Джейк вошел в магазинчик, сознавая, что сейчас впервые за три недели открыл дверь, не питая безумной надежды обнаружить за нею иной мир. Над головой звякнул колокольчик. В нос ударил слабый пряный аромат старых книг, неизвестно почему показавшийся родным, домашним.
Ресторанный мотив продолжался и за порогом. Хотя вдоль стен тянулись ряды книжных полок, помещение делил на две части прилавок, очень похожий на стойку кафетерия. По Джейкову сторону этой стойки стояло несколько столиков со стульями. Спинки у стульев были из гнутых металлических прутьев. Каждый столик был накрыт так, чтобы демонстрировать блюда сегодняшнего меню: романы Джона Д. Макдональда о Тревисе Мак-Ги, романы о Филиппе Марлоу Рэймонда Чендлера, романы о Сноупсе Уильяма Фолкнера. Маленькая табличка на столике с Фолкнером сообщала: "Есть редкие первые издания – пожал., поинтересуйтесь". Другая табличка, на стойке, просто советовала: "ПОЛИСТАЙ!" Именно этим и занимались двое покупателей. Они сидели у стойки-прилавка, прихлебывали кофе и читали. Джейк подумал, что это, без сомнения, самый лучший книжный магазин, в каком ему когда-либо приходилось бывать.
Но что привело его сюда? Вот вопрос. Судьба? Или здесь сыграло свою роль слабое, но неотвязное ощущение, что он идет по следу. оставленному специально, чтобы он его нашел?
Джейк поглядел на маленький стенд с книгами на столике слева от себя и понял ответ.
Там были выставлены детские книжки. Места на столе было не слишком много, а потому книжек насчитывалось всего около дюжины – "Алиса в Стране Чудес", "Хоббит", "Том Сойер" и тому подобное. Внимание Джейка привлекла книжка, явно предназначенная для совсем маленьких детей. На ярко-зеленой обложке, пыхтя, взбирался на пригорок паровозик с человечьим лицом. На его предохранительной решетке (ярко-розовой) играла радостная широкая улыбка, а веселый глаз – фара – словно приглашал Джейка Чэмберса заглянуть в книгу и прочесть все от корки до корки. "Чарли Чух-Чух", значилось на титуле, "текст и иллюстрации Берил Ивенс". Мальчик мгновенно вспомнил свое "Итоговое эссе" с фотографией амтраковского поезда на первом листе и словами чух-чух, раз за разом повторявшимися в тексте.
Он схватил книжку и накрепко вцепился в нее, точно та могла улететь, если бы он ослабил хватку. И, глядя на обложку, обнаружил, что улыбка Чарли Чух-Чуха не внушает ему доверия. "С виду ты веселый и счастливый, но, сдается мне, это сплошное притворство, – подумал он. – Мне вовсе не кажется, что ты счастлив и весел. И что Чарли – твое настоящее имя".
Безумные мысли, вне всяких сомнений, безумные – но чутье подсказывало Джейку, что безумием тут и не пахнет. Ему эти мысли казались здравыми. Справедливыми.
Рядом с тем местом, откуда Джейк взял "Чарли Чух-Чуха", расположилась потрепанная книжка в мягкой обложке, нещадно изорванной и заклеенной пожелтевшим от времени скотчем. Рисунок изображал озадаченных мальчика и девочку, над головой у них рос лес вопросительных знаков. Книжка называлась "Угадай-дай-дай! Загадки и зубодробительные задачи для всех!" Имя автора не значилось.
Сунув "Чарли Чух-Чуха" под мышку, Джейк взял сборник загадок. Раскрыв его наудачу, он увидел следующее:
"Что растворяется, но не исчезает?"
– Дверь, – пробормотал Джейк. Он почувствовал, как лоб – руки – все его тело покрываются испариной. – Дверь!
– Что-нибудь нашел, сынок? – полюбопытствовал негромкий спокойный голос.
Джейк обернулся и увидел стоящего в конце прилавка толстого дядьку в белой рубашке с расстегнутым воротом. Руки толстяк держал в карманах просторных габардиновых штанов. Очки были сдвинуты на сияющий купол лысины.
– Да, – лихорадочно подтвердил Джейк. – Вот эти две. Они продаются?
– Все, что здесь есть, продается, – сказал толстяк. – И дом бы продавался, будь я его владельцем. Увы, я всего-навсего арендатор. – Он протянул руку за книгами. На мгновение Джейк всем своим существом воспротивился, потом неохотно отдал свои находки. У него родилось нелепое опасение, что толстый дядька убежит с ними; тогда, при малейшем намеке на нечто подобное, Джейк кинется на продавца, вырвет книжки у него из рук и улепетнет. Эти книжки ему необходимы.
– Нуте-с, юноша, давайте поглядим, что тут у вас, – сказал толстяк. – Кстати, я – Башнер. Кэлвин Башнер. – Он подал Джейку руку.
Глаза мальчика расширились, и он невольно отступил на шаг.
– Что?
Толстяк с интересом посмотрел на него.
– Кэлвин Башнер. Которое из сих слов – поношение на твоем наречии, о гиборийский скиталец?
– А?
– Я просто хотел сказать, что вид у тебя такой, будто кто-то воткнул тебе в попу палец, паренек.
– А. Извините. – Джейк пожал большую мягкую руку мистера Башнера, надеясь, что тот не станет докапываться до сути. Когда продавец назвался, сердце у Джейка екнуло, но почему, он не знал. – А я – Джейк Чэмберс.
Кэлвин Башнер встряхнул руку Джейка.
– Славное имечко, коллега. Как у вольного героя вестерна – парень вихрем врывается в аризонский городишко Вилки-Гнутые, начисто искореняет там скверну и скачет дальше. Пожалуй, что-нибудь в духе Уэйна Д. Оверхользера. Вот только ты мало похож на вольного ковбоя, Джейк. Ты похож на мальчугана, который решил, что в такой славный денек грех сидеть в школе.
– Э-э. нет. Мы закончили учиться в прошлую пятницу.
Башнер усмехнулся.
– Угу. Будьте уверочки. Стало быть, тебе позарез нужно заполучить эти две книженции, а? Вообще-то занятно, что только люди мечтают добыть во что бы то ни стало. Вот ты – я бы с ходу записал тебя в поклонники Роберта Говарда, подумал бы: ага, этот парнишка ищет, где бы выгодно купить доброе старое издание Дональда М. Гранта с картинками Роя Кренкеля. Окровавленные мечи, могучие мускулы и Конан-Варвар, прорубающийся сквозь орды стигийцев.
– Вообще-то, звучит очень славно. А это для. э. для моего младшего братишки. У него на той неделе день рожденья.
Кэлвин Башнер большим пальцем поддел очки, спустил их на нос и повнимательнее присмотрелся к Джейку.
– В самом деле? А мне кажется, ты единственный ребенок в семье. Ты у папочки с мамочкой один, если я хоть раз видел единственное чадо, и сейчас наслаждаешься самоволкой в день, когда мистрисс Май в зеленых одеждах трепещет у самого входа в тенистые долы Июня.
– Простите?
– Неважно. Весна неизменно настраивает меня на Уильям-Куперовский лад. Люди – создания странные, но интересные, техасец, – я прав?
– Наверное, – осторожно ответил Джейк. Он не мог решить, нравится ему этот чудак или нет.
Один из тех, кто "листал" книги за стойкой-прилавком, круто развернулся вместе с табуреткой. В одной руке он держал чашку кофе, в другой – затрепанный экземпляр "Чумы".
– Брось дразнить мальца и продай ему книжки, Кэл, – сказал он. – Если поторопишься, то до светопреставления мы успеем сгонять партийку в шахматы.
– Моя натура и поспешность несовместны, – заявил Кэл, однако открыл "Чарли Чух-Чуха" и взглянул на цену, проставленную карандашом на форзаце. – Книжка довольно заурядная, однако данный экземпляр – в необычно хорошем состоянии. Малышня обычно отделывает любимые книжки, как Бог черепаху. Я мог бы выручить за нее двенадцать долларов.
– Проклятый мошенник, – сказал мужчина, читавший "Чуму", и остальные "листальщики" захохотали. Кэлвин Башнер и ухом не повел.
– .но рука не поднимается содрать с тебя такую уйму деньжищ в такой день. Семь зелененьких, и книжка твоя. Плюс, само собой, налог. Загадки можешь взять так. Считай это моим даром мальчику, которому достало ума в последний настоящий весенний день подхватиться и удрать на волю, в пампасы.
Джейк выудил из кармана кошелек и с беспокойством открыл его, опасаясь, что ушел из дому всего с тремя или четырьмя долларами. Однако ему везло. В кошельке лежали пятерка и три однодолларовых купюры. Он протянул деньги Башнеру, который, небрежно сложив доллары, затолкал их в один карман, а из другого извлек сдачу.
– Не спеши уходить, Джейк. Раз уж ты здесь, иди-ка к стойке, выпей чашечку кофе. И когда я в пух и прах разнесу ревматическую старую киевскую защиту Эрона Дипно, глаза у тебя от изумления сделаются большими, как блюдца.
– Ишь чего захотел, – сказал мужчина, читавший "Чуму" – по-видимому, Эрон Дипно.
– Я бы не прочь, но не могу. Я. мне надо в одно место.
– Ладно. Если только это место – не школа.
Джейк ухмыльнулся.
– Нет. не школа. В той стороне лежит безумие.
Башнер громко расхохотался и снова вздел очки на макушку.
– Неплохо! Совсем неплохо! Быть может, подрастающее поколение все-таки не совсем пропащее, Эрон – что ты думаешь?
– Пропащее, пропащее, – сказал Эрон. – Этот мальчик просто исключение из правила. Может быть.
– Не обижайся на старого пердуна, он циник, – сказал Кэлвин Башнер. – Жми дальше, о гиборийский скиталец. Хотел бы я, чтоб мне снова было десять или одиннадцать и впереди ждал бы такой же прекрасный день.
– Спасибо за книжки, – сказал Джейк.
– Без проблем. Для того мы тут и сидим. Заходи как-нибудь.
– Я бы с удовольствием.
– Ну так ты знаешь, где мы есть.
"Да, – подумал Джейк. – Вот бы еще знать, где я".
Сразу за порогом книжного магазина он остановился и снова раскрыл сборник загадок, на этот раз на первой странице, где помещалось короткое анонимное предисловие. Оно начиналось словами:
"Загадки, возможно, самая древняя игра, в какую люди играют и по сей день. В греческих мифах загадки загадывали друг другу боги и богини, а в античном Риме загадки служили средством обучения. Несколько хороших загадок можно найти в Библии. Самую известную из них загадал Самсон в день своей свадьбы с Далилой: "Из ядущего вышло ядомое и из сильного вышло сладкое". Он загадал эту загадку нескольким юношам из числа гостей, уверенный, что те не сумеют отгадать ее. Однако юноши отозвали в сторонку Далилу, и та прошептала им ответ. Разъяренный Самсон за мошенничество предал юношей смерти – видите, в стародавние времена к загадкам относились куда серьезнее, чем в наши дни!
Кстати, ответ на загадку Самсона – и на все прочие загадки из нашего сборника – можно найти в последнем разделе. Мы просим вас только об одном: прежде чем заглядывать туда, попробуйте отгадать все загадки по-честному!"
Джейк раскрыл книгу на последних страницах. Еще не успев заглянуть в нее, он, непонятно откуда, уже знал, что там найдет. После страницы с надписью "ОТГАДКИ" не было ничего, кроме нескольких обрывков бумаги. Дальше шла обложка. Раздел кто-то вырвал.
