В страшной пугающей черноте космоса я с астрономической неспешностью двигался мимо нейтронной звезды. Идеально круглый шар блестит как зеркало, и хотя размером почти с Юпитер, но на нем не найти горного хребта даже в миллиметр высотой. Чудовищная гравитация выровняла до холодного ужаса идеально ровно. И жить там невозможноЁ я в лечу… сам?.. в каком-то аппарате?.. Сам по себе?.. Во мне нечеловеческая тоскаЁ ибо прошли миллиарды лет с того времениЁ как рассыпались обитаемые мирыЁ в том числе и ЗемляЁ а теперь лишь чернотаЁ и надо житьЁ искать…
Смутно я чувствовал, что во всей вселенной больше нет жизни. Что есть только я, вычлененная не просто жертва, а страшная жертва, от этого тоска росла, уже нечеловеческая тоска, вселенская тоска…
Очнулся от ужаса в холодном поту. Сердце колотилось, как будто я бежал на высокую гору. Я лежал в комнате своего разумоносителя, но чернота космоса еще оставалась во мне. Грудь сжимало тоской, я чувствовал нечеловеческий страх и тоску размером с горный хребет, эти чувства не могли вместиться в мое человеческое Я. Краем сознания я ощутил, что воспринял только тень тени того, что ощущает то Иное, с чем или кем я был на какой-то жуткий миг связан.
Я умер бы, мелькнула мысль, пробудь в этом странном контакте дольше… или вмести я в себя больше. К счастью, человеческое сознание снабжено предохранителями, ими снабдила эволюция, и я остальное просто не воспринял. А те, кто воспринимал, вымер, и в первобытных или не совсем первобытных племенах не могли понять, почему кто-то вдруг падает замертво без всякой видимой причины…
Это называется сон, вспомнил я. По телу еще ходил холод, вздымая на коже пупырышки и волосы. Сон – это… Это нечто страшное и загадочное, разумоносителям все еще непонятное. И неисследованное. Созданы сотни институтов, что разрабатывают новые формы лака для ногтей или губной помады, но сном никто не интересуется…
Черт, да где же я был? Что со мной происходило в то время, когда я лежал в бессознательном состоянии? Это ж не специально для меня, в так называемый сон впадает каждый житель этой планеты, будь он человек или собака. Не знаю, спят ли амебы, но люди впадают в это странное оцепенение все…
С другой стороны, мелькнула судорожная мысль, за это время можно скачать все файлы из моего мозгового харда. Да и не только скачать! Скачать можно за наносекунду, а за целую ночь меня можно как перепрограммировать всего с головы до пят, так и вовсе…
Холодок превратился в ледяную волну. Да, во время семичасового оцепенения со мной можно сделать настолько много, что…
Нет, лучше об этом пока не думать. Надо поскорее понять, что от меня требуется, и как можно быстрее выполнить свое предназначение.
Что это было? Если сон – лишь слегка искаженное восприятие повседневности, как приняло здесь считать, то откуда такой сон? В этом человеческом теле я никогда не был в космосе! Да еще в т а к о м к о с м о с е.
Из кухни дразняще пахло горячим кофе, жареной яичницей с ветчиной. Звякали тарелки, журчала вода. Привычные звуки, но сердце стиснула такая тоска, что я еще долго лежал, стараясь заставить себя вести так, чтобы не вызывать подозрений существа, именуемого моей женой.
Из кухни донесся веселый голос:
– Ты опять, лентяюга, валяешься?
Лена, та самая, что долго была по здешним ритуалам именно моей самкой, потом ушла, согласно другим ритуалам, живет одна вольно и свободно. Правда, все чаще и чаще заглядывает ко мне, иногда готовит, словно соскучилась по той размеренной жизни, которую презирала.
– Я не валяюсь, – ответил я сипло, – я просто лежу… Нет, уже встаю.
– Долго же ты встаешь! Завтрак готов.
– Ты жаворонок, – пробурчал я, – а вот мы, благородные совы…
Дальше я позволил своему существу говорить вместо меня. Ничего сложного, ибо как все эти люди, так они зовутся, состоят из атомов, так и вся их жизнь состоит из готовых алгоритмов. Когда алгоритмы касаются целых стран, то их называют сценариями. Так и говорят, что события развиваются по такому-то сценарию… У отдельных особей набор алгоритмов чуть больше, но все же человек мыслит, как признали сами люди, лишь четыре минуты в сутки. Остальное – инстинктивные реакции. Человек заученно идет на работу заученным маршрутом, улыбается, говорит готовые фразы и отвечает тоже готовыми, неожиданности не случаются…
– Да иду я, иду, – крикнул я, чувствуя, что в это утро в самом деле задержался дольше обычного. – Уже одеваюсь!
В ванной, пока чистил зубы, снова долго смотрел в зеркало. Оттуда на меня подозрительно пялился вполне нормальный мужик, интересный даже, как сказали бы женщины, только в глазах какое-то недоумение и даже затаенный страх. На полочке выстроились кремы, шампуни, увлажнители, смягчители, антипрыщители, все в дорогих флаконах, над формой которых ломают головы высококлассные конструкторы. Они и получают вдесятеро больше конструкторов космических кораблей. Кому нужен дальний космос? А вот прыщи на харе…
Мои губы дернулись в презрительной усмешке. Местные не понимают, что от морщин нельзя спастись, а если и отдалишь, то какая разница, появятся в этом году или в следующем? Но за эту разницу выложишь сумму, за которую как и раз и гнул спину именно год. А дальше придет обязательная старость, обязательная смерть… А прочем, старость не обязательна. Можно умереть и молодым. От болезни… или под колесами автомобиля. Но вот окончательного финала не избежать никому из жителей этой обреченной планеты!
Лена за завтраком весело и деловито щебетала о засохшей виноградной лозе на балконе, о цветах, которые посадит, если окажется в районе магазина ¬Семена-, о застеклении лоджии. Я слушал, кивал, соглашался, даже вставил пару вроде бы дельных замечаний, ибо я живу здесь, в этом теле, в этом времени, и если бы жил во времена Древнего Рима, я бы точно так же кивал, соглашаясь с оценкой гладиаторов, хмыкал бы скептически, слушая о непорочности весталок, а если бы оказался в пещерное время, я бы вместе со всеми сетовал о малорослых мамонтов, ведь надо быть как все…
Но на самом деле, я чувствую, мое место где-то в высших сферах. Я наверняка передвигаюсь между звездами и вселенными, во времени и разных измерениях, там я неуязвим и бессмертен, но здесь… что я делаю здесь?
Клгда нудно было заговорить самому, что-то сказать, я вспомнил и пересказал разговор с соседом. Лена приятно заинтересовалась, я объяснял почему коридор нельзя захламлять вещами, заметил, что эта молодая самка посматривает как-то странно. И пока мы завтракали, иногда взглядывала так, словно что-то хотела сказать, но не решалась или останавливала себя. Уже в конце, когда споласкивала чашки после кофе, вдруг заметила со смешком:
– Ты здорово все сказал..
– Что? – не понял я. – О фильме?
– Да нет, тогда… соседям! Нашим соседям. Когда ты рассказывал, мне ты показался на миг древним мудрым старцем в теле юного мужа… Ну, старцем в том смысле, что много видел и много знаешь. Как будто в тебе живет другой человек.. или добавился другой.
Я вспомнил черноту космоса, тело разом охватил жгучий холод. Стиснув зубы, я с трудом отогнал страшное видение, сказал мертвым голосом:
– Если бы только человек.
Она помолчала, голос ее после паузы дрогнул:
– Ты… хорошо себя чувствуешь?
– Тот, кто постоянно ясен, – ответил я словами последнего из великих поэтов, – тот, по-моему, просто глуп… Или же притворяется ясным, чтобы пролезть в депутаты. Милая, а обед тоже ьы приготовишь?
Она весело и задорно рассмеялась:
– Нет уж, сегодня меня не жди! Да и вообще… Отдохни от меня с недельку.
– Ну ты даешь, – сказал мой разумоноситель. – Ну ты чего?
– Да того, – ответила она так же весело. – Ты давай собирайся! Хорошо тебе, можно пешком до работы. А мне с двуся пересадками.
Когда я выскочил из подъезда, над головой негромко прогромыхало. По земле ползла плотная тень, подминала все как катком. Упали крупные капли. По улице народ, как по команде, закрылся зонтиками. Дюжий мужик поднял над головой газетку и понесся к ближайшему подъезду, словно падали не редкие капли воды, а раскаленные камни Везувия.
Переходной мир, мелькнула у меня в мозгу. Еще не умеют управлять климатом… даже погодой не умеют, что куда проще, но уже не так равнодушны к переменам погоды, как их недавние предки в звериных шкурах.
Что-то хлопнуло. Я сперва не понял, что случилось, что за странный звук, затем взгляд зацепился на желтое пятно на асфальте в двух шагах впереди. Только что его не было…
Обостренный слух уловил далеко вверху легкий скрип. Успел увидеть как на девятом или десятом этаже торопливо захлопнулась форточка. На асфальте теперь стали заметнее белые скорлупки, я желток расползся и начал впитываться в щели. Плотная слизь белка раздвинулась ровным пятном и застыла, медленно впитываясь в пористый асфальт.
Я двинулся деревянными шагами, мои ботинки задели мокрое пятно, я буквально чувствовал как слизь вцепилась в подошвы. Волосы шевелились от ужаса, все яснее проступала страшная мысль. Мальчишка, оставленный в одиночестве, промахнулся, швыряя яйцами в прохожих. Мог попасть по голове. Мог бросить что-то потяжелее. К примеру, кирпич.
Как здесь живут, зная, что каждую минуту с балкона могут швырнуть кирпич или бутылку? Когда машина сбивает прохожих не только на проезжей части, но и на тротуаре? Когда существует куча болезней, с которыми даже не пытаются бороться в полную силу?
Только бы успеть побыстрее, сказал я себе в страхе. Только бы успеть выполнить поскорее то, для чего меня сюда забросили. Пока не упал кирпич на голову. Не подхватил смертельную болезнь, что за пару дней сведет в могилу. Успеть выполнить задание… миссию… или что там мне поручено, и поскорее в свой мир бессмертных, мир великих возможностей!
