Сьюзи Дуглас делала последнее объявление перед посадкой, велела этим дурачкам погасить сигареты и убрать все свои вещи, которые они вынули во время полета, объясняла, что рейс встретят представители компании "Дельта", напоминала, чтобы они проверили свои таможенные декларации и документы, удостоверяющие гражданство, говорила, что сейчас придется забрать все чашки, блюдца и наушники.

"Удивляюсь я, что нас не заставляют проверять, сухие ли у них штаны", – рассеянно подумала Джейн. Она чувствовала, как вокруг ее внутренностей, туго их захлестнув, все крепче обвивается ее собственная стальная проволочка.

– Займись моей стороной, – сказала Джейн, когда Сьюзи повесила микрофон.

Сьюзи взглянула на термос, потом в лицо Джейн.

– Джейн? Тебе плохо? Ты вся белая, как…

– Мне не плохо. Займись моей стороной. Объясню, когда вернешься. – Джейн бросила короткий взгляд на откидные сиденья рядом с левым выходом. – Я не хочу выпускать из рук оружия.

– Джейн…

– Обслужи мою сторону.

– Ладно, – сказала Сьюзи. – Ладно, Джейн. Не проблема.

Джейн Дорнинг села на ближайшее к проходу откидное сиденье. Она держала термос в руках и не притрагивалась к ремням безопасности. Она хотела держать термос наготове, а для этого были нужны обе руки.

"Сьюзи думает, я чокнулась".

Джейн надеялась, что и вправду чокнулась.

"Если капитан Макдоналд совершит жесткую посадку, у меня все руки будут в пузырях".

Она пойдет на этот риск.

Самолет снижался. Человек в кресле 3-A, человек с двухцветными глазами и белым лицом, вдруг нагнулся и вытащил из-под сиденья свою дорожную сумку.

"Вот оно, – подумала Джейн. – Вот тут-то он и достанет гранату или автомат, или какая там у него еще пакость".

И как только она это увидит, в ту же самую секундочку она сорвет с термоса, который держит чуть дрожащими руками, красную пластмассовую крышку, и в проходе борта 901 авиакомпании "Дельта" начнет кататься по полу один очень даже изумленный Друг Аллаха, а с ошпаренного лица у него будет облезать кожа.

3-А расстегнул на сумке молнию.

Джейн приготовилась.

Стрелок подумал, что этот человек – невольник он или не невольник – по части изящного искусства выживания, пожалуй, обскакал всех остальных мужчин, которых он видел в этом воздушном вагоне. Остальные были большей частью жирными, но даже и те, кто, казалось, был более или менее в форме, тоже выглядели открытыми, ненастороженными, у них были лица избалованных и заласканных детей, лица людей, которые в конце концов будут драться, но перед этим почти до бесконечности будут ныть; им можно выпустить кишки так, что они на башмаки вывалятся – и на лицах у них перед смертью отразится не ярость, не мука, а тупое удивление.

Невольник – лучше… но все же недостаточно хорош. Совсем недостаточно.

"Военная женщина. Она что-то заметила, что – не знаю, но заметила, что что-то неладно. Она обратила на него внимание, не так, как на других".

Невольник сел. Посмотрел на книгу в мягкой обложке, которую мысленно называл "Шур-гнал", хотя, что это за Шур и куда он кого гнал, Роланду было предельно безразлично. Стрелок не хотел смотреть на книгу, хотя вещь это была, конечно, удивительная; он хотел смотреть на женщину в военной форме. Желание выдвинуться на передний план и начать управлять невольником было очень сильно. Но он сопротивлялся ему… по крайней мере, пока.

Невольник куда-то ездил и получил там снадобье. Не то снадобье, какое нужно ему самому, и не то, которое могло бы помочь исцелить больное тело стрелка, но то, за которое люди платят уйму денег, потому что оно запрещено законом. Он собирается отдать это снадобье своему брату, а тот, в свою очередь, отдаст его человеку по имени Балазар. Сделка будет завершена, когда Балазар в обмен на это снадобье даст им то, которым пользуются они – то есть, если невольник сумеет правильно выполнить неизвестный стрелку обряд (в столь странном мире, как этот, неминуемо должно быть много странных обрядов); он называется Пройти Таможенный Досмотр.

"Но эта женщина его видит".

Может она помешать ему Пройти Таможенный Досмотр? По мнению Роланда, вероятно, сможет. И что тогда? Темница. А если невольника заточат в темницу, стрелку негде будет достать то лекарство, в котором так нуждается его зараженное, умирающее тело.

"Он должен Пройти Таможенный Досмотр, – подумал Роланд. – ДОЛЖЕН. И должен отправиться со своим братом к этому Балазару. Это не входит в план, брату это не понравится, но он должен это сделать".

Потому что тот, кто торгует снадобьями, должен либо знать человека, который исцеляет больных, либо сам быть таким человеком. Человеком, который выслушает рассказ о том, что болит, и тогда… быть может…

Стрелок подумал, что Пройти Таможенный Досмотр должен он сам.

Ответ был так огромен и прост, лежал так близко к нему, что он едва не проглядел его. Конечно же, невольнику будет так трудно Пройти Таможенный Досмотр именно из-за снадобья, которое он хочет пронести с собой; быть может, у них есть какой-нибудь Оракул, с которым советуются, когда кто-то вызывает подозрения. Иначе, насколько сумел понять Роланд, церемония Прохождения была бы проще простого, все равно, что в его мире – пересечь границу дружественного королевства. Присягнешь на верность монарху этого королевства – жест чисто символический – и тебя пропускают.

Ведь он может переносить предметы из мира невольника в свой мир. Это доказал бопкин с рыбой-дудцом. Он заберет пакеты со снадобьем, как забрал бопкин. Невольник Пройдет Таможенный Досмотр. И тогда Роланд принесет пакеты со снадобьем назад.

А сможешь?

Ох, вот это – вопрос достаточно тревожный, чтобы отвлечь его от вида воды внизу… они пролетели, похоже, над бескрайним океаном и теперь как раз поворачивали назад, к берегу. Вода при этом становилась все ближе. Воздушный вагон снижался (Эдди взглянул коротко, безразлично; стрелок смотрел зачарованно, как ребенок, впервые увидевший снегопад). Он может выносить предметы из этого мира, это он знает. А переносить их обратно? Вот об этом ему пока ничего не известно. Придется выяснить.

Стрелок сунул руку в карман невольника и сомкнул его пальцы на монете.

И прошел через дверь обратно в свой мир.

Когда он приподнялся и сел, птицы улетели. На этот раз они не посмели подобраться так близко. У него все болело, его лихорадило, он плохо соображал… но поразительно, сколько сил ему придала эта малая толика еды.