Он секунду постоял в раздумье. Потом, повинуясь внезапному порыву, который на самом деле вовсе не казался внезапным порывом, Джейк снова вошел в "Ресторан Манхэттенское пиршество ума".
Кэлвин Башнер поднял взгляд от шахматной доски.
– Передумал насчет чашечки кофе, о гиборийский скиталец?
– Нет. Я хотел спросить, не знаете ли вы ответа на загадку.
– Валяй, – пригласил Башнер и пошел пешкой.
– Ее загадал Самсон. Тот здоровяк из Библии, да? Вот.
– Из ядущего вышло ядомое, – заговорил Эрон Дипно, опять поворачиваясь, чтобы взглянуть на Джейка. – И из сильного вышло сладкое. Эта?
– Ага, эта, – сказал Джейк. – Откуда вы знаете.
– Да натыкался на нее раз или два. Послушай-ка. – Дипно откинул голову и звучным, глубоким, хорошо поставленным голосом запел:
– Средь зелени лоз, в Фимнафском краю
Самсон и лев сошлись в бою,
и мигом льва оседлал Самсон,
ибо духа Господня исполнен он.
Читали мы, братие, про людей,
принявших смерть от львиных когтей,
но, духом Господним осенен,
львиную пасть обхватил Самсон
и пятки зверю вонзил в бока –
попробуй, избавься от седока!
Метался лев и катался лев,
но все же замертво наземь пал –
как мог Самсона он одолеть,
коль дух Господень над тем витал?
Повержен зверь, и пчелиный рой
жужжит над косматой головой –
из мертвой плоти наделав сот,
творит тягучий и сладкий мед.
Эрон подмигнул и рассмеялся, заметив изумление Джейка.
– Это отвечает на твой вопрос, дружок?
Джейк смотрел на него во все глаза.
– Ух ты! Классная песня! Где вы ее услышали?
– Ну, Эрон-то все их знает, – откликнулся Башнер. – Он ошивался на Бликер-стрит еще когда Боб Дилан умел выдувать из своего "Хонера" только открытое фа. По крайней мере, если верить ему.
– Это старый спиричуэл, – объяснил Эрон Джейку и, обращаясь к Башнеру, заметил: – Кстати, жиртрест, тебе шах.
– Это временное явление, – сказал Башнер. Он пошел слоном, которого Эрон тут же съел. Башнер пробурчал себе под нос что-то, показавшееся Джейку подозрительно похожим на "твоюмать".
– Значит, ответ – лев, – сказал Джейк.
Эрон покачал головой.
– Лев – только половина ответа. Загадка Самсона двойная, друг мой. Вторая половинка отгадки – мед. Уловил?
– Кажется, да.
– Молодец; теперь попробуй-ка отгадать вот эту, – Эрон на секунду прикрыл глаза и прочел:
– Ходить не умеет, бежит – не угнаться,
На ложе не ведает сна,
Бормочет, лепечет, а вот отозваться
На оклик не может она.
Что такое?
– Ишь, умник, – проворчал Башнер.
Джейк подумал, потом покачал головой. Он мог бы терзаться загадкой и дольше – он обнаружил, что загадки вещь и захватывающая, и пленительная – но что-то настойчиво подсказывало ему, что он должен уйти отсюда; что сегодня утром на Второй авеню у него другие дела.
– Сдаюсь.
– Не выйдет, – сказал Аарон. – "Сдаюсь" оставь для нынешних загадок. А настоящая загадка – не просто веселый вопрос, малец, это головоломка. Вот и поломай над ней голову. Если так и не сумеешь разгадать, пусть это будет предлогом вернуться сюда в другой день. Если нужен другой предлог, этот вот жиртрест варит действительно отличный кофеек.
– Договорились, – сказал Джейк. – Спасибо. Я приду.
Но когда он покидал магазин, его охватила уверенность, что он больше никогда не переступит порог ресторана "Манхэттенское пиршество ума".
Джейк медленно шагал по Второй авеню, держа в левой руке свои новые приобретения. Сперва он пытался думать над загадкой – кто же это бормочет и лепечет, а отозваться не может? – но мало-помалу этот вопрос вытеснило ожидание неких событий. Казалось, все пять чувств Джейка обострились как никогда; в асфальте мостовой он видел мириады блистающих искр, с каждым глотком воздуха вдыхал смесь сотен ароматов и словно бы слышал внутри каждого звука, касавшегося его ушей, иные, потаенные звуки. Задумавшись, не так ли чувствуют себя собаки перед ураганом или землетрясением, он без колебаний решил: да, именно так. И все же предчувствие, что грядет не плохое, а хорошее, и оно перевесит ужас, постигший его три недели назад, продолжало усиливаться.
На Джейка, приближавшегося к месту, где ему будет указан путь, вновь накатило предведенье.
"Сейчас ханыга попросит у меня милостыню, и я отдам ему сдачу, которую мне сдал мистер Башнер. Там рядом магазин грамзаписи. Дверь будет открыта, чтобы внутрь шел свежий воздух, и, проходя мимо, я услышу песню "Стоунз". И увижу свое отражение в целой куче зеркал".
Движение на Второй авеню все еще было довольно редким. Легковые автомобили, автобусы; между ними, гудя, пробирались спешащие такси. Весеннее солнце искрилось на ветровых стеклах и ярко-желтых капотах и крыльях. Джейк, поджидавший на переходе зеленого света, заметил на противоположной стороне Второй авеню, на углу Пятьдесят второй улицы, того самого ханыгу. Тот сидел, привалясь к кирпичной стене маленького ресторанчика. Подойдя поближе, Джейк прочел вывеску над ресторанчиком: "Чуть-чуть мамусиной стряпни".
"Чуть-чуть, – подумал Джейк. – Чух-Чух. И это истина".
– Четвертак найдется? – утомленно поинтересовался нищий, и Джейк, даже не оглянувшись, бросил ему на колени сдачу, полученную в книжном магазине. Теперь, точно по расписанию, он услышал "Роллинг Стоунз":
"Я вижу красную дверь и хочу перекрасить ее в черный цвет,
пусть почернеют все краски; пестроте говорю я: нет."
Проходя мимо, он увидел – тоже без удивления – что магазин назывался "Музыкальная башня".
Создавалось впечатление, что сегодня башни попадаются на каждом шагу.
Джейк пошел дальше; мимо в каком-то сонном оцепенении проплывали таблички с названиями улиц. Он миновал Сорок девятую и, шагая в сторону Сорок восьмой, поравнялся с магазином под названием "Зеркало души". Повернув голову, Джейк (в полном соответствии с тем, что уже некоторое время было ему известно) мельком увидел в зеркалах дюжину Джейков – дюжину мальчиков, слишком маленьких для своих лет; дюжину мальчиков, опрятно одетых для школы: синие блейзеры, белые рубашки, темно-красные галстуки, серые брюки. Официальной формы школа "Пайпер" не имела, но такой наряд максимально соответствовал неофициальной.
Теперь "Пайпер" казался далеким, канувшим в прошлое.
Джейк вдруг понял, куда идет. Прозрение омыло душу мальчика, точно сладкая, дарующая свежесть и прохладу вода подземного ключа. "В магазин деликатесов, – подумал он. – То есть с виду это магазин. А на самом деле там совсем другое – там проход в другой мир. В тот самый мир. В его мир. В правильный мир".
Джейк побежал, нетерпеливо глядя вперед. Светофор на Сорок седьмой, явный его недоброжелатель, погасил зеленый глаз и зажег красный; но, презрев запрет, Джейк выпрыгнул с тротуара на проезжую часть, рассеянно-безразлично покосился в сторону машин и резво помчался между широкими белыми линиями – границами пешеходного перехода. Взвизгнули покрышки: фургон, под носом у которого промелькнул Джейк, резко остановился.
– Эй! Ты че, ты че? – заорал шофер, но Джейк будто не слышал.
Еще всего один квартал.
Он поднажал и помчался во весь дух. Галстук полоскался за левым плечом, волосы отдувало со лба, мягкие кожаные туфли, которые Джейк надевал в школу, звонко топали по тротуару. Прохожие таращили на него глаза – кто с изумлением, кто просто с любопытством – но Джейк обращал на них внимания не больше, чем на крики взбешенного водителя фургона.
"Вон, вон – там, на углу. Рядом с канцелярскими товарами".
Откуда ни возьмись на пути у Джейка возник служащий городского почтамта в темно-коричневой робе; он толкал перед собой нагруженную свертками тележку. Вскинув руки над головой, Джейк перемахнул через нее, как прыгун в длину. Белая сорочка мальчика выбилась из брюк и развевалась сзади, выглядывая из-под блейзера, точно подол комбинации. Джейк приземлился и едва не врезался на детскую коляску, которую катила молодая пуэрториканка. Вильнув в сторону, словно полузащитник, засекший брешь в линии обороны и ринувшийся к славе, Джейк разминулся с ней. "Где пожар, зайчик?" – поинтересовалась молодая женщина, но Джейк и на нее не обратил внимания. Он летел стрелой. Мимо промелькнула витрина "Бумажного оазиса" – тетради, ручки, калькуляторы.
"Дверь! – исступленно думал мальчик. – Сейчас я ее увижу! Думаете, остановлюсь? Дудки, Хозе! Я проскочу прямо за порог, а если заперто, я эту дверь выши."
Тут он увидел угол Второй и Сорок шестой и все-таки остановился, резко тормознув каблуками мокасин. Сжав кулаки, он стоял посреди тротуара; легкие с хрипом судорожно набирали и выталкивали воздух, волосы потными сосульками вновь рассыпались по лбу.
– Нет, – он едва не плакал. – Нет! – Однако это отчаянное, противоречащее здравому смыслу отрицание не меняло увиденного: на углу Второй авеню и Сорок шестой улицы никакого магазина не было. Только невысокий дощатый забор, а за ним – замусоренный, заросший бурьяном клочок земли.
Стоявшее здесь здание снесли.
Джейк добрых две минуты неподвижно простоял у забора, потухшим взглядом обозревая пустырь. Уголок рта у него подергивался. Мальчик чувствовал, как его надежда и непоколебимая уверенность иссякают, сменяясь глубочайшей, горчайшей безнадежностью, какой он доселе еще не знал.
"Всего-навсего очередная ложная тревога, – подумал он, когда очнулся от потрясения настолько, что обрел способность думать. – Очередная ложная тревога, тупик, высохший колодец. Теперь голоса зазвучат снова, и тогда я, наверное, завизжу и завою. Ну и ладно. Потому что я устал крепиться и держать все в себе. Устал сходить с ума. Если с ума сходят так, то я хочу только одного: ускорить это дело, чтобы кто-нибудь отвел меня в больницу и дал что-нибудь для отключки. Я сдаюсь. Слезай, приехали – я спекся".
Но голоса не возвращались – по крайней мере, пока. И когда Джейк стал размышлять над тем, что видит, он понял: запустение, царящее на этом клочке земли, все-таки не абсолютно. Посреди замусоренного, заросшего сорной травой пустыря высился щит с объявлением:
ОБЪЕДИНЕННОЕ СТРОИТЕЛЬНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ "МИЛЛЗ КОНСТРАКШН-СОМБРА РИЭЛ ИСТЭЙТ" ПРОДОЛЖАЕТ ПРЕОБРАЖАТЬ ЛИЦО МАНХЭТТЕНА!
