2
Небо было белым, совершенно белым, и в воздухе пахло дождем, а еще, сильно и приятно, – живой изгородью и растущей зеленью. Весна была в разгаре.
Давид сидел у Катберта на руке – маленькая машина разрушения с яркими золотистыми глазами, без причины сердито сверкавшими на окружающий мир. Прикрепленная к путам на его ножках сыромятная привязь была небрежной петлей накинута на руку Катберта.
В стороне от мальчиков стоял Корт – безмолвная фигура в заплатанных кожаных штанах и зеленой хлопковой рубашке, высоко подпоясанной старым, широким пехотным ремнем. Зелень рубашки сливалась с зеленью живой изгороди и неровным дерном Бэк-Кортс, где на Пойнтс еще не начинали играть дамы.
– Готовься, – прошептал Роланд Катберту.
– Мы готовы, – самоуверенно сказал Катберт. – Правда, Дэви?
Они изъяснялись низким слогом, на языке и судомоек, и сквайров; день, когда им разрешат говорить в присутствии остальных на своем языке, был еще далек.
– Отличный день для охоты. Чувствуешь, пахнет дождем? Это…
Корт вдруг обеими руками поднял клетку; боковая стенка упала и открылась. Голубка вылетела и взмыла вверх – стремясь в небо, она быстро, порывисто била крыльями. Катберт дернул за привязь, но опоздал; сокол уже поднялся в воздух, и взлетел он неуклюже. Быстрым рывком крыльев птица выправилась и с быстротой пули взмыла вверх, обгоняя голубку по вертикали.
Корт небрежно подошел к тому месту, где стояли мальчики, размахнулся и огромным корявым кулаком ударил Катберта в ухо. Мальчик упал, не издав ни звука, хотя губы его искривились, обнажив десны. Из уха на сочную зеленую траву медленно потекла струйка крови.
– Ты запоздал, – сказал Корт.
Катберт с трудом поднимался на ноги.
– Прости, Корт. Я просто…
Корт снова размахнулся, и Катберт опять упал. На этот раз кровь потекла быстрее.
– Изъясняйся Высоким Слогом, – негромко велел учитель. В скучном голосе слышалась пьяная хрипотца. – Кайся на языке цивилизации, за которую отдали жизнь люди, с коими тебе никогда не сравниться, червь.
Катберт снова поднимался на ноги. В глазах стояли блестящие слезы, но губы были крепко сжаты в яркую, полную ненависти линию и не дрожали.
– Я скорблю, – проговорил он, задыхаясь от сдерживаемых чувств. – Я позабыл лик своего отца, чьи револьверы питаю надежду когда-нибудь носить.
– То-то, отродье, – сказал Корт. – Подумай, что ты сделал не так, и подкрепи свои размышления голодом. Никакого ужина. Никакого завтрака.
– Смотрите! – выкрикнул Роланд. Он показал наверх.
Сокол, набрав высоту, очутился выше парящей голубки. На миг неподвижно распластав в тихом весеннем воздухе взъерошенные мускулистые крылья, он стал планировать. Потом, сложив крылья, камнем упал вниз. Птицы соединились, и Роланду на секунду представилось, будто он видит в воздухе кровь… но это, вероятно, были лишь его фантазии. Сокол издал короткий, пронзительный торжествующий крик. Трепеща крыльями, вздрагивая, голубка упала на землю, и Роланд побежал к добыче, бросив Корта и присмиревшего Катберта.
Приземлившийся рядом со своей жертвой сокол удовлетворенно рвал ее пухлую белую грудку. Несколько перышек, качаясь, плыли по воздуху к земле.
– Давид! – завопил мальчик и кинул соколу лежавший у него в мешке кусок крольчатины. Поймав мясо на лету, сокол проглотил его, запрокинув голову – по горлу и спинке прошла судорога – и Роланд попытался вновь взять птицу на привязь.
Круто и словно бы рассеянно обернувшись, сокол оставил на руке Роланда глубокую рваную рану. И вернулся к своей трапезе.
Охнув, Роланд опять сделал из привязи петлю, но теперь подставил под нырнувший книзу, чтобы полоснуть, клюв Давида кожаную рукавицу. Он дал соколу еще один кусок мяса и надел на птицу клобучок. Давид послушно взобрался к мальчику на запястье.
Роланд с соколом на руке гордо выпрямился.