Он взглянул на монету, которую взял с собой на этот раз. Она казалась серебряной, но по красноватому оттенку на ребре можно было подумать, что в действительности она сделана из какого-то менее благородного металла. На одной стороне был профиль мужчины, в чьем лице угадывалось благородство, мужество, упрямство. Его волосы, завивавшиеся на затылке и собранные в косичку ниже, там, где начиналась шея, позволяли думать и о некотором тщеславии. Стрелок повернул монету и увидел нечто столь изумившее его, что он вскрикнул хриплым каркающим голосом.

На обратной стороне монеты был орел, изображение, украшавшее некогда его собственное знамя – в те полузабытые дни, когда существовали еще королевства и символизировавшие их знамена.

"Времени мало. Возвращайся. Поспеши".

Но он помедлил еще секунду, задумавшись. Думать, находясь внутри этой головы, было трудно. У невольника голова тоже была далеко не ясной, но все же, по крайней мере временно, она была более чистым сосудом, чем его собственная.

Пронести монету туда и обратно – это ведь только половина эксперимента, не так ли?

Роланд достал из своей патронной ленты еще один патрон и стиснул его в руке, прижав к монете.

И шагнул через дверь обратно.

Монета невольника была на месте, крепко сжатая в засунутой в карман руке. Чтобы проверить патрон, Роланду не надо было выдвигаться вперед; он знал, что патрон сюда не прошел.

Но он все равно шагнул вперед, на минутку, потому что ему было необходимо узнать одну вещь. Было необходимо увидеть.

Поэтому он повернулся, словно для того, чтобы поправить маленькую бумажную штучку на спинке своего кресла (в этом мире бумага повсюду – свидетели тому все боги, какие только были и есть), и посмотрел за дверь. Он увидел свое тело, лежащее бессильно, как и раньше, только теперь на щеке появилась свежая ссадина, и из нее текла струйка крови – должно быть, его тело расшиблось о камень, когда он покинул его и перешел сюда.

Патрон, который он нес вместе с монетой, лежал у низа двери, на песке.

Все же ответ был достаточно полным. Невольник сможет Пройти Таможенный Досмотр. Пусть их стража обыскивает его с ног до головы, от дырки, в которую еда входит, до дырки, из которой она потом выходит, а потом наоборот.

Они ничего не найдут.

Стрелок отступил назад, довольный, не подозревая – по крайней мере, в тот момент, – что он еще не осознал всю проблему в целом.

Боинг низко и плавно прошел над затопленной морской водой низиной Лонг-Айленда, оставляя за собой черный шлейф отработанного горючего. Грохот, глухой удар – это шасси коснулось земли.

3-А, человек с двухцветными глазами, выпрямился, и Джейн увидела – по самому настоящему увидела – у него в руках короткоствольный "узи" и тут же поняла, что это всего-навсего его таможенная декларация и маленькая сумочка на молнии, в каких мужчины иногда держат паспорта.

Самолет сел, плавно, как в пух.

С долгим, прерывистым вздохом, вздрагивая, она завинтила на термосе красную крышку.

– Можешь обозвать меня жопой с ручкой, – тихо сказала она Сьюзи, пристегивая ремни, хотя это было уже ни к чему. Когда заходили на посадку, она сказала Сьюзи, в чем дело, чтобы та была готова. – Имеешь полное право.

– Нет, – возразила Сьюзи. – Ты сделала совершенно правильно.

– Я слишком остро прореагировала. И обед – за мой счет.

– Фигушки. И не смотри на него. Смотри на меня. Улыбайся, Джейни.

Джейн улыбнулась. Кивнула. Подумала: "Сейчас-то что происходит, Господи?"

– Ты все время смотрела ему на руки, – сказала Сьюзи и засмеялась. Джейн тоже засмеялась. – А я смотрела, что делается с его рубашкой, когда он нагнулся за сумкой. У него там столько всего, что можно у Вулворта целый отдел мелкой галантереи укомплектовать. Только не думаю я, что он везет то, что можно купить у Вулворта.

Джейн запрокинула голову и опять расхохоталась, чувствуя себя марионеткой.

– И что нам теперь делать?

Сьюзи работала на пять лет дольше, чем Джейн, и Джейн, которой минуту назад казалось, что она, хоть из последних сил, но контролирует ситуацию, теперь была только рада, что Сьюзи – рядом.

– Нам – ничего. Пока будем катиться по посадочной полосе, скажи капитану. Капитан свяжется с таможенниками. Этот твой друг встанет в очередь, как все пассажиры, только потом его выдернут из очереди и отведут в одну такую маленькую комнатку. Я думаю, для него это будет первая из очень длинного ряда маленьких комнаток.

– Мамочки. – Джейн улыбнулась, но ее бросало то в жар, то в холод.

Когда реверсы отключились, она нажала на своих ремнях безопасности кнопку автоматического расстегивания, отдала термос Сьюзи, встала и постучала в дверь кабины пилотов.

Не террорист, а контрабандист, перевозчик наркотиков. Что ж, и на том спасибо. Но ей было как-то неприятно. Он все-таки был симпатичный.

Не очень, но немножко.

"Он все еще не видит, – подумал стрелок со злостью и зарождающимся отчаянием. – О боги!"

Невольник нагнулся, чтобы достать бумаги, нужные ему для обряда, а когда выпрямился, военная женщина уставилась на него, выпучив глаза, щеки у нее стали белые, как бумажные штучки на спинках кресел. Серебряная трубка с красной крышкой, которую он сперва принял за флягу или что-то в этом роде, по-видимому, была оружием. Сейчас женщина держала ее, прижав к груди. Роланд подумал, что через пару секунд она либо швырнет эту штуку в невольника, либо сорвет красную крышку и пристрелит его из нее.

Вдруг она расслабилась и застегнула ремни, хотя по толчку и стрелок, и невольник поняли, что воздушный вагон уже приземлился. Она повернулась к военной женщине, рядом с которой сидела, и что-то сказала. Та засмеялась и кивнула, но стрелок подумал, что если это – искренний смех, то он – речная жаба.

Стрелка удивляло, как тот человек, чье сознание стало для него временным пристанищем, может быть таким глупым. Конечно, отчасти это вызвано снадобьем, которое он вводит в свое тело… одним из здешних вариантов бес-травы. Отчасти, но не только. Он не такой мягкотелый и ненаблюдательный, как остальные, но со временем, возможно, станет таким.

"Они такие, какие есть, потому что живут при свете, – подумал вдруг стрелок. – При свете цивилизации, перед которым тебя научили преклоняться больше, чем перед всем остальным. Они живут в мире, что не сдвинулся с места".

Роланд подумал, что если в таком мире люди становятся такими, как эти, то он, возможно, предпочел бы тьму. "Это было до того, как мир сдвинулся с места", – говорили люди в его собственном мире, причем всегда – скорбным тоном утраты… но, быть может, эта печаль была бездумной, необдуманной.