:
СКОРО – ЗДЕСЬ: РОСКОШНЫЕ КОНДОМИНИУМЫ "ЧЕРЕПАШЬЯ БУХТА"!
СПРАВКИ ПО ТЕЛЕФОНУ 555-6712. ЗВОНИТЕ!
ЗВОНИТЕ, НЕ ПОЖАЛЕЕТЕ!
Скоро? Возможно. но Джейк отчего-то усомнился. Буквы на щите давно поблекли, а сам щит покосился. Поперек изображенного художником роскошного кондоминиума "Черепашья бухта" прошелся ярко-синей аэрозольной краской самое меньшее один мастер граффити по имени БЭНГО СКЭНК. Джейку стало интересно, был ли проект отложен или же, возможно, просто приказал долго жить. Мальчик вспомнил: каких-нибудь две недели назад он слышал, как отец, разговаривая по телефону со своим советником по вопросам бизнеса, страшно орал на него, чтобы тот не связывался ни с какими капиталовложениями в кондоминиумы. "Мне плевать, насколько хороша налоговая картина! – почти кричал мистер Чэмберс (насколько Джейк мог судить, подобный тон при обсуждении деловых вопросов был для отца нормальным – возможно, к этому имел некоторое отношение кокаинчик в ящике отцовского письменного стола). – Когда тебе пытаются всучить какой-нибудь вонючий телевизор и говорят при этом – приходите, дескать, взглянуть на синьки, то дело нечисто!"
Дощатый забор, которым был обнесен пустырь, доходил Джейку до подбородка. Забор покрывали афиши – концерт Оливии Ньютон-Джон в "Радио-сити", выступление группы под названием "Г.Гордон Лидди энд Гротс" в ист-вилледжском клубе, фильм "Война зомби", вышедший на экраны и сошедший с них в начале весны. Таблички "ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН", через равные промежутки прибитые к забору, почти все были заклеены претенциозными рекламными плакатами. Чуть дальше виднелась надпись, сделанная при помощи распылителя (когда-то краска, несомненно, была ярко-красной, но выцвела, потускнела и теперь приобрела приглушенный меланхолический оттенок поздних летних роз). Широко раскрыв глаза, завороженный Джейк шепотом повторил вслух выведенные на заборе слова:
"ЧЕРЕПАХА-великанша держит Землю на спине,
Неохватная такая – не приснится и во сне.
Если хочешь приключений, если ты устал скучать –
не откладывай на завтра, прогуляйся вдоль ЛУЧА!"
По разумению Джейка, догадаться о происхождении (если не постичь смысл) странного четверостишия не составляло большого труда. В конце концов, эта часть восточного Манхэттена была известна как "Черепашья бухта". Однако это не объясняло ни того, почему при виде намалеванного на заборе стишка по спине Джейка вдоль позвоночника шершавой полоской побежали мурашки, ни отчетливого ощущения, что он нашел еще одну из вех, расставленных вдоль неведомой, таящейся от чужих глаз сказочной дороги.
Расстегнув рубашку, Джейк спрятал за пазуху обе только что купленные книжки. Потом он огляделся, увидел, что никому нет до него дела, и ухватился за верх забора. Подтянувшись, он перекинул через забор ногу и спрыгнул на другую сторону, приземлившись левой ногой на рыхлую горку кирпичей. Те немедленно разъехались; щиколотка, на которую пришлась вся тяжесть тела Джейка, подвернулась, и ногу мальчика пронзила острая боль. Он упал – и вскрикнул от обиды и удивления: кирпичи, словно чьи-то крепкие шершавые кулаки, вонзились ему под ребра.
Лежа там, где упал, Джейк подождал секунду-другую, чтобы отдышаться. Он не думал, что пострадал серьезно; однако ногу он все-таки подвернул, и вскоре, вероятно, эта подвернутая нога опухнет. Домой он явится уже хромым. Впрочем, придется улыбаться и терпеть: денег на такси совершенно точно нет.
"Ты что, серьезно собрался домой? Да там тебя с потрохами съедят".
Съедят ли, нет ли – это, насколько понимал Джейк, решат без него. Но потом. А сейчас он собирался обследовать пустырь, притянувший его к себе так же надежно, как магнит притягивает железные опилки. Джейк понял: все вокруг по-прежнему дышит неведомой ему силой – он чувствовал ее остро как никогда. Он подозревал, что это не просто пустырь. Здесь что-то происходило – что-то очень значительное. Джейк чувствовал, как здешний воздух едва слышно звенит, наэлектризованный этой безвестной мощью, словно разрядами, летящими на волю с крупнейшей в мире силовой установки.
Поднявшись на ноги, Джейк увидел, что в действительности упал весьма удачно. Неподалеку опасно поблескивала россыпь битого стекла. Если бы он угодил туда, то мог бы очень сильно порезаться.
"Да это же бывшая витрина, – подумал Джейк. – Когда "Деликатесы" еще стояли здесь, можно было остановиться и с тротуара разглядывать через нее всякие колбасы, сыры и куски мяса. Их подвешивали на веревочках". Бог весть, с чего он это взял, однако факт оставался фактом – Джейк знал это, и знал твердо.
Он в задумчивости огляделся, а затем сделал несколько шагов в глубь пустыря. Почти в центре заброшенной стройплощадки, на земле, едва видная в буйных зарослях молодого бурьяна, лежала еще одна доска с какой-то надписью. Джейк опустился возле нее на колени, потянул кверху, стряхнул землю. Буквы были выцветшими, бледными, и все же он сумел разобрать: "ДЕЛИКАТЕСЫ ОТ ТОМА И ДЖЕРРИ. СПЕЦИАЛИЗИРУЕМСЯ НА ОБСЛУЖИВАНИИ ЗВАНЫХ УЖИНОВ И ВЕЧЕРИНОК!"
А ниже, нанесенная из распылителя той же красной-потускневшей-до-розового краской, красовалась огорошивающая сентенция: "ОБО ВСЯКОМ-КАЖДОМ ПОМНИТ, ЗНАЕТ ВСЕХ НАПЕРЕЧЕТ".
"Это то самое место, – сказал себе Джейк. – Да, да, да".
Он выпустил из рук вывеску, поднялся и пошел дальше в глубь пустыря – не спеша, ко всему присматриваясь. Чем дальше он заходил, тем острее становилось ощущение присутствия силы. На что бы ни упал взор Джейка, будь то бурьян, битое стекло или горки кирпичей, все словно бы обретало некую напористую яркость, выделяясь из общего фона. Даже пакетики из-под хрустящей картошки казались чудом красоты, а пивную бутылку солнце превратило в цилиндрический сгусток коричневого пламени.
Джейк отчетливо слышал собственное дыхание, отчетливо видел тяжелое золото солнечного света, в котором купался пустырь. Он внезапно понял, что стоит на пороге великой тайны, и его пронизала дрожь – дрожь ужаса и удивления.
"Все это здесь. Все. Все это до сих пор здесь".
Сорная трава расступалась перед Джейком, отвечая на вторжение невесомыми касаниями стеблей, к носкам цеплялись репьи. Ветер погнал перед ним обертку от "Ринг-Динг", солнце отразилось в ней, и на миг обертка вспыхнула страшным, прекрасным внутренним сиянием.
– Все здесь, никуда не делось, – повторил мальчик вслух, не сознавая, что и его лицо наполняется внутренним сиянием. – Все.
Джейк вдруг расслышал какой-то звук – собственно, он слышал его уже давно, с того самого момента, как ступил на пустырь. Этот дивный хрустальный напев, полный невыразимой прелести и невыразимого одиночества, можно было бы уподобить песне ветра, летящего над пустынной равниной, если бы не одно "но": он был живой. Джейку он казался звуком тысячи голосов, поющих некий величественный открытый аккорд. Мальчик опустил глаза к земле, и его точно ударило: в низком кустарнике, в неопрятных зарослях бурьяна, среди холмиков кирпича проступали лица. Лица.
– Что вы? – прошептал Джейк. – Кто вы?
Ответа он не получил, но за хором голосов как будто бы расслышал стук копыт по пыльной земле, револьверные выстрелы и пение ангелов, возглашавших из полумрака осанну. Притаившиеся в развалинах лица, казалось, поворачивались ему вслед. Они как будто следили за его продвижением вперед – не питая, однако, никакого злого умысла. Джейк видел Сорок шестую улицу и край резиденции ООН на Первой авеню, но ему не было дела до этих зданий – ему не было дела до Нью-Йорка. Город побледнел, стал бесцветным, как оконное стекло.
Напев ширился. Теперь в едином звуке сливалась не тысяча голосов – миллион; разверстой воронкой подымались они из глубочайшего колодца вселенной. В этом общем хоре Джейк ловил отдельные имена, но какие – сказать не мог. Одно, возможно, было "Мартен". Одно, возможно, "Катберт". Еще одно, возможно, "Роланд" – "Роланд из Галаада".
Имена, журчанье речи, в которой причудливо сплелись, быть может, сорок сороков разнообразнейших историй, и над всем – привольно разливающийся, необычайно красивый напев; звенящие ноты, которые хотели наполнить голову Джейка ослепительным белым светом. И, распираемый такой огромной радостью, что она грозила разорвать его на части, мальчик понял: это голос Согласия, голос Света, голос Вечности. Великий хор подтверждения, поющий на пустыре. Поющий для него.
И тут в колючих зарослях репейника Джейк увидел ключ. а следом – розу.
Ноги у Джейка предательски подкосились, и мальчик упал на колени. Он смутно сознавал, что плачет, и еще более смутно – что слегка намочил штаны. Не вставая с колен, он пополз вперед и потянулся к лежавшему в зарослях репейника ключу. Это его простые очертания снились Джейку:
Он подумал: "Маленькая, похожая на s кривулька на конце – вот в чем секрет".
Пальцы Джейка сомкнулись на ключе, и голоса возвысились в мелодичном крике торжества; возглас Джейка потонул в этом стройном хоре. Мальчик увидел, как ключ в его пальцах на миг вспыхнул нестерпимой сияющей белизной; ощутил, как вверх по руке судорогой пробежал невероятно мощный разряд. Словно Джейк схватился за провод под высоким напряжением, только боли не было.
Раскрыв "Чарли Чух-Чуха", Джейк вложил ключ в книгу. Взгляд мальчика вновь остановился на розе, и он понял: вот подлинный ключ – ключ ко всему. Не вставая с колен, Джейк двинулся к цветку; лицо его лучилось, глаза пылали, как озерца слепящего голубого огня.
Роза росла из пучка невиданной лиловой травы.
Стоило Джейку приблизиться к этому нездешне-лиловому островку, как роза начала раскрывать бутон. Лепесток за потаенным лепестком отверзала она темно-алое горнило, и каждый из них сжигала собственная тайная ярость. Джейк в жизни не видел ничего столь насыщенно, напряженно и абсолютно живого.
Он потянулся грязной рукой к этому диву. Голоса принялись выпевать его, Джейка, имя. и в самое сердце к мальчику проник убийственный, беспощадный страх. Холодный, как лед, и тяжелый, как камень.
Что-то было не так. Джейк чувствовал некий диссонанс, подобный глубокой уродливой царапине на бесценном произведении искусства или губительной горячке, тлеющей под хладным челом больного.
Это было что-то вроде червя. Червя, прогрызающего себе путь. Что-то сродни неясной тени, рыщущей за поворотом дороги.
