– …Мы ее создали.
Немая сцена. У меня голова идет кругом. Я соображаю с величайшим трудом. Со мной бывало такое пару раз – с глубокого, клинического бодуна. И все время позывало на рвоту. Здесь пока обходится. Пока… Зря я затеял собственный спектакль. Как хорошо, умильно, пристойно все было, когда я играл в их труппе!
– Я же говорю – шанс на миллиард. Уничтожив материк и тем самым обрубив исторические перспективы его населению, мы получили в полное распоряжение уникальный исследовательский полигон. Огромную лабораторию для социальных экспериментов. Никаких темпоральных искажений, никаких нарушений причинности. Материк Опайлзигг стерт – и с лица земли, и со страниц истории. У него нет будущего! Мы можем смоделировать там любую общественную формацию и проследить ее развитие со всеми тупиками, заворотами или расцветами. Установить жесточайший тоталитарный режим и узнать наконец, что происходит с обществом за тысячу лет абсолютной диктатуры. Не понравится – откатить на несколько веков назад, подправить и увидеть, во что это выльется. Прояснить все детали любой модели социализма на выбор. Учинить коммунизм, что первобытный, что военный, что утопический. Светлое, так сказать, будущее… Узнать результаты, оценить и проиграть ситуацию наново. Десять, сто, тысячу раз! – тут его заносит, и некоторое время он извергает невнятную абракадабру, что-то вроде: – Только шизуал отрешит такую экспериенцию, натуроздание один шанс дважды не скливит… – пока не спохватывается.
– Зачем это вам, хлопчики? – спрашиваю я уныло.
– Это же очевидно, Славик. Дураки учатся на своих ошибках, умные – на чужих. Теперь нам нет нужды производить рискованные опыты на самих себе. У нас для того есть прекрасный полигон. Богатая природа, смышленый народ. Мы ведь начали лепить социальные модели с рабовладельчества. Потом как-нибудь перейдем к феодализму. Возьмем из каждой формации все лучшее, удачное. И попробуем привить у себя. Приживется – заплодоносит… – он с маху бьет кулаком в стену и рычит: – Должны же мы, наконец, понять, почему здесь у нас сорвалось!
– Во-от оно что! – кричу я со злорадным торжеством. – Продули-таки историческое состязание! Не доказали преимуществ, не оправдали надежд и чаяний угнетенного человечества, и пролетарии всех стран послали вас к едрене-фене! А теперь в эндшпиле хотите отыграться, расп…яи!..
– И хотим! Только не забывай, что дебют просрали еще товарищи пламенные революционеры. Распугали интеллигенцию, выморили крестьян, сгноили в нищете рабочих, дамочек из Смольного перетрахали, все вокруг спалили – "до основанья, а затем" – легли под людоеда и параноика! Сами, стройными рядами и колоннами, с пеньем ушли в лагеря! А вы, коммунары в третьем поколении, завалили и миттельшпиль, ни к чему не имея способностей, кроме пустопорожней болтовни о гражданских свободах да возведения все новых и новых идолов!
– Да я то при чем?!
– А ты – ни при чем! Ты, как всегда, в стороне, диссидент из сортира! Хотя тебе слаще сознавать себя над схваткой, эдаким олимпийским божком, разве не так?
– Не нравлюсь? Вот сам и вали в свою империю, лижи императорскую жопу…
– Да с удовольствием! Думаешь, приятно каждый раз выслушивать эти ваши истерики, ваши швейцерозные алесты?! Стал бы я о вас мараться, кабы можно было самому!
– Отчего ж нельзя?
– А вот нельзя! – вопит он во всю глотку, наливая выпученные глазки дурной кровью. – Нельзя, и все тут! Темпоральное отторжение, мать его в душу. Келоид… Прошлое выплевывает нас из того региона, как обезьяна ореховую скорлупу. Не принимает нас. Закон подлости в чистом виде – нам туда нужно позарез, а пространство-время не пускает.
– Почему – подлости? Скорее – справедливости. Вы там круто нагадили, да еще захотели на собственном говне урожай снять. Но не вышло.
