Эдди Дийн сидел на стуле. Стул стоял в маленькой белой комнатке. Это был единственный стул в маленькой белой комнатке. В маленькой белой комнатке было полно народу. В маленькой белой комнатке было накурено. Эдди был в одних трусах. Эдди хотелось курить. Остальные шесть – нет, семь – человек в маленькой белой комнатке были одеты. Эти люди стояли вокруг него, окружая его плотным кольцом. Трое – нет, четверо – из них курили сигареты.
Эдди хотелось дергаться и извиваться. Эдди хотелось поводить плечами и притопывать ногами.
Эдди сидел спокойно, расслабившись, и смотрел на окружавших его людей с веселым интересом, будто его не сводило с ума желание вмазаться, будто он не сходил с ума от клаустрофобии.
Причиной этому был другой в его сознании. Сперва он панически боялся этого другого. Теперь он благодарил Бога, что другой – здесь, с ним.
Может, другой и болен, и даже умирает, но стали в нем еще хватит, чтобы одолжить немного этому перепуганному двадцатилетнему торчку.
– До чего же интересная красная полоса у тебя на груди, Эдди, – сказал один из таможенников. В углу рта у него торчала сигарета. В кармане его рубашки лежала пачка сигарет. У Эдди было такое чувство, что если бы он взял из этой пачки штук пять сигарет, набил бы ими рот от угла до угла, зажег бы их все и глубоко затянулся, может, на душе у него стало бы легче. – Она похожа на след от пластыря. Сдается, у тебя тут что-то было приклеено пластырем, а потом ты вдруг решил, что хорошо бы эту штуку отодрать и избавиться от нее.
– У меня на Багамах сделалась аллергия, – сказал Эдди. – Я ж вам говорил. В смысле, мы уже несколько раз все это проговаривали. Я пытаюсь не терять чувства юмора, но мне это дается все труднее.
– Заебись ты со своим чувством юмора, – яростно сказал другой таможенник; этот тон был знаком Эдди. Такой тон делался у него самого, когда ему случалось полночи на холоду прождать сбытчика, а тот так и не появлялся. Потому что эти мужики тоже были наркашами. Единственная разница заключалась в том, что для них наркотой были такие, как он и Генри.
– А как насчет дырки у тебя в пузе? Она-то у тебя откуда, Эдди? А? – третий таможенник показывал на то место, куда Эдди ткнул себя ножом. Кровь, наконец, унялась, но там еще был темно-красный застывший пузырек, который, казалось, лопнет сразу же – только тронь.
Эдди показал на красный след от клейкой ленты.
– Чешется, – сказал он. Это была правда. – Я в самолете заснул – если не верите мне, спросите стюардессу…
– Чего бы это мы тебе не верили, Эдди?
– Не знаю, – сказал Эдди. – Много вы видели контрабандистов, которые дрыхнут, когда везут товар? – Он секунду помолчал, чтобы они могли задуматься об этом, потом вытянул вперед руки. Некоторые ногти были обгрызаны, другие – обломаны. Он когда-то сделал открытие: в подходняке любимым лакомством вдруг становятся собственные ногти. – Я все время старался сдерживаться, не чесаться, но, как видно, пока спал, здорово разодрался.
– Или пока торчал. Это может быть след укола. – Эдди было ясно, что ни один из них так не думает. Если ширнуться так близко к солнечному сплетению (а оно для нервной системы – что панель управления), то больше тебе уже никогда не придется ширяться.
– Дайте передохнуть, – сказал Эдди. – Вы ко мне так близко придвинулись, что я уж думал – взасос целовать меня собрались. Не торчал я, и вы это знаете.
На лице третьего таможенника выразилось отвращение.
– Для невинного ягненочка, Эдди, ты что-то уж очень много знаешь про наркоту.
– Чего я не набрался из "Майами Вайс", то прочел в "Ридерз Дайджест". А теперь скажите мне правду – сколько раз мы еще будем в этом копаться?
Четвертый таможенник показал ему маленький пластиковый пакетик. В нем было несколько волоконец.
– Это – волокна. Мы их отправим в лабораторию, они нам подтвердят, но мы и так знаем, от чего они. Это волокна лейкопластыря.
– Я перед уходом из отеля не успел принять душ, – в четвертый раз сказал Эдди. – Я лежал у бассейна, загорал. Пытался избавиться от этой сыпи. От аллергической сыпи. И заснул. Мне еще чертовски повезло, что я вообще успел на самолет. Пришлось бежать, как угорелому. А был ветер. И откуда я знаю, что у меня прилипло к коже, а что – нет.
Еще один таможенник протянул к Эдди руку и провел пальцем по коже левой руки, на три дюйма вверх от локтевого сгиба.
– И это – не следы уколов.
Эдди оттолкнул его руку.
– Москиты покусали, говорил же я вам. Почти что зажили. Да что вы, елки-палки, сами не видите, что ли?
Они видели. Это дело было задумано далеко не вдруг. Эдди уже месяц, как перестал ширяться в руку. Генри был на это не способен, и в этом заключалась одна из причин, почему послали Эдди, почему пришлось послать Эдди. Когда он уже никак не мог терпеть, он задвигался высоко-высоко в левое бедро, где к коже ноги прилегало левое яичко… так, как он сделал в ту ночь, когда смугловатый гаденыш наконец принес ему приличную наркоту. Большей же частью Эдди только нюхал, а Генри этого теперь было мало. Это вызывало чувства, которым Эдди не мог дать точного определения… смесь гордости и стыда. Если они посмотрят там, если они отодвинут яички, у него могут возникнуть серьезные проблемы. Анализ крови мог бы стать причиной еще более серьезных проблем, но этого они не могут потребовать, не имея хоть каких-нибудь доказательств – а доказательств-то у них как раз и нет. Никаких. Они все знают, но ничего не могут доказать. Хотеть не вредно, как сказала бы его любимая старушка-мать.
– Москиты покусали.
– Да.
– А красная полоса – аллергия.
– Да. Она у меня уже была, когда я летал на Багамы, только не такая сильная.
– Она у него уже была, когда он летал туда, – сказал один из таможенников другому.
– Ага, – ответил тот. – Ты в это веришь?
– А как же!
– Ты и в Санта-Клауса веришь?
– А как же! Я, когда еще пацаном был, с ним один раз даже сфотографировался. – Он посмотрел на Эдди. – Эдди, а у тебя есть фотка этой знаменитой красной полосочки до того, как ты съездил на Багамы?
Эдди ничего не ответил.
– Если ты в порядке, почему бы тебе не согласиться на анализ крови? – Это сказал первый таможенник, с сигаретой в углу рта. Она скурилась уже почти до самого фильтра.
Эдди вдруг разозлился – до белого каления. Он прислушался к тому, что было внутри.
"Валяй", – сразу же ответил голос, и Эдди почувствовал нечто большее, чем согласие, он ощутил что-то вроде окончательного одобрения. От этого он почувствовал себя так же, как в детстве, когда Генри обнимал его, взъерошивал ему волосы, хлопал его по плечу и говорил: "Ты молоток, парень, ты только не задавайся, но ты молоток".
– Вы же знаете, что я в порядке. – Он резко встал – так резко, что они попятились. Он взглянул на курильщика, стоявшего к нему ближе всех. – И вот что я тебе скажу, детка, если не уберешь от моего лица этот гвоздь от гроба, я его щас у тебя вышибу.
Таможенник отшатнулся.
– Вы уже вычерпали до дна бак под унитазом в самолетном сортире. Едрена вошь, вы за это время могли в нем три раза все перебрать. Вы перерыли все мои вещи. Я нагнулся и позволил одному из вас засунуть мне в задницу самый длинный в мире палец. Да если проверка простаты – это медосмотр, так это было ебаное сафари. Я вниз глянуть боялся, думал, увижу, как ноготь этого мужика у меня из хера торчит.
Он обвел их злым взглядом.
– В жопе у меня вы побывали, в вещах моих покопались, я тут сижу в одних трусах, а вы себе покуриваете да дым мне в морду пускаете. Анализа крови вам захотелось? Ладушки. Давайте сюда кого-нибудь, кто будет брать анализ.
Они зашушукались. Начали переглядываться. Удивились. Забеспокоились.
– Но если вы хотите взять у меня анализы без постановления суда, – продолжал Эдди, – то пускай тот, кто будет брать, захватит побольше шприцов и флакончиков, потому что будь я проклят, если стану отдуваться один. Я требую, чтобы сюда пришел представитель федеральной полиции, и я требую, чтобы каждый из вас сдал те же гадские анализы, что и я, и чтобы на каждом флакончике были написаны ваши фамилии и номера удостоверений личности, и я требую, чтобы они были переданы этому представителю на хранение. И на что бы вы ни делали анализ мне – на кокаин, героин, беньки [бензедрин], да на что хотите – я требую, чтобы те же самые анализы делали и с вашими образцами. А потом чтобы результаты передали моему адвокату.
– Это ж надо, ТВОЕМУ АДВОКАТУ, – воскликнул один из них. – Со всеми вами, засранцами, всегда этим кончается, правда, Эдди? Вы будете иметь дело с моим АДВОКАТОМ. Я на вас моего АДВОКАТА напущу. Мне от этой хреновни блевать хочется.
– Собственно говоря, в данный момент адвоката у меня нет, – сказал Эдди, и это была правда. – Я не думал, что мне понадобится адвокат. Но вы меня заставили передумать. Вы ничего не нашли, потому что у меня и нет ничего, но ведь рок-н-ролл никогда не кончается, так? Хотите, значит, чтобы я плясал под вашу дудку? Отлично. Буду плясать. Только не один. Вам, мужики, тоже придется плясать.
Наступило тяжелое, напряженное молчание.
– Мистер Дийн, я хочу вас попросить, снимите, пожалуйста, трусы еще раз, – сказал один из них. Этот был старше остальных. Этот, судя по виду, был их начальником. Эдди подумал, что, может быть – не точно, но может быть – этот, наконец, догадался, где могут быть свежие следы. До сих пор они там не смотрели. Руки, плечи, ноги… но не там. Слишком они были уверены, что дело в шляпе.
– Мне надоело снимать трусы, спускать трусы, жрать дерьмо, – сказал Эдди. – Хватит. Позовите сюда, кого следует, и будем делать всем анализ крови – или я ухожу. Ну? Что вы предпочитаете?
Опять такое же молчание. И, когда они начали переглядываться, Эдди понял, что победил.
Мы победили, – поправился он. – Как тебя зовут, парень?
Роланд. А тебя – Эдди. Эдди Дийн.
