Появление моей сестры, Петры, было настоящим сюрпризом для меня, но не для остальных.
С неделю или две в доме чувствовалось какое-то слабое, не вполне определенное ожидание каких-то событий, но их не называли и не упоминали.
Что касается меня, то я вообще не чувствовал, что что-то готовиться, пока однажды ночью не закричал ребенок. Это был несомненно пронзительный крик ребенка, и звучал он в нашем доме, где днем раньше никакого ребенка не было. Но на следующее утро никто не вспоминал о ночных звуках. Никто не смел говорить об этом, пока инспектор не выдаст удостоверение, что это человеческий ребенок с правильным обликом. Если бы, к несчастью, ребенок в чем-то нарушал бы правильный облик, то он не мог бы получить удостоверение, никто ни о чем бы не подозревал, и весь инцидент был бы предан забвению.
Как только рассвело, отец послал батрака на лошади за инспектором, и в ожидании его прибытия вся семья, скрывая беспокойство, занималась обычными делами.
Спокойствие становилось все более притворным по мере того, как проходило время. Отец, как человек с известным влиянием в округе, ожидал, что инспектор приедет немедленно. Но батрак явился лишь с вежливым посланием, в котором инспектор обещал найти время и заглянуть к нам в течении дня.
Даже для праведного человека не очень мудро ссориться с инспектором, тем более обличать его публично. У инспектора найдется множество возможностей отомстить.
Отец очень рассвирипел, тем более, что условия не позволяли ему проявлять гнев. Более того, он подозревал, что инспектору только и нужно, чтобы он выдал себя. Он все утро слонялся по дому и двору, скрывая свой гнев на инспектора и придираясь к самым обычным делам и занятиям домашних, так что скоро все ходили на цыпочках и старались не привлекать его внимания.
Никто не смеет объявить о рождении, пока ребенок не будет официально осмотрен и одобрен. И чем больше откладывается это официальное извещение, тем больше поводов для подозрений и злословия. Поэтому все старались получить удостоверение как можно быстрее.
Не употребляя слова "ребенок", мы все делали вид, что мать лежит в постели из-за простуды или другого недомогания. Моя сестра Мери время от времени входила в комнату матери, а в промежутках она скрывала свое беспокойство, громко командуя служанками. Я старался держаться поблизости, чтобы не пропустить момент объявления. Отец продолжал бродить.
Неопределенность усугублялась тем, что два ребенка моей матери перед тем не получили удостоверений. Мой отец опасался и, вероятно, инспектор тоже – третьего случая, так как согласно закону, после рождения третьего неправильного ребенка он должен был отослать жену и жениться на другой женщине. Но поскольку было бы невежливо и неосмотрительно посылать инспектору вторичное приглашение, ничего не оставалось делать, как притвориться спокойным.
Инспектор на своем пони появился только после полудня. Отец взял себя в руки и пошел встречать его. Но даже тут инспектор не поспешил. Он неторопливо спешился, пошел в дом, рассуждая о погоде. Отец, с красным от гнева лицом шел за ним следом. Мери провела инспектора в комнату матери. Теперь оставалось только ждать.
Мери рассказывала потом, что он очень долго рассматривал ребенка, высматривая мельчайшие подробности. Наконец он вышел с ничего не выражающим лицом. В небольшой, редко используемой комнате, он сел к столу и принялся искать свое перо. Наконец он извлек из сумки бланк и медленно написал, что он официально осмотрел ребенка и нашел, что это человеческий младенец женского пола, без каких-либо признаков отклонения. Некоторое время он задумчиво смотрел на бланк, как будто чем-то неудовлетворенный. Он позволил себе еще немного поколебаться, прежде чем поставил дату и расписался. Затем тщательно промакнул удостоверение и протянул его моему отцу, все еще с видом неудовлетворенности и неуверенности. На самом деле он, конечно, не сомневался. Мой отец был уверен, что он проделывает это в отместку.
Наконец существование Петры было признано. Мне заявили, что у меня есть новая сестра и позволили посмотреть на нее, лежавшую в колыбели рядом с постелью моей матери.