Тут, явив желтый слепящий свет, для Джейка раскрылось сердце розы, и все мысли мальчика смыла волна недоверчивого изумления. На миг Джейку почудилось, будто он видит обычную пыльцу, наделенную тем сверхъестественным сиянием, какое жило в каждом предмете на этой заброшенной стройплощадке, – вот что он подумал, пусть даже никогда не слыхал о пыльце у роз. Он нагнулся поближе и разглядел, что кружок – средоточие слепящей желтизны – никакая не пыльца. Это было солнце: в середке у розы, росшей среди лиловой травы, дышал жаром исполинский кузнечный горн.
Страх вернулся – теперь он перерос в подлинный ужас. "Она такая, как надо, – проносилось в голове у Джейка, – здесь все такое, как надо, но она может заболеть, по-моему, уже заболевает. Мне позволено почувствовать столько ее боли, сколько я могу вынести. но в чем ее болезнь? И чем я могу помочь?"
Что-то вроде червя.
Джейк чувствовал – вот оно бьется, точно больное гадкое сердце, восстает на безмятежную красоту розы, визгливо сквернословит, заглушая утешивший и подбодривший его хор голосов.
Он нагнулся к розе еще ближе и увидел, что ее сердцевина – не одно, а множество солнц. быть может, в яростной, но хрупкой скорлупке помещались все сущие солнца.
"Но роза больна. Она в страшной опасности".
Зная, что прикосновение к этому сияющему микрокосму почти наверняка означает смерть, но не в силах остановиться, Джейк потянулся вперед. Жест этот был продиктован не любопытством, не ужасом – сильнейшей, неизъяснимой потребностью защитить розу.
Когда Джейк вновь пришел в себя, то поначалу понял только две вещи: прошло очень много времени и голова у него раскалывается от боли.
"Что произошло? Меня ограбили?"
Он перевернулся и сел. Голова опять взорвалась болью. Джейк поднес руку к левому виску, а когда отнял, на пальцах осталась кровь. Мальчик опустил глаза и увидел высовывающийся из сорной травы кирпич. Его закругленный угол был чересчур уж красен.
"Хорошо еще, не острый. Иначе я, верно, был бы уже на том свете или в коме".
Взглянув на запястье, Джейк с удивлением обнаружил там свои часы. Не сверхдорогие, "Сейко", но в Нью-Йорке нельзя улечься баиньки на пустыре и не лишиться своего имущества, дорогого ли, нет ли – неважно. Всегда найдется кто-нибудь, кто с величайшей радостью избавит вас от него. Джейку, похоже, повезло.
Часы показывали шестнадцать пятнадцать. Он пролежал здесь, ничего не сознавая и не воспринимая, самое малое шесть часов. Вероятно, отец уже отрядил за ним фараонов. Ну и пусть. Джейку казалось, что за пайперовский порог он вышел примерно тысячу лет назад.
На полпути к забору, отделявшему пустырь от Второй авеню, Джейк остановился.
Что же все-таки произошло?
Память по крупице воскрешала события. Прыжок через забор. Он поскользнулся, подвернул ногу. Джейк нагнулся, потрогал щиколотку и сморщился. Да, что было, то было, сомневаться не приходится. Что потом?
Какое-то волшебство.
Подобно старцу, ощупью пробирающемуся по полутемной комнате, Джейк пустился блуждать среди воспоминаний – и нашел. Все было напоено собственным светом. Все – даже пустые обертки и бутылки из-под пива. Звучали голоса – они пели и наперебой рассказывали тысячи историй.
– И лица, – пробормотал Джейк, невольно озираясь. Никаких лиц он не увидел. Кучи кирпича были просто кучами кирпича, а заросли бурьяна – зарослями бурьяна. Никаких лиц, но.
.они были. Твое воображение тут ни при чем.
Джейк был убежден в этом. Красота и запредельность, составлявшие существо воспоминания, ускользали от него, но случившееся казалось вполне реальным. Просто мгновения, предшествовавшие обмороку, память мальчика запечатлела так, как фотоаппарат фиксирует на пленке лучший день вашей жизни: по фото можно будет (во всяком случае, в общих чертах) припомнить, каким был этот день, но остановленные объективом мгновения пресны, скучны и почти безжизненны.
Джейк оглядел заброшенный клочок земли, где уже множились лиловые предвечерние тени, и мысленно произнес: "Хочу, чтобы ты вернулась. Хочу, чтобы ты опять стала такой, какой была".
И увидел розу – она росла из пучка лиловой травы в двух шагах от того места, где он упал. Сердце Джейка подкатило к горлу. Не обращая внимания на резкую боль, простреливавшую ногу при каждом шаге, мальчик, спотыкаясь, побрел назад, к розе. Как язычник у алтаря, он пал перед розой на колени и, широко раскрыв глаза, подался вперед.
"Это просто роза. Самая обычная роза. А трава."
Джейк увидел, что и трава самая обычная. Просто трава. Нормальная зеленая трава, забрызганная чем-то лиловым. Взгляд Джейка скользнул чуть дальше и натолкнулся на островок бурьяна в синих брызгах. На раскидистом кусте репейника справа от Джейка виднелись следы сразу двух красок, красной и желтой. А за кустом небольшой горкой валялись пустые банки из-под краски. Сорта "Глянцевая", если верить этикеткам.
"Вот оно, твое чудо. Обыкновенные брызги краски. Просто в голове у тебя была такая каша, что ты вообразил, будто видишь."
Ерунда.
Джейк знал, что видел и что видит сейчас. "Маскировка, – прошептал он. – Роза была здесь; была-была. Все было. И. есть, никуда не делось".
Теперь, когда к нему постепенно возвращалась ясность мысли, Джейк вновь ощутил присутствие неиссякаемой гармонической силы, присущей этому месту. Хор по-прежнему звучал, многоголосье не утратило своей ласкающей слух стройности, хотя сейчас напев был еле слышен и долетал словно издалека. Поглядев на гору строительного мусора, Джейк увидел притаившееся среди кирпича и битых пластов старой штукатурки едва различимое лицо женщины со шрамом на лбу.
– Элли? – пробормотал мальчик. – Ведь ты – Элли?
Вопрос остался без ответа. Лицо исчезло. Перед глазами Джейка снова была только малопривлекательная куча кирпича и штукатурки.
Мальчик опять посмотрел на розу. И заметил, что в ней нет того темного багрянца, какой живет в сердце пылающего горна; венчик был словно присыпан пылью – тускло-розовый, с крапинками. Этой красоте недоставало совершенства. Некоторые лепестки свернулись, у других края засохли и побурели. Такого не встретишь у ухоженных цветов в цветочных магазинах. Джейк решил, что эта роза – дикая.
– Ты очень красивая, – сказал он и еще раз потянулся притронуться к цветку.
Ветра не было и в помине, но роза кивнула ему, вытянулась, подставляя головку. Всего на миг подушечки пальцев Джейка коснулись лепестков – гладких, бархатистых, на диво живых – и мальчику почудилось, что звучавший вокруг хор голосов набрал силу.
– Роза, ты больна?
Конечно, ответа Джейк не получил. Мальчик убрал пальцы от блекло-розовой чашечки цветка, и роза еще раз качнула головкой, возвращаясь в исходное положение, – спокойная, роскошная, но всеми позабытая красавица среди заляпанных краской сорняков.
"А разве розы цветут в это время года? – удивился Джейк. – Дикие розы? И вообще, с чего бы дикой розе расти на пустыре? А если здесь выросла одна, почему нет других?"
Он еще немного постоял на четвереньках; потом сообразил, что можно проторчать здесь, глядя на розу, до вечера (а то и до скончания века) и ни на йоту не продвинуться к разгадке тайны. Джейку посчастливилось на секунду увидеть цветок так, как он видел все на этом заброшенном и захламленном пятачке городской земли – без маски, в настоящем обличье, отринувшим камуфляж – и теперь ему хотелось увидеть это снова. Но хотеть – не всегда значит мочь.
Пора было идти домой.
Джейк увидел, что неподалеку лежат книжки, купленные им в "Манхэттенском пиршестве ума". Когда он поднимал их, из "Чарли Чух-Чуха" выскользнул и упал в лохматые сорняки какой-то блестящий серебристый предмет. Осторожно, стараясь щадить больную ногу, Джейк нагнулся и подобрал его. Хор голосов как будто бы вздохнул и зазвучал громче, затем монотонный напев вновь стал почти неслышен.
– Значит, и это тоже было на самом деле, – пробормотал мальчик. Он провел кончиком большого пальца по бородке ключа, касаясь грубоватых выступов, спускаясь в незамысловатые выемки. Погладив плавный изгиб закорючки, которой заканчивалось последнее углубление, Джейк засунул ключ в боковой карман штанов, на самое дно, и захромал обратно к дощатой изгороди.
У самого забора, когда он уже собирался перелезать, его вдруг настигла ужасная мысль.
"Роза! Что, если кто-нибудь забредет сюда и сорвет ее?"
У мальчика вырвался тихий стон ужаса. Он обернулся и почти сразу нашел глазами розу; теперь она притаилась глубоко в тени соседнего здания – крохотное розовое пятнышко в полумраке, беззащитная, прекрасная и одинокая.
"Я не могу оставить ее – я должен ее охранять!"
Но в голове у него зазвучал чей-то голос – несомненно, голос человека, встреченного Джейком на постоялом дворе, в странной иной жизни. "Никто ее не сорвет. Никакой вандал не сомнет ее каблуком, ибо ее красота будет нестерпима его тусклому взору. От подобных напастей она умеет защищаться сама. Опасность в другом".
На Джейка нахлынуло чувство глубокого облегчения.
"Можно мне снова придти сюда и взглянуть на нее? – спросил он у призрачного голоса. – Когда будет муторно на душе, или если голоса вернутся и снова начнут спорить. Можно мне будет снова придти сюда, взглянуть на нее и немножко отдохнуть?"
Голос не отвечал, и, несколько секунд понапрягав слух, Джейк решил, что беседа закончена. Он сунул "Угадай-дай-дай!" и "Чарли Чух-Чуха" за пояс штанов (увидев при этом, что они перемазаны грязью и обсыпаны репьями) и крепко ухватился за забор. Он подтянулся, перемахнул на другую сторону и вновь соскочил на тротуар Второй авеню, позаботившись о том, чтобы приземлиться на здоровую ногу.
Движение на улице заметно оживилось, прибавилось и машин, и пешеходов: рабочий день закончился, все спешили домой. Кое-кто обратил внимание на неуклюже спрыгнувшего с забора чумазого парнишку в порванном блейзере и вылезающей из-под него незаправленной рубахе, но таких было немного. Чудаки для жителей Нью-Йорка зрелище привычное.
Джейк на секунду задержался у забора, охваченный ощущением утраты. Впрочем, до него дошло и кое-что другое: спорящих голосов по-прежнему было не слыхать. Небольшое, но достижение.
Мальчик поглядел на забор, и намалеванные с помощью распылителя вирши так и бросились ему в глаза – быть может, потому, что краска была одного цвета с розой.
– ЧЕРЕПАХА-великанша держит Землю на спине, – пробормотал Джейк. – Неохватная такая – не приснится и во сне. – Он вздрогнул. – Ну и денек! Мамочки мои!
Он повернулся и медленно захромал в сторону дома.