Ты хорошо умеешь слушать.
Слушать и наблюдать.
– Отдайте ему его одежду, – очень недовольным тоном сказал старший. Он взглянул на Эдди. – Я не знаю, что у вас было и куда вы его дели, но я вас предупреждаю: мы это выясним.
Старый хрен оглядел его с ног до головы.
– Вот вы здесь сидите. Сидите и чуть ли не ухмыляетесь. От того, что вы говорите, меня не тошнит. А тошнит меня от того, что вы такое.
– Так это вас тошнит от меня?
– Именно так.
– Вот это да, – сказал Эдди. – Вот это мне нравится. Я здесь сижу, в этой комнатенке, в одном исподнем, а вокруг меня – семеро мужиков при пушках, и вас от меня тошнит? Ну, мил-человек, проблема у вас серьезная.
Эдди шагнул к нему. Секунду таможенник держался, но потом что-то в глазах Эдди – какой-то сумасшедший цвет, казалось, наполовину карий, наполовину голубой – заставил его против воли отступить.
– ДА ПУСТОЙ Я! ПУСТОЙ, ЯСНО?! – заорал Эдди. – И ОТВАЛИТЕ ОТ МЕНЯ, НУ! ОТВАЛИТЕ НА ХРЕН! ОТВЯЖИТЕСЬ!
Опять – молчание. Потом старший повернулся к Эдди спиной и закричал на кого-то: "Вы что, не слышали, что я сказал? Принесите его одежду!"
Тем дело и кончилось.
– Вы думаете, что за нами хвост? – спросил таксист. Похоже, ему было смешно.
Эдди повернулся вперед.
– Почему вы так решили?
– Вы все смотрите в заднее окно.
– Я не думаю, что за нами хвост, – ответил Эдди. Это была чистая правда. Он этого не думал, он увидел хвосты в первый же раз, как обернулся. Хвосты, а не хвост. Ему незачем было оборачиваться, чтобы вновь и вновь убеждаться в их присутствии. В этот поздний послеполуденный час майского дня потерять такси, в котором ехал Эдди, было бы затруднительно даже амбулаторным пациентам лечебницы для умственно отсталых: машин на Лонг-Айлендской Эстакаде почти не было. – Я просто изучаю дорожное движение, только и всего.
– Ах, вон что, – сказал таксист. В некоторых кругах столь странное заявление вызвало бы расспросы, но нью-йоркские таксисты редко задают вопросы; вместо этого они высказываются сами – категорически и, как правило, величественным тоном. Большая часть этих высказываний начинается фразой: "Уж этот город!", точно эти слова – религиозная формула, произносимая перед началом проповеди… и обычно так и оказывается. Этот таксист тоже ни о чем не спросил, а сказал:
– Потому что если вы и подумали, что за нами – хвост, то ничего подобного. Я бы заметил. Уж этот город! Господи! Я в свое время много за кем следил. Вы себе не представляете, сколько людей впрыгивают в мое такси и говорят: поезжайте вон за той машиной. Я знаю, это звучит, как в кино, правильно? Правильно. Но, как говорится, искусство имитирует жизнь, а жизнь имитирует искусство. Так бывает на самом деле! А что касается того, как оторваться от хвоста, так нет ничего проще, если знать, как это делается. Надо…
Эдди отключился от тирады таксиста, так что она стала лишь фоном, и прислушивался лишь настолько, чтобы в нужных местах кивать. Если вдуматься, то трепотня таксиста была очень забавна. Одним из хвостов был темно-синий лимузин. Эдди догадался, что он – с таможни. Вторым был фургон с надписью на боках "Пицца Джинелли". Там была нарисована пицца в виде улыбающейся мальчишеской мордашки, и улыбающийся мальчик облизывался, а под картинкой была подпись: "МММММ! Какая ВКУУУСНАЯ пицца!" Но какой-то юный дизайнер-любитель, обладатель баллончика-спрэя с краской и рудиментарного чувства юмора, зачеркнул в слове "пицца" обе буквы "ц" и написал сверху "з" и "д".
Джинелли. Эдди знал одного Джинелли; он держал ресторан под названием "Четыре Предка". Но торговля пиццей была чисто побочным делом, так, для отвода глаз, на радость ревизорам. Джинелли и Балазар. Они были неразлучны, как сосиски и горчица.
Согласно первоначальному плану, перед аэровокзалом должен был ждать лимузин с водителем, готовый умчать его в один салун в центре города – там была штаб-квартира Балазара. Но, разумеется, в первоначальный план не входили два часа в маленькой белой комнатке, два часа непрерывного допроса, который вела одна группа таможенников, а вторая группа сначала слила содержимое сантехнических баков борта 901, а потом перерыла его, ища большую партию наркотиков, существование которой они тоже подозревали, такую большую, что ее невозможно было ни смыть, спустив воду, ни растворить.
Когда он вышел, никакого лимузина, естественно, не было. Водителю, конечно, были даны инструкции: если челнок не выйдет из аэровокзала минут так через пятнадцать после всех пассажиров, сваливай по-быстрому. У водителя, конечно, хватило ума не звонить из машины по телефону, потому что в ней стоит радиотелефон, и перехватить разговор по нему можно запросто. Балазар, надо думать, связался кое с кем, узнал, что у Эдди неприятности, и сам подготовился к неприятностям. Балазар, может, и не сомневается, что в Эдди есть стальной стержень, но при всем том Эдди как был наркашом, так и остался. А надеяться, что наркаш будет держаться до бесконечности, не приходится.
Значит, не исключена возможность, что фургон с пиццей вдруг притормозит в соседнем с такси ряду, кто-нибудь высунет из окна кабины автомат, и задняя стенка такси вдруг станет похожа на залитую кровью терку для сыра. Эдди беспокоился бы сильнее, если бы его продержали не два часа, а четыре, а если бы его продержали не четыре, а шесть часов, он был бы очень встревожен. Но всего два… Эдди подумал, что Балазар не усомнится, что уж два-то часа он молчал. И захочет узнать насчет товара.
А настоящей причиной того, что Эдди оглядывался назад, была дверь. Она его завораживала.
Когда таможенники наполовину снесли, наполовину сволокли его вниз по трапу в административный сектор аэропорта Кеннеди, он оглянулся через плечо и увидел, что дверь – там, несомненно, неоспоримо реальная, хоть это и было невероятно; она плыла за ним на расстоянии примерно трех футов. Он видел, как волна за волной накатывается и разбивается на песке; видел, что там, за дверью, начинает смеркаться.
Эта дверь напоминала "загадочную картинку", в которой замаскировано какое-то изображение; сначала ты никак, хоть умри, не можешь его увидеть, но потом, когда ты его уже углядел, то никак не можешь перестать его видеть, как ни старайся.
Дверь исчезала дважды – оба раза, когда стрелок возвращался в свой мир без него, и это было страшновато: Эдди чувствовал себя, как ребенок, у которого перегорел ночник. Первый раз это случилось во время допроса на таможне.
Мне придется уйти. – Голос Роланда отчетливо прорезался сквозь очередной вопрос, который ему задавали. – Всего на несколько минут. Не бойся.
Почему? – спросил Эдди. – Почему тебе придется уйти?
– Что случилось? – спросил его один из таможенников. – У тебя вдруг сделался испуганный вид.
Эдди и вправду вдруг почувствовал, что испугался, но чего именно – этому придурку все равно было бы не понять.
Он оглянулся назад, через плечо, и таможенники тоже обернулись. Они видели только голую белую стену, обшитую белыми панелями с высверленными для приглушения звука дырочками; а Эдди видел дверь, как обычно – на расстоянии трех футов (теперь она была вмонтирована в стену этой комнаты – запасный выход, который не мог видеть никто из допрашивающих). Но он видел не только дверь. Он видел, как из волн выходят чудища, чудища, словно сбежавшие из фильма ужасов, где эффекты немного более натуральны, чем хотелось бы зрителю, настолько натуральны, что реальным кажется все. Они были похожи на омерзительную и страшную помесь креветки, омара и паука. Они издавали какие-то странные, жуткие звуки.
– Что, Эдди, ломать начало? – спросил один из таможенников. – Мерещится, что по стене букашки-таракашки ползают?
Это было так близко к истине, что Эдди чуть не рассмеялся. Зато теперь он понял, почему этому Роланду пришлось уйти: сознание Роланда было – по крайней мере, в данный момент – в безопасности, но эти твари приближались к его телу, и Эдди подозревал, что если Роланд в ближайшее время не уберет его с того места, где оно находится сейчас, то очень может быть, что вскорости ему будет некуда вернуться – никакого тела не останется.
Внезапно он словно услышал, как Дэвид Ли Рот распевает во все горло: "О, у меняааа… нет никогооо…", и тут он действительно рассмеялся. Он не мог удержаться от смеха.
– Что это тебя так рассмешило? – спросил тот таможенник, что интересовался, не видит ли он букашек-таракашек.
– Вся эта ситуация, – ответил Эдди. – Хотя она не столько смешная, сколько странная. Я хочу сказать, если бы это был фильм, то не Вуди Аллена, а Феллини, если вы меня понимаете.
Ты тут справишься? – спросил Роланд.
Будь спок. Иди, парень, ЗСД.
Не понимаю.
Занимайся своими делами.
Ага. Ладно. Я ненадолго.
И вдруг этот другой исчез. Как струйка дыма, такая жиденькая, что легчайший ветерок мог бы унести ее прочь. Эдди снова оглянулся, не увидел ничего, кроме белых панелей с дырочками – ни двери, ни океана, ни жутких чудовищ – и почувствовал, как у него внутри все начинает сжиматься. Теперь уже не осталось никаких подозрений, что это все-таки, может быть, галлюцинация. Наркотик исчез, и этого доказательства Эдди вполне хватило. Но Роланд как-то… помогал. С ним было легче.
– Хочешь, чтобы я там картину повесил? – спросил кто-то из таможенников.
– Нет, – с тяжелым вздохом ответил Эдди. – Я хочу, чтобы вы меня отсюда выпустили.
– Как только скажешь нам, что ты сделал с героином, – ответил другой, – или это был "снежок"? – И все началось сначала: опять двадцать пять, снова-здорово, сказка про белого бычка.
Спустя десять минут – десять очень длинных минут – Роланд вдруг вновь оказался в сознании Эдди. Только что его не было – и вот он опять здесь. Эдди ощутил, что стрелок обессилен.
Управился? – спросил он.
Да. Извини, что так долго. – Пауза. – Мне пришлось ползти.