Она была такая розовая и морщинистая, что я удивился, почему инспектор посчитал ее нормальной. Однако ничего непредвиденного в ней не было, и она получила свое удостоверение.
Пока мы по очереди смотрели на нее, кто-то зазвонил в колокол, как полагалось по обычаю. Все на ферме оставили работу, и мы все собрались на кухне для благодарственной молитвы.
……….
Два или три дня спустя после рождения Петры, я случайно стал свидетелем семейной сцены, которую предпочел бы не видеть.
Я сидел в комнате рядом с родительской спальней, где моя мать все еще лежала в постели. Это было делом случая, но и хитрости тоже. Только здесь я мог спрятаться после дневной еды и выждать, когда все разойдутся, и я смогу ускользнуть, чтобы никто не увидел меня и не дал какуюнибудь работу. До сих пор здесь еще никто не находил меня. Следовало выждать около получаса. Обычно эта комната была хорошим убежищем, но теперь следовало быть осторожным, так как плетеная стена, отделяющая ее от комнаты матери, треснула. Поэтому я осторожно ходил на цыпочках, чтобы мать меня не услышала.
В этот день я уже совсем собрался улизнуть, когда к крыльцу подъехала двухколесная тележка. Когда она проезжала мимо окна, я увидел, что в ней, держа вожжи, сидит тетя Гэррист.
До этого я видел ее всего несколько раз, так как она жила в пятнадцати милях от нас в сторону кентака. Она мне нравилась. Она была на три года моложе моей матери, внешне они были похожи, но у тети Гэррист каждая черта лица была смягчена, и поэтому, в целом, они выглядели по-разному. Я часто думал, глядя на нее, что такой могла бы быть моя мать. С ней было также легче разговаривать. У нее не было угнетающей манеры слушать лишь для того, чтобы потом задеть.
Я осторожно подошел к окну и посмотрел, как она привязывает лошадь, достает из повозки белый сверток и несет его в дом. Она никого не встретила, так как через несколько секунд у двери послышались шаги, и щелкнула задвижка.
– Гэррист! – Раздался удивленный голос моей матери, звучавший неодобрительно. Так быстро! Неужели ты привезла с собой грудного ребенка?
– Да, я знаю, – ответила тетя Гэррист, уловившая осуждение в словах матери, – но я это сделала ради Вилли. Я слышала, что твой ребенок родился преждевременно, поэтому… О, так вот же она! Она восхитительна! Это прекрасный ребенок, – она замолчала. Потом вдруг прибавила: – у меня тоже прекрасная девочка. Не правда ли, она красива?
Этот разговор нисколько не заинтересовал меня. Я не думал, что один ребенок может существенно отличаться от другого…
Моя мать сказала:
– Я рада, дорогая. Генри, наверное, ее смотрел?
– Конечно, – ответила тетя Гэррист, но в ее голосе была какая-то неуверенность. И даже я заметил это. Она торопливо прибавила: – она родилась неделю назад. Я не знала, что делать, но когда я услышала, что у тебя ребенок родился преждевременно, и что это тоже девочка, я возблагодарила бога за то, что он отозвался на мои молитвы, – она опять помолчала и осторожно спросила: – вы получили на нее удостоверение?
– Конечно, – голос моей матери был резок и холоден. Я хорошо знал этот тон, и он не обещал ничего хорошего. Когда она заговорила вновь, в ее голосе было беспокойство.
– Гэррист, – резко сказала она, – ты хочешь сказать, что не получила удостоверения?
Тетя не отвечала, но мне показалось, что я уловил звук подавленного рыдания. Моя мать холодно и властно сказала:
– Гэррист! Дай мне взглянуть на ребенка.
В течении нескольких секунд ничего не было слышно, только всхлипывания моей тети. Потом она неуверенно сказала:
– Это совсем небольшая… Почти что ничего.
– Почти что ничего! – Выпалила моя мать. – У тебя хватило наглости принести свое чудовище ко мне в дом и говорить, что это почти ничего!