"Когда я/он нагнулся за бумагами, она подумала, что я/он хочу достать оружие. Когда она увидела бумаги, она расслабилась и сделала то, что все остальные сделали до того, как вагон опустился на землю. А теперь она и ее подруга болтают и смеются, но их лица – особенно ее лицо, лицо женщины с металлической трубкой – не такие, как должны быть. Они действительно разговаривают, но только притворяются, что смеются… и это потому, что разговаривают они о нем".

Теперь воздушный вагон ехал по длинной дороге, по-видимому, бетонной, одной из многих. Стрелок в основном следил за военными женщинами, но краем глаза видел, как по некоторым другим дорогам движутся другие воздушные вагоны. Одни ехали медленно, неуклюже, другие мчались с неимоверной скоростью, не как вагоны, а как выстреленные пули или снаряды – готовились прыгнуть в воздух. Каким бы отчаянным ни стало сейчас его положение, часть его сознания испытывала сильнейшее желание выдвинуться вперед и повернуть голову, чтобы увидеть, как эти экипажи уходят в небо. Они были сделаны руками человека, но казались такими же легендарными, как истории о Великом Пернатце, жившем некогда, как рассказывали, в далеком (и, надо полагать, мифическом) королевстве Гарлан – может быть, даже более легендарными, просто потому, что эти были созданы человеком.

Женщина, которая принесла ему бопкин, расстегнула ремни (а ведь не прошло и минуты, как она их застегнула) и подошла к какой-то маленькой двери. "Здесь сидит возница", – подумал стрелок, но когда дверь открылась и она вошла, Роланд увидел, что для управления воздушным вагоном нужны, по-видимому, три возницы, и даже короткого взгляда ему хватило, чтобы понять, почему: насколько он успел заметить, там был чуть ли не миллион всяких ручек, циферблатов и огоньков.

Невольник смотрел на все, но ничего не видел – Корт сначала высмеял бы его, а потом прошиб бы им ближайшую стену. Сознание невольника было полностью поглощено мыслями о том, чтобы выхватить сумку из-под сиденья и легкую куртку из ячейки над головой… и пройти предстоящее ему мучительное испытание – обряд Прохождения Таможенного Досмотра.

Невольник не видел ничего; стрелок видел все.

"Женщина думала, что он – вор или безумец. Он – а может быть, не он, а я, да, это очень возможно – сделал что-то такое, что заставило ее так подумать. Потом она перестала так думать, а потом опять начала, из-за второй женщины… только теперь, по-моему, они точно знают, в чем дело. Они знают, что он хочет попытаться профанировать обряд".

И тут он мгновенно, как в свете молнии, увидел всю остальную часть своей проблемы. Во-первых, она не сводилась лишь к тому, чтобы забрать пакеты в его мир, как он забрал монету; монета не была приклеена к телу невольника клейкой веревкой, которую невольник много раз обмотал вокруг верхней части своего туловища, чтобы мешочки плотно прилегали к коже и крепко держались. Невольник не обратил внимания на исчезновение одной из многих монет, но когда он заметит внезапное исчезновение того – что бы это ни было – ради чего он рисковал жизнью, с ним непременно сделается родимчик… и что тогда?

Скорее всего, тогда невольник начнет вести себя так странно, что его запрут в темницу так же быстро, как если бы его поймали на профанации обряда. Лишиться пакетов было бы достаточно скверно; но если бы эти пакеты у него подмышками просто-напросто рассосались, обратились в ничто, он бы, наверно, подумал, что и вправду сошел с ума.

Воздушный вагон, ставший на земле медлительным, как вол, тяжело поворачивал влево. Стрелок понял, что не может позволить себе роскошь раздумывать дальше. Теперь ему мало просто выдвинуться вперед; теперь он должен установить контакт с Эдди Дийном.

Прямо сейчас.

Эдди засунул свою декларацию и паспорт в нагрудный карман. Стальная проволочка все туже и туже закручивалась вокруг его внутренностей, врезалась все глубже и глубже, так что нервы у него искрили и потрескивали. И вдруг у него в голове раздался голос.

Не мысль; голос.

Слушай меня, ты. Слушай внимательно. И если хочешь, чтобы все обошлось, не допускай, чтобы на твоем лице было заметно хоть что-нибудь, что могло бы усилить подозрения этих военных женщин. Видит Бог, они уже и так подозревают достаточно.

Сначала Эдди подумал, что забыл снять принадлежащие авиакомпании наушники и слышит какой-то дурацкий разговор из пилотской кабины. Но наушники собрали у пассажиров пять минут назад.

Вторая мысль была, что кто-то стоит рядом и разговаривает. Он хотел было резко повернуть голову влево, но это было нелепо. Как ни неприятно, а неприкрытая правда состояла в том, что голос исходил у него из головы, изнутри.

Может, он принимает какую-то радиопередачу – АМ, ЧМ, УКВ – пломбами в зубах? Он слышал о таких шту…

Выпрямись, червь! Они и так тебя подозревают, а если у тебя еще будет такой вид, будто ты рехнулся!..

Эдди выпрямился, резко, словно от пощечины. Это был не голос Генри, но он так походил на давний голос Генри, когда они были еще пацанами, подрастали в микрорайоне "Проекты"; Генри был на восемь лет старше, а сестру, которая была между ними, Эдди почти не помнил – Селину насмерть сбило машиной, когда ему было два года, а Генри – десять. Этот резкий, командирский тон слышался всякий раз, когда Генри видел, что Эдди делает такое, что может уложить его в длинный сосновый ящик задолго до старости… как это случилось с Селиной.

Да что же это такое, едрена вошь?

Ты не слышишь голосов, которых нет, – ответил голос. Нет, это не голос Генри – старше, суше… более властный. Но он похож на голос Генри… и не верить невозможно. – Это во-первых. Ты не сходишь с ума. Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО другой человек.

Это телепатия?

Эдди смутно сознавал, что его лицо абсолютно ничего не выражает. Он подумал, что в данных обстоятельствах его следовало бы за это объявить победителем Академического Конкурса на Звание Лучшего Актера Года. Он посмотрел в окно и увидел, что самолет подруливает к сектору авиакомпании "Дельта" терминала международного аэропорта Кеннеди.

Я не знаю этого слова. Но вот что я знаю точно: эти две военные женщины знают, что ты везешь…

Пауза. Чувство – невыразимо странное – что призрачные пальцы роются у него в мозгу, словно он – живая картотека.

…героин или кокаин. Я не могу сказать, который из них, но… не думаю, кокаин, потому что ты везешь то, чем не пользуешься, чтобы купить то, что употребляешь.

