В понедельник, покатав несколько пассажиров в Хэммонде, штат Висконсин, мы закончили работу рано, пообедали в городе и отправились назад к самолетам.
– Дон, я могу допустить, что эта жизнь может быть интересной, или скучной, или такой, какой мы сами захотим ее сделать. Но даже в свои лучшие времена я никак не мог понять, почему мы находимся здесь в первом лице. Об'ясни мне это.
Мы проходили мимо лавки скобяных изделий (закрытой) и кинотеатра (открытого, шел фильм "Батч Кэссиди и Сандэнс Кид"), и вместо того, чтобы ответить мне, он остановился.
– У тебя есть с собой деньги?
– Куча. А в чем дело?
– Давай сходим в кино, – сказал он. – ты купишь билеты?
– Я не знаю, Дон. Ты сходи. Я лучше вернусь к самолетам. Не люблю оставлять их надолго.
Почему ему вдруг понадобилось идти в кино?
– С самолетами все о'кэй. Давай сходим в кино.
– Но фильм уже начался.
– Значит, мы будем смотреть его не с начала.
Он уже покупал билеты. Я вслед за ним вошел в темный зал, и мы сели в последнем ряду. В темноте вокруг нас сидело человек пятьдесят.
Через некоторое время картина, которую я всегда считал классической, захватила меня, и я забыл, зачем мы сюда пришли. Я смотрел "Сандэнс" уже в третий раз, время в кинотеатре закружилось и растянулось, как это всегда бывает на хороших фильмах. Некоторое время я смотрел картину "по техническим причинам"… Как снималась каждая сцена, как она связана с предыдущей, почему она вмонтирована в фильм именно сейчас, а не позже. Я пытался смотреть ее именно с этой точки зрения, но постепенно сюжет меня захватил.
В тот момент, когда Батча и Сандэнса окружила целая боливийская армия, уже совсем близко к концу, Шимода тронул меня за плечо, продолжая смотреть на экран; я наклонился к нему. У меня было только одно желание: чтобы он сказал мне то, что хотел сказать, дождавшись конца фильма.
– Ричард?
– Ага.
– Почему ты здесь?
– Это хороший фильм, Дон, тише!
Батч и Сандэнс, оба залитые кровью, говорили о том, почему им надо отплывать в Австралию.
– Чем он хорош?
– Он мне нравится. Ш-ш-ш. Я тебе потом скажу.
– Отвлекись, Ричард, проснись. Это же иллюзия.
Он меня раздражал.
– Дон, до конца осталось всего несколько минут, давай поговорим потом, дай мне спокойно досмотреть фильм, о'кэй?
Он шептал напряженно, драматично:
– Ричард, п о ч е м у т ы з д е с ь?
– Послушай, я здесь потому, что ты сам меня пригласил, – я отвернулся от него, пытаясь все-таки досмотреть конец.
– Тебя никто не заставлял сюда идти, ты бы мог ответить: "нет, спасибо".
– М н е н р а в и т с я ф и л ь м, – человек, сидящий перед нами, на секунду обернулся, – да, мне нравится фильм, Дон, а что в этом плохого?
– Ничего, – ответил он, и до конца фильма не произнес больше ни слова.
Выйдя из кинотеатра, мы пошли через площадку с подержанными тракторами назад к нашему полю. В небе потемнело, собирался дождь.
Я думал о его странном поведении там, в кино.
– Ты все делаешь по какой-нибудь причине, Дон?
– Иногда.
– Но причем тут фильм? Почему ты вдруг захотел посмотреть "Сандэнс"?
– Ты задал вопрос.
– Да. А у тебя есть ответ?
– Это и был мой ответ. Мы пошли в кино, потому что ты задал вопрос. Фильм был ответом на него.
Я знал, что он смеется надо мной.
– А какой я задал вопрос?
Последовала долгая мучительная пауза.
– Ты спросил, Ричард: "почему даже в свои лучшие времена я не мог понять, почему мы здесь?"
Теперь я вспомнил.
– И фильм был ответом мне?
– Да.
– О.
– Ты не понимаешь, – сказал он.
– Нет.
– Это был хороший фильм, – стал об'яснять он, – но даже лучший в мире фильм все равно остается иллюзией, разве не так? Изображения даже не двигаются, просто создается впечатление движения. Изменение света создает ощущение движения на плоском экране, висящем в темноте.
– Ну да, – я, кажется, начинал понимать.
– Другие люди, какие угодно, которые идут в кино, почему они это делают, если фильм – это всего лишь иллюзия?