– Чудовище! – Голос тети Гэррист прозвучал так, как будто ее ударили. – О! О! О! – Она заплакала.
Через некторое время мать сказала:
– Не удивительно, что ты не осмелилась звать инспектора.
Тетя Гэррист продолжала плакать. Моя мать подождала, когда стихнут рыдания, потом сказала:
– Я хотела бы знать, Гэррист, зачем ты пришла? Зачем ты принесла его?
Тетя Гэррист всхлипывала. Когда она заговорила, голос ее звучал тускло и слабо:
– Когда она родилась… Когда я увидела ее, я хотела убить себя. Я знаю, ее никогда не одобрят, хотя это совсем незначительный дефект. Но я не умерла. Я подумала, может быть, я как-нибудь спасу ее. Она красивая девочка, за исключением этого. Не правда ли?
Моя мать ничего не сказала. Тетя Гэррист продолжала:
– Я не знала как, но я надеялась. Я хотела подержать ее недолго, пока ее не заберут у меня. Ведь на объявление дается месяц. Я решила, что хоть этот месяц она побудет у меня.
– А Генри? Что сказал он?
– Он… Он сказал, что мы должны объявить в конце концов. Но я не разрешила ему, я не смогла. Я не смогла. Боже, не в третий раз! Это ведь в третий раз! Я держала ее и молилась, молилась и надеялась. А когда я услышала, что у тебя преждевременно родилась дочь, я подумала, может быть это бог отвечает на мои молитвы.
– Но Гэррист, – холодно сказала моя мать, – я не понимаю, что ты имеешь в виду.
– Я подумала, – продолжала безжизненно, заставляя себя говорить, тетя Гэррист, – я подумала, что если оставлю у вас свою девочку и возьму вашу…
Моя мать задохнулась от изумления. Она, очевидно, лишилась речи.
– Всего на один или два дня, только бы получить удостоверение, – упрямо продолжала тетя Гэррист. – Ты моя сестра и единственный человек в мире, который может мне помочь сохранить моего ребенка и мою семью.
Она вновь начала плакать. Последовала долгая пауза, потом раздался голос моей матери.
– За свою жизнь я не слышала ничего более отвратительного. Прийти ко мне с таким аморальным предложением… Ты, наверное, сошла с ума, Генриэтта? Подумать только, что я могу… – Она замолчала при звуке тяжелых шагов отца.
– Джозеф, – сказала она, когда он вошел. – Отправь ее отсюда. Скажи ей, чтобы она уходила из дома и взяла с собой это…
– Но, – смущенно сказал отец, – но ведь это Гэррист, дорогая.
Моя мать все ему рассказала. Тетя Гэррист не произнесла ни слова. Отец недоверчиво спросил:
– Это правда? Ты за этим пришла сюда?
Медленно и неуверенно тетя Гэррист сказала:
– Это уже третий раз. Они заберут моего ребенка, как забирали тех. Я не выдержу этого. А Генри должен будет отослать меня. А потом он возьмет другую жену, которая даст ему хороших детей. Ничего не остается для меня в мире ничего. Я пришла сюда в надежде на поддержку и помощь… Я… Я вижу теперь, как глупо было надеяться.
Никто не ответил ей.
– Ну что ж, понимаю. Я ухожу, – сказала она мертвым голосом.
Но мой отец был не таким человеком, чтобы отпустить ее просто так.
– Я не понимаю, как ты осмелилась прийти сюда, в богобоязненный дом, с таким предложением, – сказал он. – Хуже того, что у тебя нет и тени раскаяния и стыда.
Когда тетя Гэррист ответила, голос ее звучал крепче:
– Чего мне стыдиться? Я не сделала ничего постыдного. Я только несчастна.