– Какие военные женщины? – тихим голосом пробормотал Эдди. Он совершенно не сознавал, что говорит вслух. – Ты о чем, черт возьми, гово…

Опять это ощущение, что ему дали пощечину… такое реальное, что он почувствовал, как у него зазвенело в голове.

Заткнись, осел проклятый!

Да ладно, ладно! Ой, мама!

Теперь опять ощущение роющихся пальцев.

Военные стюардессы, ответил чужой голос. Ты меня понимаешь? У меня нет времени копаться в каждой твоей мысли, невольник.

– Как ты… – начал было Эдди, потом закрыл рот. Как ты меня назвал?

Неважно. Ты давай слушай. Времени очень-очень мало. Они знают. Военные стюардессы знают, что у тебя есть этот кокаин.

Откуда они могут знать? Это чушь!

Я не знаю, каким образом они узнали, и это неважно. Одна из них сказала возницам. Возницы скажут тем жрецам, которые совершают эту церемонию, это Прохождение Таможенного Досмотра…

Голос у него в голове говорил каким-то странным, таинственным языком, выражения были такими нелепыми, что это было почти мило… но смысл сказанного Эдди понял очень и очень отчетливо. Хотя лицо Эдди по-прежнему ничего не выражало, зубы его, больно стукнув, сжались, и он тихонько, зло присвистнул сквозь них.

Голос говорил, что игра окончена. Он еще даже из самолета не вышел, а игра уже закончилась.

Но это же не взаправду. Это никак не может быть взаправду. Это просто его мозг в последний момент решил сплясать ему эдакую маленькую параноидную джигу, вот и все. Он не будет обращать на это внимания. Просто будет игнорировать, и оно прекра…

"Ты НЕ будешь это игнорировать, иначе ты отправишься в темницу, а я умру!" – проревел голос.

"Да кто ты, черт возьми, такой?" – неохотно, со страхом спросил Эдди – и услышал, как у него в голове кто-то (или что-то?) испустил глубокий, шумный вздох облегчения.

"Поверил, – подумал стрелок. – Благодарение всем богам, какие только есть или когда-нибудь были, поверил!"

Самолет остановился. Надпись ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ погасла. Трап подкатился к самолету и глухо стукнулся о левую переднюю дверь.

Прибыли.

"Есть одно место, где ты сможешь все оставить, пока будешь совершать обряд Прохождения Таможенного Досмотра, – сказал голос. – Надежное место. А потом, когда уйдешь отсюда, сможешь снова взять и отнести этому Балазару".

Пассажиры начали вставать с мест, доставать вещи из ячеек наверху, пытались пристроить куда-то куртки, надевать которые, как объявили из пилотской кабины, не стоило из-за жары.

Возьми куртку. Возьми сумку. А потом опять пойди в нужник.

Нуж…

Ах, да. В туалет. В переднем отсеке.

Если они считают, что я везу марафет, они подумают, что я хочу его скинуть.

Но Эдди понимал, что это-то как раз не имеет значения. Они не станут прямо так ломать дверь, потому что это может напугать пассажиров. И они понимают, что невозможно спустить два фунта кокаина в самолетный унитаз и не оставить какого-то следа. Если, конечно, голос говорит правду… что есть какое-то безопасное место. Но как же это может быть?

Не твое дело, будь ты проклят! ПОШЕВЕЛИВАЙСЯ!

И Эдди зашевелился. Потому что до него, наконец, дошло, каково положение вещей. Он не видел всего того, что было видно Роланду при его возрасте и школе, которую он прошел – смеси пыток и точности; но ему видны были лица стюардесс – их настоящие лица, скрытые за улыбками и услужливостью, с которой они подавали пассажирам чехлы с одеждой и картонки, сложенные в стенном шкафу переднего отсека. Он видел, как они то и дело украдкой бросают на него быстрые, словно удары бича, взгляды.

Он достал свою сумку. Достал куртку. Дверь к трапу была открыта, и пассажиры уже шли по проходу. Дверь пилотской кабины была распахнута, и там стоял капитан… и тоже улыбался, но тоже смотрел на пассажиров в салоне первого класса, которые еще собирали вещи, взглядом нашел его – нет, прицелился в него взглядом – а потом снова отвел глаза, кивнул кому-то, взъерошил какому-то мальчугану волосы.

Эдди стало холодно. Не из-за ломки. Просто холодно. И этот голос у него в голове был тут ни при чем. Холодно – иногда это бывает даже кстати. Вот только надо следить, чтобы от этого холода не превратиться в ледышку.

Эдди пошел вперед, дошел до места, где, чтобы попасть к трапу, надо было свернуть налево – и вдруг зажал рот рукой.

– Мне нехорошо, – пробормотал он. – Извините. – Он прикрыл дверь кабины, которая слегка загораживала дверь в передний отсек первого класса, и открыл дверь туалета справа.

– Боюсь, что вам придется выйти из самолета, – резко сказал пилот, когда Эдди открывал дверь туалета. – Уже…

– По-моему, меня сейчас вырвет, и я не хочу, чтобы все попало вам на ботинки, – сказал Эдди. – Да и на мои.

Через секунду он уже был в туалете, за запертой дверью. Капитан что-то говорил. Эдди не мог разобрать, что именно, он не хотел разбирать. Главное, что тот говорил спокойно, а не орал. Эдди был прав, никто не станет орать, когда около двухсот пятидесяти пассажиров еще ждут своей очереди, чтобы выйти из самолета через единственную переднюю дверь. Он в туалете, временно – в безопасности, но какой ему от этого толк?

"Если ты здесь, – подумал он, – так давай делай что-нибудь, да побыстрее, кто бы ты ни был".

В течение одной страшной секунды ничего не происходило. Это была короткая секунда, но в сознании Эдди Дийна она растянулась, казалось, почти до вечности, как "Турецкие Тянучки Бономо", которые Генри иногда покупал ему в детстве; если он вел себя плохо, Генри лупил его, как сидорову козу, а если хорошо, то Генри покупал ему "Турецкие Тянучки". Таким образом Генри во время летних каникул справлялся со своей возросшей ответственностью.

"О, Господи Иисусе, я это все себе вообразил, о, Боже, как я мог быть таким сума…"

Приготовься, – сказал угрюмый голос. – Мне одному не справиться. Я могу ВЫДВИНУТЬСЯ ВПЕРЕД, но не могу заставить тебя ПРОЙТИ НА ТУ СТОРОНУ. Ты должен сделать это вместе со мной. Повернись.

Вдруг Эдди стал видеть двумя парами глаз, ощущать двумя комплектами нервов (но не все нервы этого другого были на месте; у другого не хватало каких-то частей тела, он потерял их недавно, ему было больно до крика), чувствовать десятью чувствами, думать двумя мозгами, гнать кровь двумя сердцами.