Когда вошел в свою контору, там уже хлопали крышки столов, скрипели стулья. Всхрапывали, просыпаясь, компы, начинали разгораться экраны. Люди замедленно рассаживались, складывали в ящики столов коробочки с бутербродами. По экрану большого компа, на котором сервер, двигалась зеленая точка, указывая, что монитор спит, но сервер трудится круглые сутки, собирает информацию по всему свету, и как только мы проснемся…
По ту сторону стола из-за монитора выглядывал Вавилов, широкий и красномордый. Я никогда не видел его хмурым или недружелюбным, всегда готовыв заржать над анекдотом, хлопнуть тебя по спине и позвать хлебнуть пивка.
Он подмигнул:
– Ты сегодня пойдешь к своей… это, как ее? Ну той, что на той неделе завалил?
Я не сразу понял, о чем речь, потом отмахнулся:
– Это она меня завалила. Теперь сам знаешь, сексуальная свобода.
Он загоготал:
– Так это по нам!
Веселый, налитый кровью, весь перенасыщенный половыми гормонами, он был из той породы, которые десятка два лет тому свершали сексуальную революцию. Мол, свободу женщинам в их проявлениях, хотя понятно, кому нужнее эта свобода…
– К черту, – ответил я искренне. – Хватает дел других.
– Других? – удивился он. – Какие могут быть еще дела? Секс – самый мощный стимул. Он правит миром. Все остальное так… проявление этой силы.
– Согласен, – сказал я поспешно, – Но как-то захотелось чего-то еще… Чем хоть занимается наш институт? Сколько лет торчу…
Он снова захохотал, вообще он хохотал охотно, по любому поводу и без повода.
– Со стороны можно подумать, что-то засекреченное или военное! На самом же деле нас не сократили только из-за лени чиновников там наверху. Они по с бабами по саунам групповухи устраивают, на заседаниях в Думе спят да похмеляются в сортире, а мы пока живем!
Дверь кабинета шефа хлопнула, Вавилов тут же оборвал смех и согнулся над клавиатурой. Такой предсказуемый, понятный, словно я рассматривал жука или богомола.
Значит, меня сюда забросили вовсе не из-за места работы моего разумоносителя… Хотя это было бы слишком просто. Наверняка что-то важнее… Но что?
Пальцы привычно прыгали по клаве. На экране в трехмерной проекции изгибался поток раскаленного воздуха. В этом заведении мой разумоноситель вот уже седьмой год рассчитывает выход истечения газов взлетающих ракет. Тяжелых, неповоротливых, то и дело выходящих из-под контроля, а то и вовсе… У меня отдельный диск с записями всех несчастных случаев, когда заканчивалось взрывом.
Может быть, промелькнула суматошная мысль, я вовсе не заброшен в этот нелепый мир, а нахожусь в неком эксперименте? И все, что вижу – это лишь плод моего мозга. Пока смотрю, вижу, оно существует. Как только отвернусь или закрою глаза – исчезает. Все исчезает: и люди, и дома, и деревья. Весь мир исчезает. Существую только я. Даже я на самом деле не такой, каким вижу себя. Да-да, мои руки, ноги, мое тело – тоже моя выдумка.
Вавилов наклонил голову, лысина поблескивала, которую он назывался всего лишь широким пробором. Я видел как двигаются кисти его рук, но его комп повернут ко мне задницей, облучая или не облучая, над чем он трудится – не спрашивал, скорее всего над витком раскаленного газа, что выходит из другой дюзы.
Я спросил его неожиданно:
– Слушай, Николай… а ты существуешь?
Вавилов хмыкнул, постучал по клаве, вскинул голову. Брови его поползли вверх. К моему удивлению он вроде бы чуть призадумался:
– Я?.. Знать бы! Раньше я говорил, что не живу, а только существую, а теперь и в этом сомневаюсь. То ли это я, то ли чей-то хреновый сон… или же набор электромагнитных колебаний. Слишком все как-то не так…
Я спросил напряженно:
– А как так?
Он обозлился:
– Если бы я знал! А так только чувствую, как собака, а сказать не могу.
Я проговорил осторожно:
– Чувствовать мало… Надо сформулировать. Только тогда можно понять.
– Зачем?
Я развел руками:
– Ну, чтобы как-то… Разве тебя это устраивает? Не хочется что-то делать?
Он поперхнулся готовым ответом, ощутил, что я спрашиваю нечто другое, затем нехотя пожал плечами:
– А что делать? Все так живут.
Все, подумал я со страхом. Они все даже не пытаются, потому что в стаде. Агнцы божьи. А придуманного ими бога называют пастырем, чтобы тот пас и перегонял с одной лужайки на другую. А сами – ни-че-го… Может быть, я здесь потому?
Программа выдала на экран модель атома. Тех самых, из которых вся вселенная, мировое пространство, галактики, звезды, планеты, воздух, люди, звери, рыбы, черви…
По телу пробежала дрожь. Черт, мой разумоноситель же со школьной скамьи знает, что он из атомов, каждый из них висит в пустоте на огромном удалении один от другого. И что он, человек, на 999% из пустоты, абсолютной пустоты, где в определенном порядке носятся атомы! Из таких же атомов здешнее Солнце, только те атомы, из которых эта оранжевая звезда, трясутся в другом порядке.
Я чувствовал, как спина взмокла. На лбу выступили капельки пота. Только бы не думать о таком страшном мире, в котором я оказался. Я – всего лишь сочетание атомов! Уже достаточно сложное, чтобы в нем на какое-то время поселился Я, неизвестный пока что даже самому себе, но призванный для свершения каких-то важных дел!
До обеда я успел дважды сбегать вниз в буфет, осушил две чашки крепчайшего кофе. Черт с ним, что укорачивает жизнь, мне здесь не до старости. Часики уже тикают, а чутье подсказывает, что мне здесь уже недолго. Совсем недолго.
Но чутье подсказывает только мне, живущему внутри этого разумоносителя, а вот он сам воспринимает этот мир как правильный и естественный. Если и ворчит, то на цены, налоги, дураков депутатов. Зато для него естественно то, что дико для меня: на косметику в этом мире тратится в восемьсот раз больше средств, чем на космос, а если бы деньги, истраченные на безуспешные поиски элексира от облысения пустить да в науку, то за два-три года нашли бы средство и от рака, и от СПИДа, и от всех сердечно-сосудистых, именуемых чумой их века.
Увы, по всему миру строятся гигантские фабрики и заводы по производству духов, одеколона, увлажняющих кремов, туши, таблеток для похудения без усилий – надо же! – кремов по разглаживанию морщин…
Научно-исследовательские лаборатории, получив колоссальные средства, разрабатывают новые покрои одежды, шляп, обуви. Там работают лучшие умы, ибо если будут создавать особые ткани скафандров для высадки на Марс, то получать будут меньше, славы меньше, толпы восторженных дур не побегут следом, а вот если создаст модель нового бюстгалтера… Хотя, по разумению более высокому, все должно быть наоборот. Увы, неча мне лезть в этот средневековый монастырь конца ХХ-го века со своим уставом ХХХ-го, а то и намного более высокого, намного…
Эти люди даже не знают, что они – смертны. Нет, теоретически знают, но это сказано где-то так вскользь, а масса церквей, сект и учений все века твердит о жизни после смерти, так что человечек твердо уверен, что его жизнь будет вечна. Это видно хотя бы по тому, как живет мой разумоноситель… То тело, в котором я сейчас нахожусь.
Да, сказал я себе напряженно, они просто живут. Как живут все растения, животные, рыбы, насекомые. Только у этих существ, они называются людьми, инстинкты усложнились настолько, что выделился особый вид инстинкта, называемым ими разумом. Этот разум помогает лучше удовлетворять все инстинкты этого существа: размножение, поиски еды, захватит территории.
Но, что это не настоящий разум, а лишь инстинкт, говорит то, что они даже не задумываются, что все они – смертны. И не просто смертны. А настолько, что никто из них не в состоянии прожить даже один галактический день, т.е., полный поворот галактики вокруг своей оси, как поворачивается их крохотная планета. Если мне не изменяет память, то один оборот эта небольшая галактика делает всего за триста двадцать миллионов лет.
Нет, этот мир нелепей нелепого. Возможно, для того меня сюда и забросили, чтобы я смог разобраться. Или вмешаться? Только что весь мир облетел скорбная весть: н пороге своего роскошного особняка застрелен знаменитый дизайнер такой-то. Весь мир скорбит, весь мир негодует…
Наверное, я бы тоже негодовал, будь я просто этим существом, но теперь я есть то, что высшее, и потому у меня волосы встают дыбом от этого нелепого вывиха, по которому пошла здешняя цивилизация. Ведь дизайнер одежды – это всего лишь человек, который придумает новые покрои, украшения здешних самок чуть иначе, чем был украшены ранее. Но мир совершенно не знает настоящих творцов их цивилизации! Никто не знает, кто создал их телевизоры, холодильники, компьютеры… И уж конечно, те настоящие гении не имели и сотой доли тех богатств, влияния и могущества, как эти по сути своей ничтожные, но довольно ловкие люди.
– А я поеду на Кипр, – доносился бодрый голос Вавилова. – Надо мир посмотреть, надо!
– Да, теперь выпускают, – сказал кто-то.
Я поднял от клавы голову. Возле стола Августины, самой хорошенькой в отделе, стояли в картинных позах Вавилов и Киреев, красовались, надували щеки, распускали павлиньи хвосты. Августина мило улыбалась, она всем давно знает цену, и лучше не спрашивать, как оценивает, улыбается мило всем
– Я и раньше ездил, – проронил Вавилов многозначительно.
Понятно, волна страха перед возможными репрессиями давно минула, теперь уже начали намекать на свои высокие посты при разгромленной власти.
– Но столько формальностей было! – возразил Киреев. – И ездить не в радость. Зато теперь… Хоть арабские эмираты, хоть острова, хоть в сам Израиль, про который раньше и подумать было нельзя…
Все еще дикари, сказал я себе. Их психика не успевает за прогрессом. Тысячи поколений, чтобы повидать планету, перемещали через земли свои тела. Недавно возникло кино, телевидение, Интернет, но люди все еще дикарски перемещают свое тело на тысячи верст, успевают увидеть плохо и ничтожно мало только потому, что так делали раньше, так считается, так говорили раньше… когда не было ни глобального телевидения, ни Интернета. А сейчас с личного монитора можно в течении часа побывать в пустыне Сахаре, во льдах Антарктиды, заглянуть в залы Эрмитажа, Лувра и казино Лас-Вегаса, а в перерывах понаблюдать за кладкой яиц стерхов.