Эдди снова оглянулся. Дверь вернулась на место, но теперь вид на тот мир в ее проеме был немного другой, и он понял, что, как здесь дверь перемещается с ним, так там она перемещается с Роландом. От этой мысли его слегка передернуло. Получалось, будто он связан с этим другим некой странной, жутковатой пуповиной. Тело стрелка, как и прежде, беспомощно валялось перед дверью, но теперь перед глазами Эдди простиралась длинная полоса песка до прибрежной полосы, где, урча и жужжа, бродили чудовища. Всякий раз, как о берег разбивалась волна, они все, как одно, вздымали вверх клешни. Было похоже на толпу в старых документальных фильмах, когда Гитлер говорит речь, а все дружно вскидывают руки и орут "зиг-хайль!", точно это для них – вопрос жизни и смерти – да, если задуматься, скорее всего, так и было. Эдди увидел на песке следы мучительного продвижения стрелка.
Пока Эдди смотрел, одна из кошмарных тварей с быстротой молнии вскинула клешню вверх и цапнула морскую птицу, которая спикировала слишком близко к берегу. На песок упали два брызжущих кровью куска – то, во что превратилась птица. Оба куска еще не перестали дергаться, а на них уже набросились покрытые панцирем чудовища. Вверх взлетело одно-единственное бело перо. Его тут же стащила вниз клешня.
"Мать честная, – тупо подумал Эдди. – Ты только глянь на эти клещи".
– Почему вы все время оглядываетесь на стену? – спросил главный.
– Мне время от времени требуется противоядие, – сказал Эдди.
– Против чего?
– Против вашей физиономии.
Таксист высадил Эдди у одного из зданий в "Кооперативном городке", поблагодарил за полученный на чай доллар и уехал. Эдди несколько секунд постоял, держа в руке сумку на молнии; куртку он подцепил одним пальцем другой руки и перекинул через плечо. В это доме, в квартире с двумя спальнями, он жил вместе с братом. Он постоял, глядя снизу вверх на дом – монолит, изящный и красивый, как кирпичная банка от сардинок. Множеством окон дом напоминал Эдди тюремный корпус, и эта картина угнетала его так же сильно, как Роланда – другого – изумляла.
Никогда, даже в детстве, не видывал я столь высоких строений, – сказал Роланд. – А здесь их так много!
Ага, – согласился Эдди. – Мы живем, как муравьи в муравейнике. Тебе этот дом, может, и нравится, но я тебе говорю, Роланд, он стареет. Стареет в страшном темпе.
Синий лимузин медленно проехал мимо них; фургон с рекламой пиццы повернул и стал приближаться к ним. Эдди замер и почувствовал, как внутри него замер Роланд. Может, они все-таки собираются его убрать?
Дверь? – спросил Роланд. – Хочешь, мы уйдем через нее? – Эдди чувствовал, что Роланд готов – ко всему – но его голос был спокоен.
Пока нет, – ответил Эдди. – Возможно, они только хотят поговорить. Но приготовься.
Он чувствовал, что говорить это не было необходимости; ощущал, что Роланд, даже когда спит самым глубоким сном, больше готов двигаться и действовать, чем когда-либо, даже в минуту самого напряженного бодрствования, удастся Эдди.
Фургон с улыбающимся мальчиком на боковой стенке подъехал почти что вплотную. Окошко кабины со стороны пассажирского сиденья, а Эдди стоял перед входом в свой дом, и перед ним, от носков его кроссовок, тянулась его длинная тень; Эдди ждал, что высунется из окошка: лицо или ствол.
Во второй раз Роланд покинул Эдди не более, чем через пять минут после того, как таможенники, наконец, сдались и отпустили его.
Стрелок поел, но слишком мало; ему было необходимо утолить жажду; а больше всего ему было нужно лекарство. Эдди пока еще не мог помочь ему, дать ему то лекарство, которое действительно требовалось Роланду (хотя и подозревал, что стрелок прав, и Балазар мог бы сделать это… если бы захотел), но обыкновенный аспирин мог хотя бы сбить жар, который Эдди ощутил, когда стрелок подошел к нему вплотную, чтобы разрезать верхнюю часть пластыря. Он остановился перед газетным киоском в главном зале аэровокзала.
У вас, там, есть аспирин?
Никогда о нем не слышал. Что это – колдовство или лекарство?
Пожалуй, и то, и другое.
Эдди зашел в киоск и купил жестянку анацина усиленного действия. Потом подошел к стойке с закусками и купил пару "горячих собак" длиной в фут и двойную порцию пепси-колы. Он уже начал мазать сосиски горчицей и кетчупом (Генри называл такие длинные "горячие собаки" "горячими Годзиллами") и вдруг вспомнил, что эта еда – не для него. А Роланд, может, вообще вегетарианец, кто его знает. Как знать, может, Роланд от этой штуки вообще отправится на тот свет.
Что ж, теперь уже поздно, – подумал Эдди. Когда Роланд говорил, когда Роланд действовал, Эдди знал, что все это происходит на самом деле. Когда Роланд не давал о себе знать, у Эдди опять упорно появлялось дурацкое чувство, что это – сон, необычайно живой и похожий на явь, который ему снится в самолете (борт 901 компании "Дельта", пункт назначения – аэропорт Кеннеди).
Роланд говорил ему, что может унести еду в свой мир. Что один раз он уже сделал это, пока Эдди спал. Эдди никак не мог в это поверить, но Роланд уверял, что это – правда.
Но нам все равно надо быть до фига осторожными, – сказал Эдди. – Они ко мне приставили двоих с таможни. Или к нам. Вот черт, я уж теперь и сам не знаю, кто я и что я.
Я знаю, что мы должны быть осторожны, – ответил Роланд. – И их не двое, а пятеро.
Внезапно Эдди испытал одно из самых странных в своей жизни ощущений: он почувствовал, что кто-то водит его глазами. Ими водил Роланд.
Мужчина в культуристской майке разговаривал по телефону.
Женщина сидела на скамье и рылась в сумочке.
Молодой негр (он был бы потрясающе красив, если бы не заячья губа, которую операция исправила лишь частично) разглядывал футболки, выставленные в киоске, из которого недавно вышел Эдди.
С виду все они были в порядке, но Эдди, тем не менее, распознал, что они собой представляют, и это было как с детскими загадочными картинками – когда найдешь скрытое в такой картинке изображение, больше уже ни за что не сможешь от него отделаться. Он почувствовал, что краснеет, потому что другому пришлось показать ему то, что он должен был сразу же увидеть сам. Он засек только двоих. Эти трое были чуть получше, но уж не настолько; взгляд говорившего по телефону был не пустым, как бывает, когда представляешь себе собеседника, а живым; этот тип явно смотрел, его глаза, будто случайно, все время возвращались к месту, где стоял Эдди. Женщина с сумкой не находила в ней то, что искала, но и не бросала поисков, а без конца все рылась и рылась в ней. А покупатель мог бы за это время не меньше десяти раз пересмотреть все до единой футболки, висевшие на вращающейся стойке.
Эдди вдруг почувствовал себя так, словно ему снова пять лет, и он боится переходить улицу, если Генри не держит его за руку.
Ничего, – сказал Роланд. – И насчет еды тоже не беспокойся. Мне доводилось есть жуков, притом живых, так что они мне по горлу вниз сами бежали.
Так-то оно так, – ответил Эдди, – да только это – Нью-Йорк.
Он отнес булочки и газировку на дальний конец прилавка и сел спиной к главному вестибюлю аэровокзала. Потом поднял взгляд на левый угол. Там, подобно выпученному глазу, торчало выпуклое зеркало. В нем Эдди были видны все, кто следил за ним, но ни один из них не стоял настолько близко, чтобы разглядеть еду и стакан с пепси, и это было очень кстати, потому что Эдди не имел ни малейшего понятия, что со всем этим будет.
Положи астин на эти мясные штуки. Потом возьми в руки все вместе.
Аспирин.
Ладно, нев… Эдди, зови его хоть флютергорком, если хочешь. Только делай, что я говорю.
Эдди достал анацин из пакета, который раньше сунул в карман, и уже положил было его на булочки, но вдруг сообразил, что Роланд не сумеет не только открыть жестянку, но даже снять с нее защитную оболочку.
Он сделал все это сам, вытряхнул три таблетки на бумажную салфетку, подумал и добавил еще три.
Три сейчас, три потом, – сказал он. – Если будет какое-нибудь "потом".
Хорошо. Спасибо.
А теперь что?
Держи все вместе.
Эдди снова взглянул в выпуклое зеркало. Двое из агентов не спеша, словно бы бесцельно, шли по направлению к буфету; возможно, им не понравилось, как Эдди повернулся спиной, может быть, они учуяли, что готовится какой-то фокус-покус, и им захотелось посмотреть поближе. Если что-то должно было произойти, то надо, чтобы оно произошло поскорее.
Он обхватил все руками, чувствуя тепло, исходившее от сосисок в мягких белых булочках, холод пепси-колы. В этот момент он был похож на отца семейства, который собирается отнести еду своим ребятишкам… и тут все это начало таять.
Он опустил взгляд, и глаза у него раскрывались все шире и шире, пока ему не показалось, что они сейчас вывалятся из глазниц и будут болтаться на ниточках.
Сквозь булочки ему стали видны сосиски, через картонный стакан – пепси; жидкость с кубиками льда повторяла форму предмета, которого уже не было видно.
Потом сквозь булочки с сосисками он увидел красный пластиковый прилавок, а сквозь пепси – белую стену. Его руки стали сближаться, сопротивление между ними все уменьшалось… а потом они сомкнулись, ладонь к ладони. Еда… салфетки… пепси-кола… шесть таблеток анацина… все, что он только что держал, обхватив обеими руками, исчезло.
Эдди тупо подумал: "Ах, едрить твою налево…" Он вскинул взгляд к выпуклому зеркалу.
Та дверь исчезла… точно так же, как Роланд исчез из его сознания.
"Приятного аппетита, друг мой", – подумал Эдди… но действительно ли это странное, чужое существо, называющее себя Роландом, друг ему? Это еще далеко не доказано, так? Он, правда, спас Эдди шкуру, ничего не скажешь, но это еще не значит, что он – бойскаут.
И тем не менее ему-то Роланд нравится. Он его, правда, боится, но все равно, Роланд ему нравится.
Эдди подозревал, что со временем он, возможно, полюбит Роланда, как любит Генри.
"Ешь на здоровье, незнакомец, – подумал он. – Ешь на здоровье, не помирай… и возвращайся".
