Моя квартира на самом дальнем конце длинного узкого коридора. Под обеими стенами соседи выставили старые шкафа, потерявшие цвет и даже форму сундуки, ящики, коробки с тряпьем, сломанные лыжи, велосипеды…
Когда я уже прошел весь коридор по направлению к лифту, лавируя между этим мусором, у ближайшей к шахте квартире завозились за дверью, слышно было как щелкали замки. Сосед выдвинулся в халате, полы распахнулись, открывая выпирающий голый живот с белыми валиками нежного как на откормленном гусе жира.
– А, сосед, – сказал он жизнерадостно, как будто не стоял у глазка, подкарауливая. – А у нас тут к вам дело…
– Какое? – спросил я с инстинктивной неприязнью.
Ногу занес из коридора на площадку, так и остался, ждал.
– Да вот мы с соседями… – сказал сосед громогласно, – уже говорили!.. Решили, понимешь, бляха муха, поставить дверь! Отгородить весь коридор. Чтобы, значит, всякие бомжи не забредали.
– А разве забредают?
– Пока нет, но сейчас такое время! Да и спокойнее будет. Добавочная дверь отгородит. Звонки выведем на внешнюю. Правда, если придут гости, то придется делать на несколько шагов дольше, встречать, так сказать. Но это не так уж и большая плата за безопасность, верно?
Я пожал плечами:
– Верно. Но вам в самом деле нужна дверь именно для безопасности?
Он удивился:
– А зачем же еще?
– Можно вообще коридор превратить в коммуналку. И так здесь скоро не пройти, дети уже бегают и играют как в своей комнате, соседи выходят…. я провел взглядом по его жирной отвислой груди и толстому животу, – в халате, а будут выходить вовсе в трусах… а то и без них. Но и это еще не все. Я жил в коммуналке, знаю как начинают ссориться за каждый сантиметр площади… Вы еще не погрызлись, но тогда уж точно погрызетесь.
Он стоял ошеломленный. Потом на лице отразилась обида:
– Мы ж все по-дружески!
– Хорошо дружат тогда, когда ссориться не из-за чего. Ну ладно. Если главное – безопасность, то я ¬за-… – на его лице отразилось удовлетворение, но я продолжил громче, – с условием, что вся эта дрянь, которую вытащили в коридор, будет либо выброшена, либо растащите ее обратно.
Он смотрел ошеломленный:
– Но разве это вам мешает?
Я сказал с прохладцей:
– Я в коридоре, к счастью, не живу. Но я всякий раз, когда иду к себе или выхожу из своей квартиры, прохожу через к о м м у н а л к у . Пока еще в ней не сушится белье, но только потому, как я понимаю, что могут выйти из лифта и украсть. Но стоит поставить двери…
Но его лицу понял, что угадал. Или почти угадал. Будет дверь, вытащат в коридор и что-то более ценное, чем развалившийся комод или картонный ящик с рваной обувью.
Рука дрожала от злости, едва нажал в стене между загадочно закрытыми дверями лифтов черную кнопку. Мерзко влипла в стену, похожая не крупное арбузное семечко, а там в глубине шахты заскрипело, задвигалось, тяжелая кабинка потащилась вверх, преодолевая гравитацию этой планеты. Такой была клетка, в которой шахтеров опускали в их норы, где они откалывали молотками пласты угля, только нынешняя клетка в домах чище и несколько, как говорят разумоносители, облагороженная.
Наконец в щели возник электрический свет, поднялся на мой уровень, стукнуло, грюкнуло, двери распахнулись. Я переступил порожек, чувствуя как под ногами качнулся пол, под которым несколько десятком метров пустоты. Дверь захлопнулась, я нажал нижнюю кнопку, глаза не отрывались от зеркала в задней стене.
Оттуда смотрел злой взъерошенный мужчина. Не я, а тот, в котором живу. Не могу же я завестись из-за такой ерунды, когда я – это то ли космический пришелец, то ли заброшен из другого времени: будущего или параллельного…
Нет, надо брать власть в свои руки. Правда, я контролирую это существо, но, похоже, оно уже норовит выскользнуть из-под моей руки и скользнуть во тьму своих темных инстинктов, влечений, желаний.
Консьержка оглянулась на щелчок открываемой двери, ее сморщенное лицо расплылось в улыбке. Все трое, работающие посменно, живут на средства от взносов жильцов, потому уже по рыночному вежливы и приветливы.
На крыльце пахнуло холодным ветром, но небо пронзительно синее, без облаков. Куда ходит нормальный человек этого мира? Или мне нужно найти что-то нестандартное, из-за чего сюда и послали?