Вавилов качнулся в сторону, высматривая меня, спросил громко:
– Виктор, а ты куда поедешь?
– Я? – переспросил я. Мелькнула мысль, что сам не знаю, куда поеду, когда закончу здесь. – Еще не решил.
Киреев между тем склонился к Августине, что-то нашептывал на розовое ушко. Она двусмысленно улыбалась. Вавилов посмотрел на них, вернулся к своему безобразному ящику. Послышалась дробь клавиш, затем его широкое дружелюбное лицо выдвинулось, словно выманивая на выстрел:
– Ого! Что ж так?
– А что не так? – поинтересовался я в свою очередь.
– Нормальные люди, – сказал он наставительно, – полгода готовятся в отпуск, складывают копеечка к копеечке, читают проспекты турфирм, рассказывают куда поедут, спрашивают куда поехать интереснее… а потом, после поездки, полгода рассказывают куда съездили! И снова копят копеечки.
– Я не совсем нормальный, – ответил я искренне.
– Это я заметил, – сообщил он заговорщицки.
По коже словно сыпанули свежим колючим снегом. Я напрягся, сказал сразу осипшим перехваченным голосом:
– Д-да?
Надеялся, что все же Вавилов просто отшутится, заржет и брякнет что-нибудь про баб, но его взгляд на миг ушел на невидимую для меня клаву, там сухо постучало, затем он поднял голову, а глазах было некоторое недоумение:
– С тобой что-то происходит.
– Что? – спросил я.
Он хмыкнул:
– Мне-то откуда знать? Это тебе ведомо. Так поедешь или на поедешь? А то, если наберем группу в восемь человек, причитается скидка.
– Надо осмотреться, – ответил я с неловкостью. – Понять, что от меня требуется.
Он удивился:
– Да что там понимать? Я тебе скажу!
– Спасибо, – ответил я искренне, – но любая поездка – дело все-таки важное. Мне надо подумать.
Он развел руками, явно сдаваясь:
– Ну думай, думай. Надеюсь, до понедельника решить?
Я улыбнулся, показывая, что постараюсь, хотя в глубине души становилось все тяжелее: знал бы он, кто я на самом деле! Знал бы, что я пытаюсь решить…
Внезапно вспомнил взгляд этого жизнерадостного толстяка, на какой-то неуловимый миг ставший непривычно для этого жизнелюбца острым и пронизывающим. Почему он сказал: до понедельника?
И почему так кольнуло? Даже не в мозг, не в сердце, а во что-то еще… неведомое и… очень большое.
Работал за меня разумоноситель, я только наблюдал, всматривался в свое нынешнее тело, в окружающих, иногда уходил вглубь так далеко, что волосы начинали подниматься на затылке: не прост этот разумоноситель, не прост… В нем столько намешано, накручено, столько в него напихано, а пользуется едва ли тысячной частицей…
Снова вздрогнул, уже от громового голоса Вавилова. Стоя, он провозглашал как систему самых что ни есть истинных ценностей:
– В лес! На природу! Подальше от этого смога, ядовитых испарений!.. Встанем рано утром, за грибами сходим. Поверите ли, в прошлую субботу я вот такую корзину набрал! Из них только парочка червивые. Да и то не насквозь, а так… Обрезал по краям, а там внутри как орех, чесс слово!
Киреев выглянулся из-за компа, голос его прозчувал мечтательно:
– А рыбалка с утра?.. Еще туман на реке, я ты уже с удочкой, пока рыба сонная, глупая… За ночт проголодалась, клюет на все, что ни попадя. К обеду уже наловишь так это на полную сковородку… А на обратном пути, когда через лесок, можно и землянику поискать. Я знаю одну поляну, где ею усыпано от края и до края…
Скептически слушал только Терпигоров. Его знали как заядлого охотника. Он когда-то и меня уговаривал пойти на уток, но когда я представил, как нас, охотников, наберется три дюжины человек, как среди ночи увезут черт знает куда, там будем ждать среди болота прилета этих несчастных пернатых, потом начнется дикая и беспорядочная пальба, а утки будут падать в холодную воду, не всякая собака вытащит из тех зарослей камыша…
Я вздрогнул, в ушах прорезался энергичный голос Вавилова:
– Ну так как?
– Что? – переспросил я непонимающе.
– Ты ж уже почти согласился! – завопил Вавилов обвиняюще. – Я тебе гарантирую, что к обеду грибков корзину насобираем! А Кирюха вон обещает ведерко ершиков! Ну?
– Да знаю какую ведерко отнимешь у внучки, – ответил я с улыбкой, стараясь перевести в шутку. – Слишком уж колючие твои ершики. Мяса не видать, зато костей…
Вавилов всплеснул руками:
– Люди, плюйте на него! Еще и перебирает. Это же на халяву, чудило. Дареному ершу в пасть не смотрят, косточки не считают.
Они смеялись, говорили, правильные и одинаковые, а я снова подумал, что мир здешних существ изменился чересчур быстро. Они к этому еще не успели привыкнуть. Латать одежду уже перестали, но вечный голод, что терзал всех от мала до велика на протяжении многих тысяч лет, оставил след. Эти люди еще сто лет тому, ничтожный срок, так мало получали еды за свою работу, что собрать грибы или ягоды было весомым подспорьем. Лес кормил не только грибами, в нем ставили капканы и петли на зверушек, в лесу драли лыко, это такая внутренняя часть коры, из нее плели обувь под названием лапти, делали веревки, в лесу подбирали сухие ветки и топили ими печи, из свежесрубленных плели изгороди и заборы, в реках и озерах ловили рыбу, раков…
Не понимают, мелькнуло в голове, что уже вышли из мира постоянного голода. Психика не успевает за техническим прогрессом.
Но опять же, эти их проблемы. А какое дело до них, Мне? Этому, Настоящему?
В правом нижнем углу монитора часы как застыли, только секунды сменяются в замедленном теме. Надо будет выставить и сотые, чтобы видеть течение времени, а то рабочий день сегодня как никогда долгий…
Женщины собрались еще за час, накрашенные заново, собранные, подтянутые. Как только стрелки показали шесть часов, все дружно двинулись к выходу. Я ткнул курсором в ¬Конец работы-, дальше программа сама закроет все окна, сохранит, перепишет, освежит архивы, сократит, переместит, перепроверит, а потом сообщит, что можно обесточить аппаратуру.
Странноватая смесь, когда на эту аппаратуру институт скреб деньги по всем сусекам, проректор ходил в министерство, валялся у всех в ногах, целовал главного в зад, его жене чистил туфли, но никого не удивляет, что наши институтские женщины на свою жуткую косметику и уродливые тряпки тратят денег в пять раз больше, ем стоят все компьютеры в институте!
Надо бы… надо бы… постой, о чем я сейчас думал?.. Опять потерял мысль, а мелькало что-то важное…
Выбравшись из проходной, мой разумоноситель в нерешительности потоптался на развилке. Мясомолочный справа, булочная слева. Если домой, то в мясомолочный – и делу конец. Там для брюха есть все, а если не домой, то через гастроном. Куда без бутылки? Будто голый… Когда идешь в кино, на каток или в театр, по-разному и одеваешься, так и тут: к этой с коньячком, к той с водочкой, а к третьей и дешевым портвейном обойдешься…
Ангел, что сидит на правом плече, мягко нашептывал одно, черт с левого – другое. И домой бы, где спокойно и тихо, где врубишь телевизор, а если хреновая программа, то есть еще видак, комп – можно погонять орков вволю. И дела никому нет, что сопишь, неэстетично чешешься, перекосив рожу, ковыряешься в носу… с другой стороны – все же к общению тянет.
Когда пообщаешься, то порой отплевываешься и клянешься завязать, но через три-четыре дня к общению не просто готов, а рвешься.
Черт оказался активнее. Мой разумоноситель даже не слышал, что там вякали в правое ухо, а в левое услужливо подсказывали, что не общался уже пять дней, и он вздохнул с покорностью судьбе, а рука уже выудила записную книжку, и он вдвинулся в телефонную будку.
– Алло, Людмила?
В трубке прозвучало осторожное ¬да-. Нейтральное даже, ровное, и я поспешил назваться. Ей, конечно же, звонят, но тоже не так часто, чтобы научилась отличать их по голосам.
– А, – ответила она, – здравствуй.
Ее голос чуть потеплел, но не настолько, чтобы я насторожился. Когда женщина проявляет повышенное внимание, лучше обойти стороной. Людмила же интонацией лишь показала, что узнала.
– Как ты там?
– Нормально, – ответила она все также нейтрально.
– Это хорошо, – сказал я неуклюже. – В нашем ненормальном мире… э… любое нормальное скоро станет ненормальным. Ты чем занимаешься сегодня вечером?
– Да так, – ответила она все тем же голосом, – сейчас только пришла. Включу телевизор, начну готовить ужин. Дел много, занята.
– Понятненько, – ответил я. Нужно было повесить трубку, но уж очень она жила близко, и я сделал попытку:
– Может быть заскочу к тебе на часок?
В трубке прозвучало ровное:
– Нет-нет, сегодня не могу.
– Гм… Занята?
– Ну, как тебе сказать…
– Ладно, – сказал я с сожалением. – Как-нибудь в другой раз, ладно?
– Ты очень понятливый, – донесся голос.
Я пролистал книжечку. Вера, Изольда, Валентина… А вот какая-то Лариса… Ага, еще осенью, когда попал под дождь. Впереди шла женщина с зонтиком, я пристроился к ней, так и добежали до остановки автобуса. В салоне взял у нее телефончик, а на следующей выскочил, ей же было ехать куда-то на кулички…
В раздумье я изучал номер. Звякнуть, что ли? Даже лица сейчас не вспомню, торопился. Да и тогда не успел… Хотя какая разница?
А пальцы уже крутили диск. На том конце трубку взяли после второго гудка, прозвучало осторожное ¬да-. Я сказал:
– Алло, Лариса?.. Это Ковалев. Помните, мы как-то вместе добежали под вашим зонтом до автобуса? Дождь лил – ужас!.. Кажется, последний дождь, на другой день повалил снег… Вы в автобусе дали телефон, а на следующей остановке я вышел.