Он повернулся. В боковой стенке туалета была дыра, дыра, похожая на дверной проем. Через нее Эдди увидел морской берег с крупным серым песком и разбивающиеся на нем волны цвета старых физкультурных носков.

Ему был слышен шум этих волн.

Его нос чуял запах соли, запах, горький, как слезы.

Проходи.

Кто-то колотил в дверь туалета, говорил, чтобы он вышел, чтобы он немедленно покинул самолет.

Проходи же, чтоб тебя!

Эдди со стоном шагнул в дверной проем… споткнулся… и упал в другой мир.

Он медленно поднялся на ноги и заметил, что порезал ладонь краем ракушки. Он тупо смотрел на кровь, заливающую линию жизни, потом увидел, что справа от него медленно встает с песка какой-то человек.

Эдди попятился; чувство потери ориентировки и сонной растерянности внезапно вытеснил острый ужас: этот человек был мертв, но не знал этого. Лицо у него было изможденное, кожа лица обтягивала кости, как полоски материи, обернутые вокруг острых металлических углов так туго, что, казалось, еще чуть-чуть – и они разорвутся. Он был иссиня-бледен, за исключением пятен лихорадочного румянца высоко на скулах, красных пятен на шее, под углами челюсти с обеих сторон, и одного круглого пятна между глазами, словно нарисованного ребенком, пытавшимся изобразить индусский знак касты.

Но глаза у него были живые – голубые, с твердым взглядом, не безумные, полные грозной и упрямой жизненной силы. На человеке была темная одежда из какой-то домотканой материи – черная, выгоревшая почти до серого цвета рубашка с закатанными рукавами, синие штаны, похожие на джинсы. Он был накрест опоясан патронными лентами, но почти все гнезда были пусты. В кобурах лежали револьверы, вроде бы сорок пятого калибра – но невероятно старинные. Гладкое дерево их рукояток, казалось, светилось собственным внутренним светом.

Эдди не знал, что собирается заговорить – что у него есть, что сказать, – но, тем не менее, услышал свой голос: "Ты кто – привидение?"

– Пока нет, – прохрипел человек с револьверами. – Бес-трава. Кокаин. Или как ты его называешь. Снимай рубаху.

– У тебя руки… – Эдди их увидел. Руки человека, выглядевшего, как какой-то нелепый стрелок, какого можно увидеть только в самом паршивом вестерне, были испещрены яркими, зловещими багровыми полосами. Эдди отлично знал, что это за полосы. Они означали заражение крови. Они означали, что дьявол не просто дышит тебе в задницу, а уже ползет по канализационным трубам, которые ведут к твоему насосу.

– Отъебись от моих рук, понял? – сказало ему бледное видение. – Снимай рубаху и отцепляй эти штуки!

Эдди слышал шум волн; слышал тоскливый вой ветра, не ведающего преград; видел этого умирающего безумца, а кроме него – только запустение; но позади себя он слышал негромкие голоса пассажиров, выходящих из самолета, и непрерывный глухой стук.

– Мистер Дийн! – "Этот голос – в другом мире", – подумал он. Не то, чтобы он в этом сомневался; он просто старался вбить это себе в голову, как вбивают гвоздь в толстый кусок красного дерева. – Вам все-таки придется…

– Можешь оставить это здесь, заберешь потом, – прохрипел стрелок. – О боги, неужели ты не понимаешь, что здесь я должен разговаривать? А это больно! И времени же нет, болван!

Были люди, которых Эдди убил бы за такое слово… но он подумал, что убить этого человека ему будет не так-то просто, хотя вид у него такой, словно убийство, возможно, пошло бы ему на пользу.

Однако в этих голубых глазах он ощущал истину; их лихорадочный блеск делал ненужными все вопросы.

Эдди начал расстегивать рубашку. Первым его порывом было просто сорвать ее, как сделал Кларк Кент, когда Лоис Лэйн привязали к рельсам или к чему-то такому, но в реальной жизни это никуда не годилось: рано или поздно пришлось бы объяснять, почему столько пуговиц оторвано. Так что он стал расстегивать их, а стук позади него продолжался.

Он рывком вытащил рубашку из джинсов, стащил ее и бросил на песок, открыв обмотавшую грудь клейкую ленту. Он был похож на человека на окончательном этапе выздоровления после тяжелого перелома ребер.

Он бросил быстрый взгляд назад и увидел открытую дверь… ее нижний край прочертил на сером песке веерообразный след, когда кто-то – надо полагать, этот умирающий – ее открыл. Сквозь проем двери Эдди был виден туалет первого класса, раковина, зеркало… а в нем – его собственное лицо, полное отчаяния, черные волосы, упавшие на лоб, на зеленовато-карие глаза. На заднем плане он увидел стрелка, берег и парящих над ним морских птиц, которые галдели и дрались неизвестно над чем.

Эдди теребил ленту, не зная, как начать, как найти свободный конец, и его охватила растерянность и безнадежность. Так, наверное, чувствует себя олень или кролик, когда до половины перейдет шоссе и повернет голову – и оцепенеет в безжалостном ослепительном свете приближающихся фар.

Уильяму Уилсону, человеку, чье имя прославил По, понадобилось двадцать минут, чтобы обмотать его липучкой. Чтобы открыть дверь в туалет первого класса, им понадобится пять минут, самое большое – семь.

– Мне не снять это говно, – сказал он человеку, который, шатаясь, стоял перед ним. – Я не знаю, кто ты и где я, но я тебе говорю – ленты слишком много, а времени слишком мало.

Когда капитан Макдоналд, раздосадованный тем, что 3-А не реагирует на его слова, начал колотить в дверь, Дийр, второй пилот, посоветовал ему бросить это дело.

– Да куда он денется? – спросил Дийр. – Что он может сделать? В унитаз сам себя спустить? Крупноват он для этого.

– Но если он везет… – начал Макдоналд.

Дийр, который сам не раз и не два нюхал кокаин, сказал:

– Если везет, то везет много. Ему от него не избавиться.

– Отключить воду, – вдруг резко приказал Макдоналд.

– Уже, – ответил штурман (который тоже любил при случае понюхать – только не табак). – Но не думаю, чтобы это имело значение. Можно растворить в бачке столько, сколько войдет, но сделать, чтобы его там не оказалось, невозможно.

Они столпились у двери туалета, на которой издевательски светилась надпись ЗАНЯТО; все говорили вполголоса. "Ребята из УБН [Управление по борьбе с наркобизнесом] сольют из бачков воду, возьмут пробу – и малый спекся".