– Ничего постыдного? – Повторил мой отец. – Ничего постыдного произвести на свет насмешку над создателем? Ничего постыдного попытаться вовлечь сестру в свое преступление? – Он перевел дыхание и продолжал тоном проповедника: – враги господа окружают нас. Они пытаются бороться с нами через нас. Бесконечное число раз пытаются они исказить правильный облик, через ненадежных людей среди нас. Ты согрешила, женщина! Взгляни в глубину своего сердца и ты поймешь, как ты согрешила! Твой грех ослабил нашу оборону, и враги прорвались сквозь нее. Молись, и крест на твоей одежде защитит тебя. Ты утратила бдительность в борьбе за чистоту расы. Так появилось отклонение, а отклонение, любое отклонение от правильного пути, есть богохульство – не меньше! Ты произвела богохульство!
– Всего лишь бедного, маленького ребенка!
– Ребенка, который, если бы тебе удалось это, вырос бы, произвел бы потомство, это потомство увеличивалось бы, заполнило все вокруг мутантами и подобной мерзостью… Вот что случается там, где ослабевает вера и воля. Но здесь это никогда не случится. Наши предки были на правильном пути, и они нам передали правду. Ты хотела предать нас всех! Ты хотела, чтобы наши предки прожили жизнь напрасно! Позор на твою голову, женщина! Теперь иди! Иди домой в смирении, а не в гордыне. Заяви о своем ребенке, как положено по закону. Затем исполняй эпитимью, которая на тебя будет наложена. И молись. Тебе много надо молиться. Ты не только богохульствовала, произведя ложный облик, но и в своем высокомерии ты препятствовала закону и согрешила в мыслях. Я милостивый человек и не проклинаю тебя за это. В твоей воле очиститься: падай на колени, молись, молись, чтобы этот твой грех и другие твои грехи были прощены.
Послышались два легких шага. Ребенок издал слабый звук, когда тетя Гэррист закутывала его. Она подошла к двери, отодвинула задвижкую потом сказала:
– Я буду молиться. Да, я буду молиться.
Она помолчала и продолжила крепнущим голосом:
– Я буду молиться, чтобы бог послал немного милосердия в этот ужасный мир. И сочувствия к слабости, и любви к несчастным. Я попрошу его – если это действительно его воля, чтобы ребенок страдал, и его душа была проклята из-за маленького недостатка в теле… Я буду молить его, чтобы сердца самоуверенных людей разбились…
Двери закрылись, и я увидел, как она медленно идет по коридору.
Я осторожно вернулся к окну и смотрел, как она вышла и заботливо уложила белый сверток в коляску. Несколько секунд она смотрела в землю, потом отвязала лошадь, взяла в руки сверток и завернула его в полу своего плаща.
Она обернулась и такой навсегда осталась в моей памяти. С ребенком на руках, в полураспахнутом плаще, из-под которого была видна верхняя часть широкого коричневого креста на ее желтовато-коричневом платье, ничего не видящие глаза, и лицо, как будто высеченное из гранита…
Потом она взяла вожжи и уехала.
В соседней комнате за моей спиной отец сказал:
– Брось! Попытку замены следовало предвидеть. У женщин иногда бывают странные идеи. Я готов был бы простить ей, если б она объявила о ребенке. Но ересь – совсем другое дело. Она опасная и бесстыдная женщина, я никогда не думал, что твоя сестра проявит такую слабость. И как она посмела подумать, что ты покроешь ее преступление. Она же знала, что ты сама дважды подвергалась эпитимье. Говорить ересь в моем доме. Этого нельзя допустить!
– Может быть, она не понимала, что говорит, – неуверенно произнесла моя мать.
– Теперь поймет. Наш долг позаботиться, чтобы она поняла.
Мать начала что-то говорить и вдруг заплакала. Я никогда раньше не слышал, чтобы она плакала. Голос отца продолжал объяснять необходимость чистоты в мыслях, так же как и в сердце, особенно для женщин. Он все еще говорил об этом, когда я на цыпочках убежал.
Мне интересно было знать, что неправильного было на теле у ребенка – может, это был лишний палец на ноге, как у Софи. Я так никогда и не узнал об этом.
Когда на следующий день разнеслась новость, что тело тети Гэррист нашли в реке, никто не упомянул о ребенке.