VI
И сегодня я не могу сказать, что со мной было. Просто какое-то гнетущее чувство увело меня прочь от этого чудесного парня, от Дональда Шимоды. Если в какое-то дело замешан рок, то даже сам Мессия не может меня удержать.
В поле было тихо. Это был огромный безмолвный луг, открытый небу. Единственный звук исходил от ручейка, да и тот едва был слышен. Снова один. Человек привыкает к тому, что он одинок, но нарушьте это одиночество хотя бы на день, и вам придется привыкать к нему снова.
– О’кей, какое-то время было весело, – сказал я лугу, – это было славно, и, может быть, я мог бы многому научиться у этого парня. Но с меня довольно толп, даже счастливых… Если толпу напугать, то она либо распинает, либо поклоняется. Извините, это уж слишком!
Сказав это, я осекся. Слова, которые я произнес, могли быть точными словами Шимоды. Почему он там остался? У меня хватило здравого смысла уйти, а я вовсе не был мессией.
Иллюзии. Что он подразумевал под иллюзиями? Это значило больше, чем что бы то ни было из того, что он говорил и делал – он был в ярости, когда говорил: «ВСЕ ЭТО – ИЛЛЮЗИИ». Это было проблемой, конечно же, и мне нужны были ее дары, но я все еще не знал, что она означала.
Вскоре я развел костер, сварил себе нечто вроде гуляша из остатков соевых бобов, сухой вермишели и двух сосисок – остатки трехдневной давности, которые еще можно было пустить в дело. Ящик с инструментами лежал как раз рядом с ящиком продуктов, и без всякой причины я вытащил ключ 9 на 16 и стал смотреть на него, потом начисто обтер и стал мешать им гуляш.
Не забывайте, я был один, вокруг не было ни души, и поэтому развлечения ради я попробовал пустить его полетать, так, как это делал Дон. И вот, если я подбрасывал ключ прямо вверх и моргал в тот момент, когда он переставал подниматься и начинал падать вниз, у меня возникало ощущение, что ключ зависает в воздухе. Но затем он шлепался на траву или на мое колено, и эффект сразу же рассеивался. Но ведь это тот самый гаечный ключ… Как он это делал?
Если все иллюзии, мистер Шимода, то что же реально? И если эта жизнь – иллюзия, то зачем тогда мы ее проживаем? Наконец, я отказался от дальнейших попыток. Подбросил гаечный ключ еще два раза и перестал. И этот отказ неожиданно стал радостным. Все вокруг неожиданно стало счастливым – и то, что я был там, где я есть, и то, что знаю, хоть это и не было ответом на вопрос обо всем существующем или даже о нескольких иллюзиях.
Когда я бываю один, я иногда пою: «О я и старая Краска!..» – пел я, похлопывая крыло Флайта с чувством настоящей любви к нему (не забывайте, что не было никого, кто мог бы меня услышать). «Мы бродим по небу… Скачем по полям, пока кто-нибудь из нас не сдает…» Музыка и слова возникали по мере того, как я пел. – «И я не был тем, кто сдается, Краска… Пока у тебе не сломается ЛОНЖЕРОН… а тогда я просто прикручу его вязальной проволокой… и мы полетим дальше… МЫ ПОЛЕТИМ ДАЛЬШЕ…»
Строчки тянутся бесконечно, пока я в настроении и счастлив, поскольку рифма тут – дело десятое. Я перестал думать о проблемах Мессии: не существовало никакого способа, при помощи которого я мог вычислить, кто он, и что за этим кроется, поэтому я перестал стараться, и, догадываюсь, что это-то и сделало меня счастливым.
Задолго до десяти костер погас, вместе с ним стихла и моя песня.
– Где бы ты ни был, Дональд Шимода, – сказал я, расстилая под крылом одеяло, – желаю тебе счастливого полета и никаких толп. Если это то, чего ты хочешь. Нет, беру эти слова обратно. Я желаю, дорогой одинокий Мессия, чтобы ты нашел все, чего бы ты ни захотел найти.
Его книжечка выпала из моего кармана, когда я снимал рубаху, и я прочитал там, где она открылась:
Узы, которые связывают твою истинную семью, не есть узы крови, они основаны на уважении и радости, открываемых нами в жизни друг друга.
Члены одной семьи редко вырастают под одной крышей.
Я не понял, как это все относится ко мне, и напомнил себе, что никогда не следует позволять книге занимать место моих собственных мыслей. Я поворочался под одеялом, а потом отключился, словно погасла электрическая лампочка, без сновидений, под небом и несколькими тысячами звезд, которые, может, и были иллюзиями, но иллюзиями прекрасными, это уж точно.