В трубке после паузы прозвучало:
– А… Помню. Вы такой высокий, черноволосый.
– Он самый, – обрадовался я. – Как вы там?
– Нормально, – ответила она нейтральным голосом.
– Это хорошо. В нашем ненормальном мире… Ты чем занимаешься сегодня вечером?
– Пришла со службы, буду готовить ужин. Включу телевизор.
– А что идет? – спросил я, стараясь, чтобы не выглядело, что напрашиваюсь в гости.
– Какой-то фильм, – ответила она, тоже тщательно выравнивая интонацию, чтобы я не дай бог не подумал, что она приглашает настойчиво, даже зовет, мужчины этого не любят и боятся. – Приключенческий… Потом звезды эстрады.
– Это уже ничего, – одобрил я. – Я бы на часок заскочил к тебе на чашку чаю. Как ты?
– Заходи, – ответил в трубке ровный голос. – Откуда звонишь?
– С Киевского, – соврал я.
– Как раз мясо пожарю. Запиши, как доехать…
Я был не на Киевском, но нужно заскочить в гастроном, а ближайшие закрылись, нужно пройти пешком почти две остановки.
Я шел к ее дому напрямик, запоминая дорогу обратно к метро. Ночью все выглядит иначе, легко запутаться, а в позднее время спросить не у кого, если же опоздаешь на пересадку, то лови такси, а это шесть рублей тю-тю.
Лариса открыла дверь, улыбнулась, пропуская в прихожую. Я с неловкостью втиснулся, я всегда почему-то в прихожей смущался. Лариса тут же ускользнула на кухню, там шипело и булькало, оставив раздеваться и переобувать домашние тапочки.
Живет одна, но плюнуть в глаза тому, кто скажет, что это квартира женщины, которая живет одна. Одинокая, но не одна. В ванной в глаза сразу бросился изящный бритвенный прибор, блеснули лезвия ¬Жиллет-, а в стаканчике – две зубные щетки. Это не значит, что живет кто-то из мужиков, дураку ответит с усмешкой, что подмышках бреет, а умный и не спросит понятно, это и есть уют. Если кто подзадержится, то утром можно сразу на службу… Может, это и бывает последней каплей, когда колеблешься: пересилить себя и встать из теплой постели в холод и ночь, или остаться до утра.
Я пришел на кухню, сел. Она суетилась возле плиты, на сковородке вкусно шипело, я с неловкостью подгребал ноги, когда она осторожно распахивала холодильник – кухня маловата.
Она гремела кастрюлями, а я украдкой рассматривал ее со спины. Рослая, сложена неплохо. Видно, замужем была недолго, если была. У плиты старается, но ощущение такое, что чаще питается всухомятку. Для гостя на стол летит дефицит – тут мы еще не европейцы, – к тому же знала, что приду, а мясной магазин – вон через улицу. Мол, мужик без мяса – не мужик, а голодная обозленная тварь.
– Проголодался? – спросила она, не оборачиваясь.
– Да нет, ничего.
– Еще минут пять! Мясо почти готово.
Рядом со сковородкой разогревается мелкая кастрюлька, подпрыгивает крышка, и по всей кухне расходится аромат гречневой каши.
Я вспомнил, что пора сказать что-нибудь приятное, и заметил, что у нее очень уютно (хрен там уютно!), но она расцвела, стала рассказывать, как подбирала обои, искала им в тон шторы, а я рассеянно кивал, украдкой посматривая на часы: пятнадцать минут до метро, полчаса до пересадки: перекрывают в час, так что отчаливать нужно не позже половины первого…
Взгляд рассеянно скользил по верхушке кухонного шкафчика, где выстроились два ряда фирменных бутылок. ¬Бехер-, естественно, коньяк ¬Наполеон-, глиняные бутылочки ¬Рижского бальзама-, деревянные сувенирные с Кавказа – вино в них плевое, но из-за бутылок берут. Штук восемь маячат во втором ряду, видок таков, словно один приемщик пустой тары поставляет эти декоративно-нищенские выставки на весь город. В детстве бабушка рассказывала про соседа, что по бедности ел картошку в кожуре, а потом на крылечке, чтоб на виду народа, ковырялся в зубах: мол, ел мяса вволю.
– Готово, – сказала она.
Я опять с неловкостью смотрел, как она выкладывает на множество тарелочек ломтики селедки, масла, специи, зелень… Жалование у нее, судя по всему, не очень, как бы не остаться должным. Как и почти любой мужик, мой разумоноситель больше всего на свете боится остаться в долгу. Пока хорошо, то никто никому, а как на разрыв, то такое присобачат! Не только кормили-поили, но одевали и на бутылку в карман совали.
– Вкусно? – спросила она.
– Спасибо, хорошо.
– Положить еще?
– Нет-нет, спасибо.
Мясо оказалось жестковатым. Она сама жевала-жевала, потом украдкой выплюнула. Ясно, на бутербродах и концентратах. Приятно, что для него старается, однако же – обязывает… Когда слишком хорошо – тоже нехорошо.
– Ну, – сказал я, откупоривая бутылку, – за знакомство.
Потом она сварила кофе. Черный, крепкий. Я сам предпочитал его чаю, и теперь не спеша, тянул горячую темную жидкость. Мороженое осталось в холодильнике, гастрономический разврат – превращать такой замечательный кофе в кофе-гляссе, это уж как-нибудь в другой раз.
Я скосил глаза. Заметила ли, что я неосторожно намекнул, если, мол, будет неплохо, то можно и дальше. Правда, намекнул так, что в любой момент легко отпереться, мало ли что брякнул.
– Спасибо, – сказал я, отодвигая чашку. – Прекрасный кофе. Хорошо готовишь.
– Рада, что понравилось, – ответила она с готовностью. – Иди в комнату, я быстренько помою посуду. Боюсь, как бы тараканы не завелись.
Я шагнул в комнату. Знакомый диван, телевизор в углу, цветной календарь на стене, стандартная мебель на стенка, где за стеклами немного посуды, немного книг, немного безделушек.
Вытащил альбом репродукции Чюрлениса, бегло просмотрел знакомые иллюстрации, давая время убрать посуду, потом вдвинул на место, потянулся за ксерокопией Булгакова, но пальцы царапнули что-то глянцевое, в супере, непривычное, и я впервые удивился, ощутил даже некоторое неудобство, ибо в трех предыдущих квартирах, даже в четырех, возле Чюрлениса непременно стоял Булгаков, а не Хейли, которому место на три пальца левее, а дальше должно быть на толщину ладони тоненьких книжечек молодых поэтов… Так и есть, но обязательные книжки о животных стоят не в том порядке…
Надо пореже звать ее по имени, сказал я себе. Хорошо, было бы три Любы подряд. Однолюбом бы был. А тут, так сказать, во избежание легче что-нибудь годное на каждый случай: лапушка, кошечка, ласточка, птенчик… Гм, для птенчика крупновата. Еще обидится! Но не коровой же звать… Или китом. Ну-ка, ну-ка… В одном из предыдущих вариантов называл одну такую же, только попышнее, облачком. Сойдет.
Когда впервые пришел вот так к женщине, я не помнил, то было десяток килограммов назад, но до того часа так и жил в том же дне, бесконечном, раздробленном на двадцатичетырехчасовые интервалы, а следующего дня так и не наступило, когда бы он сделал следующий шаг, неважно какой, но чтобы настал другой день.
– Ну вот и все, – сказал она, входя в комнату. – Тараканов можно не бояться. Включить телевизор?
– Давай, – согласился я.
Она мазнула по сенсорному переключателю, села рядом. По экрану величаво задвигались оперные певцы, аккомпаниатор за роялем исправно барабанил по клавишам. Умница, передачу выбрала правильно, а то если бы футбол или детективчик, то все время бы невольно косился в телевизор, отвечал бы невпопад и вообще был бы на нуле.
Вдруг громко и неуместно зазвонил телефон. Оба вздрогнули. Я физически ощутил, как ей не хочется снимать трубку – телефон рядом с ним, – уже приподнялся, чтобы выйти в туалет и дать ей возможность поговорить, но она уже сняла трубку:
– Алло?
В трубке послышался мужской голос. Я не слышал слов, но она нахмурилась, наконец сказала нейтральным голосом:
– Нет-нет, сегодня не могу… Ну, как тебе сказать… Ты очень понятливый…
Она положила трубку. Я кивнул на экран, спросил:
– Передача из Большого?
– Похоже.
Она взглянула мне в глаза, и разговор завязался:
– У тебя хороший альбом Чюрлениса. Помню, в Домском соборе…
– Кикашвили…
– Алла Сычова потолстела…
– Архитектура Кижей…
Мы шли по проторенной дороге, заасфальтированной, оснащенной указателями с именами звезд, поворотных знаков, уже показалась, расстеленная постель, но путь к ней шел еще через трехминутный разговор о музыке, без нее нельзя, нужно упомянуть о выставке молодых художников: – талантливые, но зажимают-, вскользь коснуться гастролей Мирей Матье… Успевает! К метро можно выйти для гарантии на четверть часа раньше.
– Конечно, зажимают их, – согласился я, – молодые, творят нестандартно…
– И Мирей Матье…
Я притянул ее к себе. Раньше тайком загибал пальцы: о поэзии, о музыке, не забыть о выставке картин, теперь о театрах, вскользь о консерватории – здесь дуб дубом, но нельзя не упомянуть вовсе, – еще о турпоездке, а там уже два последних этапа – где отдыхал и куда поедет в следующий отпуск…
Раньше я менял тему, потом отстоялось ¬вечное-, и уже только подставлял имена новых звезд, названия новых книг, и дуэты с женщинами стали слаженными, словно обе стороны тайком друг от друга разучивали партии на два голоса.
Я стал ее обнимать, балдежить, и в какой-то момент она шепнула, пряча лицо:
– Выключи свет.
Все-таки есть своя прелесть в общение с этими, нераскрепощенными. Их осталось мало, но все-таки откуда-то берутся. Им и свет выключи, и не пытается руководить, сама подстраивается молча и стеснительно, языком не молотит, что мне мешает всегда, а сказать неловко.
Времени улетело больше, чем рассчитывал. Я внезапно увидел под собой раздетую женщину, увидел себя, вспотевшее и еще разгоряченное животное, увидел всю эту чужую комнату, и внезапный стыд как кувалдой ударил по голове.