Рядом валялось несколько испачканных горчицей салфеток, оставленных кем-то из покупателей. Эдди скомкал их и, выходя, бросил в мусорную корзину у двери и задвигал челюстями, притворяясь, будто дожевывает последний кусок. Подойдя к молодому негру по дороге к указателям "БАГАЖ" и "К ГОРОДСКОМУ ТРАНСПОРТУ", он даже сумел изобразить отрыжку.
– Так и не нашли подходящей футболки? – спросил Эдди.
– Простите? – негр отвернулся от расписания вылета самолетов компании "Американ Эйрлайнз", которое он внимательно изучал, вернее, делал вид, что изучает.
– Я думал, может, вы ищете футболку с надписью "Подайте на пропитание государственному служащему США", – сказал Эдди и зашагал дальше.
Спускаясь с лестницы, он увидел, как сумковладелица поспешно закрыла сумочку и вскочила на ноги.
"Ух ты, это будет почище парада цирка Мэйси в День Благодарения".
Денек выдался блядски интересный, и, по мнению Эдди, был еще далеко не вечер.
Когда Роланд увидел, что из моря опять вылезают омароподобные монстры (значит, прилив здесь ни при чем; они появляются, как стемнеет), он покинул Эдди Дийна, чтобы перетащить свое тело, пока чудовища не успели отыскать и сожрать его.
Боль он предвидел, к боли он был готов. Он прожил бок-о-бок с болью уже столько времени, что она стала для него почти старым другом. А вот то, как быстро у него усиливался жар и убывали силы, ужаснуло его. Раньше, может, смерть и не была так близка, но теперь-то он точно умирает. Есть ли в мире невольника средство, достаточно сильное, чтобы до этого не дошло? Быть может. Но если он не найдет его в ближайшие шесть-восемь часов, то, надо полагать, оно уже не понадобится. Если болезнь будет развиваться, то ни в этом мире, ни в каком-либо другом не найдется ни лекарства, ни колдовства, которое смогло бы его исцелить.
Идти он не в состоянии. Придется ползти.
Он уже собрался двинуться в путь, как вдруг его взгляд остановился на перекрученной полосе той липкой штуки и на пакетах с бесовым порошком. Если он оставит все это здесь, чудища почти наверняка разорвут пакеты. Бриз развеет порошок на все четыре стороны. "И туда ему и дорога", – угрюмо подумал стрелок, но допустить это было нельзя. Если Эдди Дийн, когда придет время, не сможет предъявить этот порошок, он окажется в глубокой луже. Блефовать с такими людьми, каким, насколько он мог догадаться, является Балазар, удается редко. Он захочет видеть то, за что заплатил, и пока не увидит, на Эдди будет направлено столько револьверов, что хватило бы на небольшую армию.
Стрелок подтянул к себе перекрученную клейкую веревку и повесил ее себе на шею. Потом начал карабкаться вверх по берегу.
Он прополз ярдов двадцать – почти достаточно, чтобы считать себя в безопасности – когда его осенила страшная (и в то же время в космических масштабах – смешная) мысль: что он уползает все дальше от двери. Во имя Бога, зачем тогда все эти муки?
Он обернулся и увидел дверь – не внизу, на краю берега, а в трех футах позади себя. Секунду Роланд лишь тупо смотрел на нее, воспринимая, как бред, то, что понял бы уже давно, если бы не жар и не звук голосов инквизиторов, беспрестанно твердивших Эдди: Как ты, почему ты, где ты, когда ты (эти вопросы, казалось, странно сливаются с вопросами чудовищ, выползающих из волн, отвратительно изгибаясь: Дад-э-чок? Дад-э-чам? Дид-э-чик?). Нет, это был не бред.
"Теперь я тяну ее за собой всюду, куда ни пойду, – подумал он. – Теперь она всюду следует за нами, словно проклятие, от которого вовеки не избавиться".
Он ощущал, что все это – непреложная истина… как и еще одна вещь.
Если дверь между ними закроется, она закроется навсегда.
"Когда это случится, – с мрачной решимостью подумал стрелок, – он должен быть по эту сторону. Со мной".
"Какой ты образец добродетели, стрелок! – захохотал человек в черном. Казалось, он навеки поселился в голове у Роланда. – Ты убил мальчишку; это была жертва, благодаря которой ты сумел поймать меня и, как я полагаю, создать дверь между мирами. Теперь ты намереваешься перетащить сюда этих троих и обречь их на такое, чего сам для себя не хотел бы: остаться на всю жизнь в чужом мире, где погибнуть им так же легко, как зверям из зоосада, выпущенным на волю в диком лесу".
"Башня, – мелькнула у Роланда безумная мысль. – Когда я доберусь до Башни и сделаю то, что должен сделать (если б знать, что!), совершу какой-то основополагающий акт восстановления или искупления, в котором мое предназначение, тогда они, быть может…"
Но визгливый хохот человека в черном, человека, который умер, но продолжал жить, став запятнанной совестью стрелка, не дал ему додумать до конца.
Но и заставить его свернуть с пути мысль о задуманном им предательстве тоже не могла.
Он сумел преодолеть еще десять ярдов, обернулся и увидел, что даже самое крупное из ползучих чудовищ не рискует заходить за линию прилива выше, чем на двадцать футов. А он уже прошел в три раза больше.
Вот и хорошо.
"И ничего хорошего, – весело возразил человек в черном, – и ты это знаешь".
"Заткнись", – подумал стрелок, и – о, чудо! – голос умолк.
Роланд затолкал пакеты с бесовым порошком в расщелину между двумя камнями и прикрыл их несколькими горстями скудной травы-зубчатки. Покончив с этим, он чуть-чуть отдохнул; голова у него горела, в ней стучало, его бросало то в жар, то в холод; потом он, перекатываясь с боку на бок, вернулся через дверной проем в тот, другой мир, в то, другое тело, ненадолго оставив позади все усиливающуюся смертоносную инфекцию.
Когда Роланд вернулся в свое тело во второй раз, оно было охвачено таким глубоким сном, что на миг он подумал, что у него началась кома… состояние, в котором все функции организма снижены до такой степени, что минутами он ощущал, как его собственное сознание начинает соскальзывать в глубокую тьму.
Но он заставил свое тело проснуться, тычками и тумаками выгнал его из темной норы, в которую оно забилось. Он заставил свое сердце биться чаще, заставил свои нервы вновь воспринимать боль, которая, как пламенем, обжигала его кожу и вернула его плоть в мучительную действительность.
Уже наступила ночь. Высыпали звезды. Те штуки, похожие на бопкины, что ему принес Эдди, были, как маленькие комочки тепла в окружавшем его знобком холоде.
Ему не хотелось, но он решил, что обязательно их съест. Но сначала…
Он взглянул на белые таблетки, которые держал в руке. Астин, как назвал их Эдди. Нет, не совсем так, но Роланд не мог произнести это слово так, как его выговорил невольник. Главное, что это – лекарство. Лекарство из того, другого мира.
"Если что-нибудь из твоего мира, Невольник, меня прикончит, – невесело подумал Роланд, – то, я думаю, скорее твои снадобья, чем твои бопкины".
Но попробовать все равно придется. Это не то лекарство, которое ему действительно нужно – во всяком случае, по мнению Эдди – но оно должно сбить ему жар.
"Три сейчас, три потом. Если будет какое-нибудь "потом".
Роланд положил в рот три таблетки, потом сдвинул с картонного стакана с питьем крышку, сделанную из какого-то странного белого материала – не из стекла и не из бумаги, а из чего-то, немного похожего и на то, и на другое – и запил их.
Первый глоток совершенно ошеломил его, ошеломил до такой степени, что он некоторое время полулежал, прислонившись к камню, и глаза его были так широко раскрыты, так неподвижны и так полны отраженного света, что любой прохожий, несомненно, принял бы его за мертвеца. Потом он стал жадно пить, держа стакан обеими руками, почти не замечая гнилой, пульсирующей боли в искалеченных пальцах – так он был потрясен вкусом напитка.
"Сладко! Боги, такая сладость! Такая сладость! Такая…"
В горле у него застрял один из маленьких кубиков льда, лежавших в питье. Он закашлялся, постучал себя кулаком по груди, и кубик выскочил. Теперь голова болела по-другому: это была та серебристая боль, что появляется, когда слишком быстро пьешь что-нибудь чересчур холодное.
Он лежал неподвижно, ощущая, как сердце у него колотится, гоняет кровь, словно разогнавшийся мотор, чувствуя, как новая энергия вливается в его тело так быстро, что ему показалось, будто он вот-вот взорвется. Он машинально оторвал от рубашки еще один лоскут – скоро от нее останется только висящая у него на шее тряпица – и расстелил его у себя на ноге. Когда питье кончится, он вытряхнет на нее лед и приложит к раненой руке. Но мысли его блуждали далеко.
"Сладко! – снова и снова твердил он про себя, пытаясь понять смысл происходящего или хотя бы убедить себя, что в нем есть смысл, почти так, как Эдди пытался убедить себя, что другой реально существует, что это не какая-то психическая судорога, не какая-то другая часть его сознания, которая силится его обмануть. – Сладко! Сладко! Сладко!"
В темный напиток был щедро добавлен сахар, даже больше сахара, чем Мартен – а за его суровой внешностью аскета скрывался изрядный чревоугодник – сыпал себе в кофе.
Сахар… белый… порошок…
Взгляд стрелка упал на пакеты, едва видные под травой, которую он на них накидал, и у него промелькнула мысль: быть может, то, что добавлено в питье, и то, что лежит в пакетах – одно и то же? Он знал, что здесь, где они находились в двух разных телах, Эдди прекрасно понимал его; он предполагал, что, если бы он перешел в мир Эдди в своем собственном теле (а Роланд инстинктивно понимал, что это выполнимо… хотя, если дверь закроется, пока он будет там, он останется там навсегда, как Эдди навсегда остался бы здесь, если бы они оба в этот момент находились здесь), он так же хорошо понимал бы язык его мира. Побывав в сознании Эдди, он узнал, что языки обоих миров прежде всего сходны. Сходны, но не идентичны. Здесь сэндвич зовется "бопкин". Там "подкинуть" означает найти какую-нибудь еду. Так что… разве не может быть, что вещество, которое Эдди называет "кокаин", здесь, в мире стрелка, называется сахар?
Подумав, он отверг это предположение. Эдди купил питье открыто, зная, что за ним следят слуги Жрецов Таможенного Досмотра. Кроме того, у Роланда было впечатление, что он заплатил за него сравнительно мало. Даже меньше, чем за бопкины с мясом. Нет, сахар – не кокаин, но Роланд не мог понять, зачем людям может быть нужен кокаин – да, коли на то пошло, любое другое запрещенное законом снадобье – в мире, где такое сильнодействующее средство, как сахар, стоит так дешево и его так много.
