– Я не пойду, – коротко сказала Элли. – Та женщина проповедует пагубную веру. Пусть туда ходят уважаемые люди.

Стрелок стоял на паперти, укрывшись в тени, и заглядывал внутрь. Скамей не было, и паства стояла (он увидел Кеннерли с выводком; владельца местной убогой галантерейной лавки Каснера и его жену с костлявыми боками; нескольких "городских" женщин, которых он прежде ни разу не встречал и, к своему удивлению, Шеба). Собрание отрывисто, а капелла, исполняло гимн. Он окинул любопытным взглядом громадную женщину на кафедре. Элли сказала ему: "Она живет одна и мало с кем видится. Выходит только по воскресеньям, чтоб раздуть адское пламя. Звать ее Сильвия Питтстон. Она полоумная, однако порчу на них навела, сумела. А им это по вкусу. Им того и надо!"

Женщина была такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Груди напоминали земляные укрепления. На гигантской колонне шеи возвышалась одутловатая, бледная луна лица, с которой мерцали глаза – такие большие и темные, что казались бездонными горными озерами. Красивые темно-каштановые волосы были всклокочены и торчали во все стороны, как у безумной. Удерживавшая их шпилька могла бы без труда заменить шампур. Платье, казалось, сшито из мешковины. Руки, державшие сборник церковных гимнов, больше походили на два горбыля. Кожа у женщины была чудесной – сливочно-белой, без отметин. Стрелок подумал, что весу проповеднице, должно быть, больше трехсот фунтов. И ощутил внезапное накаленное докрасна вожделение, от которого ему стало дурно. Он отвернулся и отвел глаза.

Соберемся мы у реки,

У прекрасной, прекрасной рееееки,

Соберемся мы у реки,

Что течет близ Царствия Божия.

Замерла последняя нота последнего припева, и на миг воцарилась тишина, которую нарушало лишь покашливание и шарканье ног.

Женщина ждала. Когда все успокоились, она простерла руки, словно благословляя собрание. Жест-напоминание.

– Возлюбленные братцы и сестрицы во Христе!

Неотвязный рефрен. Стрелок на мгновение ощутил смесь ностальгии и страха, прошитых жутким ощущением дежа вю, уже виденного раньше. Он подумал: "Я видел это во сне. Когда?", но отогнал эту мысль. Слушатели – в общей сложности, возможно, человек двадцать пять – погрузились в мертвое молчание.

– Сегодня тема наших размышлений – Лукавый. – У нее был приятный, мелодичный голос – выразительное, хорошо поставленное сопрано.

По собранию прошелестел шепоток.

– Мне кажется, – задумчиво промолвила Сильвия Питтстон, – мне кажется, что каждого в Писании я знаю лично. За последние пять лет я зачитала до дыр пять Библий, и несчетное число – до того. Я люблю это повествование, люблю всех действующих в нем лиц. Рука об руку с Даниилом я входила в ров со львами. Я стояла подле Давида, когда его искушала купающаяся в водоеме Вирсавия. Я была с Седрахом, Мисахом и Авденаго в печи, раскаленной огнем. Вместе с Самсоном я истребила две тысячи филистимлян и вместе со святым Павлом была ослеплена на дороге в Дамаск. Вместе с Марией я плакала на Голгофе.

Паства тихо зашушукалась.

– Я узнала и полюбила их. Лишь одного… одного… – она подняла палец, – лишь одного участника величайшей из всех драм я не знаю. Лишь один стоит в стороне, и тень на лице его. Лишь один ввергает тело мое в дрожь, а дух – в трепет. Я боюсь его. Я не знаю, что у него на уме, и я боюсь его. Я боюсь Лукавого.

Новый вздох. Одна из женщин зажала рот ладонью, словно желая сдержать какой-то звук, и раскачивалась, раскачивалась без остановки.

– Лукавого, который явился Еве в обличье Змия, пресмыкаясь на брюхе, извиваясь и ухмыляясь. Лукавого, который ходил среди детей Израилевых, пока Моисей был на горе, того, кто нашептал им сделать золотого идола, золотого тельца, и поклоняться ему в блуде и скверне.

Стоны, кивки.