Я пошатнулся, свалился набок. Дыхание все еще тяжело вырывалось из груди, внутри свистело, но мозг начал работать лихорадочно, взахлеб, словно все это время его держали за горло, а теперь властные пальцы разжались, и он что-то кричал, верещал, торопил, предостерегал….
Она ласково положила ладонь мне на грудь:
– Тебе было хорошо со мной?
Я едва не закричал от ужаса и омерзения, но вопрос был привычный, я уже слышал уже сотни раз, и разумоноситель ответил за меня так, как отвечал всегда:
– О, да! Было так здорово.
– Мне тоже, – прошептала она.
Я лихорадочно размышлял, как мне здесь исчезнуть, а возникнуть в пусть тоже чужой, но привычной для разумоносителя квартире. Но пока я в этом теле, пока я в этой эпохе, я обречен подчиняться законам этого дикого мира. А это значит, что до метро придется рысцой, а там электричка может не сразу, ночью интервалы размером со щели между галактиками.
– Чаю не хочешь? – предложила она робко.
В ее голосе впервые прозвучало что-то от человеческой интонации, робость, что ли, меня передернуло. В полутьме ее тело странно белело, призрачное и нереальное, пресное, как рыба в тумане.
– Надо бежать, – ответил я.
На ее милом лице отразилась легкая грусть, всего лишь тень грусти. Я понял, что ответил верно, когда она обронила обычное дежурное:
– До метро всего пять минут…
Я вскочил, торопливо одевался, стесняясь наготы этого похотливого самца, в тело которого всажен, Она перевалилась на бок, наблюдала за мной с насмешливым сожалением. Я сказал, прыгая на одной ноге, никак не мог от спешки попасть ногой в другую штанину:
– Автобусы наверняка уже не ходят!
– Успеешь…
Я подумал, что она не прочь, чтобы не успел. Впрочем, кто их знает, сейчас даже старомодные вовсю отстаивают независимость. Уже разобрались в разных своих преимуществах, да и побаиваются, что на шею сядет пьяный чмурик, за которым надо ходить, убирать, стирать за ним вонючие носки.
Я быстро натянул кроссовки, чмокнул в щеку. Она смотрела вопрошающе, но молчала. У нее, естественно, на языке вертится только один вопрос, но именно он раздражает мужчин больше всего, и она только смотрела большими печальными очами.
Я отвел защелку замка:
– Ну, пока. Я позвоню.
– Звони.
Я кубарем скатился с лестницы. Снег громко скрипел под подошвами, морозный воздух врывался в легкие, вычищал внутренности, крохотными фонтанчиками вырывался из каждой поры на коже, вымывая человеческое тепло. Стало холодно, я все ускорял шаг, наконец вдали замаячила ярко-красная М.
Влетел в метро, простучал подошвами по эскалатору. Навстречу попался неопрятный мужик, отшагнул в сторону, но и я шагнул туда же. Так дергались некоторое время, тупо копируя друг друга, потом мужик выругался, пошел корпусом и отпихнул меня.
На перроне я чуть не задремал стоя, потом пришла воздушная волна из туннеля. Металлическое чудовище с яркими фарами пронеслось, притормаживая, перед ним распахнулись двери. Я шагнул… в переполненный вагон, упершись в спины мужчин. Инстинктивно напрягся, ибо воздух в вагоне пропитывала враждебность.
Не пацаны, что проводили девчонок до подъезда и спешат домой, возвращаются зрелые мужики, знающие в жизни многое, обжегшиеся на многом, потому и возвращающиеся, не оставшиеся, и к себе ни-ни-ни, а то не расхлебаешься, законы теперь призвезденные, только и знают, что жизнь портить…
Пахнет водкой, потом, несвежими постелями. Многие бесстыдно спят. Кто повалился соседу на плечо, кто откинулся на спинку сидения и расслабленно открыл пасть, храпит, показывая не только выщербленные зубы, но и гортань с бледным гнойным налетом…
Вдруг один из спящих всхрапнул, открыл глаза, мгновение дико смотрел через раскрытую дверь, а когда механический голос назвал станцию, этого дурака словно катапультой выбросило вместе с ¬дипломатом- через уже схлопывающиеся створки.
Вагон заполнили существа, мозг которых слишком устал, чтобы даже спрашивать: оно тебе надо? – и существа держались на простейших рефлексах выживания: доползти до норы, а там гори все пропадом, больше через весь город не поеду, на что оно мне, да чтоб я из-за бабы…
Я огляделся. Внутренним взором отчетливо увидел все множество этих вагонов, все поезда, на этой линии, на встречной, на кольцевой и на всех радиальных. Огромное, несметное количество поездов – и все заполнены этими существами! Этими же самцами заполнены в этот миг все автобусы, троллейбусы, трамваи…
По коже пробежали мурашки. Всюду по городу в этот момент идет один-единственный зверь. Этот зверь – я, Виктор Ковалев!
Это я сижу напротив, бессильно развалившись, словно тряпичная кукла, и сплю, прижимая к животу портфель, рожа перекосилась, изо рта выползают слюни… И рядом тоже я – длинный и худой, как стремянка, бледный от недосыпания, даже россыпь угрей поблекла. И вон тот, что сплошное тесто в дешевом костюмчике… И этот очкарик, который в шляпе, и бородач, и носатый, и тот бандера, и хиппак, и молотобоец, и профессорообразный…
Некоторые еще только вышли от своих ларис, торопливо и расслабленно спускаются по лестницам, вяло шурупают: сегодня что-то устал, не раскошелиться ли на мотор… да ладно, до пересадки успеваю, другие уже плетутся по своим улицам, входят в подъезды, достают ключи, с облегчением вваливаются в с в о и квартиры.
Основной инстинкт разумоносителя настолько силен, что подавляет любую разумную мысль, загоняет мое "Я", меня, в неведомые глубины этого механизма. Вернее, подчиняет настолько, что разум сам суетливо бежит впереди простейшего из инстинктов, прометает дорожку, служит, а свободу получает не раньше, чем инстинкт нажрется своего.
Я закрыл глаза, застонал от жгучего стыда. Черт, до чего же я грязное животное! Ну ладно мой разумоноситель, но я, Высшее Существо, пришелец из какого-то мира, более высокого, не сумел совладать, победить, перебороть…
– Черт, – сказал я вслух, прислушиваясь к своему дрожащему голосу, – в следующий раз, если уж так припрет… если гормоны ударят в голову… то зайду в ванную и, так сказать, решу проблему вручную. Инстинкт умолкнет, он же дурак, обмануть легко, а я получу свободу.
Свобода, повторил себе настойчиво, это ясность мыслей. Ясность! Потому что я – мысль. Я то, что живет в этом теле. А втиснули в тело самого… самого массового не для того, чтобы пошел на поводу инстинктов этого зверя, а чтобы не выделялся. Чтобы не отыскали те, кто охотится.
– Не сразу отыскали, – повторил я вслух шепотом. Почему-то не оставляло ощущение, что рано или поздно отыщут. – И чтобы я успел… Черт, что я должен успеть?
Раздеваясь, на ходу мазнул пальцем по кнопкам ДУ. Телевизор легонько щелкнул, в тишину ворвался бодрый энергичный голос, объясняющий как лечиться от самого страшного заболевания – перхоти, а когда загорелся экран, там уже чуть ли не под марш показывали как ополаскивать волосы, иначе те останутся тусклыми и без настоящего блеска.
Несмотря на усталость механизма, в который всажен, чувствовал, что не смогу забраться в постель, вон даже руки трясутся. Торопливо размолол кофе, а на экране успели продемонстрировать кучу таблеток и наклеек, якобы снижающих вес ¬без всяких усилий-. Конечно, бред, но лохи попадаются и будут попадаться, всем нам хочется без труда вытащить рыбку из пруда…
Не нам, поправил я, а всем им. Я не из этого племени. Я другой. Я настоящий. А они – я еще даже не понял, только ли все эти люди, машины, весь мир – созданы только для того, чтобы меня морочить,
Размолол, пока чайник закипал, всыпал в джезву. Налил кипятка, поставил на слабый огонь, коричневая корка долго не желала шевелиться, наконец пошла вверх, мои пальцы сами сняли, переставили на край стола, пусть настоится, все привычно, автоматически, тело проделывает эти уже много лет, мозги участия не принимают…
Так, так, а когда они принимают участие? По сути, все, что делаем, это готовые наборы алгоритмов. А когда вносишь изменение, то черт знает что получается, так садишься в тот же вагон метро, и прет тебя по старому привычному маршруту, хотя именно сегодня тебе нужно… нет, не помыслить, а просто перейти на чуть иной алгоритмик.
В ванной долго и с омерзением скреб жесткой щеткой и ополаскивался горячей водой, а вышел не раньше, чем запах горячего кофе уже растекся по всей комнате. Воздух успел пропитаться этим бодрящим ароматом. Ноздри жадно затрепеталиЁ спина сама разогнуласьЁ я вдохнул всей грудью. А в желудке даже нетерпеливо квакнулоЁ требуя не тянуть из клопа резинуЁ быстрее сделать глоток горячегоЁ сладкогоЁ крепкого!
Чтобы по всему телу сразу прошла волна жизниЁ чтобы сразу запахи стали ярчеЁ звуки громчеЁ а ноздри уловили все ароматы жизниЁ а мышцы задвигались.
По экрану побежали полосы, запикало, требуя выключить телевизор. Все еще трясущимися руками поставил видеокассету с фильмом ¬Камо грядеши-. И пока торопливо хлебал горячий кофеЁ жадно и с мурашками по спине смотрел, как в Древнем Риме бились гладиаторыЁ как скармливали на арене диким зверям первых христианЁ как жутко пытали и казнили всехЁ кто не понравился императору…
ОстановилЁ поставил ¬Калигулу-Ё посмотрел заново страшные эпизоды началаЁ выключил трясущимися руками. Стало муторноЁ в животе похолодело. Я чувствовал, как в меня насильно влили мех винаЁ а потом острый нож легионера ¬милосердно- распорол мне животЁ это меня жарили на медленном огнеЁ меня разрывали дикими конями…
ВыключилЁ меня тряслоЁ зубы стучали. А если бы послали туда? В то время? Вряд ли смог бы там выжитьЁ будь я легионеромЁ вором или даже императором. Но я мог попасть и еще глубже в даль веков. НапримерЁ к пещерным людоедам…
Разделся, плюхнул в постель с новой мыслью: а может быть во мне живет иное существо, через мои глаза смотрит на здешний мир? Оно не может жить в здешней атмосфере, потому смотрит через меня?.. Да, ему там хорошо… наверное, хорошо… но каково мне?