– А это еще что? – спросил Корт, указывая на глубоко рассеченную руку Роланда, с которой капала кровь. Затаив дыхание и сжав зубы, чтобы не вскрикнуть даже ненароком, мальчик стал, готовый получить затрещину, однако Корт не ударил его.
– Он клюнул меня, – сказал Роланд.
– Ты его разозлил, – откликнулся Корт. – Сокол не боится тебя, мальчик, и никогда не будет бояться. Сокол – стрелок Господа.
Роланд лишь посмотрел на Корта. Мальчик не был одарен богатым воображением и, если в намерения Корта входило намекнуть на некую мораль, то для Роланда она пропала даром: мальчик был достаточно прагматичен для того, чтобы посчитать это заявление одной из немногих глупостей, слышанных им за свою жизнь от Корта.
Подошедший сзади Катберт показал Корту язык, держась в безопасности, со стороны незрячего глаза учителя. Роланд не улыбнулся, но кивнул.
– Теперь идите, – сказал Корт, забирая сокола. Он ткнул пальцем в Катберта: – А ты помни, что должен подумать, червь. И попоститься. Нынче вечером и завтра утром.
– Да, – проговорил Катберт, высокопарно и по всем правилам. – Благодарю за поучительный день.
– Уроки не проходят для тебя даром, – откликнулся Корт, – однако твой язык имеет скверную привычку высовываться из дурацкого рта, стоит учителю отвернуться. Быть может, настанет день, когда оба вы узнаете каждый свое место. – Он опять отвесил Катберту солидный тумак между глаз, довольно сильно, и Роланд услышал тупой, глухой звук: так стукает молоток, когда поваренок вставляет кран в пивной бочонок. Катберт отлетел назад и упал на лужайку. В первый момент его взгляд затуманился, стал незрячим, потом прояснился, и парнишка с нескрываемой ненавистью уставился на Корта, обжигая учителя глазами, из самой середки которых выглядывала яркая, как кровь голубки, досада.
Кивнув, Катберт раздвинул губы в жестокой издевательской улыбке, какой Роланд никогда не видел.
– Тогда у тебя есть надежда, – сказал Корт. – Как почувствуешь себя в силах, приходи за мной, червь.
– Как ты узнал? – процедил Катберт сквозь зубы.
Корт обернулся к Роланду так быстро, что тот чуть было не отступил на шаг – а тогда на траве, расцвечивая молодую зелень своей кровью, оказались бы оба мальчика.
– Увидел отражение в глазах этого червяка, – сказал он. – Запомни это, Катберт. Последний на сегодня урок.
Катберт с прежней пугающей улыбкой кивнул.
– Я скорблю, – начал он. – Я позабыл лик…
– Кончай пороть чушь, – сказал Корт, теряя интерес. Он повернулся к Роланду. – А теперь марш. Оба. Если я еще немного погляжу на ваши тупые физиономии, червяки, то выблюю все свои кишки.
– Пошли, – сказал Роланд.
Катберт потряс головой, чтобы в ней прояснилось, и поднялся. Корт уже спускался с холма, широко шагая кривыми коренастыми ногами. Он казался могучим и, непонятно почему, доисторическим. На склоне горбушкой маячило выбритое поседевшее местечко у него на темени.
– Я убью этого сукина сына, – проговорил Катберт, продолжая улыбаться. На лбу у него таинственным образом вздувалось крупное гусиное яйцо, лиловое и шишковатое.
– Не ты и не я, – откликнулся Роланд, внезапно просияв ухмылкой. – Можешь поужинать со мной в западной кухне. Повар нам чего-нибудь даст.
– Он скажет Корту.
– Он с Кортом дружбу не водит, – возразил Роланд и пожал плечами. – Но даже если скажет, так что?
Катберт ухмыльнулся в ответ.
– Конечно. Верно. Мне всегда хотелось узнать, как выглядит мир, когда твоя голова стоит задом наперед и вверх тормашками.
Отбрасывая в ясном, белом весеннем свете тени, мальчики двинулись по зеленым лужайкам в обратный путь.