– Ну, это развлечение.
– Правильно, удовольствие. Раз.
– Можно узнать что-то новое для себя.
– Хорошо. Несомненно. Познание. Два.
– Фантазия, бегство от действительности.
– Это тоже удовольствие. Раз.
– Технические причины. Посмотреть, как фильм сделан.
– Познание. Два.
– Ну, чтобы нескучно провести время.
– Бегство от действительности, ты уже это говорил.
– За компанию, чтобы побыть с друзьями.
– Это причина, чтобы пойти в кино, но не чтобы смотреть фильм. Тем не менее, это опять-таки удовольствие. Раз.
Что бы я ни говорил, причин смотреть фильм было только две. Люди ходят в кино или ради удовольствия, или для того, чтобы узнать что-то новое, или по тому и по другому сразу.
– А фильм похож на жизнь, дон, верно?
– Да.
– Только почему люди выбирают себе плохие жизни, фильмы ужасов?
– Они не только идут на фильмы ужасов, чтобы получить удовольствие, они заранее знают, что это будет фильм ужасов.
– Но почему?
– Тебе нравятся фильмы ужасов?
– Нет.
– Ты их когда-нибудь смотришь?
– Нет.
– Но есть же люди, которые тратят кучу времени и денег, чтобы посмотреть фильмы ужасов и мелодрамы, которые другим кажутся скучными и занудными.
– Да, есть.
– Тебя никто не заставляет смотреть их фильмы, а их – твои. Это называется "свобода".
– Но почему людям нравится, когда им страшно или скучно?
– Потому что они считают, что заслуживают это, потому что ужасы пугают кого-то другого, или им нравится возбуждение, которое дает им страх, или они уверены в том, что фильм просто обязан быть занудным. Ты можешь себе представить, что множеству людей по причинам, кажущимся им очень важными, нравится верить в то, что они беспомощны в своих фильмах?
– Нет, не могу.
– Пока ты этого не поймешь, ты будешь удивляться тому, что на свете существуют несчастные люди. Они несчастны только потому, что сами для себя это выбрали, и ты знаешь. Ричард, это в порядке вещей.
– Хм…
– Мы – играющие, забавляющиеся дети вселенной. Мы можем умереть или причинить себе боль не больше, чем это могут сделать иллюзии на экране. Но мы можем поверить в то, что нам больно, мы можем представить себе эту боль во всех мучительных деталях. Мы можем поверить в то, что мы жертвы, в то, что мы убиваем, в то, что нас убивают, в то, что нас окружают удача и неудача.
– На протяжении многих жизней?
– Сколько ты смотрел фильмов?
– О.
– Фильмы о жизни на этой планете, о жизни на других планетах, все, в чем присутствуют пространство и время, – все это фильмы, и все это иллюзии, – сказал он. – но от этих иллюзий мы можем получить удовольствие и многому научиться.
– Насколько серьезно ты веришь в эту теорию, дон?
– А насколько серьезно бы тебе хотелось? Сегодня ты посмотрел этот фильм отчасти потому, что я хотел его посмотреть. Множество людей выбирает свои жизни потому, что они любят делать все вместе. Актеры в сегодняшнем фильме раньше играли в других картинах, раньше или позже, в зависимости от того, какую из них ты видел первой, но ты мог бы увидеть их всех одновременно на разных экранах. Мы покупаем билеты на эти фильмы, мы платим за вход согласием верить в реальность пространства и в реальность времени… Ни та, ни другая в действительности не существуют, но тот, кто не хочет платить эту цену, не сможет появиться ни на этой планете, ни в любой другой пространственно-временной системе.
– А есть люди, которые вообще не живут в пространствевремени?
– А есть люди, которые вообще не ходят в кино?
– Понимаю, они получают знания другими путями.
– Правильно, – сказал он, довольный мной. – пространство-ремя – это довольно-таки примитивная школа. Но множество людей остаются со своими иллюзиями даже тогда, когда те наскучивают им, и они не хотят, чтобы свет зажегся слишком рано.
– Дон, а кто пишет сценарии к этим фильмам?
– Не странно ли бывает иногда обнаружить, как много мы знаем, если задавать вопросы себе, а не другим? Кто пишет эти сценарии, Ричард?
– Мы сами, – ответил я.
– Кто занят в ролях?
– Мы.
– Кто служит оператором, киномехаником, директором кинотеатра, билетером, кто следит за всем этим? Кто способен выйти из зала на середине сеанса, в любое время на ходу изменить сценарий, кто способен смотреть один и тот же фильм снова и снова?
