже не было; и они снова остались одни и принялись слагать легенды о спасителе".
21. Но все это пришло к концу, когда он увидел, что толпа вокруг него день ото дня становилась все больше, плотнее, все ближе к нему, все беспокойне. Когда он увидел, что люди заставляют его без конца исцелять их, кормить их чудесами, учить их жить их жизнями. В один прекрасный день он в одиночестве взошел на вершину холма и там стал молиться.
22. И в сердце своем он сказал: "безграничная лучезарная суть, если будет на то твоя воля, позволь мне не пить до конца эту чашу, позволь мне оставить это непосильное дело. Я не могу жить жизнью другой души, а десять тысяч душ только этого и требуют от меня. Я жалею о том, что позволил случиться всему этому. Если будет на то твоя воля, позволь мне вернуться к моим моторам и инструментам и жить как другие люди".
23. И, стоя на вершине холма, услышал он голос, ни мужской, ни женский, ни громкий, ни тихий, но голос определенно добрый. И этот голос сказал ему:" не моя, но твоя исполнена воля, потому что твоя воля является для тебя моей. Иди своим путем, как другие люди, и будь счаслив на земле".
24. И учитель был счастлив, услышав это, и он воздал хвалу голосу и спустился с холма, напевая песенку автомеханика. И когда толпа окружила его, своими воплями требуя исцелений, поучений и бесконечных чудес, он улыбнулся и радостно произнес:" я ухожу".
25. На мгновение толпа онемела от изумления.
26. И сказал он им: "если человек скажет богу, что больше всего на свете, любой ценой он хочет помочь страдающему миру, и бог ответит ему и скажет, что делать, следует ли человеку поступать так, как ему укажет бог?"
27. "Конечно, учитель! – вскричала толпа, – с радостью должен он выстрадать все муки ада, если бог прикажет ему!"
28. "Какими бы ни были эти пытки, каким бы трудным ни оказался приказ?"
29. "Честь быть повешенным, слава быть распятым на дереве и сожженным, если того захочет бог", – сказали они.
30. "А что бы вы стали делать, – сказал учитель толпе, – если бы бог предстал перед вами и сказал: "я приказываю вам всю свою жизнь быть счастливыми в этом мире". Что бы вы стали делать?"
31. И смолкла толпа. Не было слышно ни единого голоса, ни единого звука, там где стояли они, на холмах и на склонах.
32. И в тишине сказал учитель:" в пути к нашему счастью найдем мы знания, ради которых выбрали мы эту жизнь. Так случилось, что сегодня я понял это, и я покидаю вас, чтобы вы шли своими дорогами, которые вы должны выбрать сами".
33. И он прошел сквозь толпу и оставил их и вернулся в повседневный мир людей и машин.
Я познакомился с Дональдом Шимодой примерно в середине лета. За четыре года полетов я еще ни разу не встречал ни одного пилота, который занимался бы тем же, чем и я: перелетами из города в город на старинном биплане и катанием пассажиров по три доллара за десять минут полета.
Но однажды, пролетая к северу от Ферриса, штат Иллинойс, я взглянул вниз из кабины моего флита и увидел выкрашенный в белый и золотой цвета "трэвел эйр 4000", спокойно стоящий посередине изумрудно-зеленого поля.
Я живу свободной жизнью, но все равно иногда становится одиноко. Я увидел внизу этот биплан и после секундного размышления решил, что не будет ничего плохого, если я приземлюсь рядом. Газ на минимум, руль высоты на пикирование, и мой флит устремился к земле. Ветер свистел в расчалках (а это приятный звук), старый мотор медленно стучал, вращая пропеллер. Очки на лоб, чтобы лучше видеть посадочную полосу. Зеленые кукурузные джунгли, крохотная изгородь, а за ней, насколько я мог видеть, простиралось только что убранное поле; руль высоты в горизонтальное положение, небольшой круг над полем, – вот трава уже бьет по колесам, вот знакомое подрагивание коснувшегося земли заднего колеса, торможение и, наконец, я подруливаю к этому самолету и останавливаюсь. Газ убран, зажигание выключено, пропеллер, сделав несколько оборотов, замирает в тишине июльского дня.