Когда я пришел в себя на следующее утро, солнце только что встало, распространяя вокруг свет и золотые тени. Я проснулся не от того, что стало светло, а потому, что кто-то дотрагивался до моей головы, легонько так. Я подумал, что это соломинка раскачивается. Во второй раз я знал, что это жук, который тяжело брякнулся и чуть не сломал мне руку… гаечный ключ 9 на 16 – это тяжелый кусок железа, свалившийся на полной скорости, – тут уж я просто проснулся. Гаечный ключ отскочил от элерона, скрылся на мгновение в траве, а затем воспарил в воздух. Потом, когда я снова стал наблюдать за ним, уже совершенно проснувшись, он мягко опустился на землю и застыл. К тому времени, когда я решил его подобрать, это был все тот же добрый старый 9 на 16, который я знал и любил, такой же тяжелый, такой же горящий нетерпением закручивать надоевшие гайки и болты.
– А, черт!
Я никогда не говорю «черт» или «дьявол» – пережиток моего детского эго. Но я был здорово озадачен, тут ничего другого не скажешь. Что происходит с моим гаечным ключом? Дональд Шимода был от меня по меньшей мере в шестидесяти милях, где-то за горизонтом. Я поднял эту штуковину, рассмотрел ее и взвесил в руке, чувствуя себя доисторической обезьяной, которая не может понять, как перед самым ее носом крутится колесо. Должна же быть какая-то причина…
Наконец, я отказался, раздраженный, положил его в ящик с инструментами и развел костер, чтобы испечь себе лепешку. Спешить было некуда. Могу здесь остаться на весь день, если захочу…
Хлеб хорошо поднялся на сковородке, и я совсем уже было собрался перевернуть его, как услышал в небе какой-то звук, доносившийся с запада. Ничто не предвещало того, что звук мог исходить, от самолета Шимоды, ни того, что кто-то выследил меня на этом уединенном поле среди миллионов полей на Среднем Западе, но я знал, что это он, и стал насвистывать… следя за хлебом и за небом, пытаясь думать о чем-нибудь очень спокойном, что мог бы сказать ему, когда он приземлится.
Конечно же, это был Тревлэйр. Низко пролетев над Флайтом, он круто, рисуясь, повернул, скользнул в воздухе и приземлился на той скорости, с которой и следует приземляться Тревлэйру. Он подвел самолет и заглушил мотор. Я не сказал ничего. Помахал ему, но не сказал ни слова. Свистеть я тоже перестал. Он вылез из кабины и подошел к костру.
– Привет, Ричард.
– Ты опоздал, – сказал я, – хлеб чуть подгорел.
– Прости.
Я протянул ему чашку с водой из ручья и оловянную тарелку с половиной лепешки и куском маргарина.
– Как там все кончилось?
– Кончилось о’кей, – сказал он наконец, разглядывая свою еду, – это какая-то страшная гадость.
– Никто не говорит, что ты обязан есть мой хлеб, – сказал я обиженно. – Почему это все ненавидят мой хлеб? Никто не любит моего хлеба! Почему это так, Учитель?
– Ну что ж, – он усмехнулся, – сейчас я говорю как Бог. Я бы сказал, что ты веришь, что он хороший, и поэтому он для тебя вкусен. Попробуй его без того, чтобы верить в то, во что ты веришь, а хлеб напоминает нечто… пожар… после наводнения… мельница… Тебе не кажется? Я думаю, ты специально положил туда траву?
– Прости. Она, видно, упала туда с моего рукава. Но не кажется ли тебе, что сам по себе хлеб, не трава и не этот подгоревший кусок, – хлеб насущный…
– Ужасный, – сказал он, протягивая мне назад хлеб, от которого он откусил лишь кусочек, – лучше уж я поголодаю. Персики еще остались?
– В ящике.
Как он отыскал меня на этом поле? Самолет с размахом крыльев в 28 футов – не слишком заметная мишень на площади в десять тысяч квадратных миль прерий, особенно если лететь против солнца. Но я поклялся не спрашивать. Если он захочет рассказать мне, пускай сам расскажет.
– Но как ты нашел меня? – сказал я. – Я же мог приземлиться где угодно.
Он уже открыл банку с персиками и ел их с помощью ножа… Тоже нелегкое дело.
– Подобное притягивает подобное, – промямлил он, уронив кусок персика.
– Что?
– Космический закон.
– А-а.