– Он всегда сможет сказать, что кто-то заходил до него и скинул эту штуку, – возразил Макдоналд. Голос у него становился все более раздраженным. Ему хотелось не разговаривать об этом, а что-то с этим делать, принимать какие-то меры, хотя он отчетливо сознавал, что пассажиры все еще выходят гуськом, и многие с особенным любопытством поглядывают на пилотов и стюардесс, собравшихся у двери туалета. Экипаж, со своей стороны, отчетливо сознавал, что какие-либо слишком откровенные, открытые действия могут разбудить страшный призрак террориста, который в наше время таится в глубине сознания каждого авиапассажира. Макдоналд знал, что его штурман и бортинженер правы, знал, что наркотик, скорее всего, упакован в пластиковые пакеты, на которых остались отпечатки пальцев этого говнюка, и все равно он слышал, как у него в мозгу звучит сигнал тревоги. Что-то у него внутри кричало: "Жулик! Жулик!", словно этот малый из кресла 3-А был пароходным шулером и держал наготове полный рукав тузов.

– Он не пытается спустить воду, – сказала Сьюзи Дуглас. – Он даже не пытается открыть краны умывальника, а то мы бы услышали, как в них хлюпает воздух. Я слышу что-то, но…

– Уходите, – коротко приказал Макдоналд. Его взгляд скользнул по Джейн Дорнинг. – Вы тоже. Мы здесь сами справимся.

Джейн повернулась, чтобы уйти; щеки ее горели.

Сьюзи спокойно сказала:

– Джейн его вычислила, а я заметила выпуклости у него под рубашкой. Мы, пожалуй, останемся, капитан Макдоналд. Если хотите подать на нас рапорт о неподчинении командиру – подавайте. Но я хочу, чтобы вы не забывали, что можете сорвать УБН, возможно, очень крупную операцию.

Их взгляды столкнулись, точно сталь с кремнем, высекая искры.

Сьюзи сказала:

– Мак, я летала с вами раз семьдесят-восемьдесят. Я вам добра желаю.

Макдоналд еще секунду смотрел на нее, потом кивнул.

– Можете остаться. Но я хочу, чтобы вы отошли на шаг назад, к кабине.

Он приподнялся на цыпочки, оглянулся назад и увидел конец очереди, который как раз переходил из третьего класса во второй. Еще две минуты, ну, три.

Капитан повернулся к встречающему пассажиров агенту компании, который стоял у люка и внимательно смотрел на них. Как видно, он понял, что возникли какие-то сложности, потому что достал из футляра свою переносную рацию и держал ее в руке.

– Скажи ему, чтобы он прислал мне сюда таможенников, – тихо сказал Макдоналд штурману. – Троих или четверых. Сейчас же.

Штурман, беспечно усмехаясь и извиняясь, протолкался через очередь и тихонько поговорил с агентом, который поднес рацию ко рту и что-то тихо сказал в нее.

Макдоналд – который ни разу в жизни не принимал ничего более сильнодействующего, чем аспирин, да и то очень редко – повернулся к Дийру. Губы его были сжаты в тонкую, белую, как шрам, черту.

– Как только выйдет последний пассажир, мы взломаем дверь этой сральни, – сказал он. – И мне плевать, будут здесь таможенники или нет. Ясно?

– Вас понял, – ответил Дийр и стал смотреть, как хвост очереди проходит в первый класс.

– Достань мой нож, – сказал стрелок. – Он у меня в кошеле.

Он показал рукой на потрескавшийся кожаный мешок, лежавший на песке. Мешок был похож не столько на кошель, сколько на большой рюкзак; такие, должно быть, несли хиппи, когда шли по аппалачскому маршруту, тащась от красоты природы (а время от времени, может, и от косячка), только этот выглядел, как настоящий, а не как бутафория, помогающая какому-нибудь торчку поддерживать свое собственное представление о себе; как вещь, которая много-много лет сопутствовала хозяину в трудных – быть может, невыносимо трудных – странствиях.

Показал рукой, а не пальцем. Он не мог показать пальцем. Эдди понял, почему правая рука у этого человека была обмотана грязным обрывком рубахи: у него были оторваны несколько пальцев.

– Возьми нож, – сказал незнакомец. – Перережь ленту. Постарайся не порезаться. Это не трудно. Тебе надо быть осторожным, но все равно придется управляться быстрее. Времени мало.

– Знаю, – сказал Эдди и стал на колени на песок. Все это происходило не на самом деле. Вот в чем штука, вот чем все объясняется. Как сформулировал бы Генри Дийн, великий мудрец и выдающийся торчок, прыг да скок, туда-сюда, крыша едет – не беда; жизнь – лишь сон, а мир – фуфло. Это, братец, западло, только ты не унывай, а лучше вмажемся давай.

Все это не взаправду, это все – необычайно живой глюк, так что самое лучшее – не дергаться, а плыть по течению.

Но глюк был до невозможности живой. Эдди потянулся к "молнии" – или, может, кошель застегивался на липучки – и увидел, что он крест-накрест зашнурован сыромятными ремешками; некоторые порвались и были тщательно связаны, и узелки были такими маленькими, чтобы не застревать в окруженных металлическими колечками отверстиях.

Эдди расшнуровал мешок, растянул горловину и нашел нож под сыроватым свертком – обрывком рубахи, в который были увязаны патроны. От одного только вида рукоятки у него захватило дух… она была из настоящего серебра, глубокого, мягкого серо-белого цвета, и на ней был выгравирован замысловатый узор, привлекавший взгляд, приковывавший его…

В ухе у Эдди взорвалась боль, с ревом пронизала голову насквозь, на миг застлала глаза красным туманом. Он неуклюже споткнулся о раскрытый кошель, упал на песок и снизу вверх взглянул на бледного человека в сапогах с отрезанными голенищами. Это был совсем даже не глюк. Голубые глаза, пылавшие на этом умирающем лице, были глазами самой истины.

– Любоваться будешь после, невольник, – сказал стрелок. – Сейчас воспользуйся им – и только.

Эдди чувствовал, как ухо у него пульсирует, распухает.

– Почему ты меня все время так называешь?

– Разрежь ленту, – мрачно сказал стрелок. – Если они вломятся в оный нужник, пока ты еще здесь, то ты – такое у меня чувство – останешься здесь очень надолго. И вскоре – в обществе трупа.

Эдди вытащил нож из ножен. Не старинный; больше, чем старинный; больше, чем древний. Лезвие, отточенное почти до невидимости, казалось, впитало в металл все века.

– Да, видать, острый, – сказал он, и голос у него дрогнул.

Последние пассажиры гуськом выходили на трап. Одна из них, дама весен эдак семидесяти, остановилась возле Джейн Дорнинг с тем мучительно-растерянным выражением лица, какое, кажется, свойственно только людям, которые впервые летят на самолете в очень немолодом возрасте или очень плохо зная английский язык, и стала показывать ей свои билеты. "Как же я найду свой самолет на Монреаль? – спрашивала она. – И что будет с моим багажом? Когда мне проходить досмотр – здесь или там?"