Должно быть, привратник позвонил наверх сразу, как Джейк вошел в вестибюль, потому что, когда лифт открылся на пятом этаже, там уже стоял отец. Элмер Чэмберс был в линялых джинсах и ковбойских сапожках, превращавших его пять футов десять дюймов в прославленные и великолепные шесть. На голове топорщился короткий ежик черных волос; сколько Джейк себя помнил, у отца всегда был вид человека, взбудораженного только что пережитым огромным потрясением. Едва Джейк вышел из лифта, Чэмберс схватил его за руку повыше локтя.
– Посмотри на себя! – Взгляд отца прыгал вверх-вниз; от него не ускользнула ни грязь на лице и руках сына, ни засохшая кровь на виске и на щеке, ни пропыленные штаны, ни порванный блейзер, ни репей, украсивший галстук Джейка, точно причудливая булавка. – Иди-ка, иди сюда! Где тебя носило, черт возьми? Мать чуть не рехнулась!
Не дав Джейку возможности ответить, отец втащил его в квартиру. Джейк увидел Грету Шоу, стоявшую в арке, которая соединяла столовую с кухней. Экономка со сдержанным сочувствием взглянула на него и поскорее исчезла, не желая случайно попасться на глаза "барину".
Мать сидела в своем любимом кресле-качалке. При виде Джейка она встала – не вскочила, не кинулась через прихожую, чтобы покрыть сына поцелуями и осыпать бранью, – просто встала и подошла к нему. По ее глазам мальчик догадался, что с полудня она приняла по меньшей мере три таблетки валиума. Может быть, и четыре. Родители – оба – твердо верили, что химия улучшает жизнь.
– У тебя кровь! Ну где же ты бы-ыл? – Интеллигентный голос уроженки Мичигана. Словно в дом пришел знакомый, попавший в мелкую аварию.
– Гулял, – ответил Джейк.
Отец грубо встряхнул его. Захваченный врасплох, Джейк споткнулся и наступил на больную ногу. Снова вспыхнула острая боль, и мальчик внезапно разозлился. По его мнению, отец взбеленился вовсе не потому, что сын исчез из школы, оставив там лишь свое безумное сочинение; отец бесился оттого, что у Джейка хватило нахальства пустить коту под хвост его, Элмера Чэмберса, драгоценное расписание.
До этого момента своей жизни Джейк испытывал к отцу только три осознанных чувства: недоумение, страх и своего рода робкую смущенную любовь. Теперь на поверхность поднялись четвертое и пятое, злость и отвращение. К этим неприятным чувствам примешивалась тоска по дому. Ее-то и было сейчас в Джейке больше всего: она, словно дым, пропитывала собой все остальное. Джейк глядел на залитые румянцем гнева щеки отца, на уморительную стрижку, и ему хотелось вновь очутиться на пустыре, смотреть на розу и слушать хор. "Этот дом мне больше не дом, – подумал он. – У меня есть дело, его нужно сделать. Если б я только знал, что это".
– Убери руки, – сказал он.
– Что ты сказал? – Чэмберс-старший широко раскрыл налитые кровью глаза. Белки были очень красные; Джейк догадался, что за сегодняшний день отец успел изрядно поуменьшить свой запас волшебного порошка и перечить ему, вероятно, не стоит, но тем не менее чувствовал твердое намерение перечить. Он – не мышка, угодившая в зубы к коту-садисту, и не позволит, чтобы его трепали и трясли. Ни сейчас. Ни потом. Пожалуй, никогда. Мальчик вдруг понял, что его злость произрастает, главным образом, из одного простого факта – поговорить с родителями о том, что произошло – все еще происходит, – он не может. Они давным-давно закрыли перед ним все двери.
"Но у меня есть ключ", – подумал Джейк и нащупал его сквозь ткань брюк. Откуда-то выплыл обрывок странного стишка: "Если хочешь приключений, если ты устал скучать – не откладывай на завтра, прогуляйся вдоль ЛУЧА".
– Я сказал, отпусти, – повторил он. – Я подвернул ногу, и ты делаешь мне больно.
– Я тебе сейчас все остальное подверну – попробуй только не.
Почувствовав внезапный прилив сил, Джейк вцепился в отцовскую руку, больно державшую его пониже плеча, и яростно отбросил ее. Отец разинул рот.
– Я у тебя не работаю, – сказал Джейк. – Я твой сын, припоминаешь? Если нет, сходи глянь на фотографию – она у тебя на письменном столе.
Верхняя губа Чэмберса-старшего поползла вверх, открывая идеально ровные зубы. В этом оскале на каждую часть бешенства приходились две части удивления.
– Не сметь так со мной разговаривать, мистер! Где твое уважение к родителям, черт побери?
– Не знаю. Может быть, потерял по дороге домой.
– Ты самовольно уходишь с занятий, весь день шляешься, а теперь стоишь тут, поганец, раззявив пасть и нагло дрищешь словами.
– Хватит! Перестаньте! – крикнула мать Джейка. Несмотря на транквилизаторы, в ее голосе звучали близкие слезы.
Отец Джейка хотел было снова схватить сына за руку, но передумал. Возможно, определенную роль здесь сыграла та удивительная сила, с какой Джейк секундой раньше оторвал от себя его пальцы. Или, быть может, то, что светилось во взгляде мальчика.
– Я хочу знать, где ты был.
– Гулял. Я же сказал. И больше я тебе ничего говорить не собираюсь.
– Хрена с два! Директор школы звонил, твой учитель французского явился сюда, и у обоих было к тебе beacoup вопросов! Как и у меня. Так вот, я хочу получить ответы!
– Ты весь в грязи, – заметила мать и робко прибавила: – Джонни, на тебя напали? Ограбили? Ты сбежал с уроков, и на тебя напали и ограбили?
– Да не грабил его никто, не грабил! – рявкнул Элмер Чэмберс. – Вон, часы как были при нем, так и остались, не видишь, что ли?
– Но у него голова в крови.
– Все в порядке, ма. Я просто набил шишку.
– Но.
– Ладно, я пошел спать. Я жутко устал. Если утром захотите поговорить – всегда пожалуйста. Может, завтра мы сумеем до чего-нибудь договориться. А сейчас мне совершенно нечего сказать.
Отец шагнул следом за ним, протягивая руку.
– Элмер, не надо! – мать почти кричала.
Чэмберс словно не слышал. Он ухватил Джейка за шиворот.
– Я т-тебе дам уходить. – начал он, и тут Джейк круто повернулся на каблуках, выдрав свой блейзер из его руки. Шов справа под мышкой, и без того уже натянутый, с треском лопнул.
Увидев пылающие глаза Джейка, отец отступил. Его ярость потухла, потесненная чем-то вроде ужаса. "Пылающие" не было метафорой; казалось, в глазах Джейка действительно бушует огонь. У матери вырвался бессильный короткий крик, она зажала рот рукой, сделала два широких неверных шага назад и шумно упала в кресло-качалку.
– Оставь. меня. в покое, – раздельно произнес Джейк.
– Да что с тобой? – изменившимся голосом, почти жалобно спросил отец. – Что с тобой стряслось, черт подери? Ты в первый день экзаменов срываешься из школы, не сказав никому ни слова, возвращаешься грязный с головы до ног. и ведешь себя так, точно ты спятил.
Вот, пожалуйста – ведешь себя так, точно ты спятил. То, чего Джейк опасался с тех самых пор, как три недели назад начал слышать голоса. Однако сейчас, когда Страшное Обвинение уже прозвучало, Джейк обнаружил, что не слишком-то испуган, – возможно, потому, что его собственные мысли наконец перестали крутиться возле этой проблемы. Да, с ним что-то стряслось. С ним что-то происходит. Но с головой у него все в порядке. По крайней мере, пока что.
– Поговорим утром, – повторил мальчик. Он прошел через столовую – отец больше не пытался помешать ему – и уже выходил в коридор, как вдруг его остановил встревоженный голос матери:
– Джонни. с тобой действительно все в порядке?
Что ответить? Да? Нет? И да и нет? Ни да, ни нет? Но голоса молчали, и это уже было нечто. Собственно, это было очень немало.
– Более чем, – сказал наконец Джейк. Он прошел к себе и решительно закрыл за собой дверь. Она с треском захлопнулась, не менее решительно отрезав его от окружающего мира, и этот звук наполнил мальчика невыразимым облегчением.
Он немного постоял у двери, прислушиваясь. Голос матери едва шелестел, отец говорил чуть громче.
Мать сказала что-то о крови и о враче.
Отец сказал, что парень в полном порядке; единственное, что не так, – у парня не рот, а помойка, и оттуда сыплется всякая гадость, но уж с этим он разберется.
Мать сказала что-то насчет "успокойся".
Отец сказал, что он спокоен.
Мать сказала.
Он сказал, она сказала; ля-ля – тополя. Джейк любил отца и мать, любил, несмотря ни на что – в этом он был твердо уверен – но другие сегодняшние события уже стали совершившимся фактом, и это необходимо влекло за собой все новые события.
Отчего? Оттого, что с розой творилось что-то неладное. А может быть, оттого, что Джейк устал скучать и хотел приключений. хотел опять увидеть его глаза, голубые, как небо над постоялым двором.
Джейк медленно прошел к своему письменному столу, на ходу стаскивая блейзер. Куртка была здорово попорчена – один рукав почти полностью оторван, подкладка обвисла, как парус в штиль. Бросив блейзер на спинку стула, Джейк сел и положил книжки на стол. Последние полторы недели мальчик спал плохо, но сегодня думал выспаться – он не помнил, чтобы когда-нибудь так уставал. Утро вечера мудренее и, проснувшись, он, возможно, поймет, что делать.
В дверь легонько постучали, и Джейк настороженно повернулся на стук.
– Это миссис Шоу, Джон. Можно к тебе на минутку?
Он улыбнулся. Миссис Шоу – ну конечно же, миссис Шоу. Родители избрали ее парламентером. Или, лучше сказать, переводчиком.
"Сходите к нему, – должно быть, сказала мать. – Вам он расскажет, что с ним творится. Я – его мать, этот шмыгающий носом человек с воспаленными глазами – его отец, а вы всего лишь экономка, но вам он расскажет то, чего не расскажет нам. Потому что вы видите его чаще, чем мы оба, и, может быть, говорите на его языке".
"У нее в руках поднос", – подумал Джейк. Открыв дверь, он улыбнулся.
Миссис Шоу действительно держала поднос. На нем лежали два сэндвича, клинышек яблочного пирога и стоял стакан шоколадного молока. Миссис Шоу смотрела на Джейка со слабым беспокойством, словно мальчик мог броситься на нее и укусить. Джейк поглядел поверх ее плеча в коридор, но никаких признаков родителей не обнаружил. Он представил себе, как мать с отцом сидят в гостиной, встревоженно прислушиваясь.
– Я подумала, вдруг ты захочешь перекусить, – сказала миссис Шоу.
– Да, спасибо. – Собственно, Джейк был голоден, как волк: в последний раз он ел утром, за завтраком. Он посторонился; миссис Шоу вошла (наградив его при этом еще одним подозрительным взглядом, в котором читалось недоброе предчувствие) и поставила поднос на стол.
– Ой, смотри-ка, – удивилась она и взяла "Чарли Чух-Чуха". – Когда я была маленькая, у меня тоже была такая книжка. Сегодня купил, Джонни?
– Да. Они попросили вас выяснить, чем я занимался, да?
Миссис Шоу кивнула. Никакой игры, никакого притворства. Ее попросили выполнить рядовую, не слишком приятную работу, все равно как вынести поднос – ничего больше. "Если хочешь, можешь поделиться со мной, – говорило ее лицо, – а можешь и промолчать. Ты мне нравишься, Джонни, но, как ни крути, откровенно говоря, меня это ни капли не трогает. Я просто работаю здесь и уже задержалась на час сверх своего обычного времени".