Пилот трэвел эйр сидел в траве и наблюдал за мной, опершись спиной на левое колесо своего самолета.
С полминуты я смотрел молча на него, удивляясь его загадочному спокойствию. Если бы другой самолет приземлился и остановился в десяти ярдах от меня, навряд ли я оставался бы таким хладнокровным. Я кивнул ему. Не знаю почему, но он мне нравился.
– Ты выглядел одиноким, – сказал я.
– Ты тоже.
– Мне не хотелось бы тебе мешать. Если в этом поле я лишний, то я могу лететь дальше.
– Нет, я ждал тебя.
В ответ на это я улыбнулся:
– Извини, я опоздал.
– Ничего.
Я снял шлем и очки, выбрался из кабины и спрыгнул на землю. После пары часов полета во флите было приятно размять ноги.
– Надеюсь, ты не возражаешь против ветчины с сыром? – сказал он.
Ветчина с сыром и, возможно, с муравьями. Ни рукопожатия, ни представления.
Он выглядел крупным мужчиной. Волосы до плеч, чернее резины колеса, на которое он опирался. Глаза темные, как у сокола. Такие глаза мне нравятся у друга, но если они принадлежат кому-нибудь другому, то их взгляд вызывает во мне чувство неловкости. Он смахивал чем-то на сэнсэя каратэ.
Я взял у него бутерброд и воду в крышке от термоса.
– А все-таки, кто ты? – спросил я. – я уже несколько лет катаю пассажиров, но ни разу не видел никого в этом бизнесе.
– Я занимаюсь примерно тем же, – довольно радостным голосом ответил он, – плюс кое-какой ремонт, пайка, иногда вожусь с тракторами; если я слишком долго задерживаюсь на одном месте, у меня порой возникают трудности. Вот я и собрал самолет. Тоже катаю людей.
– А с какими тракторами ты имел дело? – я с детства сходил с ума по дизелям.
– Д-8, Д-9. Я занимался этим недолго в Огайо.
– Д-9! Огромный как дом! Двойной нижний привод! Да им можно хоть гору свернуть!
– Для того, чтобы сдвинуть гору, существуют способы получше, – сказал он с улыбкой, длившейся, может быть, десятую долю секунды.
Некоторое время я стоял, облокотившись на нижнее крыло его самолета и наблюдал за ним. Игра света… Вблизи на него было трудно смотреть. Создавалось впечатление, что вокруг его головы светился серебристый ореол.
– Что-нибудь не так? – поинтересовался он.
– А что у тебя за трудности?
– О, ничего особенного. Просто охота к перемене мест, как и у тебя.
Я взял еще один бутерброд и прошелся вокруг его самолета. Это была машина 1928-1929 года, только совершенно новая. Заводы не делают таких новых самолетов, как этот. По крайней мере двадцать слоев полированной аэролаком обшивки, натянутые на деревянный каркас, сверкали как зеркало. На листе английского золота под кабиной было написано имя "Дон", а на планшете с картами я прочитал: "д. У. Шимода". Приборы выглядели идеально новыми, как будто только что из упаковки, оригинальные приборы 1928 года. Ручка управления из лакированного дуба, рукоятка газа, смеситель, даже искрогаситель слева. Сейчас больше нигде не встретишь искрогаситель, даже на идеально отреставрированных старых машинах. Нигде ни царапинки, ни пятнышка, ни единого следа от масла на обшивке. Такое впечатление, что эта машина вообще ни разу не летала, что она материализовалась в этом поле сквозь полувековой виток времени. Я почувствовал, как у меня по шее пробежали холодные мурашки.
– Ты давно на нем летаешь? – спросил я, стоя за его самолетом.
– Около месяца, недель пять.
Он говорил неправду. Пять недель в полях, и, кем бы вы ни были, на самолете останутся пятна от грязи и масла, в кабине будут стебельки травы, от этого никуда не деться. Но эта машина… Ни масла на ветровом стекле, ни зеленых травяных пятен на передних кромках крыльев и хвоста, ни раздавленных жуков на пропеллере. Таких самолетов, летающих летом в Иллинойсе, не бывает. Я исследовал трэвел эйр еще минут пять, потом вернулся и сел в траву под крылом лицом к пилоту. Мне не было страшно, мне нравился этот парень, но что-то тут было не так.