Или же я просто существо в этом мире, а Наблюдатель сейчас за тысячи световых лет, сидит в лаборатории и посматривает через мои глаза время от времени? А потом, когда я умру, мои знания войдут в его копилку знаний?…
Я ощутил, что холодок безнадежности коснулся сердца. Это все равно буду не я. Я – это только мои чувства и знания, а если ссыпет их в копилку, где таких сотни тысяч, то от меня ничего не останется.
Спасительное тепло, которое не позволяло сойти с ума, коснулось души, и я представил как в этой копилке возьму верх над остальными, стану сверхсуществом, но останусь самим собой, а их знания и опыт будут лишь моим подспорьем, сырьем… А потом выберусь, заживу, покажу себя, смогу… И я этими мыслями поспешно заснул.
В сознание начали проникать звуки, затем я ощутил свет сквозь плотно сомкнутые веки из тонкой мягкой кожи. Свет был бледный и серый, но едва я сделал движение шевельнуться, превратился в розовый. Я даже различил толстые как канаты трубы, что пролегают внутри этих ставней-век.
Как, видимо, чувствует себя мой комп при включении. Сперва загружается примитивная операционка, проверяет простейшие, но самые главные функции, затем уже включается Windows, проверяет и подгружает в память все великое множество программ и программок, которые могут понадобится уже в начале работы, выстраивает их на экране крохотными иконками…
Еще не открывая глаз, напряг мышцы во всем теле. Слушаются плохо, еще не разогрелись, еще спят, но уже сигналы помчались по всем окончаниям, пробуждая, поднимая, включая…
В памяти чернота. Вчера я лег вот в эту постель, заснул через пять минут, крепкий кофе на ночь мне не помеха, а сейчас уже утро, центральное светило этой планеты прожигает оранжевым светом тонкие шторы..
Где я был? Что со мной происходило? Я отсутствовал в этом мире несколько часов. Здесь лежало мое тело, а вернее – тело моего разумоносителя. А где был я? Это мой разумоноситель может не доискиваться, где он был, и что с ним происходило, но я – это я!..
Такое с этим существом происходит каждую ночь, и всякий раз часы жизни теряются. Правда, иногда в мозгу остаются какие-то причудливые обрывки странных видений. Аборигены называют их снами, пробуют по ним даже предсказывать будущее…
Впрочем, будущее пытаются предсказывать по всему, на что падает глаз: по облакам, закату,, падению листа, броскам костей, картам,
Может быть, я все-таки где-то был в это время?
Шлепая босыми ногами, побрел в ванную. Зубная щетка на месте, бритва, шампуни, кремы, лосьены, мази…
В зеркале отражается все тот же Виктор Ковалев. И все-таки я не этот молодой мужчина, хотя отражение повторяет каждую мою гримасу, каждое движение. Я там, внутри. Я управляю эти Ковалевым почти полностью. Не могу, правда, замедлить удары сердца или остановить пищеварение. Но даже некоторые чисто рефлекторные действия поддаются моему контролю. К примеру, я могу задержать задыхание. Не скажу надолго, но все же до тех пор, пока в глазах не потемнеет, в в ушах раздастся звон…
Итак, я – в нем. В сравнительно благополучном человеке. Не богатом, но и не нищенствующем. Сравнительно здоровым, который не будет отвлекаться на болячки. На стабильной нетрудной работе, которая не отнимает много сил и оставляет время для размышлений. К тому же там готовятся не то закрывать нас, не то во что-то преобразовывать, так что работы почти нет, всяк варится в собственном соку.
Под утренний кофе вспомнил гордых римлян, что смотрел вчера на ночь. Так непохоже на нашу жизнь, что сами римляне кажутся сказочным народом… А Рим – сказочным царством. Как Эллада, Македония, Персия, Ассирия, Древняя Русь… Но ведь жили там люди! Жили, любили, боролись за что-то, страдали… а потом умирали. А после их смерти прошли века, как пройдут и после нас, после меня, и люди будущих времен с брезгливым интересом посмотрят старые видеокристаллы: как же они жили там в ХХ веке? Без трерров, тинстов, увака, тисиона…
Зазвонил телефон. Я машинально снял трубку:
– Алло?
Из мембраны донесся уверенный сильный голос Вавилова:
– Привет, старик… Что-то мне твой голос не нравится. Что-то стряслось?
Я пробормотал:
– Я сказал только ¬алло-, и ты уже все определил?.. Тебе бы в психоаналитики. Привет, Леонид. Как жизнь?
– Да так… – в голосе был сытый смешок здорового и уверенного в свих силах самца, – самое время встряхнуться. Не наш уже возраст, чтобы шляться по дискотекам, хотя я там встречал и молодящихся старух, но кое-то можем, верно?.. У меня тут пара новых адресов появилась. Милые женщины. Обеспеченные. Без материальных и жилищных проблем, так что опасаться нечего. Я уже заходил к ним, сказал о тебе, теперь ждут нас вдвоем. Там постель большая! Не только мы четверо, там взвод поместится.
Мне нравился его голос, в нем были сила и достоинство, Леонид был всегда дружелюбен, честен. Друзей не подводил, врагам спуску не давал, умел держаться как на работе, где числился в лучших, так и на отдыхе, где тоже блистал, блистал…
Я представил себе эти потные мясные тела, что будут тесниться в одной постели, истекать похотью, эти охи, ахи, горячее частое дыхание, мощные выдохи, зеркало на потолке или во всю стену, чтобы усиливать эффект… Впрочем, когда рядом совокупляются живые партнеры, то и без того гормональная система пашет с повышенной нагрузкой, к тому же всегда можно поменяться женщинами, эти современные и уверенные в себе сами это любят, все с шуточками да смешками, но гормональная система пашет так, что хребет трещит, весь организм отдает все силы этому участку фронта, все для победы…
– Нет, – ответил я наконец, – что-то сейчас не то…
Леонид хохотнул:
– Рыбного восхотелось?.. Не надо, старик. Эти штучки для извращенцев. А мы, настоящие здоровые мужики! Нам надо настоящих здоровых баб. Самое большее, что можно себе позволить, это поменяться бабами, использовать их во все места, но искать чего-то нового не стоит.
Я сказал, защищаясь:
– Да нет, совсем не то.
– А что "то"?
– Да сейчас не ко времени, – ответил я. Вспомнил как заходил к этой… как ее… забыл имя, что в Крылатском, передернул плечами от омерзения к себе, но внизу, в гениталиях, приятно потеплело. – Занят, понимаешь…
На другом конце провода хохотнуло:
– Ого!.. Что-то новенькое? Настолько особое, что даже с другом е поделишься?.. Стыдись!.. Люди даже хлебом делятся, а ты женщину жалеешь!
Я пробормотал:
– Да нет, это другое. Совсем другое.
– Совсем-совсем?
– Да.
Голос Леонида стал озабоченным:
– Ты, случаем, никакой гадости не подхватил? Если что, скажи. У меня есть знакомый врач. Напичкает антибиотиками, враз как рукой снимет.
– Даже не тепло, – заверил я, – даже не тепло.
Я чувствовал как озабоченность зазвучала во всем голосе Леонида:
– Слушай, а ничего посерьезнее?
– Ты о чем?
– Ну, ты знаешь… это приходит к нам в старости, но к некоторым и намного раньше.
– А, – понял я, невольно засмеялся с чувством облегчения, – Нет, здесь все в порядке. Даже по ночам их толстые задницы снятся. Нет, Леня, это другое…
– Смотри, ни во что не влипни.
Теперь насторожился уже я:
– Что ты имеешь в виду?
На том конце телефонного провода попыхтело, словно два Леонида вырывали друг у друга трубку, наконец послышался голос, и по сдержанному тембру я понял, что победил более осторожный:
– Просто будь осторожен. Живи просто.
– Как просто?
– Как можно проще, – посоветовал Леонид – Как амеба. Как простейшая водоросль. Или того проще, как американец.
Я ответил с разочарованием:
– Нет уж. Как амеба еще согласен, ей больше не дано, но как американец… Б-р-рр!.. Спасибо, Леонид. Как-нибудь в другой раз, ладно?
Снова там двое боролись, вырывали трубку друг у друга, я с замиранием сердца ждал и всячески желал успеха более открытому, но все же победил сдержанный, и голос был обрезанным со всех четырех сторон:
– Ладно, до следующего раза. Выздоравливай!
Я поинтересовался:
– Полагаешь, это болезнь?
Снова в его голосе мне почудилась непривычная для всегда открытого Леонида сдержанность. Или же я стал слишком подозрительным, но теперь казалось, что даже Леонид хоть краешком касался той страшной тайны, которую обнаружил я.
– Увидимся, – ответил он.
В трубке щелкнуло, пошли частые гудки.
Небо затянуло чем-то серым, не то грязные как половая тряпка облака, не то опустошенные до просветления тучи. Город изнемогает от жары, но все одеты, голых нет, хотя не совсем ясно… зачем эти странные покровы, именуемые одеждой? На них уходит уйма труда, миллионы людей заняты только тем, что выращивают хлопок, выплавляют синтетику, обрабатывают, свозят то и другое на особые фабрики, где все это превращается в то, что эти люди одевают на себя. Конечно, зимой понять можно, но сейчас?
Перестать, напомнил я себе. Это непонятно звездному наблюдателю… и вероятнее всего, не только наблюдателю, но как житель этой планеты знаешь, что одежда обязательный атрибут вычленения этого существа из звериного ряда. Одежды нельзя лишать даже в жару, слишком недавно он вышел из зверей, слишком легко вернуться, а разницу надо держать, держать, держать отчаянно, несмотря на всех фрейдов, не свободную любовь, за свободу совокупляться с особями своего пола, со скотом, с рыбами, предметами, компьютерными персонажами…
Да, страшноватый мир, кто спорит?. Как здесь живут… Как с Этим смиряются? Какая странная философия, какое мировоззрение…. Вдруг я вспомнил, что нет философии, нет мировоззрения. В прошлые века царила вера в загробную жизнь, а теперь кто-то пытается придумать себе Мировой Разум, Высшее Существо, словом, того же Бога, только именуют Творцом уже всей галактики, а остальное большинство просто старается не думать о Великом Небытие… Изо всех сил забивает голову сиюминутными заботами, но только бы не думать о том, что ждет в старости, а затем и…
По спине пробежал холодок. Интересно, подстраховывают ли меня? А что, если меня сюда забросили, дальше пошли межзвездные коктейли глушить или еще что-то… черт, совершенно не помню ничего из той жизни!.. И пока не вернутся с обеда, я подвержен всем болезням, всем микробам, все опасностям.