Это вынужденное немое объяснение не оскорбило Джейка; напротив, оно еще больше успокоило его. Миссис Шоу тоже входила в число тех его знакомых, с кем он почти дружил. но Джейк думал, что, возможно, к миссис Шоу определение "друг" приложимо в большей степени, чем к любому из его однокашников, не говоря уж об отце или матери. Миссис Шоу, по крайней мере, вела себя честно. Она не делала реверансов. В конце месяца все вписывалось в счет, а кроме того, она всегда срезала корки с хлеба для сэндвичей.
Джейк взял сэндвич и откусил большой кусок. Сэндвич оказался с болонской колбасой и сыром, его любимый. Еще одно очко в пользу миссис Шоу: она наперечет знала любимые блюда Джейка. А вот миссис Чэмберс до сих пор не избавилась от представления, будто сын любит кукурузу в початках и ненавидит брюссельскую капусту.
– Скажите им, пожалуйста, что со мной все в порядке, – попросил он, – а отцу передайте, я очень жалею, что нагрубил ему.
Ни о чем он не жалел, но отцу не было нужно раскаяние. Отец хотел лишь выражения сожалений. Едва только миссис Шоу передаст ему извинения Джейка, он успокоится и примется повторять себе старую ложь – "я выполнил свой отцовский долг, все хорошо, все хорошо, куда ни глянь, все хорошо".
– Я очень много занимался, как-никак экзамены на носу, – пояснил Джейк, прожевывая сэндвич, – и сегодня утром все это меня. придавило, что ли. Столбняк какой-то нашел. Мне показалось, если я не выберусь оттуда, я задохнусь. – Он потрогал запекшуюся ссадину на лбу. – А про это скажите, пожалуйста, маме, пусть не переживает. Никто на меня не нападал – сам дурак. Парень с почтамта катил тележку, а я не заметил, ну и наскочил. Царапина-то ерундовая. В глазах не двоится, а теперь уже и голова прошла.
Миссис Шоу кивнула.
– Могу себе представить, как так вышло – сильная школа, высокие требования и прочее. Ты и струхнул. Ничего позорного в этом нет, Джонни. Но последние недели две ты действительно ходил сам не свой.
– Я думаю, дальше все будет нормально. Ну, может, придется переписать английский, "Итоговое эссе", но.
– Ох ты! – перебила миссис Шоу. По ее лицу скользнула тень тревоги. "Чарли Чух-Чух" вернулся на письменный стол. – Чуть не забыла! Твой учитель французского кое-что для тебя оставил. Сейчас принесу.
Она вышла из комнаты. Джейк надеялся, что не слишком встревожил мистера Биссетта (француз был отличный дядька), но что-то подсказывало ему: коль скоро Биссетт явился сюда собственной персоной, он, должно быть, обеспокоен не на шутку. Джейку отчего-то казалось, что появление преподавателей школы "Пайпер" в домах учеников – большая редкость. Он стал гадать, что же оставил мистер Биссетт, и не сумел придумать ничего лучше, чем приглашение побеседовать с мистером Хочкинсом, школьным психиатром. Утром Джейк запаниковал бы. Сейчас это его не испугало.
Сейчас важнее всего была роза.
Джейк вгрызся во второй бутерброд. Миссис Шоу оставила дверь открытой, снизу долетали голоса. Судя по тону разговора, родители поостыли. Джейк залпом проглотил молоко и схватил тарелку с яблочным пирогом. Несколько секунд спустя вернулась миссис Шоу. Она несла очень знакомую синюю папку.
Джейк обнаружил, что в конечном счете его страх прошел не бесследно. Разумеется, к этому времени новость уже разнеслась по школе и предпринимать что-либо было поздно, но тем не менее Джейк не находил ничего приятного в том, что все – и учителя и ученики – знают: Чэмберс чокнулся. Знают и судачат о нем.
К верхней крышке папки канцелярской скрепкой был приколот небольшой конверт. Джейк отцепил его, вскрыл и поднял глаза на миссис Шоу.
– Как там предки? – спросил он.
Она позволила себе коротко улыбнуться.
– Твой отец хотел, чтобы я спросила, отчего ты попросту не сказал ему, что у тебя Экзаменационная Лихорадка. Он говорит, что в детстве раз или два сам ее подхватывал.
Джейк был потрясен; отец никогда не принадлежал к тем людям, что с удовольствием ударяются в воспоминания, начинающиеся словами "а знаете, когда я был маленький." Джейк попытался представить себе отца мальчишкой с тяжелым случаем Экзаменационной Лихорадки и обнаружил, что это ему удается плохо – воображения хватало только на пренеприятный образ задиристого карлика в пайперовской футболке, карлика в сшитых на заказ ковбойских сапожках, карлика с короткими черными волосами, торчком вздымающимися надо лбом.
Записка была от мистера Биссетта.
"Дорогой Джон,
Бонни Эйвери сказала мне, что ты сегодня ушел пораньше. Она очень тревожится за тебя, да и я тоже, хотя в нашей практике это отнюдь не первый случай, особенно во время экзаменационных недель. Пожалуйста, завтра первым делом загляни ко мне, хорошо? Любые твои проблемы разрешимы. Коль скоро тебя угнетает необходимость сдавать экзамены (хочу повторить: такое случается сплошь и рядом), можно устроить так, что сдача будет отсрочена. Наша главная забота – твое благополучие и процветание. Позвони мне сегодня вечером, если захочешь; связаться со мной можно по телефону 555-7661. Я буду там до полуночи.
Помни, что всем нам ты очень симпатичен и все мы на твоей стороне.
A votre sante,
Х. Биссетт"
Джейк чуть не заплакал. Мистер Биссетт открыто выразил свою тревогу – замечательно, но в коротком письмеце между строк угадывалось и кое-что иное, гораздо более чудесное: теплота, участие, попытка (пусть основанная на ложных представлениях) понять и поддержать.
В низу листка мистер Биссетт нарисовал стрелочку. Джейк перевернул записку и прочел следующее:
"Кстати, Бонни попросила меня заодно переслать тебе вот это – поздравляю!"
"Поздравляю"? Это как же понимать, черт возьми?
Джейк быстро раскрыл синюю папку. К первой странице его "Итогового эссе" был подколот лист бумаги с грифом "СО СТОЛА БОНИТЫ ЭЙВЕРИ". С растущим изумлением Джейк читал тонкую, угловатую чернильную вязь:
"Джон!
Харви, без сомнения, облечет в слова то беспокойство, какое мы все испытываем, – на это он большой мастер – а потому позволь мне ограничиться комментарием к твоему "Итоговому эссе", которое я прочла и оценила за время свободного урока. Сочинение ошеломляет своей оригинальностью. Ни одна из ученических работ, прочитанных мною за последние несколько лет, не идет с ним ни в какое сравнение. Ты вдохновенно используешь инкрементный повтор (".и это истина"), но, конечно, инкрементный повтор, в сущности, лишь ловкий прием. Подлинная же ценность сочинения в его символичности, заявленной с самого начала изображениями поезда и двери на титульном листе и великолепно выдержанной до самого финала. Логическое завершение символического мотива достигается изображением "черной башни", которое я расцениваю как заявление, что банальные амбиции не только ложны, но и опасны.
Я не претендую на понимание всех символов (например, "Владычица Теней", "стрелок"), но кажется ясным, что сам ты – "Невольник" (школы, общества и т.д.) и что система образования – это "Говорящий Демон". Возможно ли, что "Роланд" и "стрелок" – одна и та же властная, авторитарная фигура. быть может, твой отец? Меня так заинтриговала подобная возможность, что я посмотрела в твоем личном деле, как его зовут. Констатирую: зовут его Элмер, однако замечу и следующее: его второй инициал – "Р".
Мне это представляется крайне пикантным. А может быть, выбранное тобой имя – символ двойной, своим появлением обязанный не только твоему отцу, но и поэме Роберта Браунинга "Чайльд Роланд"? Вопрос, который я не стала бы задавать большей части учеников – но, конечно, я знаю, как ты всеяден, когда дело касается чтения!
Как бы то ни было, твоя работа произвела на меня сильнейшее впечатление. Учеников младших классов частенько привлекает манера письма, условно называемая "потоком сознания", но им редко удается контролировать этот поток. Ты проделал выдающуюся работу по единению потока сознания с языком символов.
Браво!
Забеги ко мне, как только вновь окажешься "у дел" – хочу обсудить с тобой возможность публикации данной работы в первом выпуске ученического литературного журнала в будущем году.
Б.Эйвери.
P.S. Если сегодня ты ушел из школы из-за того, что внезапно усомнился в моей способности понять такое неожиданно богатое "Итоговое эссе", надеюсь, я успокоила твои сомнения".
Джейк выдернул листок из-под скрепки, открыв титульный лист своего сногсшибательно оригинального и богатого символами "Итогового эссе". Там авторучка мисс Эйвери красными чернилами начертала и обвела кружком оценку: "Отлично с плюсом". Пониже значилось: "ПРЕВОСХОДНАЯ РАБОТА!!!"
Джейка разобрал смех.
Весь день – долгий, страшный, повергающий в смятение, наполняющий то радостью, то ужасом таинственный день – сгустился и выплеснулся раскатами оглушительного заливистого хохота. Джейк повалился на стул, запрокинув голову и хватаясь за живот. Он смеялся до слез, до хрипоты; едва он начинал успокаиваться, ему всякий раз попадалась на глаза какая-нибудь строчка из доброжелательного критического отзыва мисс Эйвери – и его опять расхватывало. Он не видел, как отец подошел к двери, озадаченно и настороженно поглядел на него и вновь удалился, покачивая головой.
Наконец Джейк спохватился, что миссис Шоу все еще сидит у него на кровати, глядя с выражением дружелюбного безразличия, подкрашенного слабым любопытством. Он попытался заговорить, но едва открыл рот, как опять прыснул.
"Надо остановиться, – подумал он. – Надо остановиться, не то помру. Кондрашка хватит. Или разрыв сердца. Или."
Тут он подумал: "Интересно, что она углядела в чух-чух, чух-чух?", и снова принялся дико хохотать.
Наконец приступы гомерического смеха пошли на убыль, постепенно сменяясь хихиканьем. Утерев рукавом льющиеся из глаз слезы, Джейк сказал:
– Простите, миссис Шоу – просто я. ну. получил за "Итоговое эссе" "Отлично с плюсом". Эссе оказалось такое. такое богатое. и очень сим. сим.
Но закончить Джейк не сумел. Он снова сложился пополам от смеха, держась за ноющий живот.
Улыбаясь, миссис Шоу встала.
– Отлично, Джон. Я очень рада, что все обернулось так хорошо. Уверена, твои родные тоже порадуются. Но я страшно задержалась. пожалуй, попрошу привратника вызвать мне такси. Доброй ночи, спи спокойно.
– Доброй ночи, миссис Шоу, – сказал Джейк, с усилием сохраняя спокойствие. – Спасибо вам.
И, едва за ней закрылась дверь, опять захохотал.
В течение следующего получаса к Джейку по отдельности заглянули и мать, и отец. Они в самом деле успокоились, а оценка "отлично с плюсом" на "Итоговом эссе" Джейка, кажется, успокоила их еще больше. Джейк принял родителей, сидя за письменным столом над раскрытым учебником французского, однако в действительности не только не смотрел в текст, но даже не собирался смотреть. Он просто ждал, чтобы предки ушли и дали ему возможность внимательно изучить купленные днем книжки. Мальчику казалось, что настоящие испытания еще поджидают где-то за горизонтом, и ему отчаянно хотелось их выдержать.