Повара из западного крыла звали Хэкс. В испещренном оставленными снедью пятнами белом облачении он выглядел огромным, а кожа этого человека цветом походила на сырую нефть – из предков Хэкса четверть были чернокожими, четверть – желтыми, четверть происходили с почти забытых ныне (мир сдвинулся с места) Южных островов, и четверть – Бог весть откуда. В огромных домашних туфлях с загнутыми носами он шаркал по трем заполненным горячим, влажным паром комнатам с высокими потолками, точно пущенный малой скоростью трактор. Хэкс относился к тем редким взрослым, кто прекрасно общается с маленькими детьми, беспристрастно оделяя любовью их всех – любовью не сахаринной, но деловитой, которой иногда не обойтись без краткого объятия, как завершению крупной сделки – без рукопожатия. Он любил даже начавших Обучение мальчуганов, хоть эти ребята и отличались от прочих детей (не всегда заметно и в чем-то опасно; не так, как взрослые – скорее, так, как если бы они были обычными детьми, которых легко коснулось своим крылом безумие), и Катберт не был первым из учеников Корта, кого повар кормил тайком. В эту минуту Хэкс стоял перед одним из шести оставшихся от всего скарба электроприборов – огромной, неправильной формы печью. Кухня была его личным владением, он стоял и смотрел, как мальчишки, не жуя, заглатывают выданные им мясные объедки с подливкой. Впереди, сзади, со всех сторон в пенящемся влажном воздухе, гремя кастрюлями, помешивая тушеное мясо, стремительно сновали кухонные мальчики, поварята и прочая мелкая сошка, а в нижнем ярусе гнули спину над картошкой и овощами. В тускло освещенной нише кладовки поломойка с бледным, одутловатым, жалким лицом и подхваченными тряпицей волосами шлепала по полу мокрой шваброй.
В кухню в сопровождении человека из Стражи влетел поваренок.
– Хэкс, тут по твою душу.
– Ладно. – Хэкс кивнул Стражу, и тот кивнул в ответ. – Эй, ребята, – сказал повар, – подите к Мэгги, она вам даст пирога. А потом брысь.
Они кивнули и отправились к Мэгги, которая подала им на обеденных тарелках огромные клинья пирога… но опасливо, словно мальчики были дикими псами и могли укусить.
– Айда на лестницу, съедим там, – предложил Катберт.
– Давай.
Усевшись за громадными колоннами из покрытого испариной камня, где их не было видно из кухни, они жадно, руками, сожрали пирог. Только через несколько секунд мальчики заметили тени, упавшие на закругление дальней стены широкой лестницы. Роланд схватил Катберта за руку.
– Пошли, – сказал он. – Кто-то идет.
Катберт поднял голову. Его лицо в пятнах ягодного сока было удивленным.
Но тени остановились, по-прежнему вне поля зрения. Это был Хэкс с человеком из Стражи. Мальчики остались сидеть, где сидели. Если бы теперь они тронулись с места, их могли бы услышать.
– …добрый человек, – говорил Страж.
– В Фарсоне?
– За две недели, – отозвался Страж. – Может быть, за три. Тебе придется отправиться с нами. На товарной пристани грузят корабль… – Последние слова заглушил особенно громкий лязг горшков и кастрюль и град свистков в адрес уронившего их незадачливого кухонного мальчишки; потом ребята услышали, как Страж закончил: – …отравленное мясо.
– Рискованно.
– Спрашивай не о том, что может сделать для тебя добрый человек… – начал Страж.
– …но о том, что ты можешь сделать для него, – вздохнул Хэкс. – Солдат, не спрашивай.
– Ты знаешь, что это могло бы означать, – спокойно откликнулся Страж.
– Да. И знаю свой долг перед ним; нет нужды читать мне наставления. Я привязан к нему не меньше твоего.
– Хорошо. Мясо будет помечено для краткосрочного хранения у тебя на ледниках. Однако придется поспешить. Ты должен это понять.
– В Фарсоне есть дети? – печально спросил повар. Собственно, это не был вопрос.
– Везде дети, – мягко сказал Страж. – О детях-то мы – он – и печемся.
– Отравленное мясо. Экий странный способ заботиться о детях. – Хэкс испустил тяжелый свистящий вздох. – Они оцепенеют от ужаса, схватятся за животики, станут плакать и звать маму? Небось, так и будет.
– Это будет все равно, что уснуть, – сказал Страж, но в его голосе было слишком много уверенной рассудительности.
– Конечно, – откликнулся Хэкс и захохотал.