Вряд ли Их интересует быт и отдых простых людей. В простые зачислим всех от пьяного грузчика до президента страны, если их запросы не выходят за привычный набор: бабы, пьянка, спорт, зрелища. Правда, мир состоит на девяносто девять и девять сотых из этого привычного набора, но те люди лишь кирпичики строящегося здания, а Их скорее заинтересуют те, кто его строит. А еще вернее – кто делает чертежи.
Кто эти люди?
Шел, почти доверившись разумоносителю, потому что сам пока в растерянности, а он выбрел на берег местной загаженной реки. С того берега прямо в воду спускаются широкие каменные плиты, выпуклые как спины крупных черепах. Они показались мне чем-то знакомым, в памяти проплыли какие-то странные сцены, где эти щиты составляли пологую крышу, о которую в бессилии стучат стрелы, камни из пращи, скатываются горшки с горячей смесью… А под этой стеной группа закованных в медные латы людей упорно разбивает крепостные ворота.
Я тряхнул головой, мои ноги все так же неспешно переступают по разноцветному от бензиновых разводов асфальту. Слева в десятке шагов лениво плещется грязная вода, Волны двигались тяжелые как мазут, каждая неспешная волна шла в короне из массы окурков, бумажек от мороженого, прелых листьев и размокших газет.
Впереди через реку переброшен горбатый кирпичный мостик. Я брезгливо обошел детишек, что кормили уток, как только эти несчастные пернатые здесь выживают, миновал парней с двух девчушками, странных рыбаков – что можно выловить в Москве-реке? – в голове стучало все глуше, мысли двигались как сонные рыбы, уже даже забывал, зачем вышел, что пытаюсь понять,
Впереди на излучине двое мужиков в нечистых рубахах, стоя по колени в мутной воде, тащили что-то баграми. Я видел вздувшиеся жилы на худых шеях. У одного ветхая рубаха лопнула, мышцы выступали сухие и резкие как плетеная корзина.
Когда я приблизился, они, пятясь, подтащили к берегу нечто белесое и раздутое. Я с трудом узнал человеческое тело. Размокшее тело, пропитанное водой, полопалось как спелый арбуз, мужики так и оставили, наполовину вытащенным из воды. Утопленник распух, мясо отваливается, я сперва не понял, почему огромная и черная грудь странно шевелится, потом рассмотрел скопище крупных сытых раков, что вцепились намертво в тело мертвеца и неспешно рвали крепкими клешнями разбухшую и мягкую плоть, совали в прожорливые пасти.
Один мужик сказал с одобрением:
– Крупные… Вась, принеси ведро, соберем.
Второй, чем-то похожий на этого утопленника, весь белесый и одутловатый, с побитой мордой в крупных кровоподтеках, прошлепал разбитыми губами, где корочка запекшейся крови переходила в широкою полосу грязи:
– Да как-то… Одно дело знать, что утопленников жрут…
– Тю на тебя, – удивился первый. – Ты, Пиводрал, даешь! Вчера такое говно жрал… как всегда жрешь, а сейчас раки тебе не по ндраву! Я ж их под водочку или пиво… А нет, так продадим. Раки-то не раки, прямо слоны!
Его проворные руки уже ловко хватали за толстые темносерые панцири. Слышался слабый треск, шесть когтистых лапок отрывались от плоти, распарывая ее крохотными коготками. Толстый рак с костяным стуком биллиардного шара летел в ведро. Пиводрал поколебался, но раки в самом деле удались, начал неумело брать их за спины, отрывать от безобразно распухшего тела и швырять в ведро, а сам с любопытством всматривался в лицо мертвого, где раки уже выели глазные яблоки, сгрызли нос. Сейчас из глазных впадин торчали, пугливо извиваясь острые хвостики мелких рыбешек, что жадно поедали мозг, то ли лакомились, то ли освобождали место для икринок.
– Крупные, заразы, – сообщил первый. – У тебя есть монетка?
– А что?
– Сообщить надо.
Пиводрал поглядел на труп, поколебался:
– Ладно, позвоню. Только сперва надо этим… ну, которые зарабатывают на новостях в телевизоре. Они приплачивают, если их позвать раньше. Ну, раньше ментов. Народ страсть как любит смотреть на мертвяков и всяких задавленных на улице! Мол, хорошо, не меня…
Первый хмыкнул:
– Начнут спрашивать, не опознал ли кто.
– А это затем, чтобы крупно показать на весь телевизор, – пояснил Пиводрал со знанием дела. – Родителя звонят, ругаются, что детей стращают, а эти так это резонно: а мы для опознания!
Оба оглянулись на труп, от которого не особенно обезображенными остались ноги, даже гениталии сожраны начисто, только обломок хряща торчал в полпальца длиной. Живот проели до позвоночника, там и сейчас двигалось, ребра подрагивали, словно утонувший, даже пролежав пару недель в теплой воде, пытался что-то вздохнуть.