Я доел свой хлеб, а затем почистил сковороду песком из ручья.
– Может, объяснишь? Как это я подобен вашей высокочтимой персоне? Или под «подобием» ты подразумеваешь, что самолеты подобны, или что-нибудь в этом роде?
– Мы, чудотворцы, должны держаться вместе, – сказал он. Слово звучало одновременно и шутливо, и ужасающе, – так он это сказал.
– Как это, Дон? Твое последнее заявление мне не совсем понятно. Может, скажешь мне, что у тебя было на уме, когда ты сказал: «Мы, чудотворцы»?
– По положению ключа 9 на 16 на ящике с инструментами я бы сказал, что нынче утром ты забавлялся этим трюком с левитацией. Скажи мне, если я ошибаюсь.
– Ничем я не забавлялся! Я проснулся… Эта штуковина разбудила меня сама!
– О, сама, – он смеялся надо мной.
– ДА, САМА!
– Твое понимание чудотворения так же глубоко, как и твое понимание хлебопечения.
Я ничего не ответил на это, только устроился поудобнее на постели и старался быть как можно более спокойным. Если у него было что сказать, он сможет сказать это, когда сочтет нужным.
– Некоторые из нас делают эти вещи сперва бессознательно. Наш бодрствующий ум не принимает этого, поэтому мы совершаем эти чудеса во сне. – Он посмотрел на небо и на первые маленькие облачка. – Не будь нетерпеливым, Ричард. Мы все на пути к тому, чтобы научиться большему. Теперь это придет к тебе очень быстро, и ты станешь мудрым старым духовным маэстро раньше, чем узнаешь об этом.
– Что это значит – «раньше, чем узнаешь об этом?» Я не хочу узнавать об этом! Я ничего не хочу знать!
– Ты ничего не хочешь знать?
– Ну, ладно. Я хочу знать, почему существует этот мир и почему я живу здесь, и куда попаду потом… я хочу знать. Как летать без самолета, если я захочу.
– Извини.
– Что извинить?
– Так не пойдет. Если ты хочешь узнать, почему существует этот мир, как он устроен, ты автоматически начинаешь совершать чудеса, или то, что принято называть чудесами. Но, конечно, ничто не чудесно. Узнай то, что знают маги, и это уже не есть магия. – Он отвел взгляд от неба. – Ты больше не должен стремиться быть похожим на других. Ты просто еще не осознаешь, что ты это знаешь.
– Я не помню, – сказал я, – не помню, чтобы ты спрашивал меня, хочу ли я этому научиться, чему бы то ни было, что привлекает к тебе толпы и несчастье всю жизнь. Может – просто выскочило из головы.
Вскоре после того, как я это сказал, я уже знал, что он скажет, – что я вспомню позже, – и он будет прав.
Он растянулся на траве, и остатки муки в мешке служили ему подушкой.
– Послушай, не беспокойся насчет толпы. Они не тронут тебя, если ты этого не захочешь. Помни – ты Волшебник, у-уффф! – ты невидим и проходишь сквозь двери.
– Толпа сцапала тебя в Трое, разве не так?
– Разве я говорил, что не хочу этого? Я это им позволил. Мне это нравилось. В нас во всех есть что-то от плохого актера, иначе мы бы никогда не стали Мастерами.
– Разве ты не отказался?.. Не я ли читал?..
– Так уж получилось, что оставаться Одним-Единственным-На-Полной-Ставке – эту работу я напрочь отверг. Но я не могу разучиться тому, на что потратил жизнь, правда ведь?
Я закрыл глаза, жуя соломинку.
– Послушай, Дональд, – что ты мне пытаешься все время сказать? Почему ты не можешь сказать мне прямо, что происходит?
Долгое время стояла тишина, и затем он сказал:
– Может быть, лучше ты сам мне скажешь? Ты скажешь мне то, что я пытаюсь сказать тебе, а если я ошибусь, ты меня поправишь.
Минуту а раздумывал об этом, а затем решил удивить его:
– Давай, я скажу тебе. – Я выдержал паузу, чтобы посмотреть, как долго он сможет ждать, если то, что он имеет в виду, не будет высказано слишком быстро. Солнце поднялось уже достаточно, чтобы давать тепло, и где-то далеко, на невидимом поле какой-то фермер начал работать на дизельном тракторе, обрабатывая поле в воскресенье.
– О’кей, я скажу тебе. Во-первых, это не было совпадением, когда я впервые увидел тебя на поле около Ферриса, правда?
Он был тих, как растущая трава.