– Ты сам сказал "солдат, не спрашивай". Тебе сильно по душе видеть детей под властью револьвера, в то время как они могли бы оказаться под защитой того, кто и льва заставляет лежать рядом с ягненком?
Хэкс не отвечал.
– Через двадцать минут я заступаю на дежурство, – продолжал Страж, и его голос снова звучал спокойно. – Дай-ка мне баранью лопатку, а я пощиплю одну из твоих девчонок, пусть себе хихикает. Когда я уйду…
– От моей баранинки колик в животе у тебя не будет, Робсон.
– Ты не… – Но тени скользнули прочь, и голоса стихли.
Я мог бы убить их, подумал оцепеневший, захваченный происходящим Роланд. Убить обоих, ножом, перерезать им глотки, словно боровам. Он поглядел на свои руки, украшенные теперь помимо оставленной дневными уроками грязи пятнами подливки и ягодного сока.
– Роланд.
Он посмотрел на Катберта. Мальчики обменялись в ароматной полутьме долгим взглядом, и к горлу Роланда подступил вкус теплого отчаяния. Чувство, которое он испытывал, можно было бы сравнить со своего рода смертью – это было нечто столь же жестокое и не оставляющее надежд, как гибель голубки в белом небе над игровым полем. "Хэкс, – недоуменно подумал мальчик. – Хэкс, который тогда прикладывал мне к ноге примочку? Хэкс?" Тут сознание Роланда словно защелкнулось, отсекая мысли на эту тему.
Даже в забавном, умном лице Катберта он не увидел ничего – совсем ничего. Глаза Катберта поскучнели в предвидении судьбы Хэкса. В глазах Катберта все уже совершилось. Повар накормил их, они пошли на лестницу поесть, и тут Хэкс увел Стража по имени Робсон на изменнический tete-a-tete в неудачный уголок кухни. Вот и все. В глазах Катберта Роланд увидел, что за свою измену Хэкс умрет – так, как умирает гадюка во рву. И только. Больше ничего.
Это были глаза стрелка.
Отец Роланда только что вернулся с нагорья. Среди портьер и декоративного шифона главной залы для приемов, куда мальчугана стали допускать лишь с недавних пор в знак того, что он стал учеником, Роланд-старший выглядел неуместно. Черные штаны из грубой бумажной ткани, синяя рабочая рубаха, небрежно переброшенный через плечо пропыленный и прорванный в одном месте до подкладки плащ – фигура отца дисгармонировала с элегантностью покоев. Он был отчаянно худ, и, когда сверху вниз поглядел на сына, густые, похожие на велосипедный руль усы под носом словно бы потянули голову книзу. Перекрещенные на бедрах револьверы висели под идеальным для рук углом. Потертые рукояти из сандала в томном свете покоев казались вялыми и сонными.
– Главный повар, – тихо сказал отец. – Представь себе! Взорванные в горах у станции снабжения рельсы. Мертвый склад в Хендриксоне. И, возможно, даже… да ты представь! Представь!
Он повнимательнее присмотрелся к сыну.
– Это терзает тебя.
– Как сокол, – сказал Роланд. – Терзает. – И засмеялся – скорее, из-за поразительной уместности образа, нежели от того, что уловил в ситуации какой-то просвет.
Отец улыбнулся.
– Да, – сказал Роланд. – Наверное, это… это терзает меня.
– С тобой был Катберт, – сказал отец. – К этому времени он уже наверняка все рассказал отцу.
– Да.
– Он кормил вас обоих, когда Корт…
– Да.
– А Катберт? Как думаешь, его это мучает?
– Не знаю. – Такой путь сравнений очень мало его интересовал. Мальчика не заботило то, как его чувства сравнивают с чувствами других.
– Ты терзаешься оттого, что чувствуешь себя убийцей?
Роланд нехотя пожал плечами, сразу же ощутив недовольство от такого зондирования своих побуждений.
– И все-таки ты рассказал. Почему?
Глаза мальчика расширились.
– Как же я мог промолчать? Измена…
Отец коротко махнул рукой.
– Коль скоро ты сделал это ради какой-нибудь дешевки вроде идеек из школьных книжек, ты поступил недостойно. Я предпочел бы увидеть отравленным весь Фарсон.
– Нет! – с силой вырвалось у мальчика. – Я хотел убить его… их обоих! Обманщики! Предатели! Они…
– Ну-ну, говори.