– Почему ты говоришь мне неправду?
– Я сказал тебе правду, Ричард, – ответил он. На моем самолете тоже написано мое имя.
– Невозможно летать на трэвел эйр так, чтобы на нем не осталось хотя бы немножко масла, дружок, немножко пыли. Хотя бы немного травы на полу. Боже, ну хоть бы одной царапины на обшивке!
Он спокойно улыбнулся в ответ:
– Есть вещи, которые ты не знаешь.
В этот момент он был похож на пришельца с другой планеты. Я поверил ему, но как об'яснить нетронутую девственность самолета, я не знал все равно.
– Это верно. Но когда-нибудь я их узнаю. И тогда я смогу отдать тебе свой самолет, потому что он не нужен будет мне, чтобы летать.
Он с интересом посмотрел на меня и поднял свои черные брови.
– О! Как же это?
Я обрадовался. Наконец-то кто-то хочет выслушать мою теорию.
– Я думаю, что люди не могли летать так долго не потому, что считали это невозможным, а просто-напросто потому, что они не знали первого принципа аэродинамики. Мне хочется верить в то, что где-то есть другой принцип: для того, чтобы летать, нам не нужны самолеты; нам не нужны машины для того, чтобы проходить сквозь стены или добраться до других планет. Мы можем сами научиться этому, если захотим.
Он серьезно улыбнулся и кивнул:
– И ты думаешь, что научишься всему этому, продавая полеты по полям по три доллара за десять минут?
– Единственные знания, которые для меня что-то значат, это те, которые я получил сам, делая то, что я делаю. На земле нет человека, который мог бы научить меня большему, чем мой самолет и небо, но если бы он существовал, я бы тотчас отправился искать его. Или ее.
Темные глаза спокойно смотрели на меня:
– Если ты действительно хочешь научиться всему этому, то не кажется ли тебе, что тебя кто-то или что-то направляет?
– Конечно, направляет. Да и всех остальных тоже, разве не так? У меня всегда было такое чувство, что за мной кто-то наблюдает.
– И ты думаешь, что тебя за ручку приведут к учителю, который сможет помочь тебе?
– Да, если я сам себе не учитель!
– Может быть, и так оно случается, – сказал он.
Новенький пикап, подняв тучу пыли, с'ехал с дороги и остановился у поля. Открылась дверца и из машины вышли старик и девочка лет десяти. В воздухе висела коричневая пыль, ветра не было.
– Катаете пассажиров, верно? – спросил старик.
Поле открыл первым Дональд Шимода, поэтому я молчал.
– Да, сэр, – бойко ответил он. – не хотите ли полетать?
– А если и захочу, то вы, поди, начнете петли крутить да вверх тормашками меня переворачивать? – его глаза хитро блестели, он ждал, как мы отнесемся к его сельскому выговору.
– Захотите – будем, не захотите – не будем.
– А стоит это удовольствие, поди, уйму денег?
– Три доллара за десять минут, сэр. Это будет тридцать три и одна треть цента за минуту в воздухе, а как говорит большинство, дело того стоит.
Было довольно странно сидеть и смотреть, как работает этот парень. Я уже давно привык к своему методу рекламы: "Гарантирую, что наверху на десять градусов холоднее, мистер! Побывайте там, где летают только птицы и ангелы! И это всего лишь за три доллара. Двенадцать двадцатицентовых монет не так уж облегчат ваш карман!" Я забыл, что может быть и другой метод.
Одному заниматься подобным делом довольно напряженно. Я к этому привык, но все-таки, если клиентов нет, ты остаешься без обеда. Сейчас, когда я мог не зависеть от сегодняшнего дохода, я расслабился и стал наблюдать.
Девочка, блондинка с карими глазами и грустным лицом, подошла и тоже с любопытством смотрела на нас. Она была здесь явно только из-за деда. Она не хотела лететь.
Обычно все бывает наоборот: восторженные дети и подозрительные родители, но когда зарабатываешь себе на хлеб подобным образом, начинаешь понимать людей по-другому. Я знал: эта девочка не полетит с нами ни за что, даже если мы будем упрашивать ее об этом все лето.