– На верхней площадке трапа будет стоять агент нашей авиакомпании, который сообщит вам все необходимые сведения, мэм, – сказала Джейн.

– Ну, уж не знаю, почему вы не можете дать мне все необходимые сведения, – возразила старушка. – На этом вашем трапе все еще полно народу.

– Проходите, пожалуйста, сударыня, не задерживайтесь, – сказал капитан Макдоналд. – У нас тут возникла проблема.

– Что ж, прошу прощения, что я вообще еще не умерла, – обиженно сказала старушка. – Я, как видно, просто свалилась с катафалка.

И прошествовала мимо них, задрав нос, как собака, учуявшая еще довольно далекий костер, зажав в одной руке дорожную сумку, а в другой – папку с билетами (из нее торчало такое множество корешков посадочных талонов, что впору было подумать, что эта леди облетела почти весь земной шар, меняя самолеты в каждом аэропорту).

– А эта дамочка, пожалуй, больше не станет летать на реактивных лайнерах компании "Дельта", – пробормотала Сьюзи.

– А мне насрать, пусть хоть у Супермена в портках летает, – ответил Макдоналд. – Она последняя.

Джейн метнулась мимо них, огляделась места во втором классе, потом заглянула в главный салон. Там никого не было.

Она вернулась и доложила, что самолет пуст.

Макдоналд обернулся к трапу и увидел, что сквозь толпу проталкиваются два таможенника в форме, извиняясь, но не давая себе труда оглядываться на людей, которых они оттолкнули. Последней из этих людей была та самая старушка; она уронила свою папку с билетами, бумажки рассыпались и летали вокруг, а она с пронзительными криками гонялась за ними, как рассерженная ворона.

– Ладно, – сказал Макдоналд, – вы, ребята, здесь и оставайтесь.

– Сэр, мы – служащие федеральной Таможни…

– Правильно, и я вас вызвал, и я рад, что вы прибыли так быстро. А теперь вы стойте, где стоите, потому что это – мой самолет, и тип, который там засел, – один из моих пассажиров. Как только он выйдет из самолета и ступит на трап, он станет вашим, и можете делать с ним, что хотите. – Он кивнул Дийру. – Я дам этому сукину сыну еще один шанс, а потом будем ломать дверь.

– Я не против, – ответил Дийр.

Макдоналд заколотил ладонью по двери туалета и заорал:

– А ну, друг, выходи! Я больше просить не буду!

Ответа не было.

– Ладно, – сказал Макдоналд. – Поехали.

Эдди смутно слышал, как старуха говорила: "Что ж, прошу прощения, что я вообще еще не умерла! Я, как видно, просто свалилась с катафалка!"

Он разрезал уже половину клейкой ленты. Когда старуха заговорила, у него дрогнула рука, и он увидел, что по животу у него течет тоненькая струйка крови.

– Зараза! – выругался он.

– Теперь ничего не поделаешь, – сказал стрелок своим хриплым голосом. – Заканчивай скорей. Или при виде крови тебе становится дурно?

– Только при виде своей, – ответил Эдди. Лента начиналась у него над самым животом. Чем выше он резал, тем хуже ему было видно. Он разрезал еще около трех дюймов и чуть не порезался еще раз, когда услышал, как Макдоналд говорит таможенникам: "Ладно, вы, ребята, здесь и оставайтесь".

– Я могу закончить и, может, разрезать себе все до кости, – сказал Эдди, – или можешь попробовать ты. Мне не видно, что я делаю. Подбородок, блядь, мешает.

Стрелок взял нож в левую руку. Рука тряслась. При виде того, как дрожит этот клинок, отточенный до самоубийственной остроты, Эдди стало очень не по себе.

– Может, я лучше сам попро…

– Подожди.

Стрелок устремил на свою левую руку напряженный, неподвижный взгляд. Эдди не то, чтобы не верил в телепатию, но не очень-то и верил в нее. Тем не менее, сейчас он уловил нечто… нечто столь же реальное и ощутимое, как жар, пышущий от духовки. Через несколько секунд он понял, что это такое; концентрация воли этого странного человека.

"Какой же он, к черту, умирающий, если я так мощно чувствую его силу?"

Дрожь в руке стала ослабевать. Вскоре рука только еле-еле вздрагивала. Через десять секунд, не больше, она была неподвижна, как скала.

– Ну, так, – сказал стрелок. Он шагнул вперед, поднял нож, и Эдди почувствовал другой жар, исходивший от него – зловещий жар лихорадки.

– Ты левша? – спросил Эдди.

– Нет, – ответил стрелок.

– О, Господи, – сказал Эдди и решил, что, может, почувствует себя получше, если на минуточку закроет глаза. Он слышал жесткий шорох расходящейся под ножом ленты.

– Ну, вот, – сказал стрелок и отступил на шаг. – Теперь отлепляй, сколько сможешь. А я займусь спиной.

В дверь туалета перестали вежливо стучать и заколотили кулаками. "Пассажиры вышли, – подумал Эдди. – Китайским церемониям конец. Ох, мать твою…"

– А ну, друг, выходи! Я больше просить не буду!

– Дерни как следует, – негромко прорычал стрелок.

Эдди ухватил каждой рукой толстый слой пластыря и рванул, что было сил. Больно было до чертиков. "Кончай ныть, – подумал он. – Могло быть хуже. Вдруг бы у тебя грудь была волосатая, как у Генри".

Он опустил глаза и увидел, что у него на коже поперек грудины тянется красная полоса раздражения, шириной дюймов примерно семь. Над самым солнечным сплетением, там, где он укололся ножом, кровь взбухала в проколе и красной струйкой сбегала к пупку. Пакеты с наркотиками теперь болтались у него подмышками, как плохо притороченные переметные сумы.

– Ладно, – сказал кому-то приглушенный голос за дверью туалета. – Поеха…

Остального Эдди не расслышал из-за неожиданно рванувшей боли в спине – это стрелок бесцеремонно сорвал с него остаток ленты.

Он стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть.

– Надевай рубаху, – сказал стрелок. Его лицо (раньше Эдди думал, что живой человек не может быть бледнее этого) теперь стало цветом, как старый пепел. Несколько секунд он держал в руке опояску из клейкой ленты (теперь она слипалась в бессмысленную паутину, и большие пакеты с белым порошком казались странными коконами), потом отбросил ее в сторону. Эдди увидел, что через тряпку, которой была замотана правая рука стрелка, просачивается свежая кровь. – Да пошевеливайся.

Послышался глухой удар. Это был не просто сильный стук в дверь. Эдди поднял глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как задрожала дверь туалета, как замигали в нем лампы. Он понял, что они ломают дверь.

Он взял рубашку пальцами, ставшими, как ему показалось, слишком большими, слишком неуклюжими. Левый рукав был вывернут наизнанку. Он попытался пропихнуть его через пройму, рука у него застряла, и он выдернул ее так резко, что опять вывернул рукав наизнанку.