– Они обидели меня, – с вызовом закончил Роланд. – Что-то сделали со мной. Что-то изменили. Я хотел убить их за это.
Отец кивнул.
– Достойно. Не нравственно, но не тебе быть нравственным. По сути дела… – Он глянул на сына. – Морали всегда будут тебе не по зубам. Ты не такой смышленый, как Катберт или парнишка Уилера. Это сделает тебя грозным.
Мальчик, до этого пребывавший в нетерпении, и обрадовался, и встревожился.
– Его…
– Повесят.
Мальчик кивнул.
– Я хочу посмотреть на это.
Роланд-старший закинул голову и оглушительно захохотал.
– Не таким грозным, как я думал… а может, попросту глупцом. – Он вдруг закрыл рот. Вылетевшая вперед подобно стреле молнии рука больно ухватила мальчика повыше локтя. Парнишка скривился, но не дрогнул. Отец не сводил с него испытующего взгляда, и мальчик ответил на него, хотя это было труднее, чем надеть клобучок на сокола.
– Хорошо, – сказал отец и резко повернулся, чтобы уйти.
– Отец?
– Что?
– Ты знаешь, о ком они говорили? Знаешь, кто такой добрый человек?
Отец снова обернулся и задумчиво посмотрел на него.
– Да. Думаю, что знаю.
– Если бы ты поймал его, – проговорил Роланд в своей обычной манере – задумчиво, почти так, как если бы делал тяжелую работу, – кроме Повара, больше никого не пришлось бы… вздергивать…
Отец скупо улыбнулся.
– Какое-то время, возможно, нет. Но в итоге всегда приходится кого-нибудь "вздернуть", как ты оригинально выразился. Люди просто напрашиваются на это. Рано или поздно, если перебежчик не объявляется, люди его создают.
– Да, – отозвался Роланд, мгновенно схватывая мысль, которая уже не ускользала из его памяти никогда. – Но если ты поймаешь его…
– Нет, – решительно сказал отец.
– Почему?
Мгновение казалось, что отец вот-вот объяснит, почему, но он сдержался и промолчал.
– Я думаю, на данный момент мы уже достаточно наговорились. Оставь меня.
Роланду хотелось сказать, чтобы отец не забыл о своем обещании, когда Хэксу придет время шагнуть в люк, но мальчик чувствовал его настроения. Он подумал, что отцу хочется предаться плотским утехам, и быстро закрыл дверь. Он знал, что отец занимается этим… этим делом вместе с матерью, и был достаточно просвещен относительно того, в чем состояло действо, но картинка, неизменно возникавшая у Роланда в голове вместе с этими мыслями, заставляла мальчика испытывать чувство неловкости и в то же время – странной вины. Через несколько лет Сьюзан расскажет ему историю Эдипа, и он усвоит ее, погрузившись в спокойную задумчивость и размышляя о непонятном кровавом треугольнике, образованном его отцом, матерью и Мартеном… известным в некоторых краях как добрый человек. Или о прямоугольнике, буде желание прибавить и себя.
– Спокойной ночи, отец, – сказал Роланд.
– Спокойной ночи, сын, – рассеянно отозвался отец, принимаясь расстегивать рубашку. В его представлении мальчик уже ушел. Яблочко от яблоньки.
Виселичный Холм находился на Фарсонской дороге, что заключало в себе тонкую поэзию – Катберт бы оценил это, но Роланд нет. Зато он по достоинству оценил взбиравшийся в ослепительно голубое небо великолепно зловещий эшафот, черный угловатый силуэт, нависавший над проезжей дорогой.
Обоих мальчиков отпустили с Утренних Упражнений – шевеля губами и время от времени кивая, Корт медленно, с трудом прочел записки от их отцов. Когда с обеими записками было покончено, он поглядел на сине-лиловое рассветное небо и снова кивнул.
– Обождите здесь, – сказал он и пошел к покосившейся каменной хижине, служившей ему домом. Он вернулся с ломтем грубого, пресного хлеба, разломил его пополам и вручил каждому по половинке.
– Когда все кончится, каждый из вас положит это ему под башмаки. Помните: сделать как велено, не то узнаете, где раки зимуют.