Он еще раз взглянул на мясные бопкины, почувствовал, что ему начинает хотеться есть… и с изумлением и растерянной благодарностью понял, что чувствует себя лучше.
Питье? Это оно помогло? Сахар в питье?
Возможно, отчасти – но часть эта невелика. Когда человек теряет силы, сахар может восстановить их; это ему известно еще с детства. Но сахар не может притупить боль или угасить огонь лихорадки в твоем теле, когда какая-нибудь инфекция превратила его в пылающую печь. А ведь с ним-то произошло именно это… и все еще происходит.
Судорожная дрожь прекратилась. На лбу у него выступил пот. Впившиеся ему в горло рыболовные крючки, похоже, стали исчезать. Это было невероятно, и в то же время это был неоспоримый факт, а не просто игра воображения и не самовнушение (по правде говоря, стрелок не был способен на такую легкомысленную вещь, как самовнушение, уже десятки неисчислимых и непознаваемых лет). Отсутствующие пальцы руки и ноги еще дергало, но, по его мнению, даже и эта боль стала не такой острой.
Роланд запрокинул голову, закрыл глаза и возблагодарил Бога.
Бога и Эдди Дийна.
"Смотри, Роланд, не клади свое сердце возле его руки, это было бы ошибкой, – проговорил голос из более дальних глубин его сознания (это был не нервный, хихикающий, стервозный голос человека в черном, и не грубый, хриплый голос Корта; Роланду показалось, что это – голос его отца). – Ты ведь знаешь: то, что он сделал для тебя, он сделал потому, что это нужно для него самого, так же, как ты знаешь, что эти люди – пусть они и Инквизиторы – отчасти или даже полностью правы насчет него. Он слабый сосуд, и причина, по которой они его забрали, не была ни лживой, ни низкой. Не спорю, в нем есть сталь. Но в нем есть и слабость. Он как Хэкс, повар. Хэкс подсыпал яд неохотно… но от этого вопли умирающих, когда у них лопались кишки, не становились тише. И есть еще одна причина остерегаться…"
Но Роланд и без всяких голосов знал, что это за вторая причина. Он видел ее раньше, в глазах Джейка, когда мальчик, наконец, начал понимать, какая у стрелка цель.
"Не клади свое сердце возле его руки; это было бы ошибкой".
Добрый совет. Хорошо относясь к тем, кому придется со временем причинить зло, ты причиняешь зло себе.
"Помни свой долг, Роланд".
– Я никогда его не забывал, – прохрипел он; а звезды лили на землю свой безжалостный свет, а волны со скрежетом накатывались на берег, а чудовища, похожие на омаров, выкрикивали свои идиотские вопросы. – Мой долг – мое проклятие. А проклятым незачем сворачивать с пути!
Он принялся есть мясные бопкины, которые Эдди называл "собаками".
Мысль о том, чтобы есть собачатину, не слишком прельщала Роланда, да и вкус у этих штук по сравнению с рыбой-дудцом был, как у помоев, но разве он имеет право жаловаться после этого дивного напитка? Он решил, что нет. И потом, игра зашла слишком далеко, чтобы вникать в такие тонкости.
Он съел все, а потом вернулся туда, где сейчас находился Эдди, в какой-то волшебный экипаж, мчавшийся по сделанной из металла дороге, полной других таких же экипажей… их там были десятки, быть может, сотни, и ни один из них не был запряжен ни единой лошадью.
Когда фургон с рекламой пиццы затормозил возле них, Эдди был наготове; Роланд у него внутри был еще сильнее наготове.
"Это просто очередной вариант Сна Дианы, – подумал Роланд. – Что там, в шкатулке? Золотая чаша или кусачая змея? И как раз в тот миг, когда она поворачивает ключик и кладет руки на крышку, она слышит голос матери: "Просыпайся, Диана! Доить пора!"
"Ну, так, – подумал Эдди. – Кто высунется? Красотка или тигр?"
Из пассажирского окошка фургона выглянул человек с бледным прыщавым лицом и большими, торчащими вперед, как у зайца, зубами. Это лицо было знакомо Эдди.
– Привет, Коль, – без особого энтузиазма сказал Эдди. Рядом с Колем Винсентом, за рулем, сидел Джек Андолини, он же, как его называл Генри, Старое Чучело.
"Но в лицо Генри его никогда так не называет", – подумал Эдди. Еще бы, конечно, нет. Обозвать Джека в лицо чем-нибудь подобным было бы прекрасным способом самоубийства. Джек был здоровенный мужик с выпуклым лбом троглодита и такой же выпирающей вперед челюстью. Он был женат на родственнице Энрико Балазара… племяннице, двоюродной сестре, хрен ее знает. Его огромные ручищи вцепились в руль фургона, как лапы мартышки, уцепившейся за ветку. Из ушей у него торчали пучки толстых волос. Сейчас Эдди было видно только одно ухо Джека Андолини, потому что он сидел в профиль и не поворачивался.
Старое Чучело. Но даже Генри (который, как был вынужден признать Эдди, далеко не всегда оказывался самым проницательным человеком на свете) ни разу не пришло в голову назвать его Старым Дураком. Это было бы ошибкой. Колин Винсент был, по существу, всего лишь шестеркой, хотя и главной шестеркой. А вот у Джека в его неандертальском черепе хватало мозгов на то, чтобы быть правой рукой Балазара. Эдди не понравилось, что Балазар прислал такую важную персону. Совсем не понравилось.
– Привет, Эдди! – сказал Коль. – Слышно, у тебя неприятности были.
– Ничего такого, с чем я не сумел бы справиться, – ответил Эдди. Он заметил, что чешет то одну руку, то другую – одно из типичных для торчков движений, от которых он изо всех сил старался воздерживаться, пока его держали на таможне. Но Коль улыбался, и Эдди захотелось двинуть по этой улыбке кулаком, да так, чтобы он из затылка вылез. Может быть, он бы так и сделал, если бы не Джек. Джек все еще смотрел, не мигая, прямо перед собой; казалось, что в голове у него ворочаются свойственные только ему рудиментарные мысли; что он видит мир окрашенным в простые цвета спектра и воспринимает лишь элементарные побуждения, и что ничего другого человек с таким интеллектом и не способен воспринять (во всяком случае, так можно было подумать, глядя на него). Но Эдди считал, что за один день Джек видит больше, чем Коль Винсент сможет увидеть за всю свою жизнь.
– Вот и хорошо, – сказал Коль. – Это хорошо.
Молчание. Коль смотрел на Эдди, улыбался и ждал, когда Эдди опять начнет исполнять Танец Торчка – чесаться, переминаться с ноги на ногу, как ребенок, которому надо в туалет; ждал, главным образом, когда же Эдди спросит, что случилось и, кстати, нет ли у них случайно с собой дознячка.
А Эдди только смотрел на него и больше не чесался, вообще не делал ни единого движения.
Слабый ветерок тащил по паркингу кусок яркой фольги. Только ее шорох, да задыхающийся звук разболтанных клапанов в моторе фургона нарушали тишину.
Понимающая ухмылка Коля стала менее уверенной.
– Садись давай, Эдди, – не оборачиваясь, сказал Джек. – Прокатимся.
– Это куда же? – спросил Эдди, зная ответ заранее.
– К Балазару. – Джек не обернулся, только один раз разжал и снова сжал пальцы на баранке. При этом на среднем пальце блеснул большой перстень литого золота с выпиравшим, как глаз гигантского насекомого, ониксом. – Он хочет узнать насчет товара.
– Его товар у меня. Он в надежном месте.
– Отлично. Значит, можно ни о чем не беспокоиться, – сказал Джек Андолини и не обернулся.
– Я хочу сперва подняться к себе, – сказал Эдди. – Переодеться, поговорить с Генри…
– И вмазаться, не забудь про это, – сказал Коль и ухмыльнулся своей широкой желтозубой ухмылкой. – Вот только вмазаться-то тебе нечем, ясно тебе, голуб… ты… мой… чик?
"Дид-э-чик?" – подумал стрелок в мозгу Эдди, и их обоих слегка передернуло.
Коль заметил это, и его ухмылка стала шире. Зубы, которые открылись при этом, оказались не краше тех, что были видны раньше. "Ага, все-таки начинается, – говорила эта ухмылка. – Добрый старый Танец Торчка. А я, Эдди, уж было забеспокоился".
– Это еще почему?
– Мистер Балазар подумал, что будет лучше, если у вас в квартире, ребята, все будет чистенько, – сказал Джек, не оборачиваясь. Он продолжал наблюдать мир, который, по мнению стороннего наблюдателя, такой человек наблюдать не способен. – На случай, если бы кто-нибудь вдруг заявился.
– Например, с федеральным ордером на обыск, – сказал Коль. Его лицо торчало из окна кабины и мерзко ухмылялось. Теперь Эдди чувствовал, что Роланду тоже хочется выбить кулаком гнилые зубы, делавшие эту ухмылку такой возмутительной, такой в некотором роде непростительной. Это единодушие его слегка подбодрило. – Он прислал бригаду из фирмы по уборке квартир, и они вымыли все стены и пропылесосили все ковры, и он с вас за это не возьмет ни копья, Эдди!
"Вот теперь ты спросишь, что у меня есть, – говорила ухмылка Коля. – Да, Эдди, мальчик мой, вот теперь-то ты спросишь. Потому как кондитера-то ты, может, и не любишь, да конфеты любишь, правда? А теперь, когда ты знаешь, что Балазар позаботился, чтобы твоей личной заначки не осталось…"
Внезапная мысль, страшная, отвратительная, вспыхнула в мозгу Эдди. Если заначки больше нет…
– Где Генри? – спросил он вдруг, так резко, что Коль удивленно втянул голову в окно.
Джек Андолини наконец обернулся. Медленно, точно ему приходилось делать это редко и с величайшим трудом. Казалось, вот-вот станет слышно, как на шее у него скрипят старые немазаные шарниры.
– В надежном месте, – сказал он и повернул голову обратно, в прежнее положение, опять так же медленно.
Эдди стоял рядом с фургоном, борясь с паникой, которая норовила подняться в его сознании и, нахлынув, подавить способность связно мыслить. Внезапно потребность задвинуться, которую он до сих пор довольно успешно сдерживал, стала непреодолимой. Ему было необходимо вмазаться. После дозняка он сможет думать, взять себя в руки…
Прекрати! – прорычал Роланд у него в голове, так громко, что Эдди поморщился (и Коль, приняв эту гримасу боли и удивления за очередное па Танца Торчка, снова начал ухмыляться). – Прекрати! Я сам, черт возьми, буду держать тебя в руках, так, как потребуется!