– Кто из вас, джентльмены? – спросил старик.
– С вами полетит Ричард. Я еще не закончил свой завтрак. Или вам придется подождать.
– Нет, сэр, я готов. А мы сможем пролететь над моей фермой?
– Конечно, – ответил я, – только укажите направление, сэр.
Я выгрузил из передней кабины флита свой спальный мешок, чехол с инструментами и посуду и помог старику взобраться в кабину. Затем сел на заднее сиденье и пристегнулся ремнями.
– Ты не крутнешь пропеллер, Дон?
– Угу, – он встал, держа в руке чашку, и подошел к моему самолету, – что нужно делать?
– Толкни его, но только осторожно. Импульс сам закрутит его дальше.
Каждый раз, когда пропеллер флита толкает кто-то другой, они делают это слишком сильно, и по всевозможным довольно сложным причинам двигатель не заводится. Но этот парень толкнул его так медленно, как будто он занимался этим всю жизнь. Импульс провернул пропеллер, раздался треск, в цилиндр пошла искра, и старый мотор прекрасно завелся. Дон вернулся к своему самолету, присел на корточки и стал разговаривать с девочкой.
Лошадиные силы погнали мой флит вперед, вокруг заметались травы, и вот мы взлетели. Мы поднялись на сто футов (если мотор остановится, мы приземлимся в кукурузе), на пятьсот футов (теперь мы сможем вернуться обратно и сесть на поле), на восемьсот футов, разворот, выравнивание, и мы полетели на юго-восток, туда, куда мой пассажир показывал пальцем.
Минуты через три мы облетели его ферму, амбары цвета горящего угля, дом цвета слоновой кости, стоящий в изумрудной траве. На заднем дворе был огород: кукуруза, салат, лук, помидоры.
Старик в передней кабине смотрел вниз на свою ферму, видневшуюся между крыльями и расчалками флита.
На порог дома вышла женщина в белом переднике, одетом на голубое платье и помахала рукой. Старик помахал ей в ответ. Потом они будут говорить о том, как хорошо они видели друг друга сквозь небо.
Наконец он повернулся и кивнул мне: "достаточно", – и мы повернули назад.
Я покружил над Феррисом, чтобы люди узнали о том, что над их городом происходят полеты, и стал спускаться по спирали к нашему полю, показывая, где нас можно найти. Заходя на посадку, я увидел, как трэвел эйр оторвался от земли и развернулся по направлению к ферме, над которой мы только что побывали.
Когда-то я летал в цирке еще с пятью самолетами, и на секунду мной овладело беспокойство… Одна машина с пассажиром взлетает, в то время как другая садится. Мы мягко коснулись земли, и я вырулил к дальнему концу поля, поближе к дороге.
Двигатель остановился, старик отстегнул ремни, и я помог ему выбраться из кабины и сойти на землю. Он достал из брюк бумажник, отсчитал три доллара и одобрительно покачал головой:
– Отличный полет, сынок.
– Я думаю! Мы продаем хороший товар.
– Вот твой приятель, так уж действительно он продает!
– О?
– Да, твой приятель мог бы самому черту хвост продать, держу пари! Шимода налил себе чашку воды. – как так?
– Девчонка, ясное дело! Уговорить полететь на самолете мою внучку Сару!
Он смотрел на трэвел эйр, далекую серебряную пылинку, кружащуюся над фермой. Он говорил таким голосом, как обычно спокойный человек рассказывает о том, что у него в саду на засохшем кусте выросли цветы и зрелые яблоки.
– Эта девочка с рождения смертельно боится высоты. Вопит. Бросается в панику. Она скорее согласится засунуть голые руки в пчелиный улей, чем влезть на дерево. Она не станет подниматься по лестнице на чердак, даже если во дворе потоп разразится. Девочка любит машины, неплохо ладит с животными, но от высоты приходит в ужас. И вот она в воздухе.
Он продолжал говорить, и даже вспомнил те времена, когда некий Монмаут, работавший, как и мы, на биплане, вытворял в воздухе сумасшедшие штучки.
