Потом яд вступил в реакцию с гемоглобином, и он умер.
Смерть пришла как ураган. Казалось, его выдувало ветром, кружило в вихре, бросало вверх и вниз, и снова вверх, в реве и свисте, в шуме чудовищного галопа. Он не знал, хлестал ли его ветер холодом или опалял жарой. Он об этом и не думал – его глаза ослепляли молнии, громом отзывался стук зубов.
"Глаза?" – промелькнула вспышка удивления. – "Зубы? Но я мертв. На том бланке, который я заполнил в трех экземплярах, будет стоять штамп "Выполнено", и скучающий служащий покатит ящик – и меня в нем – к спускному желобу крематория и… взяли! дружно! Наступит преображение, я перестану быть Уильямом Бейли, я стану статистикой."
Он пытался ухватиться за реальность, но ловил лишь хаос. Головокружение тащило его сквозь бесконечную спираль. Где-то и везде Бог вел счет: "Ноль, один, десять, одиннадцать, сто, сто один, тысяча десять", тихим сухим голосом. Бейли думал о том, что его несуществующий живот превратился в осьминога с кишками вместо щупальцев. Этот осьминог мог бы съесть его и, таким образом, себя, но в этом не было противоречия, поскольку вселенная внутри Уильяма Бейли топологически была идентичной с Уильямом Бейли, находящимся внутри вселенной, и поэтому, может быть, если бы вселенная проглотила сама себя, он освободился бы от своего безумия.
Это, наверное, потеря чувствительности, думал он, кружась в вихре. Поскольку я мертв, у меня нет тела, следовательно – нет ощущений, следовательно – информация об ощущениях не поступает, следовательно – у меня галлюцинации, следовательно – я, наверное, уже стал прахом; поскольку у меня нет никакой возможности измерить время – если время вообще имеет какое-либо значение после смерти – столетия могли уже пройти с тех пор, как я стал просто статистикой. Несчастная статистика, вечно кружащаяся среди урагана и беспрерывного счета. Мне не нужно было так спешить со смертью.
Почему я так поступил?
Не могу вспомнить. Не могу вспомнить. Там были строения, да, и еще со вкусом разбитые парки. Я вошел на территорию – так ведь? – да, мне кажется, я искал – ах, да – совета. Или, возможно, кого-нибудь, кто сказал бы мне, что я не в таком уж трудном положении, что мне следует пойти домой и обдумать все хорошенько. Но мое преображение уже началось. В тот миг, как я пересек этот порог, я уже был не человеком, а категорией, которую посылали от одного стола к другому – вежливо, спокойно, но настолько быстро, что у меня не было возможности подумать; я неумолимо приближался к той комнате в конце коридора.
Что было до последнего часа моей жизни? Не знаю.
"Сто тысяч сто десять, – считал Бог, – сто тысяч сто одиннадцать, сто одна тысяча."
Я не знаю! – пронзительно кричала статистика. – Я не могу вспомнить.
"Сто одна тысяча один, сто одна тысяча десять."
Зачем они это сделали со мной? – кричали частицы. – Почему они позволили мне это сделать? Они же знали – я был слишком слаб, чтобы думать."
"Сто одна тысяча одиннадцать."
Более того. Нас слишком много. Но все-таки свобода выбирать смерть это не свобода для нас. Они убили нас.
"Сто одна тысяча сто."
– Заткнись, будь ты проклят! Где Ты был, когда они меня убивали? Почему ты позволил им это сделать? У них было не больше здравого ума, чем у этих жалких толп психотиков, невротиков, психо-невротиков: они приглашали приходить умирать. Им следовало поступать по-другому. Они могли бы нас исцелять – могли, в любом случае, пытаться это делать – они не должны были…
"Щелк", – сказал Бог. И воцарилась тишина и темнота над бездной.
…и не должны были предоставлять нам этот спасающий-их-собственное самодовольство "выбор". Они должны были взять на себя ответственность за нас, опекать нас, заставить нас выздороветь.
Да будет Уильям Бейли. И стало так.