Они не понимали, пока на спине принадлежавшего Катберту мерина не приехали на место казни. Мальчики явились первыми, за четыре часа до повешения, опередив всех прочих на добрых два часа, и на пустынном Виселичном Холме не было никого, кроме грачей да воронов. Птицы были повсюду и, разумеется, все – черные. Они шумно устраивались на якоре смерти – жесткой, выдававшейся над люком перекладине. Они расселись в ряд на краю помоста, толкались, стремясь занять место на ступенях.
– Их потом оставляют, – пробормотал Катберт. – Птицам.
– Айда наверх, – сказал Роланд.
Катберт взглянул на приятеля: во взгляде читалось что-то вроде ужаса.
– Ты что, думаешь…
Роланд оборвал его движением руки.
– Времени еще завались. Никто не приедет.
– Ну ладно.
Они медленно зашагали в сторону виселицы, и возмущенно сорвавшиеся с места птицы с карканьем закружили над землей, будто орава сердитых крестьян, согнанных с земли. На фоне чистого, зажженного зарей неба они казались плоскими и черными.
Роланд впервые почувствовал гнусность своей ответственности за происходящее; дерево виселицы не было благородным, оно не было частью внушающей благоговейный ужас Цивилизации – это была всего лишь покоробленная сосна, покрытая белыми кляксами птичьего помета. Им было забрызгано все: ступени, перила, помост… и он вонял.
С удивлением и ужасом в глазах мальчик обернулся к Катберту и увидел, что Катберт смотрит на него с таким же выражением.
– Не могу, – прошептал Катберт. – Не могу я на это смотреть.
Роланд медленно помотал головой. Он понял, что здесь заключен урок: не сияющая блестящая штучка, нет – что-то старое, ржавое и изуродованное. Вот почему отцы позволили им пойти. И со своей обычной упрямой, молчаливой настырностью Роланд мысленно наложил руки на это что-то.
– Можешь, Берт.
– Я сегодня спать не буду.
– Значит, не будешь, – сказал Роланд, не понимая, что тут можно поделать.
Внезапно схватив Роланда за руку, Катберт взглянул на товарища с такой немой мукой, что к тому вернулись собственные сомнения и болезненно захотелось, чтобы в тот вечер они вообще не переступали порога западной кухни. Отец был прав. Лучше все до единого мужчины, женщины и дети в Фарсоне, чем это.
Впрочем, какой бы проржавевшей, наполовину преданной забвению штукой ни был сегодняшний урок, ни выпускать ее из рук, ни ослаблять хватку Роланд не собирался.
– Давай не пойдем наверх, – сказал Катберт. – Мы уже все видели.
И Роланд неохотно кивнул, чувствуя, как ослабевает захват, в котором находилась непонятная штуковина. Он знал, что Корт парой хороших ударов распластал бы их обоих на земле, а потом шаг за шагом заставил бы с проклятиями подняться на помост… на ходу хлюпая носами, чтобы сдержать свежую кровь. Корт, вероятно, не поленился бы даже закрепить на перекладине новую пеньковую веревку, по очереди набросить петлю на шею каждому из них и заставить постоять на крышке люка, чтоб прочувствовали, каково это; а еще Корт с готовностью наградил бы еще одним тумаком того, кто всхлипнет или не совладает с мочевым пузырем. И, разумеется, был бы прав. Впервые в жизни Роланд обнаружил, что ненавидит собственное детство. Он мечтал о габаритах, мозолях и уверенности зрелых лет.
Прежде, чем повернуть обратно, он нарочно отодрал от перил щепку и положил в нагрудный карман.
– Зачем ты это сделал? – спросил Катберт.
Роланд хотел сказать в ответ что-нибудь развязное, вроде: О везенье – в пеньковой болтаться петле… но лишь взглянул на Катберта и потряс головой.
– Просто так. Чтоб она всегда была со мной.
Они ушли от виселицы, сели и стали ждать. Примерно через час начали собираться первые зрители, преимущественно семьи. Они съезжались в разбитых фургонах и "фаэтонах"; в плетеных корзинах с крышками лежали завтраки – холодные блинчики с начинкой из земляничного варенья. В животе у Роланда ощутимо заурчало от голода, и мальчик еще раз с отчаянием подивился, в чем же тут благородство. Ему казалось, что в Хэксе, безостановочно кружившем в своем грязном белом халате по заполненной горячим влажным паром подземной кухне, благородства было больше. В болезненном замешательстве мальчик потрогал пальцем щепку от виселицы. Катберт лежал рядом, делая бесстрастное лицо.