В это время я смотрел, как трэвел эйр приближался, рос и, наконец, начал спускаться, причем круче, чем следовало бы, учитывая тот факт, что в его кабине сидела девочка, боявшаяся высоты. Самолет пролетел над кукурузой, изгородью и аккуратно сел на три точки. Судя по тому, как Дональд умел сажать свой трэвел эйр, можно было догадаться, что он летал уже давно.
Самолет подкатил к нам, остановился. Я подошел поближе. На пропеллере жуков не было. Эта восьмифутовая бритва не тронула ни единой мухи.
Я взобрался на крыло, расстегнул у девочки ремень, открыл маленькую дверцу передней кабины и показал ей, куда нужно сойти, чтобы не повредить обшивку крыла.
– Ну, как тебе понравилось? – спросил я.
Она меня не слышала.
– Деда, я не боюсь! Честно, мне не было страшно. Дом был похож на игрушечный, мама помахала мне рукой, а Дон сказал мне, что я боялась потому, что когда-то упала и умерла, а теперь мне бояться больше нечего. Деда, я хочу стать летчицей. Я хочу самолет, и тогда я сама буду ухаживать за мотором и везде летать и возить людей! Можно?
Шимода улыбался, глядя на то, как старик пожимает плечами.
– Это он тебе сказал, что ты станешь летчицей, сара?
– Нет, я сама так решила. Ты же знаешь, я уже разбираюсь в моторах!
– Что ж, поговорим об этом с твоей мамой. А сейчас нам пора домой.
Они поблагодарили нас и заторопились к своему пикапу, оба потрясенные случившимся в поле и в небе.
Под'ехали два автомобиля, потом еще один, и вот в поле выстроилась целая очередь людей, желающих увидеть Феррис с воздуха. Мы сделали один за другим по двенадцать-тринадцать полетов, и я с'ездил на бензоколонку за горючим для флита. Вслед за тем еще несколько пассажиров, потом еще, но до заката мы успели сделать еще по полету-другому.
Я где-то видел табличку: "население 200", и по моим подсчетам мы обслужили всех, а кроме того еще нескольких приезжих.
В суете полетов я забыл спросить Дона о Саре и о том, что он сказал ей, выдумал ли он эту историю о смерти или считал ее правдой. Но время от времени, пока пассажиры менялись местами, я внимательно осматривал его самолет. На нем не было ни следа, ни капли масла, и, летая, он явно старался избегать жуков, которых мне приходилось оттирать с ветрового стекла каждые час-два.
Когда мы закончили полеты, небо было уже почти черным. Я положил в свою походную плитку сухие кукурузные стебли, бросил на них угольные брикеты и зажег огонь. Было совсем темно. Огонь отбрасывал тени от стоящих рядом самолетов на золотистую траву.
Я заглянул в свой ящик с продуктами.
– Суп, тушенку или спагетти? – спросил я у Дона. – есть еще груши и персики. Хочешь горячих персиков?
– Все равно, – мягко ответил он. – все или ничего.
– Ты разве не проголодался? Сегодня был трудный день.
– У тебя такой выбор, что не от чего приходить в восторг. Разве только немного тушенки…
Я открыл банку с тушенкой своим ножом из спасательного комплекта офицеров швейцарских ВВС, проделал ту же операцию со спагетти и повесил обе банки над огнем.
Мои карманы были набиты деньгами… Это было самое приятное время за весь день. Я достал из кармана смятые банкноты и принялся считать их, даже не пытаясь разгладить. Я насчитал 147 долларов и стал проводить в уме нехитрые арифметические расчеты:
– Это будет… Это будет… Так… Четыре и два в уме… За один день сорок девять полетов! Мы с флитом выбились за сто долларов, дон! А ты, наверное, и за все двести. Ты же, как правило, возишь по двое.
– Как правило, – ответил он. – кстати, о том учителе, которого ты ищешь…
– Никакого я не ищу учителя, я считаю д е н ь г и! – сказал я. – на это можно прожить н е д е л ю, даже если целую неделю будет идти дождь!
Он посмотрел на меня и улыбнулся.
– Ну, а теперь, когда ты кончил купаться в деньгах, – сказал он, – не дашь ли ты мне немного тушенки?