Ты не понимаешь! Он мой брат! Брат он мне, понял, мать твою?! Мой брат у Балазара!
Ты говоришь так, словно я никогда не слышал этого слова. Ты за него боишься?
Да! До хрена боюсь!
Тогда делай то, чего они от тебя ждут. Плачь. Хнычь. Умоляй. Проси у них этот твой дозняк. Я уверен, что они этого ждут, и уверен, что он у них есть. Сделай все это, веди себя так, чтобы они в тебе не усомнились, и можешь быть уверен, что все твои опасения оправдаются.
Я не понимаю, что ты имеешь в виду.
Я имею в виду, что если ты покажешь им, что струсил, это будет очень способствовать тому, что твоего драгоценного брата убьют. Ты хочешь этого?
Ладно. Я буду спокоен. Выглядеть это, может, будет не так, но я буду спокоен.
Ты это так называешь? Ну, тогда ладно. Будь спокоен.
– Договаривались по-другому, – сказал Эдди прямо в волосатое ухо Джека Андолини, мимо Коля. – Я не для этого берег товар Балазара и не раскололся, когда другой на моем месте уже давно выложил бы по пять имен за каждый год, сбавленный со срока.
– Балазар считает, что у него твоему брату будет безопаснее, – ответил Джек, не оборачиваясь. – Он взял его под охрану.
– Прекрасно, – сказал Эдди. – Вот вы его от меня и поблагодарите и скажите, что я вернулся, что товар его в порядочке и что я могу позаботиться о Генри точно так же, как Генри всегда заботился обо мне. Вы ему скажите, что у меня во льду стоит упаковка – шесть банок пива, – и как только Генри войдет в квартиру, мы ее уговорим, а потом сядем в свою машину и приедем, и закончим сделку так, как предполагалось. Как договаривались.
– Эдди, Балазар хочет тебя видеть, – сказал Джек. Тон его был непримирим, непреклонен. Он не повернул головы. – Полезай в фургон.
– Хуй тебе! И можешь его засунуть себе в ту дырку, где солнышко не светит, – сказал Эдди и направился к своему подъезду.
Расстояние было невелико, но Эдди не прошел и половины, как пальцы Андолини с парализующей силой, как тиски, сжали его руку повыше локтя. Он жарко, как бык, дышал Эдди в затылок. Все это Джек успел сделать за то время, которое – как можно было бы предположить по его виду – понадобилось бы его мозгу, чтобы дать руке сигнал повернуть вверх ручку дверцы фургона.
Эдди обернулся.
Спокойно, Эдди, – прошептал Роланд.
Я – спокойно, – ответил Эдди.
– Я ж тебя убью за это, – сказал Андолини. – Я никому не позволю говорить мне, чтобы я его совал себе в жопу, а тем более – такому маленькому сраному торчку, как ты.
– Хуй убьешь! – пронзительно завизжал на него Эдди, но это был рассчитанный визг. Хладнокровный визг, если вам это понятно. Они стояли возле дома – темные фигуры в золотых лучах позднего весеннего заката в Кооперативном Городке Бронкса [непрестижный район Нью-Йорка], на пустыре среди новостроек, и люди слышали этот визг, и слышали слово убьешь, и если радио у них было включено, они делали звук погромче, а если радио было выключено, то они его включали и уж тогда делали звук погромче, потому что так было лучше, безопаснее.
– Рико Балазар не сдержал слово! Я за него стеной стоял, а он за меня – нет! Вот я тебе и говорю – сунь себе хуй в жопу! И ему говорю, чтобы он засунул его себе в жопу! И ему говорю, и вообще кому хочу, тому говорю!
Андолини смотрел на него. Глаза у Джека были карие, такие темные, что, казалось, окрасили и роговицу в желтоватый цвет старого пергамента.
– Да если мне и президент Рейган даст слово и нарушит его, я и ему скажу, чтобы он засунул себе хуй в жопу и заебся в доску, ясно тебе, козел?!
Эхо его слов, отражаясь от кирпича и бетона, постепенно замерло. Один-единственный ребенок, кожа которого казалась особенно черной на фоне белых баскетбольных трусов и высоких кроссовок, стоял на детской площадке по другую сторону улицы и смотрел на них, локтем неплотно прижимая к боку баскетбольный мяч.
– Все? – спросил Андолини, когда замерли последние отголоски.
– Да, – совершенно нормальным тоном ответил Эдди.
– Отлично, – сказал Андолини. Он растопырил свои обезьяньи пальцы и улыбнулся… а когда он улыбался, одновременно происходили две вещи: во-первых, становилось видно его обаяние, такое удивительное и неожиданное, что человек нередко становился беззащитным перед ним; и во-вторых, становилось видно, до чего он на самом деле умен. – Теперь можно начать сначала?
Эдди обеими руками взъерошил себе волосы и пригладил их, на несколько секунд скрестил руки, чтобы можно было почесать оба плеча сразу, и сказал:
– Я думаю, да, потому что так мы ни до чего не договоримся.
– Отлично, – сказал Андолини. – Никто никому ничего такого не сказал, и никто никого не материл. – И, не поворачивая головы, в том же ритме добавил: – А ты, придурок, полезай обратно в фургон.
Коль Винсент, осторожно вылезший из кабины через дверь, которую Андолини оставил открытой, ретировался так поспешно, что стукнулся головой. Он подвинулся на сиденье и, ссутулившись, уселся на прежнем месте, потирая ушибленную голову и надувшись.
– Ты должен понять, что условия сделки изменились, когда на тебя наложила лапу таможня, – рассудительно сказал Андолини. – Балазар – большой человек. У него свои интересы, и он должен о них заботиться. И у него есть люди, о которых он должен заботиться. И так уж вышло, что один из этих людей – твой брат Генри. Ты считаешь, что это – херня? Если так, подумай о том, в каком состоянии Генри сейчас.
– Генри в полном порядке, – возразил Эдди, но в глубине души он знал, что это не так, и, несмотря на все усилия, в его тоне слышался отзвук этого знания. Он слышал этот отзвук и понимал, что Джек Андолини тоже слышит его. В последнее время Генри то и дело вроде как вырубался. Рубашки у него были до дыр прожжены сигаретами. Один раз, открывая жестянку с кошачьим кормом для их кота Поца, он до кости разрезал себе руку электрической открывалкой. Эдди не понимал, как можно порезаться электрической открывалкой, но Генри сумел. Иногда кухонный стол после Генри бывал весь засыпан крошками и объедками, или Эдди находил в ванной, в раковине, почерневшие обгорелые завитки.
"Генри, – говорил он, – Генри, ты давай поосторожнее, ты уже не справляешься, ты ж на ходу разваливаешься".
"Ага, братишка, ладно, – отвечал Генри, – не дрейфь, у меня все под контролем"; но иногда, глядя на серое, как пепел, лицо и потухшие глаза Генри, Эдди понимал, что у Генри уже больше никогда ничего не будет под контролем.
Но то, что он хотел и не мог сказать Генри, не имело никакого отношения к тому, что Генри может засыпаться или засыпать их обоих. Вот что он хотел сказать: "Генри, по тебе похоже, что ты ищешь место, где бы лечь и умереть. Такое у меня впечатление, и я хочу, чтобы ты, едрена вошь, это дело бросил. Потому как, если ты умрешь, то для чего ж я тогда жил?"
– Генри в полном непорядке, – ответил Джек Андолини. – Ему нужен… как это в песне-то поется? Мост над бурными водами. Вот что нужно Генри. И этот мост – Il Roche.
Il Roche – мост к аду, – подумал Эдди. Вслух он сказал:
– Так Генри там? У Балазара?
– Да.
– Я отдам ему товар – он отдаст мне Генри?
– И твой товар, – сказал Андолини, – не забудь об этом.
– Иначе говоря, сделка вернется к норме.
– Правильно.
– Ну, а теперь скажи мне, что ты веришь, что так оно и будет вправду. Давай, Джек. Скажи. Я хочу посмотреть, сможешь ли ты это сделать, не усмехнувшись. И если сможешь, то я хочу посмотреть, на сколько у тебя вырастет нос.
– Эдди, я тебя не понимаю.
– Очень даже понимаешь. Балазар думает, что его товар при мне? Если он так думает, значит, он дурак, а я знаю, что он совсем не дурак.
– Что он думает, я не знаю, – безмятежно ответил Андолини. – Знать, что он думает, в мои обязанности не входит. Он знает, что, когда ты вылетел с Багамских островов, его товар был при тебе, он знает, что таможенники тебя свинтили, а потом отпустили, он знает, что ты здесь, а не на пути в Райкерс, он знает, что его товар должен где-то быть.
– И он знает, что таможенники до сих пор от меня не отлипли, как банный лист от задницы, потому что это знаешь ты, и ты ему это передал каким-то кодом по радио из фургона. Что-нибудь вроде "Сыра двойную порцию, а анчоусов не надо", так, Джек?
Джек Андолини молчал с безмятежным видом.
– Только ты сообщил ему то, что он уже и так знал. Как когда соединяешь точки на картинке, на которой уже разглядел, что там такое.
Андолини стоял в золотом закатном свете, который медленно становился оранжевым, как пламя в топке, и по-прежнему не говорил ни словечка, и вид у него по-прежнему был безмятежный.
– Он думает, они меня вербанули? Он думает, я у них на веревочке? Он думает, я настолько глуп, что меня можно держать на веревочке? Я его особо-то и не осуждаю. Я хочу сказать – а почему бы и нет? Наркаш на все способен. Хочешь проверить, посмотреть, есть ли на мне датчик?
– Знаю, что нету, – сказал Андолини. – У меня в фургоне есть такая штучка. Вроде ментовской рации, только она ловит передачи на коротких волнах. И уж так ли, нет ли, а только не думаю я, что ты работаешь на ФБРовцев.
– Ну да?
– Ну да. Так что – садимся в машину и едем в город, или как?
– А у меня что, есть выбор?
Нет, – сказал Роланд у него в голове.
– Нет, – сказал Андолини.
Эдди вернулся к фургону. Мальчишка с баскетбольным мячом все еще стоял на той стороне улицы, и его тень теперь была длинной, как стрела портового крана.
– Мотай отсюда, пацан, – сказал Эдди. – Тебя здесь сроду не было, ты никого и ничего в глаза не видел. Давай, уебывай.