За холодком в душу заполз страх, я с усилием заставил себя успокоиться. Я в теле землянина, а он должен быть привит…. вот на левом плече пятнышко, где прививали оспу. явно же и от прочих опасных, а гриппом в прошлом году переболел…
Правда, я не застрахован, скорее всего, от наезда автомобиля.
Прозвенел звонок. Я поднял трубку:
– Алло?
На том конце провода раздался вздох, потом тяжелый прерывающийся голос, в котором я не сразу узнал голос человека, которым считается моим отцом. И который на самом деле отец вот этому телу, в которое я всажен так накрепко.
– Это я… Ты свободен сейчас?
– Да, в какой-то мере, – ответил я. – А что случилось?
– С Джоем совсем худо… Уже никакие таблетки не помогают… Я сам не сплю, лежу с ним рядом. У него слезы бегут, бегут… Он все понимает.
Я сказал с неловкостью:
– Отец, ты мучаешь не только себя, но и свою собаку. Пора принять решение. Ну, решись наконец!
После паузы раздался снова вздох, а голос, котором дрожали слезы, упал до шепота:
Уже… Потому и звоню. Приезжай, я сам не смогу.
Я поколебался. Пес у отца едва не такой же старый, как он сам. Дряхлый и облезлый, со слезящимися глазами, но сейчас дело не в собаке, страдает этот человек:
– Через полчаса буду у тебя.
Дверь отцовской квартиры такая же старая, пошарпанная, особенно если пройти как я прошел, мимо сверкающих дверей соседей: бронированных, отделанных дорогой имитацией под дерево.
Отец открыл дверь раньше, чем я дотронулся до кнопки звонка. С желтым изможденным лицом, осунувшийся, охлялый, словно всю ночь стоял под проливным дождем, глаза воспаленные, а под ними темные мешки, похожие на изношенные сети для ловли рыбы.
– Что ты с собой делаешь, – сказал я с сердцем.
Отец закрыл за мной дверь, что-то говорил, оправдываясь, я прошел на кухню. Середину занимал старый вытертый коврик, а на нем на боку лежал, вытянув лапы, Джой. Он показался дряхлым настолько, что я принял бы его за скомканный мешок из старой дерюги, потерявший цвет и форму.
Завидев меня, старый пес слабо шевельнул хвостом. На морде, по-старчески особенно выразительной, появилось что-то вроде слабой виноватой улыбки. Глаза были выцветшие от старости, блеклые, полуслепые. Он и узнал меня, скорее всего, по запаху, хотя вряд ли его нос чувствовал хоть вполовину так, как раньше.
Я присел на корточки, осторожно погладил по лобастой голове. Он лизнул пальцы, для этого ему пришлось шевельнуть головой, я слышал как заскрипели шейные позвонки. Он не дернулся, но в собачьих глазах от боли выступили слезы, побежали по морде.
В груди у меня стиснулось, я почувствовал, что внезапно защипало и в моих глазах. Бережно погладил, прижимая ему голову, не давая шевелиться, он все порывался лизать мне ладонь. В его торопливых движениях были стыд и просьба извинить, что не вскочил от счастья, что так ослабел. Я сказал с ласковой мужской грубоватостью:
– Лежи-лежи! Мы любим тебя и таким, лежачим.
Сзади тяжело зашаркало. Я спросил, не поворачивая головы:
– Машину не вызывал?
– Нет… – донесся из-за спины такой старый и виноватый голос отца, словно говорил сам Джой. – Я думал… Ты приедешь…
Я кивнул, обнял его за плечи, такие исхудавшие, костлявые:
– Я займусь. Ты побудь с ним.
Уходя в другую комнату, к телефону, видел как отец опустился на колени возле пса, взял его лапу в ладони, и застыл так, скорбный, плечи вздрагивали, а голова опустилась на грудь.
Я поспешно отвернулся, не хочется видеть отца плачущим, как-то не по-мужски, сел и поставил телефон на колени. Пришлось сперва позвонить в справочную, там дали телефон ветеринарной службы, лишь тогда я, переговорив, позвонил в службу такси. подниматься, старческие кости гнутся трудно не только собачьи, суставы высохли. Джой лежал неподвижно, на морде было спокойствие, но слезы еще текли.
Я присел, погладил по дряблой облезлой голове. В груди была странная печаль, хотя на коврике лежит всего лишь умирающая собака. Пальцы чувствовали теплую плоть, уже одряхлевшую, но еще живую, что способна воспринимать тепло, холод, и хоть в страдании, но воспринимает жизнь.,
– Пора, – сказал я со вздохом. – Им ехать минут сорок. Пока выберемся, минут пять-десять, а там лучше посидим на солнышке. Пусть в последний раз погреется.
– Пусть, – торопливо согласился отец.
Он принес коробочку с таблетками. Я завернул сразу три в мясной фарш, раскрыл Джою беззубую пасть, затолкал в самую глотку. Видно было как после долгого усилия по горлу прошел комок.
– Это на три часа, – сказал отец тихо. – Потом начнет отходить, боль вернется еще злее…
– У него не будет этих трех часов, – успокоил я, отец однако съежился, словно я его ударил, потащился, тяжело шаркая, к входной двери. Я крикнул вдогонку: – Я возьму этот коврик, хорошо?
– Обязательно, – донесся его прерывающийся слезами голос, обязательно…
Я выждал, пока таблетки приглушат боль, осторожно подвел руки под коврик. Пальцы ощутили теплую тяжесть старого тела. Потерпи, сказал я ему одними губами. Скоро эта боль оставит тебя. Мы тебя очень любим…
Он казался совсем легким, я еще помнил эту горячую тяжесть, налитую силой, когда я хватал на руки, а он настолько отчаянно вырывался, что я поспешно опускал на пол. Теперь лежит в моих руках покорно, только смотрит так виновато, что сердце начало щемить все сильнее и сильнее. Даже пошевелил лапой, объясняя, что он еще может идти сам, что не надо с ним так утруждаться…
Отец ждал возле двери. Распахнул, я понес по коридору к лифту, а он торопливо гремел ключами, не мог попасть в замочную скважину, все спешил обогнать и вызвать лифт.
Я сумел выставить палец, ткнул в черную кнопку. Заурчало, загремели цепи, скрытые механизмы вздохнули и начали неспешно двигаться, скрипеть, шебаршиться, просыпаясь и потягиваясь, и только после долгой паузы скрип и скрежеты неспешно начали приближаться. В щелочке далеко внизу блеснул свет, начал нарастать, словно там из глубокого колодца поднималось странное электрическое солнца, приблизился. Его заслонило нечто темное, и двери распахнулись.
Отец пропустил меня вперед, наощупь нажал нужную кнопку, не отрывая любящих глаз от пса. Двери захлопнулись, мы проехали пару этажей, затем лифт приостановился, двери пошли в стороны. На площадке стоял мужик со своим пуделем на поводке. Пудель радостно бросился в лифт, мужик тоже шагнул, но увидел пса на моих руках, переменился в лице:
– Это… уже?
Я кивнул, судорога сжала мне горло, а отец тоже не ответил, только опустил голову. Сосед попятился, рванул своего веселого и лохматого так, что едва не оторвал голову:
Вы езжайте, езжайте!.. Мы поедем другим.
Дверь захлопнулись, лифт устремился вниз. Все собачки дома, да и окрестных домов, знают друг друга, знают у кого собака еще щенок, а кого уже престарелая, к таким не подпускают своих резвых, чтобы не толкнули, не повалили. Все оберегают своих собак больше, чем себя, и к собакам соседям относятся тоже лучше, чем к самим соседям.
Двор был залит солнцем, воздух свеж, несмотря на жару. Возле крыльца прогревалась под солнечными лучами широкая деревянная скамья. Вчетвером на ней старухи перемывают кости всем проходящим, сейчас пусто, я осторожно ел, опустил Джоя себе на колени. Отец сел рядом, все время то гладил его по голове, то трогал лапы, не находил места.
Перед домом с полдюжины машин, несмотря на табличку ¬Стоянка запрещена", в одной ковырялся парень, знаю его только по спаниэлю, с которым выходит каждое утро. Все собачников знают только по их собакам, а без собак пройдешь мимо, не узнавши. Этого узнал лишь потому, что встречался не уже полсотни раз.
Он подошел, вытирая масляные руки ветошью. Глаза была невеселые:
– Все?.. Увозите?
Отец кивнул, говорить не мог. Губы его дергались, а я ответил почти шепотом, словно не хотел, чтобы Джой понял:
– Он очень страдает.
– Понимаю, – ответил спаниельщик. Он потоптался на месте, развел руками с несчастным видом, несчастный тем, что не может ничем помочь, продлить жизнь нашей собаке. – Мой тоже уже дряхлеет… Играть давно перестал.
– Вашему еще нескоро, – утешил я.
– Говорят, спаниели живут недолго…
Он еще раз развел руками, поклонился, пожал плечами и с той же виноватой улыбкой поспешил по ступенькам в дом, так и не опустив капот машины. Похоже, он просто не мог вынесли такого зрелища. Скрылся, да и не хотел, чтобы мы видели, что он видит.
Прошли с работы еще соседи, все кивали издали, только один подошел, сказал сочувствующим голосом:
– Вы хорошо делаете, что не даете ему умирать в муках.
– Это можно понять и по-другому, – пробормотал я.
– Нет, это по-дурости и злобе людской…
Отец зашевелился:
– Вон такси въезжает во двор!.. Сюда!… К этому подъезду!
Он вскочил, замахал, поспешил навстречу, а я бережно поднял драгоценную ношу на руки. Джой вздохнул, в кротких собачьих глазах были понимание и глубокая печаль.