Первый подумал, предложил:
– Зря вытащили целиком. Давай чуть приспустим обратно.
– Зачем? – удивился Пиводрал.
– Да чтоб следы насильственной смерти не высохли, – пояснил первый.
Пиводрал сказал с сомнением:
– Думаешь, насиловали? Хотя с этими новыми русскими…
– Насильственной! – повторил первый с презрением. – Тупой ты, хоть и Бауманский кончил… если не брешешь. Это значит, насильно его убили.
– Насильно? – переспросил его напарник, который кончил Бауманский. Челюсть его отвисла, из уголка рта потекла мутная слюна. – А как?
– Ну да. Силой, значит. Так что пусть лежит, как был. А пока приедут, мы еще с десяток раков снимем. Они ж мертвечину за версту чуют! Вот смотри еще один ползет… Давай, собирай! Твоя ж Галька их живыми жрет. А Китя так и вовсе только дерьмо из них высмактывает…
Пиводрал при упоминании не то родни, не то домашних животных, откинул почти интеллигентскую щепетильность, так непригодную в эпоху рынка, вошел в мутную как политика воду и, стараясь не прикасаться к мертвяку. ухватился за сеть. Тело утопшего сползло до половины в воду, песок цвета сибирской нефти чуть взвихрился, но было видно как новоприбывший рак, а за ним еще один, помельче, обрадовано вцепились в распухшую ступню.
А в самом деле, подумал я с горькой насмешкой. Чего добру пропадать Тому утопшему уже все равно, закопают в дорогом гробу или его тело съедят собаки. Он перестал быть, когда угас последний лучик сознания. Как горько завещал один польский поэт: хоронить себя я завещаю всюду. Все равно при сем присутствовать не буду.
Раки торопливо отщипывали белесые волоконца плоти, словно чуяли, что добычу вот-вот заберут. Размокшее, пропитавшееся водой тело подавалось легко, я видел как клешни выстригают мясо, замедленными и чуть неверными движениями, словно двигаются дистанционные роботы, подают в зубастые пасти.
Я уже собрался идти дальше, как из-за тучки выползло солнце. Острый как скальпель луч вонзился в уже почти голый череп, и тут внутри меня что-то предостерегающе дрогнуло. В утопленнике проступило нечто тревожно знакомое.
Чувствуя себя так, словно мне приставили к ребрам острые ножи, я осторожно сделал шажок назад, украдкой огляделся. Вроде бы никто не следит. Двое прохожих остановились неподалеку, но смотрят вроде бы на утопленника. Мальчишка подошел совсем близко, тоже уставился с живейшим интересом.
Стараясь не привлекать к себе внимания, я попятился, не делая заметных движений. Когда жиденькая цепочка зевак оказалась между мной и утопленником, я сгорбился, пошел потихоньку, держась по ту сторону нестриженых кустов.
Дома тянулись знакомые, привычные. Я ходил по этой улице тысячи раз… Я? Мои это воспоминания, или только этого меняносителя? Вряд ли я прошел весь путь от рождения. Это было бы слишком нерациональной тратой времени. Проще всадить меня в тело ничего не подозревающего туземцаЁ взять его воспоминанияЁ чтобы не выделятьсяЁ не привлекать внимания…
Петляя по знакомым с детства (!) проходным дворам, я выбрался на ту, где впервые поднялся с четверенек. Я знал здесь каждый камешек, и все-таки… эта улица была уже другой. Совершенно другой. Мои подошвы мягко ступали по ноздреватой смеси смолы и мелкой гальки, уложенной просто на землю, справа тянулась стена из обожженной глины, время от времени открывались двери, обитатели этого мира сновали взад-вперед, озабоченные добыванием пищи, одежды.
С холодном ужаса и обреченности я ощутил, что улица все та же, мир все тот же, но во мне в эту роковую ночь включилась некая программа, после чего я вдруг увидел, что я совсем не тот, кем себя считал все эти годы.
Да к черту годы!.. Теперь я уверен, что меня всадили в тело этого двуногого существа именно в эту ночь. Может быть, вообще за секунду перед пробуждением.
От супермаркета к троллейбусной остановке весело и гордо несла себя на двух длиннющих и очень стройных ногах, как говорят: от шеи, челюсти – Рита, соседка с шестого этажа. Яркая как картинка журнала мод, с призывно выпяченными далеко вперед молочными железами. Они колыхались при каждом движении, я невольно задержал на них взгляд, как и всякий самец, а она еще издали улыбнулась мне хорошо и призывно. Зубы блеснули белые, острые резательные спереди, по два мощных клыка на краях верхней и нижней челюсти, характерно для всех хищников, а дальше, как я помнил, зубы тянутся мощные, широкие, разжевывательные, раздавливающие мелкие кости силой челюстей, там и рычаг короче, и зубы крепче, мощнее.
