12
В тот самый вечер, когда лыбящаяся Демоническая Луна появилась над горизонтом, Корделия вышла из дому и медленным шагом направилась через лужайку к огороду, обходя по широкой дуге кучу листьев, которую сгребла днем. В руках она несла одежду. Бросила ее на землю у шеста, на котором торчало пугало, посмотрела на поднимающуюся луну. Увидела подмигивающий глаз, злобную ухмылку. Серебряная, как кость, эта луна, белая пуговица на фиолетовом шелке.
Демон улыбнулся Корделии, она улыбнулась в ответ. А потом, словно очнувшись от транса, протянула руки и сняла пугало с шеста. Голова пугала улеглась ей на плечо, словно голова мужчины, который слишком много выпил, чтобы танцевать. Его красные руки болтались как плети.
Она раздела пугало, оставив ему только пару старых кальсон брата. Потом порылась в куче принесенной из дома одежды и вытащила из нее красную блузу для верховой езды, одну из трех, подаренных мэром Торином мисс Юной Красавице. Одежда для шлюхи, так, кажется, она обозвала эти блузы. И кем тогда следовало назвать ее, Корделию Дельгадо, которая заботилась об этой девчонке с тех самых пор, как ее упрямый папаша решил, что ему не по пути с Френом Ленджиллом, Джоном Кройдоном и иже с ними? Наверное, мадам, хозяйкой публичного дома.
При этой мысли перед ее мысленным взором возникли Элдред Джонас и Корал Торин, обнаженные, совокупляющиеся под доносящуюся снизу музыку (раздолбанное пианино играло "Ред дет буги"), и Корделия завыла, как собака.
А потом надела блузу на пугало. За блузой последовали юбка-брюки Сюзан и ее шлепанцы. А завершило наряд сомбреро с яркой лентой.
Presto [Гопля (восклицание фокусника).]! Пугало-мальчик превратилось в пугало-девочку.
– И пойманную на месте преступления, – прошептала Корделия, глядя на красные руки пугала. – Я знаю. Да, я знаю. Не вчера родилась.
С огорода она перенесла пугало на кучу листвы на лужайке. Положила на траву, затем затолкала листья за пазуху, соорудив груди. Покончив с этим. достала из кармана спичку и зажгла ее.
Ветер, словно потворствуя Корделии, стих. Она поднесла спичку к сухим листьям. Скоро вся куча полыхала ярким пламенем. Корделия подняла с земли пугало-девочку и встала с ним перед огнем. Она не слышала ни взрывов петард, ни звуков органа, игравшего в "Зеленом сердце", ни музыкантов, развлекавших народ на нижнем рынке. Она даже не отшатнулась, когда горящий лист, подхваченный горячим потоком воздуха, пролетел у самых ее волос. Она смотрела на огонь широко раскрытыми пустыми глазами.
А когда пламя поднялось особенно высоко, шагнула к нему и бросила в него пугало. Одежда вспыхнула сразу же, полыхнула яркими язычками, искры взвились до небес.
– Пусть будет так! – вскричала Корделия. Красные отсветы превратили ее слезы в кровь. – Гори огнем! Ага, гора!
Пугало горело, красные руки охватил огонь, лицо с белыми стежками-глазами почернело. Со шляпы пламя перекинулось на голову.
Корделия стояла у костра, сжимая и разжимая кулаки, не замечая искр, впивающихся в кожу, не обращая внимания на горящие листья, летящие в сторону дома. Загорись дом, она бы и этого скорее всего не заметила.
Она стояла, пока пугало, наряженное в одежду ее племянницы, не превратилось в кучку пепла поверх золы, оставшейся от листьев. Медленно, словно робот, она повернулась и прошествовала в дом, легла на диван и проспала до утра как убитая.