– И, во-вторых, между тобой и мной существует своего рода мистическое соглашение, о котором я, очевидно, забыл, а ты – нет.
Дул тихий ветерок, с каждым дуновением принося и унося отдаленный гул работающего трактора.
Какая-то часть меня, слушающего, не думала, что то, что я говорю – выдумка. Я придумывал правдивую историю.
– Я хочу сказать тебе, что мы встретились три или четыре тысячи лет назад, днем раньше, днем позже. Нам нравятся те же приключения, возможно, мы ненавидим тех, кто разрушает, учимся с одинаковым удовольствием, одинаково быстро. У тебя память лучше. То, что мы встречаемся опять – и есть то, что ты имеешь в виду, говоря, что «подобное притягивает подобное».
Я подобрал другую соломинку. – Как у меня получается?
– Поначалу я думал, что это будет длинная дорога, – сказал он. – Так оно и будет, но, я думаю, есть ничтожный шанс, что на этот раз ты уложишься в срок. Валяй, говори.
– И вообще, мне незачем слушать дальше, потому что ты уже знаешь то, что знают другие люди. Но если бы я не сказал этого вслух, то ты бы не знал, что я думаю, знаю, а без этого я не смогу научиться вещам, которым хочу научиться. – Я положил соломинку. – К чему это? Зачем тебе сдались такие, как я, Дон? Куда бы ни направлялись такие возвысившиеся люди, как ты, для них все эти чудодейственные силы – побочный продукт. Я тебе не нужен. Тебе вообще ничего не нужно от этого мира.
Я повернул голову и посмотрел на него. Глаза его были закрыты.
– Как не нужен бензин Тревлэйру? – сказал он.
– Верно, – сказал я, – поэтому все, что осталось в этом мире – это скука… нет никаких приключений, раз ты знаешь, что тебя не может обеспокоить ни одна вещь на земле. Твоя единственная проблема в том, что у тебя нет проблем!
Сказать это, подумал я, было ужасной вещью.
– Тут ты промахнулся, – сказал он. – Скажи мне, почему я отказался от своей работы… ты знаешь, почему я отказался работать Мессией?
– Ты говорил, толпы. Всяк хотел, чтобы ты совершал свои чудеса для него.
– Да. Но это не во-первых. А во-вторых. Толпобоязнь – это твой крест, Ричард, а не мой. Меня утомляет не просто толпа, а толпа, которой вообще наплевать на то, что я пришел сказать. Можешь пройти пешком по океану от Нью-Йорка до Лондона, можешь таскать из вечности золотые монеты, и все равно не заставишь их заинтересоваться, представляешь?
Когда он говорил все это, он выглядел таким одиноким, каким я не видел ни одного человека на земле. Ему не нужны были ни еда, ни кров, ни деньги, ни слава. Он умирал от необходимости сказать то, что он знает, и никому не было интересно выслушать это.
Я нахмурился, чтобы не пустить слезу.
– Ну что ж. Сам напросился, – сказал я. – Если твое счастье зависит от того, что делает или не делает кто-то другой, то я полагаю, что у тебя все-таки есть проблема.
Он вскинул голову и глаза его сверкнули, словно я ударил его гаечным ключом. Я сразу же подумал, что было бы неразумно настраивать этого парня против себя. Человек быстро сгорает, если в него ударит молния. Но он улыбнулся своей мимолетной улыбкой.
– Знаешь что, Ричард, – медленно сказал он. – Ты… Ты… прав!
Он снова затих, почти в трансе от того, что я сказал. Не замечая этого, я продолжал говорить ему о том, как мы встретились, и о том, чему учиться, обо всех этих идеях, которые проносились в моей голове, подобно утренним кометам и дневным метеоритам. Он лежал очень тихо на траве, не двигаясь и не говоря ни слова. К полудню я закончил свою версию устройства вселенной и всего, что в ней пребывает.
– И я чувствую себя так, словно я только начал, Дон, еще столько всего можно сказать. Как, я все это знаю? Как это происходит?
Он не отвечал.
– Если ты ждешь от меня, что я буду отвечать на свои собственные вопросы, то признаюсь, что я не знаю. Почему я могу говорить обо всех вещах сейчас, хотя раньше я даже не пытался? Что случилось со мной?
Никакого ответа.
– Дон, теперь бы ты поговорил, а? Пожалуйста…
Он не говорил ни слова. Я объяснил ему панораму жизни, и мой Мессия, как бы услышав все, что ему было нужно, в одной случайной фразе о счастье, крепко уснул.