Мальчишка бегом кинулся прочь.
Коль ухмылялся Эдди в лицо.
– Ну, ты, подвинься, – сказал Эдди.
– Я думаю, Эдди, тебе лучше сесть посередке.
– Подвинься, – повторил Эдди. Коль взглянул на него, потом на Андолини, который не посмотрел на него, а только захлопнул дверцу со стороны водителя и продолжал безмятежно смотреть прямо перед собой, точно Будда в свой выходной, предоставляя им самим разбираться, кто где сядет. Коль снова перевел взгляд на лицо Эдди и решил подвинуться.
Они направлялись в Нью-Йорк – и хотя стрелок (который мог только изумленно разглядывать шпили, еще более прекрасные и изящные, чем мосты, подобно стальной паутине переброшенные через широкую реку, и воздушные вагоны с винтами наверху, зависавшие в воздухе, словно странные рукотворные насекомые) не знал этого, местом, куда они направлялись, была Башня.
Как и Андолини, Энрико Балазар не думал, что Эдди Дийн работает на ФБРовцев; как и Андолини, Балазар это знал.
Бар был пуст. На двери висела табличка: "ЗАКРЫТО ТОЛЬКО СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ". Балазар сидел в своем кабинете и ждал, когда приедут Андолини и Коль Винсент с младшеньким Дийном. Оба его личные телохранителя, Клаудио Андолини (брат Джека) и Чими Дретто, находились при нем. Они сидели на диване слева от огромного письменного стола Балазара и зачарованно смотрели, как растет здание, которое строил Балазар. Дверь была открыта. За дверью был короткий коридор. Справа он кончался в задней части бара, за которой лежала маленькая кухонька, где готовили простые блюда из макарон. Слева была бухгалтерия и кладовая. В бухгалтерии еще трое балазаровских "джентльменов" – так их было принято называть – играли с Генри Дийном в "Счастливый случай".
– Чудно, – говорил в эту минуту Джордж Бьонди, – вот легкий вопросик, Генри. Генри? Генри, ты меня слышишь? Земля вызывает Генри. Генри, ты нужен на Земле. Генри, перехожу на прием, ответь. Повторяю: ответь, Ге…
– Да слышу я, слышу, – сказал Генри. Говорил он нечетко, с трудом ворочая языком, как человек, который все еще спит, но говорит жене, что проснулся, чтобы она еще хоть пять минут его не трогала.
– Ладно. Раздел "Искусство и развлечения". Вопрос такой… Генри? Ты мне тут, жопа, давай не отключайся, к едрене матери!
– Да не отключаюсь я! – жалобно воскликнул в ответ Генри.
– О'кэй. Вопрос такой: в каком необычайно популярном романе Вильяма Питера Блэтти, действие которого происходит в Джорджтауне – шикарном пригороде Вашингтона, округ Колумбия, рассказывается, как в маленькую девочку вселился бес?
– Джонни Кэш, – ответил Генри.
– Твою душу! – заорал Трюкач Постино. – У тебя на все один ответ! Джонни Кэш да Джонни Кэш, ты ж это на все отвечаешь, мать твою растудыть!
– Джонни Кэш и есть все, – серьезно ответил Генри, и на момент наступила тишина, почти осязаемая – так она была полна задумчивого удивления… а потом – хриплый взрыв смеха; смеялись не только те, кто сидел в комнате с Генри, но и два других "джентльмена", сидевших в кладовой.
– Закрыть дверь, мистер Балазар? – негромко спросил Чими.
– Нет, и так хорошо, – ответил Балазар. Он был сицилиец второго поколения, но говорил без малейшего акцента и не так, как разговаривают люди, получившие образование только на улицах. В отличие от многих своих соплеменников и коллег по бизнесу, он окончил среднюю школу. Более того, он два года занимался в школе бизнеса Нью-Йоркского Университета. Голос у него, как и его манера вести дела, был тихим, культурным и чисто американским, и из-за этого его наружность была такой же обманчивой, как наружность Джека Андолини. У тех, кто впервые слышал его ясный, без акцента, чисто американский голос, всегда делался растерянный вид, словно они слушали необычайно искусного чревовещателя. Балазар был похож на фермера, или на владельца небольшой гостиницы, или на мелкого мафиозо, достигшего успеха благодаря не столько своим умственным способностям, сколько тому, что в нужный момент оказался в нужном месте. У него была внешность того типа, который остряки предыдущего поколения окрестили "Усатым Питом". Он был толстый и одевался, как крестьянин. В этот вечер на нем была белая хлопчатобумажная рубашка с открытым воротом (подмышками расползались пятна пота) и простые серые твидовые брюки. На жирных ступнях красовались коричневые мокасины на босу ногу, такие старые, что напоминали больше домашние туфли, чем ботинки. По щиколоткам извивались синие и лиловые варикозные вены.
Чими и Клаудио, как зачарованные, не отрывали от него глаз.
В прежние времена его прозвали Il Roche – Скала. Некоторые из ветеранов все еще называли его так. В правом верхнем ящике письменного стола, где другие бизнесмены обычно держат блокноты, ручки, скрепки и тому подобные вещи, Энрико Балазар всегда держал три колоды карт. Но не для того, чтобы играть в карты.
Он из них строил.
Он брал две карты и прислонял их одну к другой, так что получалось А без перекладины. Рядом с ним он делал такую же штуковину. На эти две фигуры он клал сверху одну карту, чтобы получилась крыша. И так он строил одно А за другим и накрывал их крышами, пока на письменном столе не оказывался карточный домик.
Если нагнуться и заглянуть в него, можно было увидеть нечто вроде сот, построенных из треугольников. Чими сотни раз видел, как эти домики обрушивались (Клаудио тоже время от времени видел это, но не так часто, потому что был на тридцать лет моложе Чими, который собирался вскорости уйти на покой и уехать со своей стервозой-женой на собственную ферму в северной части штата Нью-Джерси и там посвящать все свое время саду… и надеялся пережить эту стерву, на которой он женат; не тещу, нет, он уже давно оставил всякую надежду – если и питал ее когда-нибудь – поесть фетуччини на поминках по La Monstra [La Monstra (итал., исп.) – чудовище (женского пола)]. La Monstra была бессмертна, но на то, что удастся пережить ту, другую стерву, хоть какая-то надежда была; его отец любил присловье, в переводе звучавшее примерно так: "Бог писает тебе за шиворот каждый день, но утопит тебя только один раз"; и Чими полагал, хотя и не был вполне уверен, что это означает, что Бог – в общем неплохой малый и он, Чими, может надеяться, что уж одну-то из этих двух он все ж таки переживет), но всего лишь раз видел, чтобы это вывело Балазара из себя. Чаще всего домики обрушивались по чистой случайности – от того, что кто-нибудь хлопнул дверью в соседней комнате или пьяный налетел на стену; бывали случаи, когда на глазах у Чими здание, которое мистер Балазар (Чими до сих пор называл его "Иль Боссо", как в комиксе Честера Гоулда) воздвигал часами, разваливалось только из-за слишком громкого рева баса в музыкальном автомате. А бывало и так, что эти воздушные конструкции рушились без всяких видимых причин. Однажды – Чими рассказывал эту историю не менее пяти тысяч раз, и она успела надоесть всем (за исключением самого Чими) – Иль Боссо поднял на него взгляд от развалин и сказал: "Видишь, Чими, это – ответ каждой матери, что проклинает Бога за то, что ее дитя лежит мертвое на дороге, каждому мужчине, что проклинает человека, который уволил его с завода и оставил без работы, каждому ребенку, что родился на муки и спрашивает, зачем.
Наша жизнь – как эти карточные домики, что я строю. Иногда она ломается по какой-то причине, а иногда – без всяких причин".
Карлочими Дретто считал, что это – самое глубокое из всех слышанных им суждений о человеческой жизни.
В тот единственный раз Балазар вышел из себя из-за того, что одно из его строений рухнуло, лет двенадцать, может быть, четырнадцать, назад. К нему пришел один мужик насчет спиртного. Невоспитанный мужик, как есть хам. Пахло от него так, будто он моется в ванне раз в год, надо – не надо. Короче, мик [оскорбительное прозвище ирландцев], один из этих, с кудрявыми рыжими волосами и с таким белым лицом, будто у них чахотка или еще чего, из этих, у которых фамилия начинается на О, а между О и настоящей фамилией стоит такая закорючка. Ну, и, конечно, насчет спиртного. Им, микам, всегда выпивку подавай, наркота им на дух не нужна. И вот, этот мик вообразил, что постройка на столе у Иль Боссо – так себе, шуточки. После того, как Иль Боссо ему объяснил, вежливо, как джентльмен джентльмену, почему никакая сделка между ними невозможна, этот мик вдруг как заорал: "Загадывай желание!" Да как подул на письменный стол Иль Боссо, точно ниньо [Ниньо (исп.) – ребенок], задувающий свечи на именинном пироге, и карты так и разлетелись вокруг головы Балазара, и Балазар открыл левый верхний ящик письменного стола, ящик, где другие бизнесмены обычно держат писчую бумагу со своим личным штампом, или свои личные записные книжки, или еще что-нибудь в этом роде, и достал пистолет калибра .45, и выстрелил этому мику прямо в голову, и выражение лица у Балазара ни капельки не изменилось, и после того, как Чими и еще один малый по имени Трумэн Элигзандер, который четыре года назад помер от сердечного припадка, закопали этого мика под курятником где-то на окраине Сидонвилля (штат Коннектикут), Балазар сказал Чими: "Строить всякие вещи – дело людей, paisan [Paisan (искаж. исп.) – земляк]. А разрушать их – дело Бога. Ты согласен с этим?"
"Да, мистер Балазар", – ответил тогда Чими. Он действительно был с этим согласен.
Балазар удовлетворенно кивнул. "Вы сделали, как я велел? Положили его где-нибудь, где на него смогут срать куры, или утки, или еще что-нибудь такое?"
"Да".
"Это очень хорошо", – спокойно сказал Балазар и вынул из правого верхнего ящика письменного стола новую колоду карт.
Для Балазара, "Скалы", одного этажа было мало. На крыше первого этажа он строил второй, только не такой широкий; на втором – третий; на третьем – четвертый. Он строил и дальше, но после четвертого этажа ему приходилось для этого встать. Чтобы заглянуть в домик, уже не надо было так сильно нагибаться, а нагнувшись, человек видел уже не ряды треугольников, а хрупкий, ошеломляющий и неимоверно прекрасный зал из ромбов. Если смотреть туда слишком долго, начинала кружиться голова. Однажды Чими на Кони-Айленд зашел в "Зеркальный Лабиринт" и у него вот так же закружилась голова. Больше он туда никогда не заходил.