– Привет, – сказала она дружелюбно, – что ты так рано?.. Я слышала, ты сова.
Голос ее был музыкально-зовущий, я почему-то сразу увидел ее обнаженной в постели, волосы разметаны по подушке, она смотрит на меня, нависшего над нею, со страхом и ожиданием…
Правую руку ей оттягивал прозрачный пластиковый пакет, сквозь прозрачный бок просвечивало кроваво-красное, истекающее кровью. В одном ломте еще теплой плоти я узнал мясо довольно крупного зверя, а в другом пакете колыхалась печень: скользкая, мокрая, еще почти трепещущая.
– Да так, – ответил я с трудом, пришлось прилагать усилия, напоминая, что она одета и на улице, а в этом мире уже перестали хватать и грести под себя понравившихся самок вот так сразу, без некого ритуала, – не спалось что-то. А ты?
– Я жаворонок, – сообщила она гордо, хотя по мне больше походила на молодую и полную сил пантеру в период течки, но все же гибкую и опасную. После шести не могу улежать в постели. Хотя… гм… иногда я могла бы лечь и поздно.
Троллейбус подошел, распахнул двери. Вышли двое обитателей этой планеты, а взамен куча юных самцов и недозрелых самочек с гоготом ввалилась в распахнутые двери. Троллейбус тронулся, створки нехотя задвинулись. Рита смотрела мне в глаза с призывной улыбкой. Я вспомнил, что нынешнее жалование позволила бы моему разумоносителю содержать две жены или избалованную любовницу. А эта самочка хороша с ее сочным зовущим телом. Я даже уловил манящий запах, то ли в духи в самом деле добавляют половые гормоны, как пишут, то ли я услышал ее чистый зов без всякой парфюмерии. У нее красивые дугообразные брови, что не позволяют поту скатываться в глаза, длинные ресницы, что защищают глаза от пыли, к тому же загнутыми кончиками, что не позволяет им смерзаться, ее длинный точеный нос с красиво вырезанными ноздрями обеспечивает грудь прогретым и очищенным воздухом. Тонкая в поясе, что позволяет свободно нагибаться и двигаться, с небольшими жировыми прослойками на животе, что обещает предохранять ребенка в утробе от случайных толчков, а также дает теплоизоляцию от холода… Кстати, в бедрах соблазнительно широка, что позволит рожать легко и сравнительно безболезненно…
Я ощутил как тяжелая густая кровь прилила к чреслам, там потяжелело. Мощный зов пошел от гениталий, я едва не пошел к ней, глядя бараньим взглядом и вытянув руки. Природа создала одних приспособленными к жизни, других нет, а инстинкт продления рода именно приспособленных велит считать красивыми, зовущими.
Я ощутил, что не могу оторвать глаз от ее сочных красных губ, чуть припухших, что напоминают другие губы, которые при возбуждение вот так же краснеют и набухают, а если же они не красные, то лучше не подходить, обернется и укусит…
Что со мной, подумал я, трезвея. Это же в дальней древности наши предки, что ходили на четвереньках, по таким приметам определяли когда можно насесть на самку, а когда лучше не нарываться. Сейчас уже перешли на прямохождение, а красные полные губы и пышная грудь, подтянутая повыше, остались в глубине инстинктов, все-таки на четвереньках мы ходили многие миллионы лет…
Это они ходили, напомнил я себе. Эти существа. И это существо, чьи инстинкты так властно вторгаются в мои кристально четкие мысли. Сминают, загрязняют,
Ее удивленный голос прорезался сквозь мой мир как нож:
– Что с тобой?.. У тебя такое странное лицо.
Я вздрогнул:
– Черт… Голова трещит! Наверное, кофе был слабым.
Ее улыбка была двусмысленной:
– Если у тебя слаб только кофе, то это еще терпимо. О, мой троллейбус, наконец!.. Я поехала. Захочешь жареной печенки – позвони.
– Спасибо, – пробормотал я.
Она поднялась в вагон, не касаясь поручней. Упругие ягодицы провоцирующе колыхались из стороны в сторону, прикрывая яйцеклад. Ноги быстро занесли ее по ступенькам, сильные, с хорошими мышцами, годные как для долгого бега, характерного для семейства волчьих, что берут добычу гоном, так и для семейства кошачьих, что настигают жертву в два-три стремительных прыжка.
Троллейбус тронулся, за стеклом был взмах белой руки, я рассмотрел даже блеснувшие в призывной улыбке острые зубы, затем эта емкая тележка укатила с мягким шуршанием вдоль проезжей части, а я еще долго стоял с колотящимся сердцем. В голове, как во всем теле сумятица, кровь разносит гормоны из гениталий по всему организму, горячая волна мощно бьет в мозг, а там и без того хаос.