Примерно в без четверти десять, минут через двадцать после ухода матери (она пробыла недолго, и цель ее короткого визита так и осталась неясной), в комнату Джейка просунул голову отец. В одной руке Элмер Чэмберс держал сигарету, в другой – стакан с шотландским виски. Джейку отец показался не просто более-менее спокойным, а почти заторможенным. Интересно, мелькнула у мальчика равнодушная мысль, он что, долбанул мамину заначку валиума?
– Ты в норме, парень?
– Да. – Джейк снова стал тем маленьким опрятным мальчуганом, который всегда полностью владел собой. Взгляд, обращенный им на отца, уже не пламенел – он был тусклый, непроницаемый.
– Я насчет давешнего. ты уж извини. – Просить прощения Элмер Чэмберс не привык, и получалось у него неважнецки. Джейк вдруг почувствовал легкую жалость к отцу.
– Да ладно.
– Денек – врагу не пожелаешь, – пожаловался отец, вертя в руках пустой стакан. – Может, забудем, что было, и дело с концом? – Он говорил так, будто эта замечательная разумная мысль пришла ему в голову только что.
– Я уже забыл.
– Ну и хорошо. – В тоне отца звучало облегчение. – Самое время тебе отправляться спать, верно? А то завтра пойдет писать губерния – объяснения, проверки.
– Уж наверное, – согласился Джейк. – Как ма, ничего?
– Отлично. Лучше всех. Я буду в кабинете. Накопилась уйма бумажной работы, и все нужно сделать за сегодняшний вечер.
– Пап?
Отец настороженно оглянулся.
– Как твое полное имя? Элмер, а дальше?
Что-то в лице отца подсказало Джейку, что оценку на "Итоговом эссе" он видел, но не потрудился прочесть ни само сочинение, ни критический отзыв мисс Эйвери.
– Дальше? Никак. Инициал, как у Трумэна – "Гарри С.". Только у меня – "Р". А что?
– Просто любопытно, – ответил Джейк.
В присутствии отца ему как-то удавалось сохранять самообладание. но едва дверь за Элмером Чэмберсом закрылась, мальчик кинулся к кровати и уткнулся лицом в подушку, чтобы заглушить очередной приступ безудержного хохота.
Убедившись, что последний пароксизм смеха минул (хотя редкие смешинки еще клокотали в горле – так при землетрясении за главным толчком следуют мелкие и слабые) и что отец, должно быть, благополучно заперся в кабинете с сигаретами, виски, бумагами и флакончиком белого порошка, Джейк вернулся к столу, включил настольную лампу и раскрыл "Чарли Чух-Чуха". Бросив беглый взгляд на страницу с выходными данными, он увидел, что впервые книга вышла в пятьдесят втором году; его экземпляр представлял четвертое издание. Джейк заглянул в конец книги, но никакой информации об авторе, Берил Ивенс, не нашел. Он возвратился к началу, посмотрел на картинку (допотопный паровозик; в будке машиниста усмехающийся блондин), вгляделся (усмешка светловолосого машиниста при ближайшем рассмотрении оказалась гордой улыбкой) и начал читать.
Боб Брукс водил поезда Межземельской железнодорожной компании на линии Сент-Луис – Топека. Боб Брукс был самым лучшим машинистом Межземельской железнодорожной компании, а Чарли – самым лучшим паровозом!
Чарли был Паровоз Марки Четыре-Ноль-Два-Икс-Пресс, и одному только машинисту Бобу дозволялось подыматься на его высокое сиденье и гудеть в гудок. "УУ-УУУ" гудка Чарли знали все, и всякий раз, заслышав этот голос, летящий над ровными просторами канзасских степей, люди говорили: "Вот едут Чарли и Машинист Боб, самая быстрая команда от Сент-Луиса до Топеки!"
Девчонки и мальчишки выскакивали из домов посмотреть, как Чарли и Машинист Боб поедут мимо. Машинист Боб всякий раз улыбался и махал им рукой. Ребятишки улыбались и махали в ответ.
У Машиниста Боба был особый секрет. Только он один знал, что Чарли Чух-Чух по самому-пресамому настоящему живой. Как-то раз на перегоне между Топекой и Сент-Луисом Машинист Боб услыхал пение – тихое-тихое и басистое.
– Кто это со мной в кабине? – сурово спросил Машинист Боб.
– Лечиться надо, Машинист Боб, – пробормотал Джейк и перевернул страницу. На картинке Боб, нагнувшись, заглядывал Чарли под топку. Джейк задался вопросом, кто же ведет поезд и следит за дорогой, высматривая на рельсах коров (не говоря уж о мальчишках и девчонках), пока Машинист Боб занят ловлей зайца, и заключил, что Берил Ивэнс в поездах разбиралась слабо.
– Не тревожься, – послышался чей-то хриплый голосок. – Это я.
– Кто это "я"? – спросил Машинист Боб. Он говорил своим самым внушительным, самым суровым голосом, поскольку все еще думал, что его кто-то разыгрывает.
– Я, Чарли, – отвечал хриплый голосок.
– Три ха-ха! – воскликнул Машинист Боб. – Паровозы не умеют говорить! Может, я не семи пядей во лбу, но уж это-то я знаю! Коли ты – Чарли, так, сдается мне, сумеешь сам дать гудок!
– Ясное дело, – отозвался хриплый голосок, и только он это сказал, как гудок оглушительно загудел, и над равнинами Миссури раскатилось: "УУ-УУУ!"
– Батюшки-светы! – ахнул Машинист Боб. – Да это и впрямь ты!
– Вот видишь, – сказал Чарли Чух-Чух.
– Как же это я до сих пор не знал, что ты живой? – спросил Машинист Боб. – Почему раньше ты никогда со мной не разговаривал?
Тогда Чарли своим хриплым голоском спел Машинисту Бобу песенку. Вот эту:
Не приставай с вопросами, играть мне недосуг –
Стучу-кручу колесами: тук-тук, тук-тук, тук-тук.
Зима, весна ли, осень – по рельсам я качу,
Трудяга-паровозик по имени Чух-Чух.
Мечта моя простая: под небом голубым
Бежать, не уставая, – чух-чух, колечком дым!
И я хотел бы только (скажу вам – не совру),
Чтоб оставалось все, как есть, покуда не умру!
– Надеюсь, мы с тобой еще не раз потолкуем в дороге? – спросил Машинист Боб. – Мне это по душе.
– Непременно потолкуем, – пообещал Чарли. – Я люблю тебя, Машинист Боб.
– И я тебя люблю, Чарли, – сказал Машинист Боб и сам дал гудок – просто, чтобы показать, как он счастлив.
"УУ-УУУ!" Так громко и красиво Чарли еще никогда не гудел, и все, кто услышал его, вышли посмотреть.
Иллюстрация к этому последнему отрывку обнаруживала большое сходство с изображением на обложке. На предыдущих рисунках (аляповатых и безыскусных, напомнивших Джейку картинки к любимой книжке детсадовского детства "Майк Маллиган и его паровой каток") Чарли был паровоз как паровоз – энергичный, жизнерадостный, без сомнения, интересный мальчишкам эры пятидесятых, кому предназначалась книга, но всего-навсего механизм. Здесь, однако, у него были явно человечьи черты, и, несмотря на улыбку Чарли и довольно тяжеловесное жеманство рассказа, Джейка пробрал озноб.
Улыбка не внушала ему доверия.
Он схватил свое "Итоговое эссе" и пробежал глазами по строчкам. "Возможно, Блейн опасен, – прочел он. – Истина ли это, я не знаю".
Он закрыл папку, несколько мгновений задумчиво барабанил по ней пальцами, потом вернулся к "Чарли Чух-Чуху".
Машинист Боб и Чарли провели вместе много счастливых дней и толковали обо всем на свете. Машинист Боб жил бобылем, и Чарли был первым настоящим другом, каким Боб обзавелся после смерти своей женушки – а умерла она давным-давно, в городе Нью-Йорке.
Но однажды, вернувшись в Сент-Луисское паровозное депо, друзья обнаружили на месте стоянки Чарли новый тепловоз. Да какой! Пять тысяч лошадиных сил! Сцепка из нержавеющей стали! Двигатель из "Механических мастерских Ютики", Ютика, штат Нью-Йорк! А на самом верху, позади генератора, расположились три ярко-желтых вентилятора радиаторного охлаждения.
– Что это? – встревоженно спросил Машинист Боб, но Чарли лишь пропел самым тихим и хриплым голоском, на какой был способен:
Не приставай с вопросами, играть мне недосуг –
Стучу-кручу колесами: тук-тук, тук-тук, тук-тук.
Зима, весна ли, осень – по рельсам я качу,
Трудяга-паровозик по имени Чух-Чух.
Мечта моя простая: под небом голубым
Бежать, не уставая, – чух-чух, колечком дым!
И я хотел бы только (скажу вам – не совру),
Чтоб оставалось все, как есть, покуда не умру!
Тут появился мистер Бриггс, Начальник Депо.
– Прекрасный тепловоз, – сказал Боб, – но вам придется вывести его с места Чарли, мистер Бриггс. Как раз сегодня после обеда Чарли обязательно нужно поменять смазку.
– Чарли уже никогда больше не понадобится менять смазку, Машинист Боб, – грустно промолвил мистер Бриггс. – Этот новехонький тепловоз "Бэрлингтон-Зефир" прислан ему на смену. Когда-то Чарли был самым лучшим в мире паровозом, но теперь он состарился и его котел дал течь. Боюсь, Чарли пришла пора уйти на покой.
– Вздор! – Машинист Боб был вне себя. – Чарли еще работник хоть куда! Да я отобью телеграмму в головную контору Межземельской железнодорожной компании! Телеграфирую лично Президенту, мистеру Рэймонду Мартину! Он меня знает, потому как однажды он лично вручил мне Медаль За Отличную Службу, а после мы с Чарли катали его дочурку. Я дал малышке потянуть за шнурок, и Чарли гудел для нее во всю мочь!
– Мне очень жаль, Боб, – сказал мистер Бриггс, – но заменить Чарли новым тепловозом распорядился сам мистер Мартин.
Это была истинная правда. И Чарли Чух-Чуха отвели на запасной путь в самом дальнем уголке станции Сент-Луис Межземельской железной дороги, ржаветь в бурьяне. Теперь перегон Сент-Луис – Топека оглашал своим "ГУУУ! ГУУУ!" "Бэрлингтон-Зефир", а свистка Чарли больше не было слышно. В сиденье, там, где когда-то, глядя на стремительно убегающую назад степь, так гордо восседал Машинист Боб, поселилось мышиное семейство; в трубе паровоза свили гнездо ласточки. Чарли был одинок и очень грустил. Он скучал по стальным рельсам, по яркому синему небу и широким просторам. Порой поздно ночью он думал обо всем этом и плакал темными, маслянистыми слезами. От них ржавел его прекрасный стрэтхэмовский головной прожектор, но Чарли было все равно – ведь теперь старый стрэтхэмовский прожектор больше не зажигался.