Чими рассказывал (он думал, что никто ему не верит, а на самом деле всем было глубоко безразлично), что он однажды видел, как Балазар построил такое… уже не карточный домик, а карточную башню, которая рухнула только после девятого этажа. Что всем на это было положить с прибором, Чими не знал, потому что все, кому он об этом рассказывал, изображали глубокое изумление, поскольку Чими был близок к Иль Боссо. Но слушатели изумлялись бы по-настоящему, если бы у него нашлись слова, чтобы описать эту башню – какая она была изящная и хрупкая, как высотой она была почти в три четверти расстояния от крышки письменного стола до потолка, кружевное строение из тузов, и королей, и двоек, и валетов, и десяток, и красно-черная конструкция из бумажных ромбов, бросавшая вызов всему миру, который, кружась, несется сквозь вселенную, состоящую из бессвязных движений и сил; башня, представлявшаяся изумленному взору Чими громогласным отрицанием всех несправедливых парадоксов жизни.
Если бы он умел, он сказал бы: "Я смотрел на то, что он построил, и оно объяснило мне звезды".
Балазар понимал, как должны обстоять дела. ФБРовцы засекли Эдди – быть может, он вообще сделал глупость, послав Эдди, может быть, его инстинкт начал его подводить, но Эдди почему-то казался таким подходящим, таким абсолютно подходящим. Дядя Балазара, первый, на кого он работал в этом бизнесе, сказал однажды, что нет правил без исключений, кроме одного: никогда не доверяй наркашам. Балазар тогда промолчал – негоже пятнадцатилетнему мальчишке открывать рот, даже для того, чтобы согласиться – но про себя подумал, что единственное правило без исключений – что бывают отдельные правила, к которым это правило не относится.
"Но если бы Тио [Tio (исп.) – дядя] Вероне был сегодня жив, – подумал Балазар, – он бы засмеялся над собой и сказал бы: гляди, Рико, ты всегда был слишком уж умен, ты знал правила, ты помалкивал, когда этого требовало уважение к старшим, но глаза у тебя всегда были наглые. Ты всегда слишком хорошо знал, какой ты умный, и поэтому ты в конце концов свалился в яму собственной гордыни, и я всегда знал, что так оно и выйдет".
Он сложил "А" и накрыл его третьей картой.
Они взяли Эдди, подержали его, а потом выпустили.
Балазар забрал брата Эдди и их общую заначку. Этого достаточно, чтобы привести Эдди сюда… а Эдди ему нужен.
Эдди нужен ему, потому что они держали его только два часа, а это ни в какие ворота не лезет.
И допрашивали его не на Сорок третьей улице, а в Кеннеди, а это тоже ни в какие ворота не лезет. Это значит, что Эдди сумел скинуть весь или почти весь марафет.
Или не сумел?
Балазар думал. Старался разобраться.
Эдди вышел из аэровокзала через два часа после того, как его сняли с самолета. Этого слишком мало для того, чтобы они успели его расколоть, но слишком много для того, чтобы они пришли к выводу, что он в порядке, что какая-то стюардесса что-то напутала.
Он думал. Старался разобраться.
Брат Эдди уже стал зомби, но Эдди еще в полном уме, Эдди еще крепкий парень. Он бы не раскололся всего за два часа… разве что из-за брата. Из-за чего-то, связанного с его братом.
И все же – почему не на Сорок третьей улице? Почему не было таможенного фургона (они выглядели совсем, как почтовые, только задние окошки затянуты проволочной сеткой)? Потому что Эдди действительно что-то сделал с товаром? Скинул? Спрятал?
В самолете спрятать товар невозможно.
И скинуть невозможно.
Конечно, невозможно и бежать из некоторых тюрем, ограбить некоторые банки, не получить срок по некоторым делам. Но некоторым людям это удается. Вон, Гарри Гудини сбрасывал смирительные рубашки, выбирался из запертых сундуков, из банковских сейфов, мать его… Но Эдди Дийн – не Гудини.
Так ли?
Он мог приказать убить Генри у них дома, мог велеть замочить Эдди на Лонг-Айлендской Эстакаде или – еще лучше – тоже у них дома, чтобы менты подумали, что два торчка доторчались до того, что забыли, что они братья, и ухлопали друг друга. Но тогда без ответов осталось бы слишком много вопросов.
Ответы он получит здесь, подготовится к будущим неприятностям или просто утолит свое любопытство, в зависимости от того, какими окажутся эти ответы, а потом убьет их обоих.
Несколькими ответами больше, двумя торчками меньше. Хоть какая-то выгода, а потеря невелика.
В другой комнате снова пришла очередь Генри отвечать на вопросы викторины.
– Ладно, Генри, – сказал Джордж Бьонди. – Будь внимателен, вопрос трудный. Раздел "География". Вопрос такой: как называется единственный материк, на котором водятся кенгуру?
Пауза. Все замерли.
– Джонни Кэш, – сказал Генри, и все заржали, как жеребцы, во все горло.
Стены задрожали.
Чими напрягся, ожидая, что карточный домик Балазара (который стал бы башней, если бы такова была воля Бога или слепых сил, что от Его имени правят вселенной) сейчас рухнет.
Карты слегка задрожали. Если хоть одна упадет, упадут и остальные.
Ни одна не упала.
Балазар поднял глаза и улыбнулся Чими.
– Piasan, – сказал он. – Il Dio est bono; il Dio est malo; tempo est poco-poco; tu est un grande peeparollo. [Земляк… Бог добр; Бог зол; времени мало-мало; а ты – дурачина (искаж. итал.)].
Чими улыбнулся.
– Si, signore, – сказал он. – Io grande peeparollo; Io va fanculo por tu [Да, синьор… Я дурачина, я умру за тебя (искаж. итал.)].
– None va fanculo, catzarro, – ответил Балазар. – Эдди Дийн va fanculo. [Тебе не надо умирать, балда… Умрет Эдди Дийн (искаж. итал.)]. – Он ласково улыбнулся и начал строить второй этаж своей карточной башни.
В тот момент, когда фургон остановился возле заведения Балазара, Коль Винсент смотрел на Эдди. Он увидел такое, чего не могло быть. Он попытался заговорить, но не смог. Язык у него прилип к небу, и он смог только сдавленно заурчать.
Он увидел, как глаза Эдди из карих стали голубыми.
На этот раз Роланд не принимал сознательного решения выдвинуться вперед. Он просто метнулся, не задумываясь, так же непроизвольно, как вскочил бы со стула и выхватил бы револьверы, если бы в комнату, где он сидел, кто-то ворвался.
"Башня! – яростно думал он. – Это Башня, боже мой, Башня, она в небе! Я вижу в небе Башню, начертанную красными огненными линиями! Катберт! Алан! Десмонд! Баш…"
Но в этот раз он почувствовал, что Эдди борется – не с ним, а старается заговорить с ним, отчаянно пытается объяснить ему что-то.
Стрелок отступил назад и стал слушать – слушать так же отчаянно, как над морским берегом, на неизвестном расстоянии отсюда по пространству и времени, его лишенное сознания тело подергивалось и вздрагивало подобно телу человека, во сне вознесшегося на высочайшую вершину экстаза или погрузившегося в глубочайшую бездну ужаса.
Вывеска! – вопил Эдди в глубину своего собственного сознания… и сознания того, другого.
Это вывеска, просто неоновая вывеска. Я не знаю, про какую башню думаешь ты, но это обыкновенный бар, заведение Балазара. Он назвал его "Падающая Башня" в честь ой, что в Пизе! Это просто вывеска, и предполагается, что на ней изображена сраная Пизанская Башня! Уймись! Успокойся! Хочешь, чтобы нас убили еще до того, как у нас будет шанс врезать им?
Пийса? – с сомнением переспросил стрелок и посмотрел еще раз.
Вывеска. Да, правильно, теперь он видит. Это не Башня, но Дорожный Знак. Он наклонен вбок, и на нем множество закругленных зубцов, и он дивен, но и только. Теперь стрелок разглядел, что знак сделан из трубок, каким-то образом заполненных ярко горящим красным болотным огнем. В некоторых местах его было как будто меньше, чем в других, и в этих местах линии пульсировали и трещали.
Теперь под башней Роланд увидел буквы, сделанные из гнутых трубок; в большинстве своем это были Великие Буквы. Он сумел прочесть "БАШНЯ" и… да, "ПАДАЮЩАЯ". Первое слово состояло из трех букв, первая была Б, вторая А, а третью он видел впервые.
Бал? – спросил он Эдди.
БАР. Неважно. Ты видишь, что это просто вывеска? Вот это – важно!
Вижу, – ответил стрелок; ему хотелось бы знать, действительно ли невольник верит в то, что говорит, или говорит это лишь для того, чтобы ситуация не вышла из-под контроля, как, казалось, вот-вот случится с башней, изображенной этими огненными линиями; хотелось бы знать, верит ли Эдди, что хоть какой-нибудь знак может не иметь значения.
Ну, так уймись! Слышишь? Уймись!
Спокойно? – спросил Роланд, и оба почувствовали, как Роланд в сознании у Эдди чуть улыбнулся.
Вот именно, спокойно. Теперь я буду действовать сам.
Да. Ладно. – Он позволит Эдди действовать самому.
Пока. До поры до времени.
Колю Винсенту наконец удалось отлепить язык от неба.
– Джек. – Голос у него был совершенно сдавленный.
Андолини выключил мотор и раздраженно посмотрел на Коля.
– У него глаза…
– Что у него с глазами?
– Да, что у меня с глазами? – спросил Эдди.
Коль посмотрел на него.
Солнце зашло, не оставив в воздухе ничего, кроме золы дня, но было еще достаточно светло, чтобы Коль мог увидеть: глаза у Эдди опять были карие.
Если они вообще когда-нибудь были другими.
Ты же видел, – настаивала часть его сознания, но действительно ли он видел? Колю было двадцать четыре года, и за последние двадцать из них никто по-настоящему не считал, что ему можно доверять. Иногда он бывал полезен. Почти всегда – послушен… если его держать на коротком поводке. Но доверять ему? Нет. Постепенно Коль и сам поверил в это.
– Ничего, – пробормотал он.
– Тогда пошли, – сказал Андолини.
Они вышли из фургона с рекламой пиццы. Между Андолини (справа от них) и Винсентом (слева от них) Эдди и стрелок вошли в "Падающую Башню".