– Дай подумать, – сказал я. – каждый, кто только захочет?
– Тебе достаточно свободы? – спросил он.
– Так вот почему кино так популярно! Потому что мы интуитивно проводим параллели между фильмами и нашими собственными жизнями?
– Может быть, поэтому… Может быть, и нет. Это не так уж важно, правда? А что является проекционным аппаратом?
– Разум, – ответил я. – нет, воображение. Что бы ты ни говорил, это наше воображение.
– А что такое фильм? – спросил он.
– Сдаюсь.
– Все, что мы разрешаем себе вообразить, я прав?
– Пожалуй, Дон.
– Ты можешь держать в руках пленку с фильмом, – сказал он, – совершенно законченным; середина и конец, и все это в твоих руках сразу, в одно мгновение, в миллионную долю секунды. Фильм существует над временем, которое он увековечивает, и если ты уже смотрел его, то ты всегда можешь сказать, что в нем произойдет, еще до того, как ты войдешь в кинотеатр. Будут сражения и волнения, победители и побежденные, романы и разочарования, ты заранее знаешь, что все это будет. Но для того, чтобы фильм захватил тебя, для того, чтобы он унес тебя с собой, для того, чтобы ты вполне им насладился, ты должен вставить ленту в аппарат и пропустить ее сквозь линзы минуту за минутой… Для того, чтобы пережить иллюзию, необходимы пространство и время. Поэтому ты платишь деньги, берешь билет, занимаешь свое место и забываешь о том, что творится за стенами зала. Твой фильм для тебя начинается.
– И на самом деле никому не бывает больно? Кровь из томатного сока?
– Нет, это настоящая кровь, – сказал он, – но для пущего эффекта на нашу реальную жизнь это может быть и томатный сок…
– А реальность?
– Реальность божественно нейтральная, Ричард. Матери всегда безразлично какую роль ее ребенок играет в своих играх, сегодня плохой мальчик, завтра хороший. С_у_т_ь даже не подозревает о наших играх и иллюзиях. Она знает только себя и нас в своем подобии, совершенных и законченных.
– Я не уверен в том, что мне хочется быть совершенным и законченным. Расскажи мне о скуке…
– Посмотри на небо, – перебил он, и это была такая неожиданная перемена темы, что я, не задумываясь, поднял глаза вверх. Высоко над нами висело разорванное кольцо облаков. Первые лучи луны серебрили его края.
– Красивое небо, – заметил я.
– Это совершенное небо?
– Дон, небо всегда совершенно, даже…
– Ты хочешь сказать, что небо всегда совершенно, даже если оно постоянно изменяется?
– Да, конечно!
– И море тоже совершенно всегда, хотя оно тоже изменяется секунду за секундой, – сказал он. – если совершенство заключается в постоянстве, тогда рай должен быть чем-то вроде болота, а навряд ли с_у_т_ь можно сравнить с творцом болот.
– Совершенное, постоянно изменяющееся. Да, это я покупаю.
– Ты купил это уже давно, если придерживаться временных терминов.
Я повернулся к нему.
– Дон, а тебе не надоело оставаться в одном этом измерении?
– О! А разве я остаюсь всего в одном измерении? – удивился он. – а ты?
– Почему все, что я говорю, оказывается неправильным?
– А разве все, что ты говоришь, оказывается неправильным?
– Мне кажется, что я занялся не своим делом.
– Уж не хочешь ли ты переключиться на недвижимое имущество? – усмехнулся он.
– Да, на недвижимое имущество, или страхование.
– Недвижимому имуществу принадлежит будущее, если оно тебе так уж важно.
– О'кэй, прошу прощения, – сказал я, – мне не нужно ни прошлого, ни будущего. В ближайшее время я намереваюсь стать старым мудрым учителем в мире иллюзий; я думаю, что стану им примерно на следующей неделе.
– Ричард, я думаю, что это случится гораздо раньше.
Я внимательно посмотрел на него, но он не улыбался.
Дни были похожи один на другой. Как обычно, мы продолжали летать, но я перестал измерять лето названиями городов или заработанными деньгами. Я начал измерять его своими новыми знаниями, нашими послеполетными разговорами и чудесами, случавшимися время от времени до тех пор, пока я не понял, что это вовсе не чудеса.
"Представьте себе
Вселенную, прекрасную и
Справедливую и
Совершенную,
– однажды прочитал я в книге,
И после этого будьте уверены
В одном:
Суть представила ее себе
Чуточку лучше,
Чем
Вы."