Мистер Мартин, Президент Межземельской железнодорожной компании, прислал письмо – он предлагал Машинисту Бобу занять место машиниста на новом "Бэрлингтон-Зефире". "Это прекрасный тепловоз, Машинист Боб, – уговаривал мистер Мартин, – он полон сил и кипит энергией, на нем должен ездить именно ты! Ты самый лучший машинист на Межземельской железной дороге. Сюзанна, моя дочь, и по сей день помнит, что ты давал ей погудеть в гудок старины Чарли".
Но Машинист Боб сказал, что раз ему нельзя водить Чарли, то машинистом ему больше не работать.
– Где ж мне понять такой отличный новый тепловоз, – сказал Машинист Боб, – а ему не понять меня.
Машинисту Бобу поручили мыть моторы на станции Сент-Луис-Сортировочная, и Машинист Боб превратился в Мойщика Боба. Случалось, другие машинисты, водившие отличные новые тепловозы, смеялись над ним. "Поглядите-ка на старого дуралея! – говорили они. – Он не может понять, что мир сдвинулся с места!"
Иногда поздним вечером Машинист Боб уходил на задворки станции, туда, где на приютивших его ржавых запасных путях стоял Чарли Чух-Чух. Колеса Чарли оплели сорняки, навсегда потухший головной прожектор изъела ржавчина. Машинист Боб всякий раз заговаривал с Чарли, но Чарли отвечал все реже и реже. А частенько и вовсе отказывался разговаривать.
Однажды вечером в голову Машинисту Бобу пришла ужасная мысль.
– Чарли, ты умираешь? – спросил он, и Чарли своим самым тихим, самым хриплым голоском ответил:
По рельсам я не бегаю уже давным-давно –
Ржаветь и гнить в бурьяне мне, видно, суждено.
Наверное, тебе я ни капли не совру,
Сказав, что простою тут, покуда не умру.
Джейк долго не сводил глаз с картинки, которая наглядно иллюстрировала такой не-вполне-нежданный поворот событий. Взыскательному взору рисунок, пожалуй, показался бы грубым, и все же это определенно была классная работа. Постаревший, потрепанный, позабытый-позаброшенный Чарли. Машинист Боб глядел так, точно лишился последнего друга. то есть соответственно сюжету. Джейк без труда представил себе, как по всей Америке дети отчаянно ревут над этой картинкой, и ему пришло в голову, что историй с такой вот начинкой, историй, плещущих в ребячью душу кислотой, полно. Гензель и Гретель, прогнанные злой мачехой в лес; мать Бэмби, которой свернул шею охотник; смерть Старого Крикуна. Легче легкого было причинить малышам боль, заставить страдать, довести до слез; похоже, во многих сочинителях это пробуждало некую странно садистскую жилку. и, кажется, Берил Ивенс не была исключением.
Впрочем, Джейк обнаружил, что его самого вовсе не огорчает ссылка Чарли на глухой, заросший бурьяном пустырь, дальнюю окраину сортировочного узла станции Сент-Луис Межземельской железной дороги. Совсем напротив. "Это хорошо, – сказал он себе. – Туда ему и дорога. Там ему самое место, потому что он опасен. Пусть сгниет на этом пустыре. Слезы в глазах? Не верьте – говорят, крокодилы тоже плачут".
Джейк быстро дочитал оставшиеся страницы. Разумеется, все заканчивалось хорошо, хотя, несомненно, именно минуты безысходного отчаяния на задворках сортировочной станции помнились ребятишкам и тогда, когда счастливая развязка была давно позабыта.
В Сент-Луис с проверкой нагрянул мистер Мартин, президент Межземельской железнодорожной компании. Его план состоял в том, чтобы на "Бэрлингтон-Зефире" доехать до Топеки, где в этот самый день его дочка Сюзанна, пианистка, давала свой первый концерт. Вот только "Зефир" не желал раскочегариваться. Похоже, в дизельное топливо попала вода.
("Уж не ты ли напоил тепловоз водичкой, машинист Боб? – подивился Джейк. – Провалиться мне на этом месте, твоя работа, старый шакал!")
Все остальные поезда были на линии! Что делать?
Кто-то потянул мистера Мартина за рукав. Это был Мойщик Боб, только он больше совсем не походил на мойщика. Покрытые масляными пятнами рабочие штаны он сменил на чистый комбинезон. На голове красовалось старое полотняное кепи машиниста.
– Вон там, на запасном пути, стоит Чарли, – сказал Боб. – Чарли поедет в Топеку, мистер Мартин. Чарли свезет вас туда, и вы поспеете к дочке на концерт!
– Этот старик? – с издевкой спросил мистер Мартин. – Чарли и к вечерней зорьке все еще будет в пятидесяти милях от Топеки!
– Чарли поспеет, – настаивал Машинист Боб. – Поспеет, коли ему не придется тянуть состав, уж я-то знаю! Я ведь все свое свободное время чистил да мыл Чарли – и паровую машину, и котел, вот оно как.
– Ну, так и быть, пусть попробует, – сдался мистер Мартин. – Жаль было бы пропустить первый концерт Сюзанны!
Чарли был полностью готов к отправлению; Машинист Боб давно уж засыпал в тендер свежий уголек, и топка раскалилась докрасна. Боб помог мистеру Мартину подняться в будку и впервые за много лет задним ходом вывел Чарли с проржавевших рельсов всеми забытого запасного пути на главный путь. Потом, установив Первый Вперед, он потянул за шнурок, и Чарли как встарь лихо прокричал: "УУ-УУУ!"
Все сент-луисские ребятишки услыхали этот крик и высыпали из домов поглядеть, как старый, порыжелый от ржавчины паровоз катит мимо. "Смотрите! – кричали они. – Это Чарли! Чарли Чух-Чух вернулся! Ура!" Все дети радостно махали Чарли, и когда Чарли, набирая скорость, на всех парах вылетел за городскую черту, он, как в старые добрые времена, сам дал гудок: "УУУ-УУУУУ!"
Тра-та-та! – стучали колеса.
Чуффа-чуффа! – пыхтела труба.
Брамп-брамп, – погромыхивал конвейер, подавая уголь в топку!
Сил и энергии надобно вам?! Йо-хо-хо и фи-фай-фо-фам! Никогда еще Чарли не ездил так быстро! Степь, фермы, деревеньки сплошной полосой проносились мимо! Машины на шоссе N 41 Чарли, Боб и мистер Мартин обогнали так, точно те стояли на месте!
– Хоптидудл! – вскричал мистер Мартин, размахивая шляпой. – Вот это паровоз, Боб! Вот это паровозище! Не понимаю, почему мы вообще отправили его на покой! Как тебе удается на такой скорости загружать конвейер?
Машинист Боб только улыбнулся – ведь он-то знал, что Чарли подбрасывает себе уголька сам! И сквозь тра-та-та, и чуффа-чуффа, и брамп-брамп он слышал, как Чарли тихим хриплым баском напевает свою старую песенку:
Не приставай с вопросами, играть мне недосуг –
Стучу-кручу колесами: тук-тук, тук-тук, тук-тук.
Зима, весна ли, осень – по рельсам я качу,
Трудяга-паровозик по имени Чух-Чух.
Мечта моя простая – под небом голубым
Бежать, не уставая, – чух-чух, колечком дым!
И я хотел бы только (скажу вам – не совру),
Чтоб оставалось все, как есть, покуда не умру!
Мистера Мартина на концерт дочки-пианистки Чарли доставил вовремя (само собой), Сюзанна оттого, что снова видит своего старого друга Чарли, была на седьмом небе (само собой), и все вместе они отправились обратно в Сент-Луис и всю дорогу гудели в гудок так, что чертям делалось тошно. Мистер Мартин выделил Чарли с Машинистом Бобом открытую платформу – катать ребятишек по новенькому парку чудес "Межземелье" и калифорнийскому луна-парку
там вы найдете их и сегодня – они катают смеющихся ребятишек по царству огней, музыки и хорошего здорового веселья. Волосы Машиниста Боба белы, как снег, а Чарли уже не говорит так много, как когда-то, но у обоих сил и энергии по-прежнему хоть отбавляй, и до ребятишек то и дело доносится тихий хрипловатый голос Чарли, мурлычущего свою старую песенку.
КОНЕЦ
"Не приставай с вопросами, играть мне недосуг", – пробормотал Джейк, разглядывая заключительную картинку. На ней Чарли Чух-Чух тянул от американских горок к чертову колесу два украшенных поверху гирляндами и лентами пассажирских вагончика, битком набитых радостной ребятней. В кабине сидел и тянул за шнур гудка Машинист Боб, довольный, как свинья в навозе. Джейк полагал, что улыбка Машиниста Боба должна выражать высшее счастье, однако ему она больше напоминала ухмылку безумца. Чарли и Машинист Боб оба походили на безумцев. и чем дольше Джейк смотрел на детей в вагончиках, тем сильнее становилось ощущение, что нарисованные личики искажены гримасой ужаса. Казалось, дети умоляют: "Позвольте нам сойти с этого поезда. Пожалуйста, позвольте нам сойти с этого поезда, пока мы еще живы".
"Чтоб оставалось все как есть, покуда не умру".
Джейк закрыл книжку и задумчиво посмотрел на нее. Потом снова открыл и принялся пролистывать, обводя определенные слова и выражения, которые словно бы взывали к нему.
Межземельская железнодорожная компания. Машинист Боб. тихий хриплый голосок. УУ-УУУ. первый настоящий друг, каким Боб обзавелся после смерти своей женушки, а умерла она давным-давно в городе Нью-Йорке. мистер Мартин. мир сдвинулся с места. Сюзанна.
Он положил ручку. Почему эти слова и фразы притягивают его? Насчет Нью-Йорка, в общем, понятно, но остальные? Если уж на то пошло, зачем ему эта книжка? Бесспорно, ему было назначено купить ее. Джейк не сомневался, что, не окажись у него в кармане денег, он просто схватил бы историю Чарли и пулей кинулся из магазина. Но почему? Зачем? Мальчик чувствовал себя иглой компаса. Игла знать не знает о магнитном севере; знает только, что хочешь не хочешь должна указывать определенное направление.
Джейк знал наверняка лишь одно: он страшно устал и если в скором времени не заползет в постель, то уснет прямо за письменным столом. Он снял рубашку и опять уперся взглядом в обложку "Чарли Чух-Чуха".
Эта улыбка. Он не верил этой улыбке. Не верил, и все.
Ни на грош.
Сон пришел не так быстро, как надеялся Джейк. Голоса, вновь заспорившие о том, жив он или мертв, не давали уснуть. Наконец мальчик сел в кровати, не открывая глаз, прижимая кулаки к вискам.
"Хватит! – мысленно завопил он. – Цыц! Вас целый день не было, сгиньте!"
"Пожалуйста – пусть только он признает, что я мертв", – угрюмо сказал один голос.
"Ладно, пусть только, Христа ради, оглядится и признает, что я совершенно определенно жив", – огрызнулся второй.
Джейк понял, что сейчас завизжит в голос. Удержаться было невозможно – мальчик чувствовал, как крик подкатывает к горлу, точно рвота. Он открыл глаза, увидел на сиденье стула возле письменного стола свои штаны, и его осенило. Он вылез из постели, подошел к стулу и ощупал правый передний карман брюк.
Серебряный ключ по-прежнему лежал там. Стоило пальцам Джейка обхватить его, как голоса смолкли.
"Скажи ему, – подумал мальчик, понятия не имея, кому предназначается эта мысль. – Скажи, пусть возьмет ключ. Ключ прогоняет голоса".
Он вернулся в постель, коснулся головой подушки и через три минуты спал, некрепко сжимая в пальцах ключ.