Бух, – и дверь туалета опять затряслась.

– О, боги, как же ты неуклюж! – простонал стрелок и сам засунул кулак в левый рукав рубашки Эдди. Когда стрелок стал вытаскивать кулак, Эдди ухватил манжету. После этого стрелок подал ему рубашку, как дворецкий подает хозяину фрак. Эдди надел ее и потянулся к нижней пуговице.

– Погоди! – рявкнул стрелок и оторвал еще кусок от своей рубашки, которой оставалось все меньше и меньше. – Вытри брюхо!

Эдди вытер, как сумел. Из дырочки в коже, проколотой ножом, все еще сочилась кровь. Да, клинок оказался острым. И даже очень.

Он бросил на песок окровавленный лоскут рубахи стрелка и застегнул свою рубашку.

Бух! На этот раз дверь не только затряслась; она прогнулась. Взглянув сквозь проем двери на берегу, Эдди увидел, как стоявший возле раковины флакон с жидким мылом упал прямо на его сумку.

Он хотел заправить рубашку, которая была уже застегнута (и, как ни странно, застегнута правильно) в штаны, но вдруг его осенило. Вместо этого он расстегнул пояс.

– На это нет времени! – Стрелок понял, что хочет заорать, но не может. – Эта дверь выдержит еще один удар, не больше!

– Я знаю, что делаю, – ответил Эдди, надеясь, что это действительно так, и шагнул назад, через дверь между двумя мирами, на ходу расстегивая на джинсах кнопки и молнию.

Спустя секунду, полную отчаяния и безнадежности, стрелок последовал за ним, миг назад – тело, страдающее и переполненное жгучей физической болью, миг спустя – лишь холодно-спокойное ка в голове Эдди.

– Еще разок, – мрачно сказал Макдоналд, и Дийр кивнул. Теперь, когда все пассажиры сошли не только с самолета, но и с трапа, таможенники достали оружие.

Ну!

Оба летчика с размаха ударили в дверь. Она распахнулась, обломок ее на мгновение повис в замке, потом упал на пол.

Перед ними на унитазе восседал мистер 3-А. Штаны у него были спущены до колен, полы выгоревшей рубашки в узорчатую полоску едва прикрывали срам. "Да, застукать-то мы его застукали, – устало подумал капитан Макдоналд. – Вот только беда-то в том, что дело, за которым мы его застукали, насколько мне известно, не противозаконное". Внезапно он ощутил, как ноет у него плечо, которым он бил в дверь – сколько раз? три? четыре?

Вслух он рявкнул:

– Какого дьявола вы здесь делаете, мистер?

– Ну, вообще-то я облегчался, – сказал Эдди, – но, если вам всем сразу приспичило, то я могу подтереться и в здании аэровокзала…

– А нас ты, умник, конечно, не слышал?

– А мне до двери было не дотянуться. – 3-А вытянул руку, чтобы продемонстрировать и, хотя дверь сейчас висела на одной петле у стены слева от него, капитан Макдоналд видел, что он прав. – Наверно, я мог бы встать, но я, понимаете, оказался лицом к лицу с кошмарной ситуацией, правда, не то, чтоб лицом, если вы понимаете, о чем я. И не то, чтобы мне хотелось попасть в это лицом, опять же, если вы понимаете, о чем я. – 3-А улыбнулся обаятельной, чуть глуповатой улыбкой, которая показалась капитану Макдоналду такой же фальшивой, как девятидолларовая бумажка. Послушать его, так подумаешь, что ему никто никогда в жизни не объяснил и не показал, как нужно наклоняться вперед.

– Вставайте, – сказал Макдоналд.

– С удовольствием. Вы только попросите дам малость отойти, а? – 3-А очаровательно улыбнулся. – Я знаю, что в наше время это уже отжило свой век, но ничего не могу поделать. Я застенчив. И, по правде сказать, мне есть чего стесняться, ох, есть. – Он приподнял левую руку, раздвинув большой и указательный пальцы примерно на полдюйма, и подмигнул Джейн Дорнинг, которая залилась ярким румянцем и мгновенно вылетела на трап, а за ней по пятам умчалась Сьюзи.

"Вид-то у тебя не застенчивый, подумал капитан Макдоналд. – Вид-то у тебя, как у кошки, которая только что добралась до сливок, вот какой у тебя вид".

Когда стюардессы скрылись из вида, 3-А встал и подтянул трусы и джинсы. Потом он потянулся в кнопке спуска воды, а капитан Макдоналд сразу же оттолкнул его руку, схватил его за плечи и резко повернул к проходу. Дийр сзади запустил руку за пояс его штанов.

– Не надо переходить на личности, – сказал Эдди. Тон у него был легкий и точно соответствовал ситуации – во всяком случае, он так думал – но внутри у него все было, словно в свободном падении. Он ощущал того, другого, отчетливо чувствовал его. Другой был внутри его сознания, внимательно следил за ним, был наготове, чтобы вмешаться, если Эдди фраернется. Боже милостивый, это все должно ему сниться, ведь правда? Ведь правда?

– Стоять тихо, – сказал Дийр.

Капитан Макдоналд заглянул в унитаз.

– Говна не видать, – сказал он и, когда штурман непроизвольно заржал, бросил на него свирепый взгляд.

– Ну, знаете, как бывает, – сказал Эдди. – Иногда примчишься, сядешь, а окажется ложная тревога. Но я дал парочку таких залпов – куда там болотному газу. Если бы вы здесь три минуты назад зажгли спичку, тут можно было бы рождественскую индейку зажарить. Должно быть, я что-то съел перед посадкой, так я ду…

– Уберите его, – сказал Макдоналд, и Дийр, все еще держа Эдди сзади за штаны, вытолкал его из самолета на трап, где таможенники взяли его под руки, один – с одной стороны, другой – с другой.

– Але! – воскликнул Эдди. – А где моя сумка? И куртка?

– О, мы как раз хотим, чтобы все ваши вещи были при вас, – сказал один из таможенников. Его дыхание било Эдди в лицо. Изо рта у него пахло маалоксом и повышенной кислотностью. – Ваши вещи нас очень интересуют. Пошли, дружочек, пошли.

Эдди все время говорил им, чтобы они не волновались, успокоились, что он прекрасно может идти сам, но, как он подумал позже, носки его ботинок коснулись трапа всего раза два-три на всем расстоянии от люка до выхода в аэровокзал, где стояли еще три таможенника и с полдюжины ментов из аэропортовской охраны; таможенники ждали Эдди, а менты сдерживали небольшую толпу, которая, пока его уводили, пялила на него глаза с испугом и жадным любопытством.

НАЗАД | INDEX | ВПЕРЕД