Таксист, угрюмый и раздраженный, нахмурился, когда я с бессильно обвисшим псом неловко вдвинулся на заднее сидение. Отец сел рядом, назвал адрес. Таксист буркнул:
– Что, лапку прищемили?
– Если бы, – ответил отец.
Машина пошла задом, затем круто развернулась, выкатила на улицу, пошла набирать скорость. Я заметил в зеркало с каким недоброжелательством таксист посматривал на бедного Джоя. Мы все молчали, таксист наконец не выдержал:
– Не понимаю, как можно так возиться с собаками… Что с ним?
Отец промолчал, я видел в зеркало его жалкое лицо, а я ответил:
Он умирает.
Таксист хмыкнул, но смолчал. Машина выкатила на магистраль, мы помчались в левом краю, обгоняя машины. Слева неслись навстречу в четыре ряда мощные железные чудовища, обдавали нас вихрями отработанного бензина.
Дважды проскочили на желтый, но сошло, вскоре выехали на нужную улицу. Отец указал на подъезд больницы, машина послушно подкатила к самому крыльцу. Отец полез за деньгами, таксист спросил внезапно:
– Он что… так и не выживет?
– Нет, – ответил я резко, – от старости лекарства пока нет.
– Ага… – сказал он, – да ладно… ладно… Я тут содрал с одного араба, так что оставь деньги, тебе ж еще там платить. На халяву не помогут даже с… таким. Да ладно, ладно.
Отец так и вылез с зажатыми в кулаке деньгами. Таксист нахлобучил на лоб фуражку, двинул ногой, машина с такой скоростью метнулась задним ходом, что как не врезалась в забор, но затем ловко развернулась, вильнула задом и унеслась.
Я тяжело поднимался на крыльцо. Джой сделал попытку повернуться в моих объятиях, даже при болеутоляющем больно, отец сразу оказался рядом, что-то шептал, держал за лапу, и так они поднимались в холл, а затем на второй этаж, не размыкаясь и не отрывая друг от друга любящих глаз.
К моему удивлению врач сказал участливо:
– Да что вы, какие формальности? Кладите его сюда.
Я бережно опустил нашего старого друга вместе с его старым ковриком на широкую больничную кушетку. Отец опустился на колени, взял Джоя за исхудавшую лапу, сам такой же исхудавший. Изможденный. Джой сделал усилие, дотянулся до его руки, лизнул. В крупных собачьих глазах, по старчески мудрых, были печаль и глубокое понимание.
Враз перебирал шприцы, я услышал тот особый хруст, с каким отламывают кончик ампулы, затем его белая фигура неслышно появилась рядом.
– Все собаки идут на небеса, – казал он убеждающе. – За их любовь и преданность… Вы не должны так страдать. Мы нашли в себе мужество быть с ним до его последней минуты…
Отец хватал ртом воздух, лицо его стало мертвенно желтым. Я одной рукой трогал Джоя, другой обнял отца. Он не мог выговорить, ему было трудно даже дышать. Я и сам выдавил сквозь перехваченное горло с великим трудом:
– Да-да… Начинайте…
Глаза старого пса следили за нами с любовью и преданностью. Он все понимал, и я видел по его глазам, что он жалеет только, что оставляет нас без его защиты, без его заботы, что больше никогда-никогда не увидит нас, не лизнет руки любимого хозяина, не будет с ним выбегать на зеленую лужайку…
– Не… мо… гу, – вдруг вырвалось у отца со всхлипом. Он перехватил руку врача со шприцом. – Не надо… Я не могу… Он понимает, что мы его убиваем!
Он зарыдал, его худое тело тряслось, вздрагивало.
Врач возразил тихо:
– Он понимает, что вы облегчаете его муки… Он благодарит вас, что в его последние минуты жизни вы с ним.
– Не могу…
– Посмотрите ему в глаза!
– Не могу, не могу…
Отца трясло. Я силой затолкал ему в рот две таблетки. Он судорожно проглотил, вряд ли поняв, что делает. Я обнимал его одной рукой и, оставив Джоя, гладил теперь отца своего разкумоносителя, прижимал к его телу, сам чувствуя беспомощность и чудовищную несправедливость происходящего. Не должны умирать ни люди, ни собаки, ни какие другие существа.
Врач посмотрел на меня, как на более мужественного, но мое мужество едва ли было крепче отцовского. Все же я кивнул, он присел рядом с Джоем. Игла зловеще блестела капелькой влаги, врач не забыл профессионально выдавить все частички воздуха, одной рукой он осторожно взялся за кожу на лапе Джоя, сказал тихо:
– Потерпи… Это совсем не больно.
Острие вошло в кожу бесшумно, как в мягкую глину. Джой слегка двинул ухом, отец протянул дрожащую руку, и старый пес начал лизать ее, выказывая благодарность, что мы с ним, что трогаем его, гладим, любим, что мы с ним, все еще с ним…
Постепенно движения его становились медленнее, язык двигался с трудом. Отец плакал навзрыд, громко и по-мужски неумело. Его трясло, но теперь внутренний холод сжал и мое сердце. Стало трудно дышать, я чувствовал как похолодело лицо.
Врач странно посмотрел в мою сторону. Я слышал щелчок откупоренного флакона. Мелькнула его рука с клочком ваты, затем отвратительный резкий запах ударил мне в мозг, взорвал череп. Все тело тряхнуло судорогой, я чувствовал себя так, словно сквозь меня пропустили ток напряжением в сто тысяч вольт.
Джой лежал все так же на боку. Глаза его с любовью и преданностью смотрели на нас. Он уже не дышал, сердце его остановилось или останавливалось, но в угасающем взоре я видел его страдание от разлуки с нами.
Мы вышли на крыльцо странно осиротевшие. Умерла всего лишь старая собака. Но я чувствовал, что из меня вынули душу, а я только пустая оболочка, отец выглядит еще хуже, это его пес, это ему он мыл лапы после каждой прогулки, ему любящий пес приносил тапочки и преданно смотрел в глаза, упрашивая велеть ему что-нибудь, послать куда-нибудь, а он тут же сделает, выполнит, потому что очень-очень любит…
Не знаю почему, но, томимый неясным побуждением, дома я сразу же бросился к книжным полкам. Из того, что искал, отыскался только школьный курс астрономии. Слишком упрощенный, от чего холодок страха пополз по спине. Что-то в этом странное. Память подсказывает, что в школе отвечал по этой дисциплине… мое тело ответило. А потом, потом понятно… Большую часть знаний взгромождаем только как цирковые эквилибристы, чтобы кое-как донести до экзаменатора, в потом все с грохотом рушится, рассыпается в пыль, еще не долетев до пола.
Знания, которые не употребляются, организм старается не запоминать. Это аксиома. Но, может быть, есть другая причина?
Я не дал исчезнуть холоду страха, наоборот – углубил, представив черноту космоса, бесконечность, далекие искорки звезд, безжизненность… Не потому ли организм не запоминает, даже спешит забыть, что эти знания не только бесполезны, но и опасны? Я же чувствую, как во мне сопротивляется нечто сильное, как в мозгу и в душе всеми лампами, коготками старается отпихнуться от ужасающего космоса, бездны, будто стоя не на дне этой бездны, а на краю…
Итак, в начале начал был Первоатом. Не было ни времени, ни пространства. Потом атом взорвался, во все стороны понеслись осколки, что в полете превращались в скопления пыли, а из той образовывались галактики. В одной из таких галактик на самом краешке вокруг самой средней звезды великое множество, как намного крупнее, так и мельче, ярче и тусклее… словом, та пыль, что из того клочка пыли образовалась, как заурядная звезда, как и осколки помельче, что не могли загореться сами по себе из-за своих малых размеров. Правда, в недрах этих планет жар стоит почти как на поверхности этой звезды, названной здешними существами Солнцем.
Время шло, структура вселенной усложнялась. Галактики старели, некоторые звезды гасли, иные взрывались, сталкивались, их уносило по космическим течениям.
На одной из планет, что кружились с бешеной скоростью вокруг Солнца, по мере усложнения образовались некие соединения. Они получили возможность воспроизводить друг друга. Одни названы кристаллами, они развиваются медленнее, чем те, что получили название биологических. Биологическое усложнение материи привело к тому, что очень быстро через цепь превращений в более сложные структуры, возникло то, что называется человеком. То, в чье тело меня всадили, словно в кабину вездехода.
Стоп-стоп, – сказал я вслух, пытаясь уловить мысль, закрепить ее в словах, – почему сразу ¬всадили-? Я если я сам откуда-то сбежал, побегал по галактике, нашел временное убежище в этом теле?… Нет, это бред похуже того сериала, что Лена смотрит с восторгом. Там бессмертный дебил идет из века в век, ничему не научившись, кроме как махать мечом, да и то словно домохозяйка после двух уроков… Если я представитель более высокого стаза, за мной уж точно не гоняется ни полиция, ни такой вот идиот с самурайским мечом. Но что тогда со мной? Почему я здесь?
Стараясь не потерять ниточку, я начал вчувствоваться, проникать мыслью глубже, дальше… и холодок сперва вздыбил волосы на руках, кожа пошла пупырышками, затем холод ледяными искрами пробрался вовнутрь, вонзился в сердце так остро, что в глазах потемнело, а в черноте заблистали звезды.
А что, если…
Нет, эта мысль слишком ужасна, чтобы попытаться даже додумать до конца. Чудовищна, отвратительна… Но все же попытаюсь, ибо надо не упустить ни малейшей зацепки. Итак, предположим, только предположим, что развитие вида не остановилось. Что развивается не только социальное устройство общества, но и в самом человеке появляются новые извилины, новые нервные окончания… Не так уж нелепо? По крайней мере, это не противоречит биологии, если даже и противоречит дарвинизму. Впрочем, дарвинизму не противоречит тоже.
Пойдем дальше. В результате этих новых извилин в том существе, которое зовется человеком, появилось нечто новое… Нет, не разум, ибо разум лишь высшее проявление инстинкта, он и служит глубинным инстинктам, умело удовлетворяя их, давая им то, чего не могут получить своим простым: хватай, греби, ешь. Нет, появилось некое осознание, продуктом которого и являюсь я, Я, существо, которое сидит в этом разумоносителе.
Я в нем живу. Даже командую. Что захочу, то и сделает.
Никакой не человек из будущего. Никакой не инопланетянин.
Просто человек, внезапно осознавший…
Что?