– Лукавого! Он стоял на балконе с Иезавелью и смотрел, как царь Ахав с криком падает навстречу погибели, и вместе усмехались они, когда псы сбежались лизать от крови жизни его. Братцы и сестрицы, будьте же начеку, остерегайтесь Лукавого!

– Да. О, Исус… – Мужчина, которого стрелок в первый раз заметил, входя в город – тот, в соломенной шляпе.

– Братья и сестры, он был здесь всегда. Но я не знаю, что у него на уме. Не знаете и вы. Кому дано постичь кружащуюся там водоворотом ужасную тьму? столпы гордыни? не знающее меры богохульство? нечестивое ликование? Безмерное, бессмысленно бормочущее безумие, что входит, вползает, втирается в самые страшные желания и страсти человеческие?

– О, Спаситель Исус…

– Это он возвел Господа нашего на гору…

– Да…

– Это он искушал его, суля весь мир и все радости земные…

– Даааа…

– Это он вернется, когда настанут Последние Времена… а они грядут, братья и сестры, разве вы не чувствуете этого?

– Дааа…

Раскачивающееся, всхлипывающее молитвенное собрание превратилось в море; казалось, женщина указывает на всех – и ни на кого.

– Это он в обличье Антихриста придет увести людей в пылающие недра вечных мук и погибели, к кровавому концу греховности, когда Звезда Полынь воссияет в небе, когда желчь разъест утробы детей, когда женское чрево породит чудовищ и в кровь обратятся деяния человеческие…

– Аххххх…

– Ах, Господи…

– Гооосссс…

Какая-то женщина повалилась на пол, с грохотом колотя ногами по доскам. Один башмак у нее слетел.

– Это он стоит за всяким плотским наслаждением… он! Лукавый!

– Да, Господи!

Какой-то мужчина, надсадно крича, упал на колени, обхватив руками голову.

– Когда вы пьете, кто держит бутылку?

– Лукавый!

– Когда садитесь играть в "фараона" или "глянь-ка", кто открывает карты?

– Лукавый!

– Когда буйствуете во плоти другого тела, когда оскверняете себя, кому продаете душу свою?

– Лу…

– Лука…

– …кавому…

– Ууу… ууу… ууу…

– Но кто же он? – пронзительно выкрикнула проповедница (сохраняя, однако, хладнокровие – стрелок чувствовал этот внутренний бесстрастный холод: женщина мастерски владела собой и аудиторией, господствуя над ней). Внезапно он с ужасом и непоколебимой уверенностью подумал: она зачала от человека в черном демона. Она одержима злым духом. И сквозь страх вновь ощутил жаркую дрожь желания.

Державшийся за голову мужчина, спотыкаясь, вывалился вперед.

– Я в пекле! – запрокинув к проповеднице голову, завопил он. Его лицо дергалось и кривилось, словно под кожей шевелились змеи. – Я согрешил блудом! Я согрешил игрой! Я согрешил травой! Я грешил! Я… – Но его голос вознесся к небесам в страшном истерическом вое, поглотившем слова. Он держался за голову, словно та в любую минуту могла лопнуть, как перезревшая дыня.

Молящиеся как по команде замерли в полуэротических позах экстаза.

Сильвия Питтстон потянулась рукой вниз и ухватила мужчину за голову. Сильные и белые, безупречные и нежные пальцы пробрались в волосы, и плач оборвался. Мужчина немо смотрел на нее снизу вверх.

– Кто был с тобой во грехе? – спросила она. Ее глаза – достаточно глубокие, достаточно спокойные и достаточно холодные, чтобы в них утонуть, заглянули в глаза мужчины.

– Лу… Лукавый.

– Как имя ему?

Грубый замирающий шепот:

– Имя ему Сатана.

– Отречешься ли ты от него?

Нетерпеливое, страстное:

– Да, да! О Иисус, мой Спаситель!

Женщина запрокинула ему голову. Мужчина уставился на нее пустыми сияющими глазами фанатика.

– Если он войдет в эту дверь… – проповедница с силой ткнула пальцем в сумрак паперти, где стоял стрелок, – …отречешься ли ты от него перед лицом его?

– Клянусь именем матери!

– Веришь ли ты в вечную любовь Иисуса?

Мужчина зарыдал.

– Верю, б…. буду, верю…

– Он прощает тебе, Джонсон.

– Хвала Господу, – сквозь рыдания выговорил Джонсон.