В итоге все оказалось не так страшно, и Роланд был рад этому. Хэкса привезли на открытой повозке, но выдавала повара лишь необъятная талия – глаза Хэксу завязали широкой полосой черной ткани, которая скрывала нижнюю часть лица. В изменника полетело несколько камней, но большая часть толпы продолжала завтракать.
Незнакомый мальчику стрелок (Роланд обрадовался, что жребий вытащил не отец) осторожно провел толстяка-повара по ступенькам. По обе стороны люка стояли взошедшие на помост еще раньше двое Стражей из Дозора. Когда Хэкс со стрелком оказались наверху, стрелок перебросил через перекладину веревку с завязанной на ней петлей, накинул повару на шею и спустил узел так, что тот прильнул к шее прямо под левым ухом. Все птицы улетели, но Роланд знал, что они ждут.
– Желаешь ли ты сознаться? – спросил стрелок.
– Мне не в чем сознаваться, – ответил Хэкс. Слова отчетливо разнеслись над толпой и, несмотря на то, что голос повара заглушала свисавшая на губы ткань, прозвучали со странным достоинством. Поднявшийся слабый, приятный ветерок поигрывал полотном. – Я не позабыл лик своего отца и пронес его через все.
Роланд остро глянул на толпу и встревожился оттого, что увидел – сочувствие? Может быть, восхищение? Он решил спросить отца. Когда предателей называют героями (или героев предателями, подумал он, по своему обыкновению насупившись), значит, настали черные дни. Он жалел, что плохо понимает происходящее. Мысли мальчика перескочили на Корта и на хлеб, который Корт им вручил. Роланд почувствовал презрение: приближался день, когда Корт должен был стать его слугой. С Катбертом, возможно, выйдет иначе; может статься, Катберт согнется под непрерывным огнем Корта и останется пажом или подручным конюха (или, что бесконечно хуже, надушенным дипломатом, развлекающимся в приемных или глядящим в поддельные хрустальные шары вместе с выжившими из ума болтливыми королями и принцессами), но он – нет. Роланд это знал.
– Роланд?
– Я здесь. – Он взял Катберта за руку, и их пальцы сцепились намертво.
Крышка люка провалилась. Хэкс камнем упал в отверстие. В неожиданно наступившей полной тишине раздался такой звук, будто холодным зимним вечером в очаге выстрелила сосновая шишка.
Но это оказалось не слишком страшно. Ноги повара дернулись, разойдясь широким Y; в толпе возник удовлетворенный шелест; Стражи из Дозора бросили тянуться по-военному и беспечно взялись наводить порядок. Стрелок не спеша спустился с помоста, сел на лошадь и ускакал, грубо врезавшись в гомонящую толпу. Гуляющие так и прыснули с дороги.
После этого толпа быстро рассеялась, и через сорок минут мальчики остались на облюбованном ими небольшом пригорке одни. Возвращались птицы – исследовать новую долгожданную добычу. Одна опустилась Хэксу на плечо и как старая приятельница сидела там, быстро поклевывая яркое блестящее колечко, которое Хэкс всегда носил в правом ухе.
– Он совсем на себя не похож, – сказал Катберт.
– Ну нет, похож, – уверенно объявил Роланд, когда они шагали к виселице с хлебом в руках. Катберт, казалось, пришел в замешательство.
Под виселицей они остановились, глядя вверх, на тело. Болтаясь под перекладиной, оно медленно поворачивалось. Катберт протянул руку и дерзко дотронулся до волосатой лодыжки. Тело качнулось и завертелось, описывая новую дугу.
Потом они быстро разломали хлеб и рассыпали крошки под болтающимися ступнями. На обратном пути Роланд оглянулся только один раз. У виселицы собрались тысячи птиц. Значит, хлеб (мальчик понял это лишь смутно) был не более чем символом.
– Было хорошо, – неожиданно сказал Катберт. – Это… мне… мне понравилось. Честно.
Но Роланд не был шокирован, хотя его самого зрелище не особенно заинтересовало. Он подумал, что, вероятно, способен понять Катберта.
Доброму человеку страна досталась только десять лет спустя. К тому времени Роланд уже был стрелком. Его отец лежал в земле, сам он стал убийцей родной матери – а мир сдвинулся с места.
<- | | ->