– Не вышло. Не вышло, Славик. А с вами – выходит. Ваше поколение самое близкое к нам из тех, которые зигганская эпоха к себе допускает. Вот мы и дергаем вас к себе, тратимся на вас. Если нужно, я перед тобой сам на колени стану, всю лабораторию, весь центр сюда пригоню…
– И ради ваших поганых экспериментов я должен охранять императора… кого-то рубить, давить голыми руками… лезть по уши в кровь и грязь? Это же люди, а не пешки! Захотел – расставил, захотел – смел… порубил… С людьми так нельзя!
– Да не люди это, Славик. Тени, фантомы. Пять тысяч лет как их не существует. Да и не существовало никогда. Исторический анекдот. Шагающие чучела динозавров в паноптикуме для развлечения зевак…
– Ну вот что, юморист. В такие шахматы я не играю. Подыщи себе другого гроссмейстера.
Разговор, кажется, окончен. Я опрокидываюсь на кровать, отворачиваюсь, закрываю глаза. Он может уходить. Пусть передаст по инстанциям: Сорохтин не согласен. Такие потомки мне неинтересны. Если это мое будущее – я не желаю его строить. И раньше всемерно избегал, теперь и Ваське закажу. Гнусная, тянущая жилы мысль опрометью проносится в мозгу: а ведь Васька-то еще, наверное, жив! И где-то в это мире живут мои внуки…
– Ты отказываешься? – спрашивает он мою спину. – Именно.
– И что прикажешь нам с тобой делать?
– А что у вас принято делать в таких случаях? – фыркаю я в подушку. Закатать в асфальт. Растворить в чане с кислотой. Скормить красным муравьям. Я же слишком много знаю. И если спросят, могу не смолчать.
– Ну, знаешь ты не так много. И потом, лишнее знание можно попросту стереть. Есть такая безболезненная, но очень эффективная процедура ментокоррекция.
– Прекрасно. Расстанемся друзьями. Верните меня… откуда вы меня дернули?.. из архива? Вот в архив и верните. Вместе с моими сумками.
– Вернуть, говоришь? – в голосе Ратмира маячит тень глубокой скорби. – Можно и вернуть. Только…
– Ну, что еще?
– Не хотел тебе говорить. Помнишь, ты давеча проходил медицинское обследование? Да, ты практически здоров и по тем временам неплохо сохранился для своих лет. Прекрасное сердце, чистые легкие, непорушенная алкоголем печень. Зубы мы тебе починили.
– Не забудь упомянуть исправно функционирующий половой аппарат…
– Остается одна неприятность. То есть, пока вроде бы все нормально. Однако медик предупредил меня, что в тканях твоего организма обнаружены раковые клетки. Обычное дело для конца двадцатого века. Они покуда дремлют. Но наступит день, и они проснутся. Этот день близок, Славик. Оч-чень близок. И ты умрешь. Скоро и страшно.
Я продолжаю лежать. Пауза просто невыносима. Ненавижу этот мир. Эту тишину. Эту квартиру с абсолютной звукоизоляцией. Хочу домой, в свой "курятник", в котором никогда не остаешься до конца один – за одной стенкой матерится Вилли Токарев и слоны справляют свадьбу, за другой в это же время ракетный обстрел ливанской столицы экстремистами, наверху кого-то бьют и режут, стекла ходят ходуном от любого паршивого грузовика, а особенно весело бывает ночью, когда по гулкой пустынной улице внезапно протрюхает запозднившийся трамвай.
– Снова ребенок в коридоре? – разжимаю я спекшиеся губы.
– Какой ребенок? – он прикидывается недоумевающим. – Впрочем, неважно. Можешь воспринимать меня как последнего шантажиста, но я должен предупредить. Нам нетрудно вылечить тебя навсегда. И ты умрешь от иной причины. Но если ты настаиваешь на своем возвращении, мы не сможем тебе помочь. Говоря откровенно, и не станем. Мы не самые большие альтруисты в истории человечества.
– Сволочи, – говорю я с отчаянием. – С-с-суки. Мафия.
– Это как угодно, – холодно говорит Ратмир и отходит к окну. Раздергивает шторы и смотрит на улицу. Прямо против бешеного солнечного света. И не жмурится.
– Но ты же знаешь мой ответ! – я чуть не плачу. – В моем досье должно быть написано… Подскажи мне, что я ответил и от чего умер?!
Он оборачивается. Коротко улыбается мне: – Ты умер от старости.